ВЕНЕРА С ПТИЧЬЕГО ПОЛЕТА 8 страница

"…Несмотря на спокойствие товарищей и весьма обыденную обстановку, когда все спокойно работают, отдыхают, читают, спорят, я все же испытываю смутное беспокойство. Дауге сказал, что у новичков такое состояние не редкость, что это «инстинктивное чувство пространства», вроде морской болезни для непривычных к морю. Не согласен! Какое может быть «чувство пространства» у человека, который это пространство и в глаза не видел? Ведь на «Хиусе» нет иллюминаторов, и единственное наблюдательное устройство находится в рубке, куда входить не пилотам категорически воспрещается. Но, пока я раздумывал над этим вопросом, для меня было сделано исключение, причем в таких обстоятельствах, которые усугубили мою тревогу. Произошло это так.

Несколько часов назад радиостанция Седьмого полигона установила с нами телевизионную связь. Краюхин потребовал Ермакова для переговоров. О чем они говорили, никто не знал, потому что Ермаков тотчас отослал из рубки Богдана, стоявшего тогда на вахте, и плотно задраил за ним дверь. Разговор был недолгим. Скоро Ермаков вышел и молча спустился в свою каюту. Дауге и Юрковский пустились было в веселые догадки, но Богдан резко их оборвал. Через два часа пришла очередь Ермакова заступать на вахту. Проходя в рубку управления, он приказал мне явиться к нему. Общему удивлению не было предела, все странно посмотрели на меня. Я понимаю. Действительно, всем могло показаться, что у Ермакова с Краюхиным речь шла о моей персоне. Я и сам так подумал, признаться, и очень встревожился. В рубке было жарко, через титановый кожух доносился гул фотореактора. Ермаков, не глядя мне в лицо, спросил, хочу ли я увидеть Землю.

«Вы, кажется, мечтали об этом, Алексей Петрович?..»

Сердце у меня противно екнуло, и губы сразу стали сухими. Не прибавив ни слова, Ермаков подвел меня к прибору, похожему на большой холодильник, с двумя окулярами наверху. Он предложил взглянуть в окуляры. Глазам моим открылась круглая черная пропасть, окаймленная по краям слабыми лиловыми вспышками. В бездонной глубине виднелись мириады ярких и тусклых точек, в центре отчетливо выделялся светящийся крест, а правее и выше его я увидел шарик теплого зеленого тона с яркой звездочкой возле него. Это были Земля и Луна…

«Сейчас перед вами нижнее полушарие небесной сферы, – проговорил Ермаков. – Свечение по краям – это отражение термоядерных взрывов в фокусе зеркала из “абсолютного отражателя”».

Я, конечно, сразу успокоился: нелепо думать, что меня «высадят» с корабля и отправят обратно на Землю.

Ничего грандиозного в открывшемся зрелище я не нашел. Почти то же можно видеть в ашхабадском планетарии, и я сказал Ермакову об этом. Он кивнул.

«Разумеется, ведь это только электронное изображение. Оно служит для проверки точности счисления курса. Светлый крест посередине отмечает точку пересечения оси нашего движения с небесной сферой».

Я осведомился, на каком расстоянии от Земли сейчас находится «Хиус».

«Около тридцати миллионов километров… Хотите посмотреть вперед?»

Он повернул выключатель, и в поле зрения вспыхнул яркий желтый диск. Его пересекал крест, а вокруг в черной пустоте дрожали звезды.

«Солнце, – проговорил Ермаков. – А вправо от него – видите? – Венера. К тому моменту, когда „Хиус“ придет к ее орбите, она тоже будет в точке встречи».

Он выключил устройство, предложил мне сесть и мельком взглянул на доски приборов, усеянные множеством циферблатов и циферблатиков, разноцветных глазков и стрелок. После этого начал разговор. Постараюсь передать его слово в слово.

Лицо Ермакова было, как всегда, спокойно; но темные круги под глазами и угрюмая складка на лбу показывали, что случилось что-то не совсем обычное.

«Скажите, Алексей Петрович, – начал он, глядя на меня в упор, – как вы рассматриваете свое положение в экспедиции?»

«В каком смысле?» – снова встревожился я.

«В смысле субординации… подчинения, например».

Я подумал и ответил, что привык в работе выполнять приказы того, в чьем непосредственном служебном подчинении нахожусь.

«То есть?»

«В данном случае я ваш подчиненный, Анатолий Борисович».

Он, помолчав, спросил:

«А если вы имеете два взаимно исключающих друг друга приказа?»

«Выполняется последний по времени».

Я старался говорить спокойно, но, признаться, у меня мурашки пошли по телу от этого разговора, и я стал делать самые глупые предположения и строить заранее план действий на случай, если Ермакову вздумается поднять черный флаг и начать пиратствовать на межпланетных коммуникациях.

А он допытывался:

«Значит, если мой приказ будет противоречить приказу председателя Госкомитета, вы повинуетесь мне?»

"Да… – Тут я, кажется, с самым дурацким видом облизнул губы и добавил: – Мы не в армии, но я выполню любое ваше приказание, если оно не будет противоречить интересам нашего государства… и партии, конечно.

Я коммунист".

Он засмеялся.

«Только не воображайте, что я заговорщик. И не думайте, что я сомневаюсь в вашей готовности выполнять мои приказания. Просто мне хочется знать, какой линии поведения вы будете придерживаться, если обстоятельства принудят нас нарушить приказ комитета. Очень рад, что нашел в вас дисциплинированного и знающего службу человека».

Я тоже был рад, честное слово, стоило только мне перехватить его уверенный, твердый, как железо, взгляд.

«Все же хотелось бы знать…» – рискнул спросить я.

«Объясню… Вернее, намекну, вы поймете. Дело в том, что не столько от выполнения задач экспедиции, сколько от успешного возвращения „Хиуса“ зависит очень многое. Слишком многое, и мы, возможно, не будем вправе подвергать себя большому риску в поисках и исследованиях Голконды, даже для выполнения прямого приказа комитета…»

Он кивнул мне и проводил к выходу. Действительно, здесь есть над чем подумать. Держи ухо востро, Алексей Быков! Ничего не понимаю. Впрочем, Краюхин и Ермаков – не такие люди, чтобы чего-либо испугаться… Таким для отступления нужно очень много мужества… В чем же дело?"

Поставив точку и аккуратно сложив тетрадь в потертую полевую сумку, Быков отправился в кают-компанию. Там были Юрковский, Дауге и Спицын. Иоганыч ползал по карте Венеры, а Юрковский вел со Спицыным ожесточенную полемику, смысла которой Быков сначала не уловил. Ему показалось, что речь идет о вещах, недоступных его пониманию, потому что спорившие оперировали формулировками из арсенала тензорного исчисления и то и дело обрушивали друг на друга цитаты из классиков, что, впрочем, как-то не вносило особой ясности. Но некоторые замечания были очень интересны и необычны, и уже через несколько минут он сидел в кресле у книжного шкафа и жадно слушал, почти забыв о своих тревогах.

– Ты с таким подходом неизбежно ввалишься в болото ньютонианства, дружок, – говорил Юрковский. – Ведь это все равно, что утверждать абсолютность пространства. Чему тебя только учили!

– Выводы Лоренца…

– И столько фактов, столько фактов! А ты осмеливаешься отвергать это! И когда! Почти через сто лет после создания теории относительности…

– Выводы Лоренца я не собираюсь оспаривать, – сказал Богдан. – И не воображай себя единственным последователем и хранителем идей старика Эйнштейна. Я хочу сказать, что…

– Послушаем, послушаем!

– А именно: при нынешнем состоянии техники нам далеко еще до практического столкновения со следствиями теории относительности… в нашем деле, конечно.

– Ах вот как!

– Да, вот так.

– Далеко?

– Далеко. Пространство для межпланетника есть пространство. Однородная пустота.

– Если не считать метеоритов, – не поднимая головы, вставил Дауге.

– Да, пустота! Я летаю около десяти лет, и ни разу что-то мне не пришлось делать в расчетах поправок на теорию относительности.

Они помолчали, глядя друг на друга, словно петухи перед дракой.

– А скажи, пожалуйста, – вкрадчиво спросил Юрковский, – слушал ли ты отчет экспедиции к Вэйяну?

– Куда?

– К Вэйяну… Не слушал? И впервые слышишь это название? Ты мне жалок, Богдан!

– А что это такое, в самом деле? – спросил Дауге.

– Вэйян – это крошечная планетка, орбита которой находится внутри орбиты Меркурия. Среднее ее расстояние от Солнца около десяти миллионов километров. Ее открыли три года назад китайские товарищи и назвали Вэйян – «Телохранитель Солнца» или что-то вроде этого. Из-за близости к Солнцу она с большой скоростью испаряется и, надо думать, через сотню лет совсем сойдет на нет… Так ты действительно не слыхал о ней? – снова обратился Юрковский к Богдану.

Тот покачал головой.

– Тогда слушай то, что рассказывал нам в прошлом году Федя. И ты будешь посрамлен, приготовься! Потому что Федя, участвовавший в этой экспедиции, говорил: «На таком расстоянии от Солнца нельзя было пренебрегать всякими неизвестными еще каверзами, какие может выкинуть мощное поле тяготения». А каверзы были и чуть не стоили экспедиции жизни. Вот так-то…

– Ладно, ты рассказывай.

– Слушай. Лу Ши-эру не удалось подобраться к этой планетке вплотную, но орбиту ее он вычислил достаточно точно. И вот первая неожиданность: наши обнаружили планетку совсем не там, где ей полагалось быть по расчетам Лу Ши-эра.

– Лу ошибся, – проворчал Богдан.

– Допустим. Чтобы не изжариться, командир оборудовал планетолет зеркальным экраном. Сначала все было хорошо. Планетку нашли и устремились в ее тень. Она очень мала – яйцевидная глыба кристаллического железа в несколько десятков километров в диаметре. Вращается быстро и не успевает остывать, но наши надеялись провести наблюдения, укрывшись за ней от Солнца. Но не тут-то было… – Юрковский сделал эффектную паузу и торжествующе взглянул на Спицына. – Чем ближе планетолет подходил к Солнцу, тем сильнее давали себя знать новые и странные явления. Солнце меняло цвет, оно темнело и становилось красным, его видимые размеры росли гораздо быстрее, чем этого требовали законы перспективы. Наконец… – снова торжествующий взгляд в сторону Спицына, – оно стало греть и светить сразу с двух сторон! Тени не было. Федор говорил, что это страшно. Планетолет почти касался раскаленной поверхности Вэйяна, но тени не было! Солнце, огромное, пышущее нестерпимым жаром, будто обступило планетолет со всех сторон. Там, где ему не полагалось быть, с противоположной стороны, так же жарко и тускло светилось багровое пятно, заслонившее все небо…

– Мираж, – нерешительно предположил Богдан.

– Мираж в пустоте! Мираж, который обжигает и испускает потоки протонов! Ну хорошо, положим. А то, что все гироскопические устройства на планетолете вышли из строя, – это тоже мираж? А то, что все хронометры, в том числе и обыкновенные ручные часы, отстали, как оказалось после возвращения, ровно на двадцать три минуты каждый, – это тоже мираж?

Богдан молчал.

– И чем же все это объясняется? – не вытерпел Быков.

– Разумеется, тем, что поле тяготения в такой близости от Солнца исковеркало, изменило «абсолюты» пространства и времени. Тебе остается только одно утешение. – Юрковский картинно протянул к Богдану руку. – Все эти явления не могут быть объяснены даже эйнштейновской теорией. Но факт остается фактом: пространство – это не «просто пространство», о котором ты так легкомысленно разглагольствовал перед нами полчаса назад. Порукой тому седые волосы Феди, которому удалось увести планетолет от Вэйяна только после пятой или шестой попытки.

Юрковский замолчал и стал, посвистывая, ходить по кают-компании; Быков напряженно думал, что могли означать странные слова «тяготение изменило время и пространство». Но едва он собрался задать вопрос, как Дауге, уже с минуту иронически поглядывавший на Юрковского, положил конец дискуссии:

– Владимир, хватит болтать! Накрывай на стол и зови Анатолия Борисовича. Пора ужинать.

После ужина за столом остались все, кроме Крутикова, ставшего на вахту. Ермаков, чуть заспанный, но, как всегда, гладко причесанный и подтянутый, сидел над маленькой чашкой тонкого фарфора и с удовольствием смаковал горячий кофе. Богдан и Юрковский, по обыкновению, пересмеивались, вспоминая какие-то смешные случаи из их студенческой жизни. Дауге серьезно и сосредоточенно составлял какой-то фантастический напиток по меньшей мере из десяти различных фруктовых соков. Мягкий матовый свет озарял каюту, все было устойчиво, уютно, спокойно, и Быков в сотый раз подумал о том, как не вяжется такая обстановка с мыслью о металлическом ящике, с бешеной скоростью поглощающем миллионы километров черной пустоты.

– О чем задумался, Алексей? – спросил Дауге.

Быков виновато улыбнулся:

– Так, понимаешь… мысли! Вот сидим, чаи распиваем… Я совсем не так себе это представлял.

– Да как ты это вообще представлять мог? – Иоганыч комически изумился. – Ах, по книжкам? По газетным очеркам?

– Хотя бы…

Юрковский напыщенно изрек:

– Героические межпланетники отважно преодолевали все трудности опасного перелета, мужественно шагая навстречу опасности…

– Да… вроде этого. И, кроме того, я ожидал невесомости и всяческих новых ощущений.

– Да побойся бога…

– Нет-нет, я знаю, что в корабле, движущемся с постоянным ускорением, невесомости быть не может. Но все-таки это было разочарованием.

Богдан и Дауге расхохотались.

– Поверьте, Алексей Петрович, – серьезно сказал Юрковский, – без невесомости гораздо удобнее. Вам ведь посчастливилось. А вот, помнится, тому назад лет шесть совершали мы рейс на Луну. И с нами отправился – тоже в свой первый рейс, заметьте, – некий специалист. Только не по пустыням, а по селенографии. Много времени он писал о Луне, изучал Луну, спорил о Луне, а на Луне никогда до того не был. Боялся лететь. Но… так уж устроена наша жизнь…

– Это ты про Глузкина? – спросил Дауге.

– Про него, про Глузкина, – усмехнулся Юрковский. – Так вот, стартовали мы. Летим. Выключили реактор, освободили пассажиров из амортизационных ящиков. Все им было сверхинтересно – невесомость, понимаете ли, новые ощущения и прочее. Этот Глузкин тоже радуется, хотя и бледен немного. Часа через два подбирается он ко мне и спрашивает: «Где здесь умывальная комната, товарищ?» А я, видите ли, забыл, что он новичок. «Идите, – говорю, – по коридору, последняя дверь направо». И ничего больше не объяснил. Он, сердешный друг, и отправился.

Теперь улыбались все: Дауге, Богдан и даже Ермаков. Быков слушал насупясь.

– Ну, заперся там, как полагается, – продолжал Юрковский. – Проходит пять, десять минут, четверть часа – нет его! Потом появляется… весь мокрый с ног до головы. Ругается, водяные пузыри вокруг него целым облаком летают… Мы все кто куда прятаться. Включили на полную мощность вентиляторы, насилу очистили коридор. Ругался селенограф – спасу не было! До сих пор краснею, когда вспоминаю. А ведь там с нами были женщины. Вот что иногда невесомость учиняет, Алексей Петрович! – торжественно заключил Юрковский.

– Да, в общем, невесомость – удовольствие ниже среднего, – подтвердил Дауге, когда смех утих. – Пока научишься, как себя вести, намучаешься изрядно…

– Я помню, – сказал Богдан, – как один товарищ…

– Погодите-ка, – прервал его Ермаков.

Тонкий, едва слышный звук доносился сверху, то стихая, то усиливаясь волнообразно, словно писк комара в лагерной палатке. И Быков увидел, как медленно сошла краска с окаменевшего лица Ермакова, как внезапно до синевы побледнел Дауге, широко раскрыл глаза Спицын, а на скулах Юрковского выступили желваки. Все смотрели куда-то поверх его головы. Он обернулся. Под самым потолком, в складках стеганой кожи обивки, разгорался, пульсируя, красноватый огонек. Кто-то хрипло чертыхнулся и вскочил. С сухим стуком упал стакан, по скатерти расползлось красное пятно. И в то же мгновение оглушительный звон заполнил кают-компанию. Потолок, лица, руки, белая скатерть – все озарилось зловещим малиновым блеском.

– Излучение! – проревел над самым ухом чей-то незнакомый голос.

Быков как завороженный глядел на судорожно вспыхивающую красную лампочку-индикатор, похожую на палец, торчащий из стены. «Дзанн, дзан, дзззанн!» – надрывался сигнальный звонок. Дверь распахнулась, на пороге появился Крутиков.

– Излучение! – крикнул он.

Осунувшееся лицо его было покрыто потом. Ермаков спокойно проговорил, едва разжимая белые губы:

– Видим и слышим.

– Почему, откуда? – пробормотал Богдан.

Юрковский пожал плечами:

– Праздный вопрос.

– Не праздный, не праздный! – словно задыхаясь, торопливо сказал Дауге. – Может быть, еще можно закрыться…

– Спецкостюмы?

– А хотя бы и спецкостюмы!

– Ерунда, – убежденно сказал Богдан. – Ведь пробило оболочку и защитный слой…

«Дзанн, дзззанн, дззан…»

– От этого не закроешься, – прошептал Крутиков.

Дауге криво улыбнулся.

– Так, – сказал он. – Что ж, будем ждать.

Крутиков с какой-то чопорной торжественностью поднял упавший стакан и уселся между Ермаковым и Быковым.

– Рентген сто, не меньше, – заметил Юрковский.

– Больше, – отозвался Богдан.

– Сто пятьдесят. Кто больше? – Дауге взял со стола чайную ложку и стал сгибать ее трясущимися пальцами. – Честное слово, я чувствую, как в меня врезаются протоны!

– Интересно, долго это будет продолжаться? – проворчал Юрковский щурясь, глядя на лампу-индикатор.

– Если больше пяти минут, нам труба…

– Прошло две минуты, – объявил негромко Ермаков.

Крутиков поправил воротник комбинезона, захлестнул раскрывшуюся «молнию» на груди и полез в карман за трубкой.

«Дзанн, дзззанн, дззан…»

– Они сидели под ливнем смерти и слушали очаровательную музыку, – сказал Юрковский. – Слушайте, нельзя ли выключить этот проклятый трезвон? Я не привык умирать в таких условиях.

«Дзанн, дзззанн, дззан…»

Дауге наконец сломал ложечку и швырнул обломки на стол. Все уставились на них.

– Первая жертва лучевой атаки, – сказал Юрковский. – Иоганыч, будь другом, засунь руки в карманы…

Быков зажмурился. Пять минут – и конец? И, главное, ничего не поделаешь, ни-че-го…

И вдруг звон прекратился. Красный глазок индикатора погас. Тишина. Долго сидели они молча, не смея шевельнуться, слишком ошеломленные, чтобы радоваться. Наконец Ермаков проговорил, обращаясь к Юрковскому:

– Все-таки вы фат, Владимир Сергеевич. Позер…

Дауге нервно рассмеялся. На Крутикова напала икота, и он, морщась, потянулся за сифоном с содовой.

– Виноват, Анатолий Борисович! Каюсь, есть немножко, – сказал Юрковский. – В юности блистал в театральной самодеятельности… – Он потянулся, хрустнув суставами. – Будем надеяться, что обойдется без последствий. У меня и без того на текущем счету целая куча этих рентгенов.

Быков очумело вертел головой.

– Неужели всего две минуты? – спросил он.

– Что ж, товарищи, – глухо проговорил Ермаков вставая. – Будем считать инцидент исчерпанным. Теперь – немедленно за проверку внутренней защиты!

– Надо же! Ведь такие вещи раз в десять лет бывают! – пробасил Крутиков. – Кстати, чем же это вызвано, по-вашему?

– Ясно даже и ежу: космические лучи, – ответил Юрковский.

– Отлично, если так. Я, грешным делом, подумал, что кожух фотореактора лопнул.

Богдан посмотрел на часы:

– Мне на вахту, Анатолий Борисович. И время подавать сигналы на Землю. Будем сообщать?

– Нет! – сухо отрезал Ермаков. – Незачем зря волновать людей. Подавайте обычное «все благополучно». И еще: сейчас прошу всех по очереди в медпункт для прививок и дезактивации. Дауге – первый. А потом – проверять и проверять защиту.

– Но пока можно позволить себе кружечку кофе! – весело заметил Крутиков. – Э-э, да он совсем остыл! Алеша, будь другом, включи…

– И все же героическим межпланетникам приходится мужественно преодолевать трудности, – сказал Быков, взглянув на Юрковского.

Тот беспечно рассмеялся:

– Не трудности, дорогой Алексей Петрович, а всего-навсего страх смерти. Трудности будут еще впереди. Это я вам гарантирую, как говорил Краюхин.

СИГНАЛ БЕДСТВИЯ

Загадка космической атаки объяснилась через несколько часов. В ответ на осторожный запрос Ермакова была получена выписка из сводки Крымской актинографической обсерватории, и из выписки этой явствовало, что как раз в те минуты, когда экипаж «Хиуса» готовился к гибели от смертоносного излучения, на Солнце наблюдалось мощное извержение раскаленных газов – явление, вообще говоря, вовсе не редкое и достаточно хорошо изученное. Плотная струя ядер атомов водорода – протонов – с колоссальной скоростью устремилась в пространство и «окатила» планетолет, оказавшийся на ее пути.

Лишь часть протонов прошла через панцирь из легированного титана, усиленный слоем «абсолютного отражателя», но они образовали в его толще бесчисленные источники чрезвычайно жесткого гамма-излучения, для которого преград практически не существовало. Гамма-лучи и воздействовали на индикаторы и сигнальные устройства и едва не погубили экспедицию в самом начале ее пути.

Это было гораздо опаснее встречи с метеоритом. Продлись протонная бомбардировка хотя бы четверть часа – и на «Хиусе» не осталось бы ни одного живого человека. Даже менее продолжительное гамма-излучение такой жесткости могло принести экипажу много серьезных неприятностей: кое-кто из старых межпланетников, уже подвергавшихся в прошлом лучевым ударам, неминуемо заболел бы. К счастью, в распоряжении Ермакова были новейшие препараты, предоставленные в свое время комитету одним из биофизических научно-исследовательских институтов. Введенные в организм, они полностью или почти полностью ликвидировали последствия не слишком тяжелых радиоактивных поражений.

– Я слыхал о таких историях, – заметил Богдан, когда Ермаков зачитал радиограмму. – Кажется, именно так погиб лет пятнадцать назад один немецкий космотанкер. Но, если взрывы на Солнце – не редкость, почему нам так редко приходится сталкиваться с этими протонными фонтанами?

– Очень просто, – отозвался Юрковский. – Я бы сказал, достаточно странно, что с ними вообще приходится сталкиваться. Протонный поток распространяется весьма узким пучком, и вероятность попасть в него ничтожна.

– Нам просто повезло, – вздохнул Дауге. – Омерзительное состояние, когда тебя вот так запросто убивают, а ты ничего не можешь сделать. И потом… я вообще терпеть не могу уколов, а от этих вдобавок сильно болит поясница.

– И даже спецкостюмы не могли бы помочь? – поинтересовался Быков.

– Какие там спецкостюмы!.. – Дауге махнул рукой. – От этого, Алексей, никакие костюмы не спасут. Энергии в миллионы электронвольт! Но, к счастью, все позади…

– Пока еще не все, – сказал Ермаков.

– А что такое?

– В рубке до сих пор мигают индикаторы.

Юрковский живо обернулся к нему:

– Мигают?

Ермаков кивнул.

– Мигают, черт бы их взял, – подтвердил Богдан.

– Сильно?

– Да нет, этак на одну сотую рентгена. Но все-таки мигают…

– Значит, извержение еще не прекратилось… А ведь мы летим как раз около оси протонного пучка… – Дауге с озабоченным видом замолчал.

– Никуда не годится! – Юрковский с видом учителя, уличившего ученика в ошибке, покачал головой. – Солнце вращается, и место извержения давно переместилось в сторону. Нет, здесь что-то другое…

– Наведенная радиация, – сказал Ермаков.

– Ну конечно! – обрадовался Дауге. – Этого и следовало ожидать. Под воздействием протонной бомбардировки часть атомов в толще стен «Хиуса» стала радиоактивной, только и всего…

– Хорошенькое «только и всего»! С этим будет такая возня…

– Не думаю, – возразил Спицын. – Ведь радиация не очень сильная, допустимую дозу не превышает.

– Хорошо еще, что сверху нас прикрыл «Мальчик», – осмелился вставить свое слово Быков.

– Да, «Мальчик»… – Ермаков подумал. – Ведь «Мальчик» тоже может оказаться зараженным. Это было бы неприятно.

– Сделаем вылазку, проверим? – предложил Юрковский.

– Только после того как повернемся зеркалом к Солнцу. Примерно через двое суток.

– Подумать только, – проговорил Дауге, который, видимо, все еще осмысливал пережитое, – если бы эта гадость длилась еще несколько минут, все было бы кончено! «Хиус» с мертвым экипажем!

– И через пятьдесят часов мы раскаленным облаком врезаемся в Солнце…

– Такие похороны не снились ни одному викингу! – торжественно сказал Юрковский. – Иногда мне чертовски жаль, что я не поэт…

– Лучше уж без похорон, – заметил Михаил Антонович. – Мне кажется, что, как ни увлекательна эта перспектива, нам следует сначала выполнить свою задачу.

– Мертвый планетолет с мертвым экипажем… – Богдан посмотрел на Ермакова. – Такие уже есть, не так ли, Анатолий Борисович?

– Межпланетные «Летучие голландцы»…

– Что с ними случилось? – с понятным любопытством осведомился Быков.

– Разные причины… Болезни, вывезенные с других планет, такие же вот вспышки на Солнце…

Разговор этот происходил в кают-компании. Юрковский сидел верхом на стуле, положив локти на его спинку, и поглядывал на собеседников красивыми блестящими глазами. Дауге ходил из угла в угол, останавливаясь время от времени у стола, чтобы взять из вазы ломтик засахаренного лимона и покряхтеть, поглаживая поясницу. Спицын и Быков устроились на диване. Ермаков, только что сменившийся с вахты, сидел в кресле у книжного шкафа, а Михаил Антонович, собравшийся в рубку, стоял в дверях.

– Да, это ужасная штука, – вздохнул Дауге. – Планетолет с экипажем мертвецов…

– Гм… – Ермаков взглянул на часы, затем на Михаила Антоновича. – Иногда это, несомненно, случалось потому, что пилоты слишком полагались на точность автоматического управления.

Михаил Антонович запылал от смущения, кашлянул и поспешно вышел. Юрковский рассмеялся, скаля белые зубы:

– Пойдем-ка и мы, Иоганыч, работать, а то ты ненароком все конфеты слопаешь.

– Зависть все, – покачал головой Дауге. – Зависть и жадность. У меня после инъекции болит поясница, понял? Неужели нельзя человеку немного утешиться? Ладно, идем. К тебе?

– И я, пожалуй, пойду, посплю перед вахтой, – сказал Богдан. – Ты не пойдешь, Алексей Петрович?

– Нет, посижу здесь, почитаю.

Юрковский, Богдан и Дауге ушли, и Быков углубился в растрепанный сборник статей по радионаведению в астронавтике.

Жизнь на планетолете шла своим чередом. Ермаков вел наблюдение за работой фотонной техники и разрабатывал совместно со штурманом какую-то проблему новой космогации; геологи в сотый раз пересматривали программу исследовательских работ на Голконде; Быков читал книги по астрономии; Богдан Спицын все свободное время возился с радиоаппаратурой.

Однажды Богдан позвал всех к рубке.

– Слушайте! – сказал он, счастливо улыбаясь. – Говорит Марс, Песчаная Бухта. Это для нас.

«…очень недолго, – говорил высокий веселый женский голос. – И вот в долине, закрытой от холодных бурь отрогами Срединного Хребта, мы обнаружили мелководные озера и обширные луга, словно из детской сказки. Ах, товарищи, если бы вы знали, какая это красота! Вы поднимаетесь на вершину холма и видите: лиловая гладь озера, неподвижная, как зеркало, необыкновенный ковер высоких оранжевых трав и огромных ярко-зеленых цветов, и над всем этим – темно-фиолетовое небо. Нам хотелось сорвать с себя скафандры…»

Быков видел, как на лицах товарищей восторг и радость борются с недоверием, губы их сами собой раздвигаются в счастливые улыбки, глаза загораются мягкими теплыми огоньками.

– Это Марс! – прошептал Дауге. – Ребята, подумайте, это Марс, мертвый Марс!

«…Мы назвали эту долину „Долиной Хиуса“, в вашу честь. Мы не можем поднести вам воды из ее озер, цветов с ее полей, мы не можем, к сожалению, даже показать вам ее, но пусть она носит имя вашего корабля, отважные друзья наши! Вот… Одну минуту… Нам пора заканчивать. До свидания, желаем вам всем удачи – тебе, Анатолий Ермаков, тебе, Владимир Юрковский, тебе, Михаил Крутиков, тебе, Богдан Спицын, тебе, Григорий Дауге, и тебе, Алексей Быков…»

В этот день за обедом Юрковский, Дауге и Спицын долго говорили, перебивая друг друга, о своих походах на Марсе.

Прошло пятьдесят пять часов полета, и Ермаков объявил, что наступило время повернуть «Хиус» зеркалом к Солнцу и начать торможение. Скорость планетолета к этому моменту достигала тысячи двухсот километров в секунду. В течение последующих сорока часов «Хиус» должен был двигаться с отрицательным ускорением относительно Солнца, чтобы прийти к месту встречи с Венерой с нулевой скоростью.

Все это Дауге торопливо объяснил Быкову, пока они готовили каюткомпанию к повороту: задраивали книжный шкаф и буфет, убирали все, что могло падать и сдвигаться с места. Затем по команде из рубки все прикрепились к креслам ремнями.

Быков ждал ощущений, похожих на те, которые ему пришлось испытать во время пробега «Мальчика», но все обошлось гораздо проще. Благодаря необыкновенному искусству Спицына планетолет перевернулся плавно, быстро.

Секундное состояние невесомости прошло почти незамеченным. Сидевшим в кают-компании показалось только, что пол под ними взмыл вбок, на мгновение остался в вертикальном положении и снова плавно встал на свое место.

«Хиус» мчался к Солнцу реакторными кольцами вперед, фотонный реактор действовал по-прежнему, придавая ему постоянное ускорение в 10 метров в секунду за секунду, но теперь скорость планетолета относительно Солнца непрерывно уменьшалась. После обеда Быков напомнил Ермакову о необходимости проверить «Мальчика» на радиоактивность.

Поиск по сайту: