Формальная коннотация: крыло автомобиля

Долгое время американские автомобили украшались ог­ромными крыльями, о которых Паккард в своем «Искусст­ве расточительства» (с. 282) пишет, что они символизируют собой американскую одержимость потребительскими бла­гами; но у них есть и другие значения. Автомобиль, едва вы­делившись как вещь из прежних форм экипажа и обретя структуру, согласную своей функции, очень скоро начинает лишь коннотировать этот достигнутый результат, конноти­ровать сам себя как функцию победоносности. Перед нами настоящее торжество вещи: автомобильное крыло становит­ся знаком победы над пространством — чистым знаком, без

¹ Мифы о «природе» чаше всего действуют посредством отсылки к ка­кой-то более ранней культурной системе — через такой промежуточный этап псевдоистории происходит регрессия к мифической цельности мира; таким образом, из мифа о доиндустриальном ремесле логически вытекает миф о «функциональной» природе, и наоборот.

всякой связи с самой этой победой (скорее оно даже пре­пятствует ей, утяжеляя машину и делая ее более громозд­кой). Конкретно-техническая подвижность получает здесь дополнительный смысл абсолютной обтекаемости. Ибо ав­томобильное крыло не является знаком реальной скорости, им обозначается скорость высшая, безмерная. Оно внуша­ет мысль о волшебном, благодатном автоматизме, в нашем воображении машина приводится в движение самим при­сутствием этого крыла, она летит на собственных крыльях, имитируя тем самым некий более высокий организм. Реальной действующей силой машины является двигатель, воображаемой же — крыло. Чтобы оформить такой спек­такль спонтанной и сверхвещественной действенности, не обойтись без природной символики — и вот автомобиль украшается крыльями и фюзеляжем, которые в других ма­шинах служат структурными элементами; автомобиль при­сваивает себе знаки самолета — прообраза вещи, преодоле­вающей пространство; а в конечном итоге эти знаки оказы­ваются похищенными у природы — у акул, птиц и т.д.

В наши дни природные коннотации изменили свой ре­гистр. Раньше всюду царила буйная флора, покрывая все вещи, даже машины, знаками земнородности и тем самым натурализуя их¹, сегодня же перед нами намечается систе­матика текучести, заимствующая свои коннотации уже не из статичных стихий земли и флоры, а из текучих стихий воздуха и воды, а также из животной динамики. Но, даже обратившись от органики к текучести, эта новейшая при­родность все равно коннотирует собой природу. Внеструктурный, несущественный элемент — например, крыло ав­томобиля — всегда приписывает техническому предмету природную коннотацию.

Тем самым коннотация эта оказывается также и аллего­рической. Когда в фиксированную структуру вторгаются внеструктурные элементы, когда в вещи появляется чисто фор-

¹ Ныне от этих растительно-материнских коннотаций кое-что сохра­нилось разве что в плавности очертаний. Гнутые линии призваны сооб­щать вещам органическую семантику вместилища — или же природной эволюции. Поэтому они исчезают или становятся эллиптическими.

мальная деталь, то реальная функция остается лишь в каче­стве алиби, а форма лишь обозначает собой идею функции: то есть она становится аллегоричной. Автомобильное крыло — это наша современная аллегория. Вместо муз и цветоч­ков нам служат для этой цели автомобильные крылья и отшлифованные морем зажигалки. А дискурс бессознатель­ного высказывается именно через аллегорию. И вот в авто­мобильном крыле выражается глубинный фантазм скорос­ти, но в уклончиво-регрессивном виде. Действительно, ско­рость представляет собой функцию фаллического порядка, в автомобильном же крыле нам явлена лишь формализован­ная, застывшая скорость, едва ли не пожираемая глазами. Оно включается уже не в активный процесс, а лишь в «символи­ческое» наслаждение скоростью; это как бы последняя, пас­сивная стадия деградации энергии до чистого знака, где бес­сознательное желание твердит одну и ту же неизменную речь. Таким образом, формальная коннотация вполне эквива­лентна применению цензуры. За внешней функциональной завершенностью форм происходит распад традиционной фаллической символики: с одной стороны, она абстрагиру­ется, становясь симулякром могущества (скрытый, непонят­ный механизм), а с другой стороны, она регрессивно-нарциссически довольствуется облекающими ее формами и их «фун­кциональностью».

Алиби формы

Теперь мы лучше видим, каким образом формы произ­водят свой дискурс и на что он нацелен. Соотносясь между собой и своей стилизацией постоянно отсылая к другим го­мологичным формам, они предстают как законченный дис­курс — оптимальная реализация некоторой сущности чело­века и мира. Но такой дискурс никогда не бывает невин­ным: в артикуляции форм всегда кроется некий косвенный дискурс. Форма зажигалки соотносится с формой руки че­рез посредство «отшлифовавшего» ее моря, автомобильное крыло соотносится с преодолением пространства через посредство самолета, птицы и т.п. — фактически же через посредство идеи моря, идеи самолета и птицы. Итак, мы ви-

дим, как в артикуляцию форм повсюду вкрадывается Идея Природы, сама принимая многообразные формы (элемен­ты животного и растительного царства, человеческое тело, даже пространство как таковое)¹. В той мере в какой фор­мы, образуя систему, воссоздают также и своеобразную внут­реннюю целесообразность, они тем самым получают коннотативный смысл природы — той природы, что по-прежнему составляет идеальный ориентир всякой целесо­образности.

В «вульгарных» вещах, исчерпывающихся своей функ­цией, такой целесообразности нет. Применительно к ним можно говорить не о «среде», но лишь об окружении. Дол­гое время им пытались искусственно навязать какую-то то­порную целесообразность: швейные машины украшались цветочными узорами, Кокто и Бюффе еще не так давно за­нимались «оформлением» холодильников. Или же, не умея «натурализовать» вещи, старались хотя бы скрыть их при­сутствие. Так и в наши дни, после сравнительно короткой фазы, когда машины и вообще техника, гордясь своим рас­крепощением, непристойно выставляли напоказ свою прак­тичность, — ныне стыдливость настоятельно требует скры­вать практическую функцию вещей:

«Отопление мазутное, осуществляется посредством абсолют­но невидимой сети труб».

¹ В реальности пространство получает еще и коннотативный смысл пу­стоты: не оно рождается (как «ритмизованное» пространство) из живой взаимной соотнесенности форм, но сами формы оказываются соотнесе­ны друг с другом через пространство, вернее через его формализованный знак. В комнате, где много пространства, возникает эффект Природы — «все дышит». Отсюда тяга к пустоте: так голые стены комнаты могут обо­значать культурность и достаток. Чтобы выделить какую-нибудь безделуш­ку, вокруг нее создают пустоту. Таким образом, «среда» зачастую представ­ляет собой лишь формальную расстановку, где те или иные вещи «персо­нализируются» через исчислимость пустоты. И наоборот, в серийных интерьерах среда разрушается дефицитом пространства, где вещам не дано их роскошного дыхания. Быть может, в такой деланной пустоте следует усматривать отголосок определенной морали, культивирующей отличие и дистанцию. Итак, здесь тоже происходит инверсия традиционной кон­нотации — коннотации полноценных субстанций, накапливаемых и про­стодушно выставляемых напоказ.

«При всей своей необходимости, гараж ни в коем случае не дол­жен бросаться в глаза, занимая тот или иной уголок сада... Поэтому он укрыт под земляной насыпью. Бетонную крышу строения прикрывает альпийский садик, а с внутренней час­тью усадьбы оно сообщается посредством укрытой в земляном откосе дверцы...»

Натурализация, скрадывание, переоформление, декорирование — все это окружает нас вещами, где форма высту­пает как ложное разрешение противоречия в способе пережи­вания вещи. Случайно-разрозненные украшения ныне усту­пают место более тонким решениям, но в них все равно непременно присутствует коннотация природности, заклю­ченная в самом дискурсе форм. Такая натурализация сама собой нагружается морально-психологическими отсылка­ми. Характерна в этом отношении сама рекламная лексика с ее развитой эмоциональной терминологией: «тепло», «уют», «сияние», «подлинность». В рекламном дискурсе ис­числимость форм и «функциональный стиль» аккомпанируются целой риторикой «природных» смыслов. «Теплота», «подлинность», «добросовестность» позволяют многое по­нять в этой двусмысленной системе, где проступают в каче­стве знаков (наподобие птиц, пространства и моря, о кото­рых говорилось выше) традиционные, давно утраченные ценности. Разумеется, здесь нельзя говорить о «лицемерии». Но не является ли такой систематичный, однородно-функ­циональный мир красок, веществ и форм, где влечение, же­лание и взрывчатая сила инстинкта во всем если не отрица­ются¹, то отвергаются, опровергаются, — не является ли этот мир еще и миром моральным, даже гиперморальным? В наши дни лицемерие состоит уже не в том, чтобы при­крывать непристойность природы, а в том, чтобы доволь­ствоваться (или хотя бы стремиться к этому) безобидной при­родностью знаков.

¹ Моральный отказ от инстинкта еще означает, что последний все-таки остается где-то рядом. Здесь же никакой близости больше не осталось: природа во всех ее формах одновременно обозначается и отвергается од­ними и теми же знаками.

III. Заключение: природность и функциональность

В итоге своего анализа смысловых элементов расстановки и среды мы можем заключить, что данная система в целом ос­новывается на понятии функциональности. Краски, формы, ма­териалы, расстановка, пространство— все функционально. Все вещи объявляют себя функциональными, так же как все по­литические режимы — демократическими. Между тем это по­нятие, включающее в себя все современные факторы привле­кательности, само по себе сугубо двойственно. Будучи произ­водным от «функции», оно подразумевает, что вещь реализует себя, точно соответствуя реальному миру и человеческим по­требностям. Фактически же из вышеприведенного анализа вытекает, что «функциональным» именуется отнюдь не приспо­собленное к некоторой цели, но приспособленное к некоторому строю или системе; функциональность есть способность ин­тегрироваться в целое. В случае же вещи это не что иное, как способность преодолеть свою «функцию» ради какой-то вто­ричной функции, способность стать элементом игры, комби­наторной исчислимости в рамках всеобщей системы знаков.

Таким образом, функциональная система всякий раз од­новременно и сугубо двусмысленно характеризуется как:

1) Преодоление традиционной системы в трех ее аспектах (первичной функции вещей, первичных влечениях и по­требностях, символическом соотношении того и другого).

2) Одновременный отказ от всех этих трех взаимосвя­занных аспектов традиционной системы.

Иными словами:

1) Связность функциональной системы вещей возникает оттого, что эти вещи (и отдельные их аспекты — цвет, форма и т.д.) обладают уже не самостоятельным смыслом, но всеобщей функцией знаковости. В них всегда присутствует строй При­роды (первичная функция, бессознательное влечение, симво­лическая соотнесенность с человеком), но присутствует лишь в виде знака. Материальность вещей больше не сталкивается в них непосредственно с материальностью потребностей: про-

исходит выпадение этих двух несвязно-первичных антагони­стических систем, в силу того что между ними вклинивается абстрактная система манипулируемых знаков — функциональ­ность. Одновременно исчезает и символическая соотнесен­ность: в знаке всякий раз предстает природа обузданная, об­работанная, абстрактная, без времени и без страха и постоян­но переходящая в культуру в силу самой сущности знака; это природа систематизированная — природность (или, если угод­но, культурность)¹.Подобная природность является, таким об­разом, частным следствием любой функциональности. Тако­ва современная коннотация системы «среды».

2) Своим постоянно преодолеваемым присутствием в си­стеме (в форме гораздо более связной и исчерпывающей, чем во всех культурах прошлого)² Природа сообщает этой системе достоинство культурной модели и свою объектив­ную динамику.

Но своим постоянно опровергаемым присутствием в сис­теме Природа делает эту систему системой отказа, дефици­та, алиби (хотя и в этом она является более связной, чем все системы прошлого).

То, что с одной стороны организуется и исчисляется, с другой стороны — коннотируется и не признается; и здесь и там выступает одна и та же функция знака, одна и та же ре­альность функционального мира.

¹ Действительно, культура и природа противопоставлены здесь лишь формально, в знаке они могут меняться местами; в обоих понятиях — «при­родность» и «культурность» — важнее всего суффикс. Этот суффикс нам уже попадался и еще будет попадаться сплошь и рядом: «цель — целесооб­разность», «функция — функциональность», а в дальнейшем также и «ис­тория — историчность», «личность — личностность» (персонализация) и т.д., — обозначая всякий раз переход к абстрактному вторичному смыслу на уровне знака и обладая в силу этого первостепенной важностью при анали­зе любой систематики, особенно же коннотативных структур.

² Действительно, культура была такой всегда. Но сегодня перед нами впервые открываются на уровне повседневного быта предпосылки неко­торой системы, способной вобрать в свою абстракцию все атрибуты ве­щей, то есть достичь очень высокой внутренней автономии и, может быть, даже (именно такова цель, на которую она нацелена) полной синхронии между человеком и окружающей его бытовой средой, сведя и того и дру­гую к простым знаковым элементам.

Поиск по сайту: