Помощничек
Главная | Обратная связь


Археология
Архитектура
Астрономия
Аудит
Биология
Ботаника
Бухгалтерский учёт
Войное дело
Генетика
География
Геология
Дизайн
Искусство
История
Кино
Кулинария
Культура
Литература
Математика
Медицина
Металлургия
Мифология
Музыка
Психология
Религия
Спорт
Строительство
Техника
Транспорт
Туризм
Усадьба
Физика
Фотография
Химия
Экология
Электричество
Электроника
Энергетика

Дисциплинарные комплексы.



В предыдущей главе мы говорили о рефлексивных преобразованиях знания. Суть в том, что, описывая один и тот же образец, мы можем ставить разные вопросы, получая при этом и разные знания, которые в идеальном случае легко преобразуются друг в друга. В таких идеальных случаях можно говорить о рефлексивно симметричных знаниях. Мы рассмотрели два вида рефлексивных преобразований: предметные и программно-предметные. В рамках развития науки знания разной рефлексивной ориентации ассимилируют и разные коллекторские программы, представляющие собой разные научные дисциплины или их разделы. Иными словами, рефлексивные преобразования лежат в основе дисциплинарной дифференциации науки. Группы наук, у истоков которых лежит рефлексивное преобразование одних и тех же знаний, мы будем называть дисциплинарными комплексам. Проиллюстрируем это на ряде примеров.

 

1. Предмет-предметные комплексы

Как соотносятся друг с другом биология и биогеография? Автор учебника по геоботанике А.Г. Воронов представляет себе биогеографию как пересечение двух четырехугольников, первый из которых изображает биологию, а второй – географию[31]. Что означает это пересечение, о каких множествах идет речь? Воронов этого не разъясняет, но, скорее всего, речь идет о пересечении массивов знаний. В этом случае, однако, возникает еще один вопрос: а почему одни и те же знания являются одновременно и биологическими и географическими?

Вот как рассматривает этот вопрос видный специалист по гео­графии расти­тельности И.Шмитхюзен: «Несмотря на то, что обе науки, как биоло­гия, так и география, занимаются вопросами расп­ро­странения жизни на Земле и проблемами, связанными с расп­ро­странением жизни (биохорологией), исходные позиции и ко­нечные цели у этих наук различны. Биология исследует жизнь, формы ее проявления, процессы и законы ее развития, помимо прочего, также и с точки зрения их распределения в простран­стве. Предметом географии является геосфера и ее деление на страны и ландшафты, для характеристики которых наряду с дру­гими явлениями немаловажное значение имеет и их раститель­ный и животный мир»[32].

Разве не видно, что в простейшем случае речь идет о рефлексивном преобразовании знания, о предмет-предметной рефлексивной симметрии. Представьте себе, что перед вами несколько занумерованных ящиков с шарами разного веса. Вы должны взвесить шары и записать полученный результат. Разумеется, у вас есть весы, и вы умеете ими пользо­ваться, но какой должна быть форма записи? Если вас интере­суют ящики и их содержимое, то запись должна быть такой: «В ящике за номером К лежат шары такого-то веса». Если же в первую очередь вас интересуют шары, а не ящики, то и форма записи должна измениться: «Шары такого-то веса лежат в ящике за номером К”. В одном случае, расположив записи в оп­ре­деленном порядке, вы легко узнаете, какие шары находятся в инте­ресующем вас ящике. В другом – вы легко найдете шар нужного вам веса.

Суть, однако, в том, что каждый акт взвешивания одновре­менно дает вам информацию и о содержимом ящика, и о ме­стонахождении шаров. Но записать это вы можете либо одним, либо другим способом, получая два разных результата и два рефлексивно симметричных позна­вательных акта. Важно, что рефлексивная симметрия связана здесь и с соответствующей симметрией знания. Нетрудно заметить, что одна запись легко преобразуется в другую за счет операции смены референции без какого-либо изменения содержания. В одном случае, референ­том является ящик, в другом – шар. Разве не об этом пишет Шмитхюзен, характеризуя соотношение биологии и географии?

Конечно, реально все обстоит гораздо сложнее, чем на нашей простой модели. Симметрию, как правило, можно наблюдать только в исходном пункте дифференциации дисциплин, в дальнейшем она, как, вообще говоря, и любая симметрия нарушается. «Геобо­таника, – пишет И. Шмитхюзен, – изучает си­стематические единицы растительного мира и растительные сообщества с точки зрения их рас­пространения и зависимости от условий существования». «Пред­метом географии раститель­ности являются не отдельные растения и да­же не их сообще­ства, а страны и ландшафты и их заполнение рас­тительно­стью»[33]. Уже здесь видно нарушение симметрии. «Внешний облик растений определяет картину растительности, и тем самым в значительной степени и физиономию ландшафта, – пишет Шмитхюзен. – В мире растений существует столько различных типов растительных форм, сколько имеется видов, так что охватить все это богатство с точки зрения систематики представляется едва ли возможным. Для географии растительности прежде всего важно объединение растительных форм по тем признакам, которые наиболее существенны с географической точки зрения»[34]. Итак, биологическая систематика Шмитхюзена уже не устраивает, а это и означает нарушение симметрии.

Следует подчеркнуть, что я в данном случае вовсе не пытаюсь определить предмет той или иной дисциплины. Это задача самих ученых, задача специалистов в соответствующей области. Можно встретить учебные курсы по географии растений, в которых эта область знания характеризуется совсем не так, как у Шмитхюзена, и рассматривается как раздел не географии, а биологии. Мне важно показать, что речь идет о разных рефлексивных преобразованиях и что рефлексия самих ученых подчиняется определенным закономерностям и отливается в определенные формы таких преобразований.

Но по аналогии с биологией и биогеографией можно рас­смотреть и такие научные дисциплины, как почвоведение и гео­графия почв, клима­тология и география климатов, демография и география насе­ления, вулканология и география вулканов, экономика и экон­оми­ческая география, культурология и геогра­фия культуры. Список можно продолжить, ибо любая область знания, изучающая какие-либо явления, распределенные по по­верхности Земли, может породить и порождает соответствую­щий рефлексивно симметричный раздел географии. Все эти дисциплины, т.е. география, взятая в единстве всех ее разделов, и совокупность ее предметных рефлексивных отображений, образу­ют предмет-предметный комплекс научных дисциплин.

Ученые, работающие в рамках такого предмет-предметного комплекса, могут ставить перед собой очень разные задачи, реа­лизовывать разные программы, быть представителями разных парадигм, но результаты в одной области будут рано или поздно трансформироваться и попадать в другую рефлексивно симмет­ричную область. Так, например, революция, осуществленная В. В. Докучаевым в почвоведении, революционизировала и геог­рафию почв. Вообще любые принципиальные изменения в клас­сификации климатов или вулканов, почв или типов культуры, человеческих рас или форм хозяйственной деятельности рано или поздно перестраивают и соответствующие гео­графические разделы, меняя схемы районирования, легенды карт и т.п.

 

2. Программно-предметные комплексы

Перейдем к программно-предметной симметрии. Выше, рассматривая соотношение географии и биологии, мы опирались на точку зрения И. Шмитхюзена. Но возможна и со­всем дру­гая позиция. Например, по мнению Э. Мартонна, геог­рафия, прежде всего, является носителем определенного метода, существенный компонент которого – «принцип пространственно­сти». Мартонн пишет: «Ботаника изучает органы какого-либо растения, его условия жиз­ни, его положение в систематике; ес­ли же он пытается определить его область распространения, он говорит, что дело идет о “ботанической географии”. Геолог ана­лизирует механику вулканического явления самого по себе; когда же он пытается установить распределение вулканов по земной поверхности, то он приходит к заключению, что это – область физической географии. Статистик манипулирует с цифрами, имея в виду установить ход различных демографических явлений; если же он пробует составить себе представление о распределении населения по территории, он знает, что имеет дело с антропогеографией (географией человека)»[35]. Казалось бы, все очень похоже на рассуждения Шмитхюзена, с той, однако, разницей, что Мартонн делает ударение на методе географии. Кто же из них прав? Скорей всего, правы оба. Речь идет просто о разных сим­метричных преобразованиях, которые в одном случае делают геогра­фию элементом предметно-предметного ком­плекса, а в другом – программно-предметного. В рамках послед­него география выступает, вероятно, прежде всего, как картог­рафия. Неслучайно Э. Мартонн пишет: «Из важности принципа пространственности вытекает столь же большое значение картографии. Не утверждая, что ге­ография и картография являются сино­нимами, все же следует отметить, что всякое исследование приобретает географический отпечаток, когда пытаются выразить результаты его картографи­чески»[36]. Картографический метод – это основной метод географии. И подчеркивая плодотворность географической точки зрения, автор утверждает: «Хорошая карта распределения вулканов совершенно необходима для исследования причин вулканизма»[37].

Приведем пример из другой области знания. Академик Л. И. Мандельштам, обсуждая вопрос о предмете тео­рии колеба­ний, пишет: «Каковы же те признаки, по которым выделяется учение о колебаниях? Присмотревшись, мы видим, что они принципиально отличны от тех, по которым делят физику на оптику, акустику и т.д. Это последнее деление производится, очевидно, по признаку физических явлений, которые мы одина­ково воспринимаем. С электричеством и магнетизмом дело об­стоит несколько сложнее (у нас нет непосредственного восприя­тия этих явлений), но я не буду на этом задерживаться. С коле­баниями дело обстоит принципиально иначе: мы выделяем их не по физическому содержанию нашего во­сприя­тия, а по общ­ности метода или подхода к изучению...»[38].

Мандельштам четко выявляет два способа обособления науч­ных дисциплин. Одни из них – такие, как оптика или акустика, мы будем называть дисциплинами конкретно-предметной ори­ентации, другие, как теория колебаний, – дисциплинами прог­раммно-методической ориентации. Первые строят знания о тех или иных явлениях природы, вторые – разрабатывают методы или подходы, необходимые для полу­чения этих знаний. Вот еще один аналогичный пример: «И термодинамика и статистичес­кая физика не имеют четко ограниченной области изучаемых физических явлений в противоположность оптике, механике, электродинамике и другим разделам физики, а представляют со­бой скорее методы изучения любых макроскопических си­стем»[39].

Очевидно, однако, что дисциплины выделенных видов не су­ществуют и не могут существовать друг без друга. Трудно пред­ставить себе теорию колебаний без механики, акустики, оптики и т.д. Они неразрывно связаны в своем историческом развитии, более того, они представляют собой очевидный пример прог­раммно-предметной сим­метрии. Эта симметрия, конечно, на­рушается в ходе обособления названных дисциплин, но ее следы всегда присутствуют в соответст­вующих системах знания. Аку­стика или оптика не обходятся без методов теории колебаний, а последняя – без примеров из оптики или акустики.

Дисциплины конкретно-предметной и программно-методи­ческой ориентации образуют сложные объединения, которые мы будем называть программно-предметными комплексами. При этом надо иметь в виду, что свою четкую ориентацию они как раз и получают толь­ко в составе таких комплексов, и одна и та же дисциплина в сос­таве разных комплексов может иметь раз­ную ориентацию. Например, география, используя методы фи­зики, химии, биологии выступает как пре­дметно ориентирован­ная. Но та же география, как мы видели, нередко функ­цио­нирует как носитель метода или подхода и входит в программно-пред­метный ком­плекс уже совсем в другой роли.

Подавляющее большинство бросающихся в глаза связей между науками обусловлено наличием программно-предмет­ных рефлексивных преобразований. И если открытия в области физики означают нередко переворот и в химии, и в геологии, и даже в археоло­гии, если химия воздействует на биологию, то все это представ­ляет собой взаимодействие программ в рам­ках программно-предметного комплекса, но не идеализированного, а реального, т.е. с нарушенной симметрией. И не только науки прог­рам­мно-методической ориентации влияют на предметно ориен­ти­рован­ные дисциплины, но и наоборот. Нельзя представить себе раз­витие физики без геологии и минералогии, без янтаря и турмалина, без кристал­лов, без естественного магнетизма, без астрономии с ее теорией Сол­неч­ной системы, без сверхпрово­дящей керамики и многого другого.

Биологию тоже можно представить как некоторый программно- предметный комплекс. Так, например, Ю.Одум в своем широко известном курсе «Основы экологии» подразделяет все биологические дисциплины на фундаментальные и таксономические. К первым относятся такие дисциплины, как морфология, физиология, генетика, экология, моле­кулярная биология, теория эволюции, биология развития. Ко вторым – зоология, ботаника, бактериология или, если брать более мелкие подразделения, – фитология, протозоология, микология, орнитология, энтомология и т.д. Одум предлагает графическую модель соотношения этих дисциплин в виде круглого пирога разделенного на горизонталь­ные слои и вертикальные дольки: слои – это фундамен­тальные подразделения, дольки – таксономичес­кие[40].Термин «фунда­ментальный» в данном контексте не совсем уда­чен, но за неимением лучшего мы бу­дем им пользоваться.

Первое, что бросается в глаза, – это то, что выделенные дисцип­лины как-то очень тесно связаны друг с другом, а точнее, просто неразделимы. Действительно, стоит, например, открыть совре­менный курс зоологии, и мы найдем там такие разделы, как генетика живот­ных, физи­ология животных, экология, сравнительная морфо­логия, эволю­ция... Нечто по­добное будет иметь место и в курсе бота­ники, энтомо­логии, микологии с той только разницей, что там пойдет речь об эко­логии, морфологии, генетике растений, насекомых или грибов… Эту неразделимость и подчеркивает предложенная Одумом модель. Та или иная дисциплина в рамках этой модели является таксономической в силу ее ориентации на изучение определенных групп организмов, в силу того, что свою специ­фику она усматривает в характере референ­ции получаемых знаний. Но необходимы еще программы и методы описа­ния, их определяют уже дисциплины фун­да­ментальные. В неко­тором идеаль­ном случае, который и представлен на схеме слоеного пирога, каждая таксономическая дисциплина должна исполь­зовать программы всех фундаментальных дисциплин, а каждая фундаменталь­ная, следовательно, – входить в состав всех таксономических. Конечно, «пирог» Одума отличается от программно-предметного комплекса, связанного с физикой, но мы не будем здесь вдаваться в детали. Суть, вероятно, в том, что понимается под методом в физике и биологии.

В рамках биологии фундаментальные науки в отличие от таксономических должны усматри­вать свою специфику, прежде всего, в характере формулируемых задач и в особенностях общего подхода к объекту исследования. Именно это позволяет, в частности, использовать такие термины, как «морфо­логия», «анатомия», «физиоло­гия», «экология» в составе научных или литературных мета­фор: «мор­фология сказки», «экология науки», «поли­тическая анатомия Ирландии», «физиология нравов». Выражения тако­го типа не вызывают протеста именно потому, что понимаются как фиксация определенного подхода к изучению сказки, науки, нравов. Мы привыкли к тому, что методы и подходы обычно легко преодо­левают границы отдельных научных дисциплин. Было бы, однако, очень странно услышать об орнитологии сказки или о микологии нау­ки.

Впрочем, дисциплины, которые Одум считает таксономическими, т.е. предметно ориентированными, могут входить и в состав другого дисциплинарного комплекса, связанного с региональными исследованиями. При этом не исключено, что они приобретают характер программно-методических дисциплин. Например, некоторый географический район можно описать с точки зрения зоологии, ботаники, орнитологии и т.д. Такой дисциплинарный комплекс может быть осознан и как предмет-предметный, и как программно-предметный. Частично мы уже сталкивались с такой ситуацией, говоря о соотношении биологии и географии, но надо иметь в виду, что не только география может выступать по отношению к биологии в качестве дисциплины программно-методической ориентации, но и наоборот. Не следует думать, что такое разное осознание, разные рефлексивные преобразования не оказывают влияния на дифференциацию наук, на характер систематизации знаний, на стратегию развития той или иной научной или учебной дисциплины.

Сравним, например, друг с другом два курса палеонтологии разных авторов. Достаточно сопоставить их оглавления, чтобы понять, что в одном из них доминирует предметная ориентация, а в другом – программно-методическая. При этом надо иметь в виду, что объем этих курсов примерно одинаков. Вот основные разделы первого курса[41]. Часть 1. Основные положения и методы палеонтологии. Часть 2. Палеозоология. Беспозвоночные. Часть 3. Палеозоология. Хордовые. Часть 4. Палеоботаника. Часть 5. Основные этапы развития органического мира. Мы не имеем возможности привести здесь оглавление целиком, ибо оно очень детально, и соответствует основным разделам систематики животных и растений. А вот две части, на которые разбит второй курс[42]. Часть 1. Описание и классификация ископаемых остатков. Часть 2. Применение данных палеонтологии. Совершенно очевидно, что второй курс четко ориентирован на систематизацию методов палеонтологических исследований и на использование данных палеонтологии в других областях науки. Тут сама палеонтология дифференцируется внутри себя по принципу программно-предметного рефлексивного преобразования.

Иногда формирование нового дисциплинарного комплекса воспринимается как революция в развитии той или иной области знания. Вот что пишет по этому поводу известный историк Фернан Бродель. С его точки зрения, в современной исторической науке происходит кардинальная революция.«Ремесло историка претерпело за последние полвека столь глубокие изменения, что образ прошлого и поднимаемые этим прошлым проблемы так же решительно переменились»[43]. В чем же Бродель усматривает суть происходящих изменений? «Эта революция в исторической науке, – продолжает он, – …вызвана в первую голову вторжением в открытое пространство истории много­численных наук о человеке: географии, политической экономии, демо­графии, политологии, антропологии, этнологии, социальной психо­логии, социологии и исследований культуры... Все они бросают на историю свой отблеск, все задают прошлому новые вопросы»[44].

Если это и революция, а Бродель говорит о «резком пересмотре всех общепринятых точек зрения»[45], то революция нового типа, который до сих пор почти не рассматривался в нашей философии науки. Это не похоже на открытие принципиально новых явлений, типа радиоактивности или на создание новых теорий, типа квантовой механики. Революция состоит в формировании некоторой системы тесно связанных дисциплин, в формировании дисциплинарного комплекса.

 

3. Объектно-инструментальные комплексы

Особый случай рефлексивных преобразований связан с амбивалентными знаниями, ориентированными на объяснение тех или иных явлений, т.е. на построение объясняющих моделей. Назовем такие преобразования объектно-инструментальными. Суть их в следующем. В составе амбивалентных знаний указанного типа всегда можно выделить некоторые явления, которые служат объектом объяснения, и некоторые теоретические конструкции (модели), которые служат средством. Однако сами эти модели возникают не случайно, мы их строим и видоизменяем в соответствии с теми явлениями, которые надо объяснить. Иными словами, знание такого типа можно осознавать двояким образом: либо как объяснение некоторых явлений, либо как обоснование и совершенствование соответствующих моделей. Объект и средства как бы меняются местами.

Известному британскому географу Маккиндеру принадлежат слова: «География представляет науку о настоящем, объясняе­мым прошлым, геология – науку о прошлом, объясняемом при помощи современного»[46]. Эту мысль повторяет известный ре­волюционер в области геоморфологии В.М.Дэвис: «Геология изучает изменения, имевшие место в прошлом, ради них самих, поскольку эта наука ис­следует историю Земли. География изу­чает прошлое лишь постольку, поскольку она освещает настоя­щее, ибо география в основном изучает Землю такой, какой она представляется в настоящем»[47]. Аналогичные утверждения можно встретить и у современных исследователей: «Биогео­г­рафию можно рассматривать либо как объяснение расп­рост­ра­нения организмов путем применения биологических и геологи­ческих теорий, либо как исследование истории Земли. Послед­нее преследо­валось гипотезой сухопутных мостов, позднее – ве­генеровской гипо­тезой дрейфа континентов»[48].

Итак, география, изучая настоящее, использует геологические концепции в качестве средства, инструмента объяснения этого настоящего. В свою очередь геология, изучая прошлое, может реконструировать его только на основе настоящего и использует географию в качестве средства для таких реконструкций. Перед нами объектно-инструментальное преобразование, но не отдельных знаний, а научных дисциплин. Изучение прошлого для геоло­гии – это основная за­дача, а для географии – средство. Напро­тив, изучение настоящего – это средство для геологии, но ос­новная задача для географа. Будем назы­вать такого рода образо­вания объектно-инструментальными дисциплинарными ком­плексами. Нетрудно видеть, что в идеальном случае речь идет об одних и тех же исследовательских процедурах, но в рамках разных коллекторских программ.

Рассмотрим на конкретном примере, как осуществляется взаимо­действие различных традиций работы в рамках объектно-инстру­ментального комплекса. Вот небольшой отрывок из «Основ тектоники» Ж. Гогеля: «Ничто не отделяет современную эпоху от прошедшего геоло­гического времени, и тектонические движения могут, следова­тельно, развиваться и в настоящее время, по крайней мере в некоторых районах. Если эти движе­ния протекают слишком медленно, чтобы быть ощутимыми, можно все же попытаться их установить, сравнивая рельеф ме­стности с тем, который должен был бы возникнуть под воздей­ствием только эрозионных процессов, определяющихся хорошо известными в настоящее время закономерностями»[49]. Отрывок содер­жит краткую формулировку геоморфологического метода обна­ружения тектонических движений. Но как это произошло, что геоморфология вмешалась в дела геологов?

Все начинается в конце ХIХ века, когда американский географ В.М. Дэвис разработал теорию географических циклов, т.е. циклов эро­зии, объясняющую формирование и развитие форм рельефа. Модель, предложенная Дэвисом, предполагает исходное тектоническое под­нятие и дальнейшее действие эро­зии и денудации в условиях отсутст­вия тектонических движе­ний. Дэвис четко осознавал, что речь идет о некотором идеаль­ном цикле, который сравнительно редко фактически реализу­ется. Отклонения эмпирической картины от иде­альной модели Дэвис объяснил рядом факторов, в том числе тем, что тектони­ческие движения продолжаются и в ходе цикла эрозии.

Таким образом, Дэвис строит теорию развития рельефа, а ссылка на текто­нические движения, которые сильно усложняют эмпи­ри­ческую картину и вызывают отклонения от предсказаний теории в рамках его коллекторской программы – это своего рода защитный пояс, т.е. сред­ст­во, позволяющее теории выстоять. Геолог, однако, интересуется именно тектоникой, и факты от­клонения геомор­фо­логической теории от эмпи­рии становятся в рамках его программы средством обнару­жения тектонических движений. Иными словами, геоморфолог и специалист в обла­сти тектоники работают в разных традициях и преследуют раз­ные цели, но результаты, полу­ченные в одной области, получа­ют свое симметричное отображение в другой.

Приведем еще несколько примеров объектно-инстру­мен­таль­ных комплексов. Выше мы противопоставляли геологию геогра­фии, но, строго говоря, речь должна идти об исторической гео­логии, а не о геологии в целом. Геология фактически сама пред­ставляет собой объектно-инстру­ментальный комплекс, ибо, изу­чая, к примеру, современные обнажения, геолог постоянно делает выводы о далеком прошлом и наоборот. Другой пример – история и источниковедение, которое рас­смат­ривают обычно как вспомо­гательную историческую дис­циплину. Исторический источник – это нечто существующее в настоящем и доступ­­ное непосред­ственному исследованию. Историк изучает прош­лое, опираясь на источники. Источниковед – настоящее, опираясь на прош­лое.

 

Механизмы новаций

Проблематика, связанная с механизмами развития науки, выходит далеко за пределы данной книги, и мы обрисуем ее только в самых общих чертах, иллюстрируя в основном роль социальных программ и их связей в инновационном процессе. Можно ли получить что-то новое, действуя по существующим образцам? Предполагает ли творчество разрушение традиций? Не противоречит ли теория социальных эстафет очевидному факту быстрого прогресса науки? Вот проблемы, которые интересуют нас в первую очередь. Принципиальный ответ на все эти вопросы мы уже дали в конце второй главы. Здесь же мы ограничимся рядом конкретных примеров, показывающих, что наличие огромного количества социальных программ, управляющих поведением ученого, отнюдь не противоречит творческому процессу. Основной наш тезис звучит так: для того, чтобы совершить революцию, надо действовать в традициях.

 

1. Традиции и новации

Силу этих тради­ций осознают и са­ми ис­следователи. Вот что пишет наш изве­стный геог­раф и почвовед Б.Б.Полынов, цитируя, якобы, вы­держки из дневника одного ино­странного уче­ного: «Что бы я ни взял, будь то пробирка или стеклянная палочка, к чему бы я ни подошел: ав­токлаву или микроскопу, – все это было когда-то кем-то при­думано, и все это заставляет меня де­лать оп­ределен­ные движе­ния и принимать опреде­ленное положение. Я чув­ствую себя дрессирован­ным жи­вотным, и это сходство тем пол­нее, что, прежде чем научиться точно и бы­стро выполнять без­молвные приказа­ния всех этих вещей и скры­тых за ними при­зраков прошлого, я дей­ствительно прошел долгую школу дрес­сировки студентом, докторантом и доктором». И далее: «Никто не мо­жет меня уп­рекнуть в некоррек­тном использо­вании лите­ратур­ных источников. Самая мысль о плагиа­те вызывает у меня от­вращение. И все же с моей стороны не потребо­валось осо­бен­ного на­пряжения, чтобы убедиться, что в нескольких де­сят­ках моих работ, составивших мне репутацию оригинального ученого и охотно цитируемых мо­ими коллегами и учениками, нет ни одного факта и ни одной мысли, которая не была бы предус­мотрена, подго­товлена или так или иначе прово­цирована моими учителями, предше­ственниками или пре­реканиями моих совре­менников».

Может показаться, что перед нами карикатура. Но сам Полынов по­дытоживает приведенные записи следующим обра­зом: «Все, что писал автор дневника, есть не что иное, как дей­ствительные реальные условия творче­ства многих десятков, со­тен натуралистов всего мира. Мало того, это те са­мые усло­вия, которые только и могут гаран­тиро­вать развитие науки, т.е. ис­пользование опыта прошлого и даль­нейший рост бесконеч­ного коли­чества зародышей всякого рода идей, скрытых иногда в далеком прошлом»[50]. Обратите внимание, именно традиции, согласно Полынову, «и могут гаран­тиро­вать развитие науки».

Я не склонен недооценивать значение работ Т.Куна, но не следует ли из приведенных цитат, что и он в своей концепции парадигмальности науки не столь уж и оригинален? Кун, конечно же, не читал Полынова, но идеи подобного рода висят в воздухе, уже Ф. Энгельс отмечал, что традиции в науке не менее сильны, чем в католической церкви. Что же сделал Кун? Он использовал эти идеи в совершенно новом контексте, в контексте построения модели науки. Смена контекста – это один из основных механизмов развития науки.

Рассмотрим с этой точки зрения один из этапов формирования химической атомистики. Известно, что очень существенную роль в этом процессе сыграла гипотеза А. Авогадро, согласно которой в равных объемах газа при одинаковых условиях содержится одно и тоже количество молекул. Известно также, что Авогадро, формулируя свою гипотезу, опирался на второй закон Гей-Люссака, утверждающий, что объемы реагирующих газов находятся друг к другу в простых целочисленных отношениях. Возникает вопрос, который, к сожалению, редко ставят историки науки: а почему вдруг Гей-Люссак решил заниматься отношением объемов реагирующих газов? Как возникла такая задача? Интересно, что, закон Гей-Люссака впервые был опубликован в 1805 году в соавторстве с А. Гумбольдтом. Еще одна загадка: откуда это соавторство? В книге Г.В. Быкова «Амедео Авогадро» написано: «Вместе с Гумбольдтом и по его предложению, Гей-Люссак изучал методы определения кислорода в воздухе. Они открыли, что в образовании воды из кислорода и водорода участвуют всегда один объем первого и два объема второго»[51]. Итак, исследования Гей-Люссака были инициированы Гумбольдтом и связаны не с атомистикой, а с методами определения кислорода в воздухе. Но второй закон Гей-Люссака лег в основу гипотезы Авогадро, т.е. в основу молекулярной теории. Разве не интересно, что географ и путешественник Александр Гумбольдт выступает вдруг в роли одного из основателей молекулярной теории в химии!..

Посмотрим, в каком контексте проводились работы, связанные со статьей 1805 года. «В эпоху, когда Гей-Люссак начинал свою научную деятельность, – пишет Ф. Даннеман, – много спорили о надежности употреблявшихся тогда для анализа атмосферного воздуха методов. В особенности было широко распространено мнение, что процентное содержание кислорода в воздухе, от которого зависит доброкачественность последнего, подвержено колебаниям. Приборы, придуманные для определения количества кислорода в воздухе, назывались поэтому эвдиометрами (измерителями доброкачественности воздуха)»[52]. Существовал, в частности, метод Вольта, основанный на соединении кислорода с водородом. Воздух смешивался с достаточным количеством водорода, и смесь взрывалась с помощью электрической искры. Количество образовавшейся воды измерялось. Сам Гей-Люссак не был чужд таким измерениям. В 1804 году он совершил полет на воздушном шаре с водородом и поднялся на высоту 7000 м. При этом он измерял состав воздуха и опроверг, в частности, гипотезу, согласно которой гром – это взрыв гремучего газа. Итак, все пришло из метеорологии. А причем здесь Гумбольдт? Теперь все уже более или менее ясно. Гумбольдта как географа и путешественника широкого профиля не могло не интересовать исследование состава воздуха. Кстати, согласно Даннеману, работа 1805 года была посвящена усовершенствованию эвдиометрических методов, а закон Гей-Люссака был побочным результатом[53]. А сам Гумбольдт, отправляясь в Южную Америку в 1799 г., писал своим друзьям: «Какое открылось мне счастье. У меня кружится голова от радости… Какой клад наблюдений смогу я собрать для своего труда о построении земного шара». «Я буду собирать растения и окаменелости, производить прекрасными инструментами астрономические наблюдения, я буду химически анализировать состав воздуха…»[54]. Все здесь переплетено: метеорология, география, физика грозы, воздухоплавание. И при этом легко заметить, что работа Гей-Люссака и Гумбольдта достаточно традиционна.

И, тем не менее, она становится революционной, попадая в другой контекст, в контекст обсуждения проблем химической атомистики. Два объема водорода, соединяясь с одним объемом кислорода, дают два объема водяного пара. Дальтон, который предполагал, что молекула воды состоит из одного атома кислорода и одного атома водорода, пытался защитить свою точку зрения, утверждая, что равные объемы газов содержат разное количество молекул. Авогадро утверждал противоположное, но для этого ему пришлось предположить существование молекулярного кислорода и водорода. Иными словами, закон Гей-Люссака и соответствующие ему факты требует построения различных атомных моделей строения вещества, модернизируя и эти последние. Унивалентное по существу знание Гей-Люссака и Гумбольдта, соединяясь с атомистикой, становится амбивалентным.

Итак, один из механизмов новаций – это взаимодействие различных уже сложившихся научных программ, когда результаты в рамках одной программы революционизируют другую. Именно это имеет место в случае с гипотезой Авогадро. Характер такого взаимодействия может быть разным, в частности, мы уже писали выше о взаимодействии программ получения знания и коллекторских программ. Добавим, что при таком взаимодействии большую роль играют рефлексивные преобразования, что приводит иногда к формированию новых научных дисциплин.

Примеры опять-таки уже приводились в предыдущих главах при обсуждении рефлексивных преобразований. Вспомним, как формировалась теория групп путем рефлексивного переосмысления работ Э. Галуа. Другой пример – это формирование палеогеографии на материале рефлексивного преобразования геологических работ А. Грессли. Занимаясь в конце 30-х годов XIX века изучением Юрских гор в Швейцарии, Грессли обнаружил, что в отложениях каждого стра­тиграфического горизонта, если его прослеживать от места к мес­ту, наблюдается изменение как пет­ро­графического состава слагающих этот горизонт пород, так и на­ходящихся в них органических остатков. Это противоречило су­щест­вовавшим в то время представлениям, согласно которым одно­воз­раст­ные отложения должны везде иметь одинаковый петрогра­фический состав и органические остатки. Заинтересо­ванный новым для того вре­ме­ни явлением, Грессли уже не мог ограничиться описанием только вертикальных разрезов, но прослеживал каждый страти­графический горизонт как можно дальше в горизонтальном нап­равлении. Участки, образованные отложениями одного возраста, но отличающиеся друг от друга и петрографическим составом, и палеон­то­­логическими остат­ка­ми, он назвал фациями. Пытаясь объяснить обнаруженное им явление, Грессли свя­зывает происхождение фаций с различиями в условиях образо­вания пород. «Модификации, как петрографические, так и пале­он­толо­гические, обна­руживаемые стратиграфическим горизон­том на площади его рас­пространения, – пишет он, – вызваны различиями местных условий и другими причинами, которые в наши дни оказывают такое сильное влияние на распределение живых существ на морском дне»[55]. Именно в этом объяснении, согласно Ю.А.Соловьеву, и содержится зародыш новой дисциплины палеогеографии[56]. Очевидно, что перед нами амбивалентное знание. С одной стороны, его можно представить как объяснение настоящего путем реконструкции прошлого, с другой, – как изучение прошлого на базе интерпретации настоящего. Речь идет об объектно-ин­стру­­­ментальном преобразовании.

 

2. Методологические программы

Очень важным механизмом новаций являются методологические программы, о которых уже говорилось выше. Д.К. Максвелл, один из крупнейших мыслителей в истории человечества, писал: «Среди ученых появляется иногда узкий про­фессиональный дух, такой же, какой появляется среди людей, зани­мающихся какой-либо другой специальностью. …Мы теряем преимущество быть объединением различных специальностей, если не пытаемся до некоторой степени впитать дух науки даже со стороны тех, чья специальная отрасль знания отлична от нашей»[57].

Что же дает Максвеллу, посвятившему всю свою жизнь прежде всего физике, основания возражать против «узкого профессионального духа» и «мелких цеховых» интересов, которые так характерны для современной науки? Соображения Максвелла по этому поводу исключительно интересны и носят принципиальный характер. В одном из своих докладов он пишет, что «ознакомившись с рядом различных наук, исследователь замечает, что математические процессы и ход рассуждения в разных науках так похожи один на другой, что знание им одной науки может стать чрезвычайно полезным подспорьем при изучении другой»[58]. И дело, разумеется, не только в изучении, но и в исследовании, в глубоком понимании тех или иных процессов. Большое значение при этом Максвелл придает иллюстративному методу и пишет, что «истинно научный иллюстративный метод есть метод, который позволяет понять какое-либо представление или закон одной отрасли науки с помощью представления или закона, взятых из другой отрасли»[59]. «Обороты речи и мышления, – продолжает он в том же докладе, – с помощью которых мы переносим терминологию знакомой нам науки в область науки, менее нам знакомой, можно назвать “научными метафорами”. ...Характер действительно научной системы метафор таков, что каждый термин в его метафорическом употреблении содержит все те формальные соотношения с другими терминами системы, какие он имел при своем первоначальном употреблении. Данный метод является в этом случае истинно научным, т.е. он есть не только законный продукт науки, но, в свою очередь, может способствовать ее развитию».[60]

Иллюстративный метод и научные метафоры, о которых пишет Максвелл, – это и есть то, что я называю методологическим мышлением. Приведем несколько примеров. Уже сравнительно давно, начиная со второй половины XIX века, существует такой раздел биологической науки, как экология, со своими специфическими проблемами и со своим пониманием предмета исследования. Признанный основатель этой дисциплины Эрнст Геккель определил ее в 1868 году как науку «об общих отношениях организма к окружающему внешнему миру, к органическим и неорганическим условиям существования»[61]. И вот не проходит и ста лет, как термин «экология» начинает встречаться все чаще и чаще в контекстах очень далеких от биологии. Появляются такие выражения, как социальная экология, культурная экология, этническая экология, экология народонаселения, экология преступности, экологический подход в психологии, экология науки... Что же произошло? Очевидно, что биологическая дисциплина, изучающая условия существования живых организмов и взаимоотношения между организмами и средой обитания, стала образцом (программой) для формирования целого ряда направлений исследования, очень далеких от биологии по своему конкретному содержанию. И очевидно также, что выражения типа «экология науки» или «экология преступности» – это по своему происхождению метафоры.

Явления такого рода не исключение. Например, основатель социологии О. Конт подразделял эту науку на социальную статику и социальную динамику, явно опираясь на образец механики. Крупнейший французский социолог Э. Дюркгейм выделял в социологии социальную морфологию и социальную физиологию, опираясь уже на образцы биологических дисциплин. Наш широко известный отечественный фольклорист В.Я. Пропп называет свой основной труд «Морфология сказки» и не только называет, но и сознательно пытается следовать избранному образцу. «Слово морфология, – пишет он, –означает учение о формах. В ботанике под морфологией понимается учение о составных частях растения, об их отношении друг к другу и к целому, иными словами, учение о строении растения. О возможности понятия и термина морфология сказки никто не думал. Между тем в области народной, фольклорной сказки рассмотрение форм и установление закономерностей строя возможно с такой же точностью, с какой возможна морфология орга­нических образований»[62]. Едва ли нужно доказывать, что и здесь такие выражения, как «морфология сказки», или «социальная морфология» и «социальная физиология», имеют явное метафорическое звучание.

Приведенные примеры как раз и иллюстрируют, что такое методологическое мышление или методологические исследовательские программы. Общеизвестно, что методы, разработанные в рамках одной науки, могут затем успешно работать в сфере других научных дисциплин. Физические методы исследования широко применяются в химии, в биологии, в науках о Земле. Биология и геология не могут обойтись без методов химического анализа. Но в приведенном примере с экологией речь идет отнюдь не о заимствовании каких-либо биологических методов или вообще о каком-либо биологическом подходе к преступности, к этносу или к науке. Биологическая дисциплина в целом выступает здесь как образец для построения других научных дисциплин, принципиально отличных по содержанию. Это очень важное противопоставление. Можно использовать тот или иной метод в разных сферах исследования, а можно строить новый метод по образцу уже существующих; можно использовать уже созданную теорию для решения конкретных задач, а можно по образцу этой теории строить новую в рамках совсем другой области знания. Методологическое мышление как раз и связано с использованием уже имеющихся методов, теорий, научных дисциплин в качестве образцов при обсуждении трудных проблем или при построении новых сфер исследования. Иными словами, методологическое мышление предполагает выход за рамки той или иной узкой специализации, оно в принципе является междисциплинарным.

Приведем еще один пример, ибо примеры в данном случае гораздо красноречивее общих рассуждений. Один из основателей электронной теории Г.А. Лорентц писал: «Электронную теорию следует рассматри­вать как распространение на область электричества молекулярной и атомной теорий, которые уже вполне оправдали себя во многих отраслях физики и химии»[63]. Очевидно, что речь идет не просто о применении атомной или молекулярной теории при изучении электрических явлений, так как ни атомов, ни молекул в их обычном понимании мы здесь не имеем. Как же следует понимать термин «распространение»? Ответ дает выступление Гельмгольца на Фарадеевских чтениях в 1881 году. «Если принять существование атомов химических элементов, – пишет Гельмгольц, – то нельзя удержаться от того, чтобы не сделать дальнейшего заключения, что также и электричество, как положительное, так и отрицательное, распадается на определенные элементарные кванты, которые ведут себя как атомы электричества»[64]. Хорошо видно, что химическая атомистика выступает здесь как образец для построения совершенно новой теории, а слово «атом» явно приобретает у Гельмгольца характер метафоры.

Попробуем теперь следовать упомянутому выше «иллюстратив­ному методу» Максвелла и для дальнейшей детализации воспользуемся в качестве модели явлением, казалось бы, очень далеко отстоящим от науки, а именно – таким фольклорным жанром, как пословица.

Рассмотрим широко известные изречения: «Не в свои сани не садись», «Куй железо, пока горячо», «У каждой палки два конца» и т.п. Очевидно, что их можно понимать буквально, и в некоторых случаях как раз буквальный смысл выступает на первый план. Правда этот буквальный смысл, как правило, достаточно тривиален и очевиден, и отнюдь не он сам по себе придает пословице ее значимость. Значимость пословицы в том, что, описывая некоторую тривиальную ситуацию, она делает ее образцом для понимания целого класса других ситуаций, отнюдь не столь очевидных. Допустим, вам предлагают новую должность, а приятель, с которым вы решили это обсудить, говорит: «Не в свои сани не садись!» Но, помилуйте, никаких саней здесь нет и в помине! А это значит, что использование пословицы в данной ситуации предполагает метафору: новая должность – это те же сани.

Любое пословичное изречение в его буквальном прочтении можно с рядом оговорок уподобить элементарной теории, предписывающей нам способ действия в некоторых ситуациях. Но в такой же степени, как и пословица, любая теория может быть использована не только в своем буквальном, но и в переносном значении, порождая соответствующие метафоры типа: «Наука – это организм» или «Электрон – это атом». В первом случае такая метафора может натолкнуть нас на попытку построить экологию или анатомию науки, во втором – на попытку построить электронную теорию по образцу атомистики. Все это в более элементарном виде можно рассмотреть и на материале использования пословиц.

Представьте себе, что вы продолжаете обсуждать со своим приятелем вопрос о переходе на новую работу, и он вам неожиданно говорит: «Куй железо, пока горячо». Что это может означать в условиях очевидного отсутствия и железа и кузницы? «Вакансия – это то же железо», – говорит вам приятель, предлагая тем самым построить новую «теорию» по образцу «теории» кузнечного ремесла. Эта новая «теория» может звучать примерно так: «Переходя на новую работу, торопись, пока есть вакансия». Разумеется, если та же пословица используется в другой ситуации, например, в условиях военных действий или медицинской практики, то и метафоры, и соответствующие «теории» будут другими. Каждая пословица рассматриваемого типа способна породить бесконечное количество метафор и «теорий». Но это в равной степени относится и к научной теории, к любой науке, если мы начинаем ее рассматривать в роли образца для воспроизведения.

А нельзя ли все множество «теорий», которое способна породить та или иная пословица, сформулировать в виде одного достаточно общего принципа? Этот вопрос мы уже рассматривали в свете принципа дополнительности. Строго говоря, нельзя, хотя мы постоянно пытаемся это сделать, и делаем с большим или меньшим успехом. Например, пословицу «Куй железо, пока горячо» можно попробовать заменить таким выражением: обстоятельства, если они сейчас и благоприятны для достижения вашей цели, всегда могут измениться, поэтому не следует терять время. В такой же степени и научные метафоры сплошь и рядом трансформируются в методологические принципы. Как и в случае пословиц, такая трансформация требует очень общих понятий типа «обстоя­тельст­ва», «цель», «изменение»... Короче, речь идет о философских категориях. Поэтому методологическое мышление и методологические программы можно охарактеризовать как программы, имеющие принципиально категориальный характер и в силу этого оторванные от специфического материала той или иной области знания. Для них, как правило, не существует предметных границ, и их могут успешно обсуждать представители разных специальностей, не вдаваясь при этом в детали своих проблем.

 

3. «Странная» статья Д.И. Менделеева

Рассмотрим теперь еще один пример, интересный не только как иллюстрация уже изложенного, но и сам по себе. Дело в том, что речь пойдет о специальной демонстрации тех возможностей, которые предоставляет нам методологическое мышление.

В 1889 году Д.И. Менделеев сделал на VIII Съезде русских ес­тествоиспытателей и врачей очень странный и в то же время красивый доклад «Приемы естест­вознания в изучении цен». Странность доклада в том, что Менделеев, отталкиваясь от, казалось бы, очень поверхностных аналогий, приходит к трудовой теории стоимости, которая, однако, к этому време­ни не только уже давно создана, но, несомненно, известна и самому Менделееву. Во-первых, удивляет сам характер рассуждений, во-вторых, возникает недоуменный вопрос: а с какой целью делался этот доклад, что именно хотел доказать автор?

Ход мысли Менделеева примерно таков. «На первый взгляд кажется, – пишет он, – что цены товаров по своей великой изменчивости, со спросом и предложением, со временем и местом, вовсе не удовлетворяют требованиям, предъявляемым к предметам, изучаемым естественною философиею. Но я решаюсь говорить о ценах на Съезде естествоиспытателей именно по той причине, что в них можно подметить такую же стройность изменения, какую мы видим, например, в удельных весах веществ»[65].

И действительно, совершенно очевидно, что веса предметов изменчивы не в меньшей степени, чем цены, и если мы хотим подметить какую-либо закономерность, необходимо сравнивать эти веса в некоторых фиксированных условиях. Мы, например, говорим не просто о весе вещества, но о весе, отнесен­ном к единице объема, т.е. об удельном весе. Кроме того, «когда говорят об удельных весах, то уже подразумевают не просто вес кубической меры, а лишь в определенных условиях, например, при температуре таяния льда и при взвешивании в пустоте... Подобно этому, – пишет Менделеев, – должно ограничить и понятие о цене товаров. Будем же говорить только о ценах современных. Не коснемся столь же важного и интересного вопроса о годовых и вообще исторических переменах цен, как важен и интересен вопрос об изменениях удельных весов с нагреванием. С другой стороны, станем подразумевать под ценами лишь те, которые свойственны товарам не где-нибудь в определенном месте, а в тех свободных и пустых пространствах открытых морей, где движутся корабли, составляющие главнейшее орудие торговли»[66].

Итак, первый шаг – это реализация общего методологического принципа: сравнивать явления надо в одних и тех же фиксированных условиях. Менделеев, правда, не формулирует этого принципа, но просто рассуждает о ценах примерно так же, как о весах веществ. И если взвешивать надо в пустоте, то сравнивать цены – в «свободных и пустых пространствах открытых морей». Разве это не метафора? Можно ли сказать, что речь идет об использовании какого-либо метода естествознания? Думаю, что нет. Предлагается новый метод, но по образцу уже существующего в совсем другой области знания.

В дальнейшем Менделеев вводит понятия удельного объема, т.е. объема, отнесенного к единице веса, и удельной цены и показывает, что оба показателя варьируют примерно в одних и тех же пределах. Наибольший удельный объем у водорода, наименьший – у платины. Наибольшую удельную цену имеет золото, наименьшую – каменный уголь. Но не является ли все это простой игрой в числа? И тут Менделеев делает еще один шаг. «Моя мысль, – пишет он, – осталась бы невыясненною, если бы я хоть вкратце не показал бы ту внутреннюю связь, какая всегда существует между числами и сущностью, между мерою и ее внутренними причинами. Такое убежде­ние, бывшее у пифагорейцев лишь откликом на подмеченную ими гармонию звуков природы, стало уверенностью в естественной филосо­фии, которая все свое содержимое стремится выразить числами, чтобы через них скорее, проще и полнее, чем каким-либо иным путем, постичь [...] законы, управляющие видимым измеряемым миром»[67]. Перед нами на этот раз четко сформулированный методологический принцип, и Менделеев стремится показать, что он действует и в рассматриваемой ситуации, что численное сходство изменений удельных объемов и цен не скользит по поверхности, но «проникает внутрь предмета».

Дальше следует удивительный текст, который нельзя не привести целиком: «Газы, будучи легки, снабжены наиболее развитою способностью распространяться во все стороны, удержи­ваются на месте только внешними силами или сплошными преградами; они способны сжиматься до известной критической плотности и заключают в себе энергию, которою, можно, при известных условиях, пользоваться для произведения работы, ведущей свое начало от работы, приложенной к ним при их образовании. Все то же находится в золоте и ему подобных дорогих товарах. Золото, имея очень большую пудовую ценность, представляет товар, легче всех других распрост­раняющийся всюду в среде людской; его не сдерживают ни таможни, ни запреты, и только держат железные кладовые банков, играющие роль сосудов, в которых должно запирать водород, чтобы он не прошел в малейшие трещины... Наконец, как газы суть носители сокрытой энергии, полученной ими при образовании, так золото содержит в себе энергию людской работы, потраченной при его добыче...»[68].

Смелость и широта аналогий может показаться излишней и даже бесплодной, если бы не четкость окончательных выводов. «Закончим параллель указанием на то, что приложив к малообъемным жидким и твердым телам известное количество работы тепла, их превращают в большеобъемные газы. Также точно из малоценных товаров через прибавку энергии труда можно получать ценные товары... Вообще малоценные товары могут от приложенной к ним работы настолько дорожать, что невольно напрашивается сравнение цен с количеством труда, сокрытого в товарах. И можно бы привести много доказательств тому, что цена не столько определяется спросом и предложением, сколько количеством потраченного труда...»[69].

Красиво, но не очень ясно, с какой именно целью Менделеев проводит все это рассуждение. Нам представляется, что цель его отнюдь не в получении какого-либо конкретного результата, который в данном случае уже давно известен, а в том, чтобы продемонстрировать эффективность самих используемых методов. О каких же методах идет речь? Если верить названию статьи, то о методах естествознания. Возможно, что сам Менделеев именно так и понимал задачу своего доклада. Но получилось у него нечто другое. По сути дела, он последовательно сопоставляет элементарные представления термодинамики с ситуацией в экономической науке и ищет соответствий, ищет и находит некоторый возможный изоморфизм. Речь идет об эвристической силе научных метафор, об эффективности методологического мышления. И дейст­вительно, метафорический характер приведенных рассуждений доста­точно очевиден: золото – это газ, железные кладовые банков – это сосуды с газом... Разве это не напоминает метафоры типа: «дороги – змеи» или «озеро – сапфир»?


Модель науки

Как же в свете всего изложенного выглядит наука? Сформулируем это в виде нескольких основных тезисов. 1. Наука – это социальный куматоид, включающий в себя огромное количество программ, определяющих поведение и деятельность ученого. Эти программы частично вербализованы, но в значительной своей части существуют на уровне непосредственных эстафет. 2. Можно выделить три основных группы программ: программы получения знания, коллекторские и аксиологические программы. Именно коллекторские программы определяют дифференциацию науки и лицо отдельных научных дисциплин. Они определяют когерентность научных знаний, стандартизацию методов, они фиксируют «ситуации разрыва» и порождают связанные с этим проблемы. Что же касается программ получения знания и в первую очередь методических программ, то они, образно выражаясь, космополиты и легко преодолевают границы наук, не нарушая их суверенитета. 3. В отличие от нормальной науки Т.Куна предлагаемая модель открыта как по отношению к другим дисциплинам, так и по отношению к Культуре в целом. Именно это и определяет динамичность науки. Ученый заимствует методы и образцы из других сфер познания, он использует научные метафоры, которые позволяют строить одни научные дисциплины по образцу других. Место куновской парадигмы занимают теперь коллекторские программы, которые способны путем рефлексивных преобразований ассимилировать знания, полученные за их пределами. 4. Наука динамична именно за счет постоянного взаимодействия различных научных и вненаучных программ. Отдельные научные дисциплины связаны друг с другом рефлексивными преобразованиями и образуют дисциплинарные комплексы. Было бы ошибкой пытаться написать историю той или иной научной дисциплины в изоляции от науки в целом. 5. Наука – это система с рефлексией. Научное знание возникает как вербализация образцов, представляя собой продукты описательной рефлексии. Эти знания постоянно осознаются в свете разных познавательных задач, что приводит к рефлексивным преобразованиям. Важно подчеркнуть, что исследование науки следует осуществлять с надрефлексивных позиций, не подменяя самого ученого в его попытках вербализовать те программы, которые он реализует. Основная задача исследования – выделение типов программ и их связей, выявление в конечном итоге эстафетных структур знания и науки.

Приведенные тезисы в значительной степени ориентированы на выявление механизмов новаций, механизмов динамики науки. Это связано с тем, что мы отталкивались от модели Куна и пытались ей противопоставиться. Нельзя, однако, не отметить, что для ХХ в. скорей характерна пере­ориентация с поиска причин изменения и развития на анализ устой­чивости, стационарности и самоорганизации. В значительной степени это коснулось и философии науки. Если рань­ше в свете концепции Куна основное внимание привлекала проблема появления нового, механизмы новаций, проблема смены парадигм, то теперь ясно, что в объяснении нуждается и само явление парадигмаль­ности. А чем обус­ловлена устойчивость научных теорий, что лежит в основе постоянства тех традиций, которые управляют процессом исследования и роль которых Кун возвел в абсолют в своей концепции нормальной науки? Приведем высказывание известного специалиста в этой области Ст. Тулмина: «Почти во всей интел­лектуальной истории устойчивость и универсальность наших фун­да­ментальных форм мышления считалась надлежащей и естественной; тем феноменом, который нужно или доказать, или оправдать, были ин­тел­лектуальные изменения. Наша нынешняя позиция меняет ситуацию. Интеллектуальный поток, а не интеллектуальная неизменность – вот то, чего следует ожидать теперь; любые постоянные, устойчивые или универсальные черты, которые можно обнаружить в действительно существующих моделях мышления, становятся теперь теми "явле­ниями", которые требуют объяснения»[70]. Вопросы такого рода мы не поднимали в данной главе, но они, так или иначе, обсуждались в предыдущих главах в форме проблемы стационарности эстафет. Думаю, что механизмы, о которых там шла речь (конкуренция и сопряженность эстафет), действуют и в науке. Впрочем, эта тема нуждается в специальной разработке.


[1] Макс­велл Д.К. Статьи и речи. М., 1968. С. 6.

[2] Дюркгейм Э. Социология и социальные науки //Метод в науках. Спб., 1911. С. 226

[3] Джуа М. История химии. М., 1968. С. 87.

[4] Григорьян А.Т., Зубов В.П. Очерки развития основных понятий механики. М., 1962. С. 12. Я беру эту цитату у Зубова, т.к. в переводе А.Н.Крылова слово «философия» заменено на «физика».

[5] Докучаев В.В. Сочинения. Т. I. М-Л., 1949. С.153.

[6] Поппер К. Логика и рост научного знания. М., 1983. С. 63.

[7] Бернал Дж. Наука в истории общества. М., 1956.

[8] Гейзенберг В. Шаги за горизонт. М., 1987. С. 227.

[9] Степин В.С., Горохов В.Г., Розов М.А. Философия на­уки и техники. М., 1996. С. 162–174.

[10] Фейе П. Суперсимметрия и объединение фундамен­таль­ных взаимодействий // Физика за рубежом. Серия А. М., 1989. С. 119.

 

[11] Мах Э. Научно-популярные очерки. Спб., 1909. С. 49.

[12] Вейль Г. Математическое мышление. М., 1989. С.61.

 

[13] Кун Т. Структура научных революций. М., 1975. С. 231-232.

[14] Там же. С. 231.

[15] Степин В.С., Горохов В.Г., Розов М.А. Философия на­уки и техники. С. 99–104.

[16] Цит. по: Бенвенист Э. Общая лингвистика М., 1974. С.64.

 

[17] Ливингстон Д. Путешествия в Южной Африке. М., 1956. С. 315.

[18] Фрадкин Н.Г. Географические открытия и научное познание Земли. М., 1972. С. 15-16.

[19] Баранский Н.Н. Преображенский А.И. Экономическая география. М., 1962. С. 5.

[20] Ярхо Б.И. Методология точного литературоведения (набросок плана) // Контекст. М., 1984. С. 205.

[21] Бэр К. Взгляд на развитие наук // Избранные произведения русских естествоиспы­тателей первой половины XIX в. М., 1959. С. 222.

[22] Вар­ден ван дер Б. Л. Про­буж­да­ю­ща­я­ся на­у­ка. М., 1959. С. 124.

 

[23] Там же.

[24] Новиков Г.А. Очерк истории экологии животных. М., 1980. С. 9.

[25] Карпенко Б.И. Развитие идей и категорий математической статистики. М., 1979.

[26] Бодемер Ч. Современная эмбриология М., 1971. С. 7.

 

[27] Малахов В.В. Предисловие редактора перевода // Хадорн Э., Венер Р. Общая зоология. М., 1989. С. 5.

[28] Хадорн Э., Венер Р. Общая зоология. М., 1989.

 

[29] Вернадский В.И. Философские мысли натуралиста. М., 1988. С. 121.

[30] Планк М. Избранные труды. М., 1975. С. 590.

[31] Воронов А.Г. Геоботаника. М., 1963. С. 19.

[32] Шмитхюзен И. Общая география растительности. М., 1966. С. 14.

[33] Там же. С. 14–15.

[34] Там же. С. 44.

[35] Мартонн Э. Основы физической географии. Т. 1. М.- Л., 1939. С.27.

[36]Там же.

[37] Там же.

[38] Мандельштам Л.И. Лекции по оптике, теории относительности и квантовой механике. М., 1972. С. 401–402.

[39] Румер Ю.Б, Рывкин М.Ш. Термодинамика, статистическая физика и кинетика. М., 1972. С. 10.

[40] Одум Ю. Основы экологии. М., 1975. С. 10.

[41] Друщиц В.В., Обручева О.П. Палеонтология. М., 1971.

[42] Рауп Д., Стэнли С. Основы палеонтологии. М., 1974.

[43] Бродель Ф. Что такое Франция? Книга первая. Пространство и история. М., 1994. С.7.

[44] Там же.

[45] Там же.

[46] Цит. по: Мартонн Э. Ук. соч. С. 26.

[47] Дэвис В.М. Геоморфологические очерки. М., 1962. С. 9.

[48] Паттерсон К. Задачи и методы биогеографии // Биосфера. Эволюция, пространство, время. М., 1988. С. 15.

[49] Гогель Ж. Основы тектоники. М., 1969. С. 19.

[50]Полынов Б.Б. Докучаев и современное естествознание // Избранные труды. М., 1956. С. 617.

[51] Быков Г.В. Амедео Авогадро. М., 1970. С. 26.

 

[52] Даннеман Ф. История естествознания. Т. 3. М-Л., 1938. С. 255.

[53] Там же. С. 256.

[54] Вульф Е.В. Александр Гумбольдт. Биографический очерк // Гумбольдт А. География растений. М.-Л., 1936. С. 24-25.

[55] Цит. по: Крашенников Г.Ф. Учение о фациях. М., 1971. С. 5.

[56] Соловьев Ю.Я. Становление палеогеографии // История геологии. М., 1973. С. 123.

[57] Макс­велл Д.К. Статьи и речи. М., 1968. С. 31.

[58] Там же. С. 7.

[59] Там же. С. 8.

[60] Там же. С. 17.

[61] Ушман Г. Определение Эрнстом Геккелем понятия «экология» // Очерки по истории экологии. М., 1970. С. 18.

[62] Пропп В.Я. Морфология сказки. М., 1969. С. 7.

[63] Лорентц Г.А. Теория электронов. М., 1956. С. 31.

[64] Цит. по: Зоммерфельд А. Строение атома и спектры. Т.1. М., 1956. С.13.

[65] Менделеев Д. И. Соч. Т. XXI. М.-Л., 1952. С. 33.

[66] Там же. С. 33.

[67] Там же. С. 38.

[68] Там же. С. 38-39.

[69] Там же. С.40.

[70] Тулмин С. Человеческое понимание. М., 1984. С. 108.

 




Поиск по сайту:

©2015-2020 studopedya.ru Все права принадлежат авторам размещенных материалов.