II. ВТОРОЕ РОЖДЕНИЕ (1925) 3 страница

Формула дня восстания дана через метафору "весы": "Весь день был томительным колебанием площадей, которые стояли, как чашки на весах, пока грубый толчок николаевской артиллерии не вывел их из равновесия".

Метафора задана с самого начала и с самого начала разрешается. Тайна метафоры не соблюдена: она подготавливает поражение, как перед главой о восстании были подготовлены "в Петропавловской крепости ремонтные балки, из которых десять любых плотников могут стесать в одну ночь помост".

Вот как метафора складывается в тему:

"Они (Рылеев, Трубецкой. - А. Б.) не могли прекратить грозного, оцепенелого стояния площадей, которое было взвешиванием.

Взвешивалось старое самодержавие, битый Павлов кирпич...

Перевесил кирпич и притворился гранитом".

Все восстание - взвешивание, взвешивание положения, позиций, количества войск. Взвешивание, колебание весов: то на одну, то на другую чашку подбрасываются солдаты, перебежчики, сумерки, орудия.

Взвешивание сделано так:

"В атаку на мятежников ведет конногвардейцев эскадронами генерал Орлов".

"Атака отбита.

И начинается безмолвное стояние... Потому что теперь решают морозные, обледенелые площади, а не воля отдельных людей".

Между старым самодержавием и мятежниками создается неустойчивое равновесие.

Но время идет. Восставшие топчутся на месте. Николай собирает силы.

На правительственную чашку подбрасывается подкрепление. ("У Николая была теперь рота преображенцев и лошадь"). Равновесие колеблющееся, шаткое ("А у мятежников Московский полк").

Неожиданно чашка весов снова начинает крениться в сторону восставших: едва не потерян дворец ("...к самому дворцу от Миллионной бежит густая беспорядочная толпа лсйб-гренадеров с ружьями наперевес... Вот их пропускают в Дворцовый двор"). Но по какой-то непонятной причине проникшие во дворцовый двор лейб-гренадеры возвращаются назад ("Но толпа гренадеров опять показывается в воротах"). Снова равновесие.

Потом Николай допускает грубую ошибку, в результате которой "четыре восставшие роты лейб-гренадеров идут на Петровскую площадь".

Равновесие неустойчиво. Все неопределенно и тревожно.

Взвешиваются силы.

Правительственные войска:

"Конная гвардия... три роты московцев... Семеновцы... Второй батальон преображенцев и три роты первого соединяются на правом фланге с конными лейб-гвардейцами... Павловский полк..."

Восставшие войска:

"Московцы... Гвардейский экипаж... Лейб-гренадеры..."

"Но кто понимает что-нибудь в этом странном, колеблющемся стоянии площадей?

Рылеев - он не мог вынести шума, потому что за шумом услышал тишину весов, на которых стоят две чашки, и ушел с площади, опустив голову.

Генерал Толь, который послал за артиллерией, - он не знает никаких чашек и никаких весов, а только хорошо понимает, что от пушечных выстрелов люди падают.

Ничего верного в соотношении сил".

"Если дело затянется до ночи - победа сомнительна.

Кто знает, что выйдет, если вся чернь примкнет к бунтовщикам?.. Ночью дело темное, ночью дело сомнительное".

И вот тогда на правительственную чашку опускается "батарея гвардейской артиллерийской бригады". А когда "генерал Сухозанет получил от генерала Толя приказ: пальба орудиями по порядку", взвешивание заканчивается, и под орудийный залп начинается тема разгрома.

Но до пальбы в романе все время взвешиваются силы и идет спор, в котором стороны вынуждены считаться друг с другом. Эти весы, равновесие, два лагеря и неопределенность, которую смогла разрушить только картечь, снимают ощущение фатальной обреченности. Историчность "Кюхли" - в споре, в двух лагерях, в отсутствии абсолютной победы. В "Смерти Вазир-Мухтара" никаких лагерей нет и нет никакой неопределенности. Есть победители, повышенные в чине, и абсолютная убежденность победителей в своей правоте.

Хорошо сделанное в искусстве - это далеко не всегда хорошо и подробно описанное. Пропуск описания в художественном произведении - это не упущение, а способ освещения материала. И это такой же художественный прием, как и художественно описанные события, люди, портреты, пейзажи. Так звук в музыке может быть заменен паузой, выразительное значение которой сомнению но подлежит.

Так выразительно в романе разрешена тема народа.

Главное выразительное достоинство приема в том, что эта тема опущена. Она заменена насыщенной значением паузой.

Писатель поступает так, потому что народ не играл в декабризм"; существенной роли. Тынянов понимал, что, являясь главным действующим лицом истории, народ далеко не всегда может выйти па авансцену. Поэтому тема сводится к нулю, как только начинается восстание, в котором народ участии нe принимает. Но в романе он не просто опущен. Он опущен именно в сцене на Петровской площади. Это использовано как композиционная метафора, которая должна раскрыть изолированность декабристов и показать причины превращения восстания в военный бунт.

До того, как тема народа решается паузой, она дана в той же повествовательной системе, в которой даются и другие темы романа. Поэтому действующие лица из народа до восстания написаны теми же приемами, что и другие действующие лица. Это необходимо для того, чтобы связать их (действующих лиц из народа) взаимоотношениями с другими героями романа. Взаимоотношения нужны потому, что без них нельзя показать, как необходимо восстание. Так как именно народу приходилось больше всех терпеть от самодержавия, то естественно, что писатель, показывая необходимость и выстраданность революции в России, изображает не только либеральных и реакционных помещиков, но и дворовых.

До восстания народ в романе - это только крестьяне. Но 14 декабря 1825 года на минуту, в отдалении, появятся каменщики, мещане, мастеровые, то есть не тот народ, который был в романе до восстания и которого декабристы не знали.

Сцена восстания написана слоями: один слой - декабристы, другой народ. Каждый слой подчеркнуто не связан с другим, и между ними проложены эпизоды, играющие роль связных.

Народ на площади во время восстании написан общим планом и не моделирован. В эпизод народная сцена выделяется редко. Выделенный эпизод лишь слегка прорисован па фоне толпы. Иногда из едва намеченного рельефа выступает более плотно написанный объем. Портреты не прописаны. Лишь один раз названо имя ("Сень, ты куда?"). Упоминавшиеся в предыдущих главах действующие лица из народа в сцену восстания не попадают, и никто из участников этих сцен в дальнейшем не упоминается. Люди даны главным образом метонимией: шапки, картузы, фартуки. Общий, намеренно не расчлененный план, которым показан народ, противопоставлен крайней дробности, мозаичности и подвижности сцен с прописанными фигурами первого плана (декабристы и Николай с его окружением). Глава начинается городским пейзажем-метафорой: взаимоотношения улиц ("артерий") и площадей ("сосудов") города уподобляются операциям восставших и правительственных войск. Уподобление заканчивается введением метафоры кровообращения. Затем вводится мотив пустоты города. Пустота дана как угрожающая. Она ощутима, когда нарушается: "А площадь была пуста, как всегда по утрам. Прошел торопливо, упрятав нос в воротник, пожилой чиновник в худой шинели... прошло двое мастеровых, салопница. Никого, ничего. Даже двери сената закрыты, и не стоит в дверях швейцар". Это самое развернутое описание. Здесь есть единственное число, социальное положение и одежда. Однако люди, о которых идет речь, во время восстания не помнятся. Но уже введены мастеровые, которые будут участвовать в массовых сцепах.

Сразу же следом за этим выделяются именно мастеровые: "Каменщики, медленно и плавно выступая, тащили вверх на носилках известь, какой-то плотник тесал доски..." Но между этими двумя описаниями тревожный вопрос: "Неужели па эту пустынную площадь, столь мирную и обычную, через час-другой хлынут войска и на ней именно все совершится?" Дальше мотив пустоты постепенно исчезает, людей становится больше, и поэтому каждый человек в отдельности уже не сосредоточивает на себе внимания. Люди воспринимаются в группах: "Улицы... неспокойны. Собираются кучки... Куда-то во всю прыть бегут трое мастеровых". Движение убыстряется: люди уже не "проходят торопливо", а "во всю прыть бегут". Движение усиливается тем, что сразу же вводятся: "скачущая конница", "беговые сани", "извозчичьи клячи", "служебные повозки" и "ветер", который "катит кровь города - войска". Количество глаголов движения резко возрастает. Группы сливаются. Впервые появляется слово "толпа". Возникает новый мотив - действие. Цель действия еще не ясна: "На лесах Исаакиевской церкви каменщики и мастеровые отрывают для чего-то доски". До сих пор было только перемещение людей, люди оглядывались по сторонам и лишь интересовались происходящим, но не действовали. Потом мотив неясности, неопределенности цели приглушается, и господствую-щим становится действие: "Все время мастеровые и работники перебегают к складу материалов, и у них в руках мелькают поленья, осколки плит". "Перебегают в толпе темные фигуры к складу материалов и обратно, нагибаются за каменьями..." "Каменья" понадобятся Тынянову впоследствии, чтобы сделать два эпизода покушения на царя. Мотив неясности цели всплывает еще раз: "Мастеровые... отдирают для чего-то драницы от лесов и тащат каменья", но тут же снимается пояснением: "Значит, и чернь взбунтовалась". Группы превращаются в "народ", потом в "толпы": "На площади чернеет народ", "Народ везде...", "...шумящие толпы народа..." И в конце главы сказано: "...чернь одиночками, кучками, толпами перебегает на Петровскую площадь - к бунтовщикам... Кто знает, что выйдет, если вся чернь примкнет к бунтовщикам?" Начало и конец главы сомкнулись: "горючий песок дворянской интеллигенции" и "молодая глина черни" остались неслитыми. Но мысль о том, что они могли бы слиться, вызывает страх у царя.

На этом тема народа заканчивается. Дальше идет другая тема: "пальба орудиями по порядку". На последних страницах главы тема народа проходит так: ".. .бегущая толпа...", "...толпа проносит его...", "Толпа метнула его...", "Последний всплеск толпы..." Но это уже после картечи.

Написанная слоями, с подчеркнуто ограниченным между ними общением, сцена создает впечатление, что восстаний было не одно, а два: одно восстание "дворянской интеллигенции", другое - "черни". Изолированность слоев нужна для того, чтобы выделить мысль автора о причине поражения восстания.

Изолированность проведена с такой настойчивостью потому, что автор хочет сосредоточить внимание на том, что это и есть причина поражения восстания.

Группа выделенных эпизодов создает взаимоотношения слоев. Взаимоотношения оцениваются декабристами (преимущественно Кюхельбекером), которым то нравятся, то не нравятся действия народа. Эпизод выступает из массовой сцены и связывает толпу с главными персонажами, которые развивают действие. Эпизод локален, сюжетно неподвижен, действующие лица его не названы (кроме одного случая), они определены лишь профессией: мастеровой, подьячий, каменщик. Эпизод возникает неожиданно и пропадает бесследно. Только один эпизод развит, подвижен и занимает много места. Тынянов к нему возвращается три раза и четвертый раз заставляет героя вспомнить о нем перед смертью. Это история с извозчиком.

На извозчике Вильгельм едет из Гвардейского экипажа в Московский полк, потом из Московского полка опять в Гвардейский экипаж. Извозчик и особенно его лошадь описаны тщательно для того, чтобы выделить тему пистолета и мотивировать неудачу покушений. Извозчик сделан с подробностями и с портретом, чтобы Вильгельм перед смертью мог его вспомнить. Понадобился он главным образом из-за лошади. Лошадь специально выбрана - "кляча" и "живот-от не молодой", потому что нужно спешить, а кляча едва плетется и, когда извозчик начинает ее нахлестывать, шарахается и вываливает седока в сугроб. Весь эпизод и сделан из-за этого падения. Падение нужно для того, чтобы пистолет попал в снег. Упавший в снег пистолет нужен для того, чтобы объяснить неудачу покушения. Через несколько часов пистолет (о нем сказано, что он прекрасно стреляет, "если порох, насыпанный на полку, сух") даст осечки, которые Кюхля будет помнить всю жизнь. Умирая, он вспомнит извозчика, снег, пистолет.

Тынянов не моделирует народ в восстании. Народ изображен как рельеф, из которого вдруг в пространство, занятое объемами действующих лиц, врывается рука с кирпичом. Это композиционная метафора исторического взаимоотношения общественных сил, определивших неудачу восстания.

Композиционная метафора несет службу, чаще всего специально не оговариваемую, но достаточно ответственную. Как и в обычной метафоре, в композиционной самое существенное - это перенесение свойств одного предмета на другой по сходству части одного предмета с частью другого. Называние предмета заменяется уподоблением его такому, в котором более очевиден какой-то признак уподобленного. Вместо того чтобы сказать "душа", поэт говорит "инфанта в пышном облаченьи". Предполагается (причем это считается чуть ли не главным), что назначение метафоры состоит именно в том, чтобы незнакомое объяснить через знакомое. Однако достаточно часто все бывает как раз наоборот: знакомое объясняется через незнакомое. Но, независимо от назначения, главное свойство метафоры - выражение одного предмета через другой - остается. Конструирование художественного произведения может быть осуществлено с помощью замены одного сообщения другим через уподобление, то есть метафорически. Вместо того чтобы сказать: "Народ в восстании не играл существенной роли, и поэтому декабристы потерпели поражение", писатель делает сцену, в которой тщательно прописывает фигуры декабристов и общим планом народ. Этот прием и есть композиционная метафора. Художник ничего не забыл и не упустил из виду. Он показал народ, но так, что его не видят декабристы и видим мы. Тынянов написал тему, как пишут огромный холст, который нужно рассматривать издали. И нам - издали - видно то, что не видно было стоящим рядом с холстом декабристам.

Тынянов создал роман об интеллигенции и революции, о "горючем песке дворянской интеллигенции", о том, почему в середине 20-х годов прошлого века в Российской самодержавной империи интеллигенции нужна была революция. Народ в романе изображен не для того, чтобы показать, зачем ему революция, а для того, чтобы показать, для чего он нужен революции и почему революция погибает, когда пытаются обойтись без него.

Петербургские офицеры и поэты, вышедшие с оружием на Петровскую площадь, не были связаны с народом, и автор романа это хорошо помнит. Тынянов не поправляет мировоззрение героя, но использует исторически сложившееся положение, при котором его герои стоят особняком, для того чтобы показать причины их гибели.

"Кюхля" оказался одним из лучших исторических романов русской литературы, потому что архитектура истории в нем не перестроена, не реставрирована, не модернизирована, но правильно освещена человеком, который хорошо знал, что произошло за сто лет, прошедших после восстания.

Столетний исторический опыт писателя выделил в событии самое существенное, и это оказало решающее влияние на отбор материала. В романе убрано все, что могло бы осложнить его главную линию.

Главное же в романе - это нормальный, то есть протестующий против социальной несправедливости, умный и честный человек, который, увидев ложь и насилие, бушующие окрест, не стал сокрушенно покачивать головой и не побежал за оруженосцами и запевалами режима, а написал стихи против гнусной власти, взял пистолет и пошел против лжи и насилия.

Чистота главной линии романа была связана с умением освободить явление от условностей, случайностей, от всего, чем так хорошо умеют люди декорировать историю, когда приходится приспосабливать ее для своих надобностей.

Простота раннего Тынянова не исключала сложности событий и душевных движений. Она была тщательно и обдуманно сделана. Удача состояла в том, что писатель смог создать непрерывную линию событии, что дало возможность решительно выделить мотивировки, занявшие перерывы между поступками действующих лиц.

Роман начинается с детства героя и кончается его смертью. Перед читателем проходит вся жизнь человека, и его поступки выводятся из характера и обстоятельств. Характер складывается из отдельных черт, и каждая главка (особенно в начале книги) сделана для выявления той или другой черты: 1. Чувствительность и верность. 2. Наблюдательность. 3. Рассеянность и т. д. Это еще очень наивно, но в приеме есть то, что сделает роман столь конструктивно устойчивым: непрерывная линия развития поступков и мотивировок. Здесь намечено все, что сделает герой в будущем. В дальнейшем Тынянов уйдет от этого приема. Он откажется от мотивировок биографического порядка, ослабит влияние реальных обстоятельств на судьбу героя и воссоздаст трагичность и сложность путей русской истории. Но в первом романе Тынянов не перекладывает на историю вину руководителей восстания. Он знает, что восстание погибло, потому что превратилось в плохо организованную военную операцию, его губит не рок, а бездейственность, нерешительность, измена и неопределенные связи с народом.

Раньше, чем начать рассказ о восстании, Тынянов говорит о том, что думал и чувствовал его герой в этот день, и описание человека служит как бы эпиграфом к историческому событию. "С утра легкое и свободное безумие вошло в Вильгельма... Каждый мускул был частью какого-то целого, центр которого был вне Вильгельма. Он двигался как бы по произволу какой-то страшной и сладостной власти, и каждый шаг, каждое движение его, которые со стороны казались смешными и странными, были не его движениями, он за них не отвечал".

Восстание в романе движется так же "по произволу какой-то страшной и сладостной власти", и этот произвол связан с выполнением метафор математика дяди Флери "голова - сердце" и "тело", которое является обязательным условием победы. Отсутствие "головы" и самостоятельное существование "тела" приводят восстание к гибели.

Но следом за Кюхельбекером описан Рылеев, и это описание тоже эпиграф к восстанию и в эпиграфе - приговор: "Нити бунта, которые ночью еще, казалось, были в горячей руке Рылеева, теперь ускользали, приобретали независимую от воли его, и Пущина, и всех силу... и люди, собравшиеся этим утром в рылеевской комнате, походили на путешественников, которым осталось всего каких-нибудь пять минут до отбытия в неизвестную страну, из нее же вряд ли есть возврат..."

Произвол и предрешенность соединились, и восстание вырывается из рук людей, которые подготавливали его. Происходит странное превращение: теперь к событиям на площади серьезно относится только правительство, которое взвешивает возможности сторон и стреляет картечью. Декабристы же заранее знают, что судьба их решена, и ждут, когда в них будут стрелять. Восстание идет под "похоронный стук барабана". Люди, совершающие его, Знают, что гибель предрешена.

Тема предрешенности начинается одновременно с темой восстания. На площадь идут люди, которые говорят:

"- ...полная бездеятельность! Никто ничего не знает, никто ни о чем не заботится.

- ...Ни установленного плана, ни мер никаких не принято, членов в Петербурге мало.

- Боже, у нас ведь совсем нет сил...

- Мы на смерть обречены...

- Ножны изломаны. Сабли спрятать нельзя, умирать все равно".

День восстания Кюхельбекер начинает с того, что, как солдат, по старинному обычаю надевает чистое белье. Чистое белье солдат надевает перед боем на случай, если убьют или ранят. Кюхельбекер тоже хорошо знает, что могут убить или ранить. Но, кроме того, он надевает черный фрак, новую шинель и круглую шляпу. Как будто он идет на праздник.

Вводится тема необходимости "кончить какие-то расчеты". Тема не уходит еще в предчувствие гибели, потому что сразу же после того, как сказано, что "надо было кончить какие-то расчеты", герой подумал: "Распорядиться рукописями. Еще пропадут..." Заканчивается фраза тревожным предположением: "...в случае... (И он не захотел додумывать - в каком случае.)" Тревожная нота усиливается: "Семен, ты сегодня меня не жди. Ты в случае, если что обо мне услышишь, не пугайся". Тревога стремительно нарастает. Мелькает Каховский, смотрит на Вильгельма и - не узнает. Все крайне напряжено, "...сейчас все может рассыпаться, вывалиться из рук". А через четыре страницы эта фраза, произнесенная как предположение, произносится как уже происходящее: "все рассыпается, валится из рук". И когда все рассыпалось и вывалилось из рук, все стало бессмысленно и нелепо, все непоправимо испорчено и просто нужно что-то делать, он бессмысленно стреляет в великого князя из пистолета.

История пистолета, давшего три осечки, рассказана подробно, с двумя пейзажами, коллизией и обстоятельным описанием самого оружия. Эта выделенность его нужна для "нелепости", "судьбы" и завершения темы предрешенности. Тема предрешенности заканчивается так: "Милый, всем умирать".

Безумие, нелепость, трусость, измена съедают восстание. Люди, годами ждавшие этого дня, топчутся на месте или бессмысленно мечутся по городу.

Вот что делает в этот день Рылеев.

"...Рылеев стоял у окна и смотрел на черную ограду канала, как тот капитан, который чутьем в этом молчании уже определил исход".

Безразлично, зная, что от этого уже ничего не изменится, он посылает Кюхельбекера в Экипаж:

"...Рылеев оторвался от окна и махнул рукой:

- Поезжай в Экипаж".

Потом он показан на площади в самый разгар восстания:

"Рылеев - он не мог вынести шума... и ушел с площади, опустив голову".

Больше в этот день Рылеев не сделал ничего.

"Трубецкой и вовсе протоптался где-то у Главного штаба". "Он либо изменник, либо трус". Во время восстания Трубецкого неоднократно вспоминают, но появляется он только один раз, и видят его не восставшие, а Николай: "У самого угла Николай заметил странного человека в мундире Генерального штаба, который стоял в стороне от толпы, а завидя Николая, круто повернулся. По сутулой спине Николай признал его. "Полковник Трубецкой... Странно".

Тенью "со спокойными неживыми глазами", "как во сне", с кинжалом в руке скользит по улицам, никого не узнавая, Каховский.

Безумие разлито по главе. День 14 декабря начинается с того, что "с самого утра легкое и свободное безумие вошло в Вильгельма". "Вильгельму начинает казаться, что и он в бреду". И Вильгельм проходит через всю главу с "сумасшедшими глазами" и уходит с "сумасшедшей хитростью преследуемого зверя".

Весь день он натыкался на таких же безумцев - Каховский, Цебриков. У Цебрикова "блуждающие глаза", "слова у Цебрикова путаются", "говорит Цебриков несвязно", "с Цебриковым неладно".

Нелепо въезжает в проулок между каре московцев и каре Экипажа "диковинная карета". Это прямо из Лондона в восстание въехал в пудреном парике лицейский приятель - Горчаков.

Между молодым человеком в нарядном бархатном камзоле и людьми, стоявшими на площади, такая фантастическая разница, такое отсутствие реальных связей, что "Вильгельм... видит диковинную карету, молодого человека в ней и мгновенно перестает понимать, где он находится". И вся история с молодым человеком, пудреным париком, диковинной каретой, форейтором и лошадьми цугом нужна для того, чтобы сказать: "мгновенно перестает понимать, где он находится".

Как предатель и трус ведет себя Якубович. Узнав о смерти царя, он прибегает к Рылееву.

"Якубович не был похож на себя, брови его были сдвинуты, глаза дики.

- А, - закричал он, - ...что ж, радуйся - царь умер. Это вы его вырвали у меня!..

Якубович вытащил из бокового кармана полуистлевший приказ о нем по гвардии.

- Восемь лет носил я это на груди, восемь лет жаждал мщения. Все бесполезно. Он умер.

Он изорвал бумагу и убежал".

Царь, переведший его из гвардии в армию, умер, и после этого политическая деятельность Якубовича, собственно, заканчивается. Впрочем, вдруг он начинает кричать: "Жребий, мечите жребий, кому убивать тирана". Остатки энтузиазма приводят Якубовича на Петровскую площадь.

Его появление на площади сразу настораживает.

"Якубович не смотрит на Вильгельма, на ходу рассеянно с ним здоровается, потом морщится, прикладывает руку к повязке:

- Черт, голова болит".

Тынянов усиливает настороженность сильным, хорошо рассчитанным приемом: он вводит Якубовича всякий раз следом за Трубецким. А так как в начале главы Тынянов уже сказал недоброе о Трубецком, и сказал так, как говорят о том, что всем хорошо известно, то предполагается, что во мнении читателей Трубецкой скомпрометирован уже давно. И вот теперь, после резкой реплики о скомпрометированном Трубецком: "Дальше так продолжаться не может, где же наконец Трубецкой? Без диктатора действовать нельзя", - введен Якубович:

"К ним подходит Якубович, с тусклым взглядом, держась за повязку (повязка упоминается всегда перед тем, как Якубович произносит что-нибудь патетическое.- А. Б.). Он говорит Рылееву мрачно и коротко:

- Иду на дело.

И скрывается в толпе".

Следующий раз Тынянов опять вводит Якубовича следом за Трубецким. За изменившим или струсившим Трубецким вводится изменивший или струсивший Якубович:

"Полковник Трубецкой... Странно".

Взбунтовалась чернь, кричат "Ура!.. Константин!" В Николая стреляют.

И "в это время подходит к нему очень высокий офицер, с черной повязкой на лбу... Руку он держит за бортом сюртука...

- Что вам угодно? - Николай смотрит выжидательно на изжелта-смуглое лицо.

- Я был с ними, - глухо говорит офицер, - но, услышав, что они за Константина, бросил их и явился к вам.

Николай протягивает ему руку...

- Государь, предлагаю вести переговоры с Московским полком, - и офицер снова закладывает руку за борт сюртука...

А рука за бортом сюртука дрожит. Николай, замечая это, слегка осаживает лошадь. И Якубович круто поворачивается и исчезает".

Последний ввод Якубовича тоже подчеркнут - он появляется и уходит с площади как раз перед артиллерийским залпом:

"А перед Вильгельмом странная фигура. Якубович вытянулся, высоко подняв обнаженную шпагу. На шпаге болтается привязанный носовой платок. Якубович застыл со своей шпагой перед Вильгельмом. Потом быстро, как бы опомнившись, он опускает шпагу, срывает носовой платок и густо краснеет,

- Это маскарад, - бормочет он. - Я вызвался быть парламентером.

Вильгельм смотрит на него почти спокойно.

- Держитесь, - говорит хрипло Якубович и сдвигает значительно брови.Вас жестоко боятся.

И он уходит прямыми шагами с площади, держа в руке обнаженную шпагу".

После этого сказано: "...с разверстыми зевами орудий, тускло освещаемых сумерками, стоит батарея".

Соединение в одном куске текста орудий и носового платка на шпаге должно объяснить разгром восстания не провиденциальным сверхисторическим законом, а предательством.

О людях, которые выводят солдат, ведут переговоры и отбивают атаки, почти ничего не рассказано. Может быть, это сделано потому, что восстание было раздавлено, и то, что эти люди выводили солдат, вели переговоры и отбивали атаки, не имело значения.

Но подробно описано все, что совершил в этот день Кюхельбекер, и это сделано не потому, что таково преимущество главного героя, а потому, что автор верен метафоре "голова - сердце". Тынянов подробно говорит о "сердце" потому, что одной из важнейших причин поражения было отсутствие "головы". Кюхельбекер связывает разрозненные части событий.

Восстание взято с разных точек через бегающего по улицам и площади Кюхельбекера. Этим создается ощущение, что у восстания нет центра, нет руководства, нет плана, нет идеи.

Кроме того, все происходящее взято через разъезжающего, "подобно Вильгельму", великого киязя Михаила. Но это уже не только разные наблюдательные точки, но разные точки зрения, разные позиции.

События па Петровской площади проходят под топот тысячи ног, цокот копыт конницы, сухой разговор ружей, пение шрапнели, треск костей, визг картечи, под тихий проглоченный стоп арестуемых, под похоронный стук барабана. И книга о разгромленной революции, о казнях, крепости и Сибири невеселая книга. Но все, что происходит в этой невеселой книге, придумано не ее автором, а сделано невеселой историей. Поэтому все это очень далеко от предрешенности, рока, судьбы. В своем первом романе Тынянов не ищет причин поражения, лежащих вне истории. Роман конкретен, но и ограничен этой конкретностью. Гибель восстания в нем показана как один из эпизодов русского освободительного движения. То, что вместе с поражением декабристов, разгромом петрашевцев, расправой с революционным движением 60-х годов и последующими эпизодами и этапами русского освободительного движения оставалось все меньше надежд на свободу, в этом романе не сказано. Но из первого романа Тынянова можно понять, что гибель восстания была лишь одним из звеньев русского освободительного движения, что опыт декабризма оказался плодотворным для последующих его фаз и начавшаяся через несколько лет после восстания работа Герцена была вызвана декабризмом.

Поиск по сайту: