Языками ангельскими и человеческими

После случившегося у Найджела испортилось настро­ение, и Майклу со Сьюзен пришлось его покинуть. Они перебрались в ее номер, чтобы по очереди принять душ. Хотя в душе была только холодная вода, но в «Гранд-оте­ле» она была примерно комнатной температуры, что даро­вало желанную передышку от уличного пекла.

Майкл сидел на краю кровати и, замотавшись в прос­тыню, поедал прямо из упаковки печенье от Хантли и Палмера и прислушивался к шуму душа Сьюзен. Бамбу­ковый вентилятор лениво вращался над головой, разгоняя застоявшийся воздух. Одежду Майкл отправил в стирку: одним из немногих по-настоящему приятных ближневос­точных обстоятельств было неимоверное разнообразие персональных услуг, предоставляемых за несколько си­рийских лир. При курсе в пятьдесят лир за американский доллар — а также том, что режим Асада поддерживал многие цены на низком уровне, — здесь нетрудно было чувствовать себя богачом.

Как и расположенный двумя этажами ниже номер Найджела, комната Сьюзен была зеркалом ее личности. Забота и внимание превратили былое запустение в шарм; на свежеотмытых стенах висели картины, место древнего ковра заняли купленные на базаре разрисованные циновки. Откуда-то из гостиничных завалов были извлечены два огромных викторианских кресла с подголовниками и вось­миугольный кедровый стол, инкрустированный сандалом, черным деревом и перламутром. Майкл попробовал пред­ставить себе Сьюзен, прибегающую к тактичным и подо­бострастным иносказаниям, единственному для женщины способу преуспеть в здешних местах, — и не смог. Она противостояла жизни, сообразуясь с собственными мерка­ми, и делала это так же как делала все остальное, — бескомпромиссно.

Несмотря на то, что за последние сутки ему удалось поспать всего около трех часов, а уже вечерело, для отдыха Майкл был слишком возбужден. Чем больше он пытался отогнать от себя происшедшие с ним события, тем настойчивей они вламывались в его сознание, обретая все больший вес.

То, что ни одно из событий последних двадцати четы­рех часов, которым ему пришлось быть свидетелем, не было случайным, являлось бесспорным фактом — все они, так или иначе, концентрировались вокруг его расплывчатых представлений о Боге. Нельзя было сказать, что голый пустынный ландшафт был для так называемого Всемогу­щего чем-то чужеродным. Он застолбил участок, охвативший Палестину и ее окраины, еще в те дни, когда река Евфрат текла на восток прямо из Эдема. Временами землевладелец отсутствовал, временами, нагоняя страх, появлялся, но каждый раз он оставлял неизгладимый след в умах всякого племени, попадавшего в сферу притяжения духовного магнита здешних холмов. Бог прилепился к этим местам, стало быть, всякий здесь оказавшийся при­лепится к Богу.

«Пустыня дает богатый урожай только двух расте­ний — фанатиков и мистиков. Одни думают, что нашли Бога, другие — что нашли единственного Бога. — Ни­колай любил говорить это всякий раз, когда ему хотелось вывести Майкла из себя. — Раз в тысячелетие или около того собирается новый урожай; он развозится по всем странам, упакованный в ящики с ярлыками: Нетленная истина. Обращаться безо всякой осторожности. А люди склонны верить ярлыкам». Воспитанный в бывшем Советском Союзе искренним, незнакомым с чувством ви­ны атеистом, Николай считал Семь Столпов Мудрости этой пустыни вкупе с Десятью Заповедями и Пятью Основами Ислама чем-то средним между гипнозом и массовой галлюцинацией, вызванной «слишком многими ночами, проведенными наедине со стадом овец, верблю­дов, коз или кого-нибудь еще. Им больше не с кем было поговорить, а парнокопытных убедить проще простого».

Майкл отдавал должное успокоительному воздействию подобного цинизма, однако для него он оставался поводом задаться вопросом, как безводнейшая земля на планете, погрязшая в жестокости и лишениях, могла породить тай­ны, так и не раскрытые современным разумом. Духовные же учителя, которые, казалось, должны были бы раскры­вать эту тайну, непостижимым образом лишь усугубляли ее: «Истинно говорю вам, если будете иметь веру и не усомнитесь, то если и горе сей скажете: поднимись и ввергнись в море, — будет».

Это обещание Иисуса выходило далеко за рамки до­ступного пониманию в рациональном эйнштейновом трех­мерном мире. Христос, правда, не стал творить чудеса, подтверждающие его мысль. Но, тем не менее, Новый Завет упоминает о тридцати четырех подобных случаях, в том числе о трех, связанных с воскрешением из мертвых. Эти акты веры поднимали волны благоговейного трепета, распространявшиеся из этой пустыни в течение двух по­следующих тысячелетий. Но чудо происходит лишь од­нажды, а потенциал для его совершения существует во все времена; первое локально, второй же вечен. Такова реаль­ность, которую Иисус не стал демонстрировать, но лишь изложил и проиллюстрировал. Реальность, в отличие от красочных изображений Бога, не восседает на парящем в небесах троне, у нее нет ни бороды, ни рук, ни ног. Она безвидна и пуста. Как эта пустыня. Несомненно, именно поэтому самая абстрактная вера в мире произошла из этой части света.

Все три пустынные религии — иудаизм, христианство, ислам — учат человека возлюбить Слово. «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог». По мнению Майкла, гипнотизирующий ритм этих священных слов был не способен затмить собой очевидный вопрос: какое Слово? С тех пор как много тысяч лет назад они были написаны, раз в несколько веков появлялась ослепи­тельно-яркая личность, чтобы пролить на Слово свет, но на каждого пророка, его разгадавшего, приходились мил­лионы простых людей, отдавших за него жизнь. Все эти повторяющиеся из века в век смерти, похоже, привели Бога в угрюмо-замкнутое расположение духа. Майклу Бог представлялся задумчивым мудрецом, а вот догмы по­стоянно воевали друг с другом здесь на Востоке. И многие века простому человеку внушалось, что если он не горит желанием отдать жизнь за свою веру, значит, он проклят.

Если бы некто задался целью свести все писания Святой Земли в одну крупицу практической мудрости, Майкл мог сказать ему, что это должно быть. Бойся Господа Бога твоего всею силою, всею крепостию и всем сердцем твоим.

Нет, — подумал он, — не нужно даже изучать писания. Наставление о вере в страхе высечено на здеш­них скалах. Оно было здесь всегда. Матери учили своих детей, что иные верования прокляты, ибо им недостаточ­но присущ страх Божий. Или на долю их последователей выпало недостаточно страданий, кар, ударов плетьми, пы­ток, лишений, неволи и казней для должной святости. Каким образом, спрашивал он, страх столь глубоко въелся в то, что задумывалось как радостное служение?

И вдруг Майкл понял, что точно знает, зачем пришел Пророк — чтобы дать ожидавшим Армагеддона то, чего они действительно — действительно! — хотели.

Мысли Сьюзен шли в ином направлении. Она стояла под душем, позволяя тепловатой воде смывать песок и грязь, накопившиеся в течение одного из наиболее странных в ее жизни дней. Она не видела тех чудес, что так впечатлили Майкла, но чувствовала, что он обеспокоен событиями прошедшего дня. Ей тоже было не по себе, и не только из-за его рассказов об увиденном. Майкл явно не расстал­ся с мыслью о самоистязании. Она лишь мельком пересе­калась с ним за последние несколько дней — но симптомы распознала. И она понимала, что в их отношениях уже ничто не будет прежним. Что бы ни случилось потом, той связующей нити, которой они нерешительно оплетали друг друга, суждено было вот-вот пройти испытание на проч­ность. Они стояли на берегу реки нового отношения друг к другу. И перспектива быть затянутой ее течением за­ставляла Сьюзен беспокойно напрячься.

«Что он такое в действительности, этот Майкл?» — спрашивала она себя. Не то чтобы ей нужно было знать о нем все, но какая-то часть ее существа требовала узнать о нем больше. Вот уже три года длятся их отрывочные свидания посреди войны; они успели переговорить обо всем сущем под солнцем, но в каком-то смысле Майкл и по сей день остался для нее незнакомцем. Бурные же события прошедших суток лишь отчетливо высветили этот факт. Кто этот человек, видевший чудеса и безумие в этой пустыне? Можно ли ему верить?

Пожалуй, ее осторожность чрезмерна, — подумала она, — в конце концов, в тех обстоятельствах, в которых им случилось оказаться, в окружении этой суровой мест­ности и тех жутких страданий, которые они пытались хоть сколько-нибудь облегчить, истинная сущность человека проявляется довольно быстро. Майкл был хорошим чело­веком. И все же она беспокоилась. После Кристиана ей это казалось только естественным.

Кристиан. Он был ее непродолжительной попыткой притвориться взрослой в свои двадцать с чем-то лет. Будь она тогда честна с самой собой, ей пришлось бы признать, что для нее имело значение не столько за кого выходить замуж, сколько шикарная свадьба и все положенные ат­рибуты, а также возможность обставить «настоящую» квартиру и при случае небрежно обронить в беседе слово­сочетание «мой муж». Две карьеры, одна квартира, стиль жизни по образу и подобию журнальных обложек и по­ощряемая всеми окружающими роль, которую ей нужно было играть.

Никто из ее друзей не задавал вопросов по поводу предпринимаемых ею шагов и даже не высказывал пред­положения, что шаги эти не были единственно воз­можными.

Пять горьких лет того, что точнее всего можно было бы назвать окопной войной, продемонстрировали ей всю несуразность подобного союза. Кристиан чувствовал, что она ему лжет, сам обещал стать чем-то таким, чем он не был, и, в конце концов, возненавидел ее, когда она отказа­лась от дальнейшего соблюдения договора. К тому време­ни, как она поняла, что он относится ко всему этому серьезно, он успел уязвить ее гордость и донельзя ее разозлить — теперь ей не хотелось ничего, кроме бунта. В итоге она выбралась из-под дымящихся развалин своего брака с тем же чувством, какое испытывает пилот, уцелев­ший в катастрофе.

«Как говорится, каково бы ни было приземление, лишь бы уцелеть...»

Теперь у нее не было уверенности относительно того, чего можно ждать от других людей, потому она избегала какой бы то ни было близости. Не терпевшая никакого лицемерия, она заработала репутацию не ведавшего жа­лости администратора, человека, способного устоять перед любым давлением. Со временем она поняла, что ее пове­дение в эмоциональной сфере объясняется закоренелой привычкой воспроизводить старые битвы на том поле, где у нее есть возможность победить.

Она всегда пыталась докопаться до сути происходяще­го, однако осознавала, что не способна понять, какое значение для нее имеют другие люди или хотя бы служе­ние им; по этой причине она решила, что целью ее приезда сюда является уединение. Если бы в написанной ею книге фигурировал первородный грех, он состоял бы в том, что люди в массе своей чересчур низко себя ценят, обеими руками отвергая счастье самопознания.

Она не собиралась грешить снова, но и предотвратить это было не в еесилах.

Шум воды прекратился, и несколько мгновений спустя из ванной вышла Сьюзен, закутанная в белый махровый купальный халат с вышитой на груди надписью «Шепердс-отель, Каир». Насухо вытерев свои длинные до плеч волосы, она повесила полотенце на дверь.

— О, да ты красавец, — сказала она, расчесывая влажные волосы пальцами. — В этой простыне ты похож на древнего римлянина.

Майкл улыбнулся.

— Любуйся, пока есть возможность. Я ведь не собираюсь оставаться здесь навсегда.

— Тебе стоило бы остаться в Дамаске хотя бы на несколько дней, — сказала Сьюзен. — Посмотри на себя. Чем бы ни было то, что грызет тебя последние месяцы, тебе все хуже и хуже, правда? Наверное, тебе не стоит и дальше нести этот груз в одиночку.

Ее слова прозвучали беспристрастным вердиктом хи­рурга, лишенным гнева и страха.

— Ну, что скажешь?

— Ты когда-нибудь видела ангелов? — спросил Майкл, вглядываясь в ее лицо.

Голос его звучал резко, напряженно, словно бы при­надлежа чему-то инородному. Сьюзен покачала головой и повернулась к раскрытому шкафу в поисках какой-нибудь одежды.

- Ну и?.. — спросила она.

— Я долго думал об этом. Слово «ангел» означает «посланник». Им не было нужды являться в длинных одеяниях и с крыльями. В каждой из библейских историй говорится, что люди, столкнувшиеся с ангелами, никогда не узнавали их сразу. Думаю, это относится и к тем, кто видел ангелов в свой смертный час, — каким бы ни было послание, ужасным или прекрасным.

— Так ты думаешь, что видел ангела? — спросила Сьюзен, снова усаживаясь рядом с ним. — Так вот что произошло?

— Не обязательно, — ответил Майкл. — Но я просто рассуждаю: как можно понять, что ты встретил ангела — или, скажем так, посланника? Большинство людей привыкли ко всем этим крыльям, нимбам и лирам и потому считают ангелов чем-то вроде огромных церковных свечей, благословленных Богом эльфов-переростков или, на худой конец, стражей, охраняющих от злых демонов. Которых они, впрочем, тоже никогда не видели.

— Не могу сказать ничего определенного. Меня не волнуют декоративные и бесполезные ангелы. Пусть они будут эльфами, гномами, кем угодно — что плохого в разыгравшемся воображении?

— Но что, если их внешний вид вовсе не имеет значения? Что, если мы веками рисовали посланцев, упуская из виду само послание?

— Ну-ка, ну-ка...

Лицо Майкла стало серьезным, как у мальчика во время первого причастия.

— Мы зациклились на изображениях крылатых существ потому, что именно к этому нас приучили. Мы смотрим теми глазами, что принадлежат нашему телу. Но все это время к нам приходили послания, направленные на то, чтобы открыть нам совсем другие глаза. Ангельское послание всегда одно и то же: смотрите, смотрите, смотрите — но мы не смотрим. Мы раз за разом повторяем одни и те же ошибки, не желая знать никакого
другого способа видения.

Майкл запнулся на полуслове.

— Для тебя все это, наверное, звучит бессмыслицей?

— Меня не особенно волнуют такие вещи, если ты об этом, — равнодушно сказала Сьюзен.

Она заметила в его лице разочарование. Он ждал от нее большего.

— Знаешь, когда я была маленькой, меня от души кормили историями об этом ином мире, якобы столь же близком, как-то, что я могу увидеть и потрогать. Там были и твои ангелы, наблюдающие за нами вместе с Иисусом, Девой Марией и Отцом Небесным. Но человек не может жить одними лишь историями. Опыт подсказывает, что можно провести всю жизнь, молясь, отправляя в бутылках послания в этот иной мир и надеясь, что они достигнут того берега, которого ты не увидишь, пока не умрешь. И они не доходят — мои, по крайней мере, не дошли. Вот потому-то я и забочусь о себе и не беспокоюсь больше по поводу этого иного мира.

— Сьюзен, многое в тех историях было правдой, — убежденно сказал Майкл.

— Ты к этому вел все это время? Извини, ты сегодня был таким таинственным... Но вот беда — то, что ты пытаешься сказать, бьет мимо цели. Занавес для тебя приподнялся, покровы спали, и ты увидел другой берег. Прекрасно. Я рада за тебя. Но учти, со мной-то ничего подобного не было. Ну, допустим, что ты принимаешь сигналы с Марса с помощью зубов мудрости. Но не жди от меня, что я стану принимать на веру то, чего не могу увидеть.

Он был удивлен, когда она, улучив миг, наклонилась к нему и поцеловала. Это был ласковый жест, попытка смягчить свои слова. Вместе с тем Майкл почувствовал, что ее рука оттолкнула его. Из страха? В слепом недо­верии? Ей не хотелось раскрываться, не найдя подходя­щего для нее самой момента.

С охапкой одежды в руках Сьюзен вернулась в ванную и появилась обратно спустя несколько минут, безупречно официальная в своей юбке цвета хаки ниже колена и белой блузке с длинными рукавами.

— Ну, — сказала она, — где ты собираешься обедать?

— В таком виде? — спросил Майкл, показав на свою импровизированную тогу.

— Я сбегаю вниз и позаимствую что-нибудь из одежды у Найджела. Что возвращает нас к Вопросу Номер Один. К этим снимкам, Майкл. Если он не подделал их — а я не думаю, что это так, — тогда откуда они взялись?

— Ты упомянула об этом Сериосе, — сказал Майкл. — Некоторые из кадров вскочили в камеру сами собой, но за большинство остальных я не поручусь. Вот откуда нужно начинать.

— Ты хочешь сказать, что считаешь своим долгом этим заняться? А как же твоя работа?

Майкл покачал головой.

— Мне выбирать не приходится. События сами подталкивают меня.

— Да нет, у тебя как раз есть выбор. Ты можешь оставить все это или, по крайней мере, чуть погодить. Но раз уж ты взялся, скажи, велика ли разница между экстрасенсом и колдуном?

— «Колдун» — неподходящее слово, — запротесто­вал Майкл.

— По-твоему, здесь все дело в семантике? — иронично улыбнулась Сьюзен. — Тогда пользуйся той терминологией, которая тебе больше нравится. А я хочу есть.

Мгновение спустя в дверь деликатно постучали. Раз­носчик принес выстиранные и выглаженные вещи Майкла. Майкл с благодарностью их принял и направился в ван­ную, чтобы переодеться. Одевшись, он почувствовал себя лучше, несмотря на то, что вид этой одежды вызвал у него приступ сожаления по поводу вещей, утерянных им в пустыне, — особенно черного саквояжа и его драгоценно­го медицинского содержимого.

— Я готов, — сказал он.

— Пожалуй, для «Синдианы» мы выглядим недостаточно нарядно, — сказала Сьюзен, имея в виду популярное место встреч иностранцев на улице Махди бен-Бараки. «Синдиана» была одним из немногих во всей Сирии французских ресторанов, достойных называться таковыми, и цены там были соответствующими. — Но в какое-нибудь хорошее кафе нас пустят.

— Но только до тех пор, пока там подают кофе, — сказал Майкл, затягивая пояс и засовывая в карман рубашки паспорт и бумажник. Он был несказанно рад, что и то, и другое уцелело; благодаря элементарным мерам безопасности, предпринятым против карманников, документы уцелели и при бомбежке, и в остальных приключениях.

Заходящее солнце золотило крыши дамасских домов, ког­да Сьюзен и Майкл отправились на поиски чего-нибудь перекусить. Свободный столик нашелся в одном из излюб­ленных мест Сьюзен. До традиционного времени ужина оставалось еще несколько часов, и повсюду были видны мужчины, спешащие в мечети к вечерней молитве. За пирожками с мясом и сырным печеньем, запиваемыми холодным лабаном — солоноватым кефиром, весьма почитаемым сирийцами, — Майкл вернулся к волновавшей его теме.

— Пожалуй, ты права: завеса поднимается, — неохотно произнес он. — Вот только у меня нет уверенности насчет того, что же я за ней увидел. Судя по тому, что ты сказала там, в гостинице, тебе хочется отстоять свое право на скепсис. Прекрасно, но вот те вещи, что я видел, таковы, что скепсиса от них становится поменьше, а вот веры не возникает. Как бы ты назвала такое промежуточное состояние?

Сказанное вызвало у Майкла неловкость, однако он не находил другого способа выразить словами возникшую ситуацию. Сьюзен благожелательно улыбнулась — как ему показалось, впервые за все это время.

— Вижу, это для тебя не игрушки.

— Отнюдь нет.

— Знаешь, мне впору смеяться над собой. Я провела здесь двадцать лет, доказывая себе, что я не просто столб для подпирания эго какого-нибудь мужчины, а теперь вот ты хочешь, чтобы я стала опорой твоей душе. Как мне сделать это? Расскажи, чего ты хочешь, объясни хоть что-нибудь.

— Ничего я от тебя не хочу, — сказал Майкл, вспыхнув. — Если ты думаешь, что я собираюсь вовлечь тебя в какую-нибудь...

— Нет, — невозмутимо ответила Сьюзен. — Наверное, у тебя всплывает что-то из твоего прошлого или что-то подсознательное, а мне, похоже, просто слишком тяжело это наблюдать, я уж не говорю о том, чтобы все бросить и пойти за тобой. Я не очень-то себе доверяю, понимаешь? Когда мне было семь лет, я сбежала из дому по причине, которой за давностью лет уже и не помню. Наверное, отец за что-то отстегал меня ремнем. Но суть в том, что тогда я впервые испытала ненависть.

Это было ужасное чувство, но оно действительно пол­ностью овладело мной. Я убежала в лес, подступавший сзади к нашему дому. Я сознательно избегала троп, так как не хотела, чтобы меня нашли, и спустя некоторое время оказалась в густых зарослях. Мне пришлось проби­раться сквозь кусты ежевики, настолько переплетенные, что даже птицы не могли там гнездиться. Через несколько часов стало темнеть, я поняла, что не знаю, как выбраться обратно, и принялась плакать. Так прошло сколько-то времени; свет луны не пробивался сквозь облака, и темень стояла непроглядная.

Затем я услышала шорох в траве — большая сова-си­пуха спикировала с дерева и ухватила мышь в трех шагах от меня. Я так испугалась, что подползла к куче листьев и зарылась в нее с головой. Меня била дрожь; уснуть я не могла. Как вдруг прямо надо мной, пробившись сквозь укрывавшие меня листья, вспыхнул свет. Мужской голос произнес: «Сьюзи?» Я не узнала его, но села, и он выключил фонарь, чтобы не слепить меня.

— Ты узнала потом, кто это был? — спросил Майкл.

Сьюзен покачала головой.

— В том-то и дело. Не узнала, но меня это почему-то не испугало. Он взял меня на руки, и я заснула. Следующее, что я помню, — это как проснулась через несколько часов после рассвета в своей постели. Родители никогда не говорили со мной об этом. Они вели себя так, будто я никогда никуда не убегала.

— Тебя подобрал какой-то незнакомец? Может, он все время следил за тобой?

— А может, это был сон или пред сексуальная проекция — можешь мне поверить, я перепробовала все разумные объяснения. Оставим это в качестве пищи для сомнений, как мы поступили со снимками Найджела и твоими приключениями. Он был ангелом, посланным Богом, чтобы спасти меня, и явился в приемлемом для меня виде. Я хочу сказать, что в отношении своего Пророка ты имел в виду именно это, не так ли?

— Вот разве что мы не знаем, действительно ли он пришел сюда кого-нибудь спасать.

— Допустим. Но что до моего случая, одно сверхъестественное происшествие в детстве не изменило моей жизни. Я встретила ангела. Прекрасно, но затем я выросла — во всех смыслах этого слова — и обнаружила, что на самом деле не имеет никакого значения, был ли этот опыт реальным, поскольку люди всегда находят способ что-нибудь разрушить, даже без всякого божественного вмешательства.

— Самый что ни на есть пораженческий подход, — сказал Майкл. Слова прозвучали странно даже для него самого. Вплоть до сегодняшнего дня он думал точно так же: люди всегда изыщут способ ухудшить, что бы то ни было, совершенно не нуждаясь в сверхъестественном.

— Ты знаешь меня, Майкл. Я предпочитаю называть его реалистическим. Но я, пожалуй, все еще на что-то надеюсь. Если бы не тот мой ангел, я бы давно уже перестала надеяться и сказала бы, что все это чепуха. Думаю, где-то в глубине души каждому человеку хочется верить, что существует сила, способная превращать воду в вино или боль в радость. Бог ведь знает, что нам нужно что-то такое, благодаря чему мы смогли бы терпеть этот мир.

У Майкла пока что не получалось выразить словами, что именно с ним произошло. Но разводить по этому поводу непринужденную болтовню он уже не мог.

Какое-то мгновение Сьюзен пристально изучала его лицо.

— Будь я на твоем месте, я бы довольно-таки скептически отнеслась к моим рассуждениям, — сказала она. — Особенно находясь в этой части света. Иногда мне кажется, что реальность здесь слегка истончена.

Стемнело, и над городом завыл голос, призывающий к вечерней молитве, — радио и громкоговорители доносили его до каждого дома, каждой лавчонки. После вынужден­ной паузы Майкл во всех подробностях рассказал Сьюзен о смертоносном свете над Вади ар-Ратка. О дервишах в мечети, чьи молитвы только и могли сдержать наступление смерти. О старом суфии, который, судя по всему, был способен заглянуть в душу Майкла, словно та была сде­лана из стекла. Сьюзен внимательно слушала, не переби­вая. Так он добрался до пулеметных очередей, убивших Юсефа.

— Они должны были убить и меня, Сьюзен. Я находился точно на траектории пуль. Такое впечатление, что они обошли меня — потому что там был этот суфий. Его тень защитила меня. А потом он заговорил со мной по-английски. Я не знаю, как это вышло — до сих пор Юсефу приходилось переводить...

— Тебе нужно беречь себя, — сказал он. — Я пришел к тебе, потому что сейчас, вопреки всем обычаям, святой должен явиться — он не оставляет нам выбора. Помни: страх лишь в одиночестве. То, что было разделено, должно соединиться. Тот, кто не ищет, не найдет.

— И меня тогда ничто не удивило в его словах, — неохотно признал Майкл. — Поскольку в течение нескольких месяцев я видел во сне и его, и эту деревню.

Лишь произнеся эти слова, Майкл понял, что так оно и было.

— Что именно тебе снилось? — спросила Сьюзен.

— Я видел, что мир пылает, гибнет в огне.

Нет, не то. Все было так, будто процесс творения пошел вспять и оттого свет его стал из доброго злым. Майкл покачал головой. Слова не вмещали того глубин­ного понимания, что вибрировало в нем во время тех снов.

— Но боль была там не худшим. Хуже неебыла неестественность, извращенность происходящего. Свет, который убивает, а не спасает.

Он вдруг почувствовал, что Сьюзен держит его за руку. Как давно она взяла ее?

— Я врач, вот только степень доктора медицины — совсем не то, что может убедить человека, что он не сошел с ума и не галлюцинирует.

— Все не так плохо, — сказала Сьюзен. — Я знаю одного человека, который может тебе помочь.

— Мне не нравится это слово — «помочь», — сказал Майкл, обидевшись на ее намек.

Сьюзен покачала головой.

— Нет, он не психиатр. Просто друг. Он помог мне однажды, когда я действительно в этом нуждалась.

— Он здесь? Или в Александрии?

Майкл стал прикидывать в уме, сколько времени он может с чистой совестью позволить себе отсутствовать в медпункте.

— Не угадал. Он в Иерусалиме.

— Неблизкий путь, — без выражения сказал Майкл.

Уже много лет, с тех самых пор, как Израиль и Сирия вступили в войну за Голанские высоты, граница между ними строго охранялась.

Сьюзен широко улыбнулась, почти засмеялась.

—Не беспокойся. Я могу без всякого риска пересечь границу и вернуться обратно. Это займет у нас меньше суток.

— И что же твой друг знает об этом такого, чего не знаю я?

— Трудно сказать, — ответила Сьюзен с явным облегчением по поводу того, что Майкл хотя бы допускал возможность рационального разрешения вопроса. — У него было всего три тысячи лет, чтобы поразмыслить над этим.

В Дамаске был комендантский час, и только сумасшедший или же человек, отчаявшийся гораздо больше Майкла, сунулся бы через израильскую границу ночью. Утром же, когда первый солнечный блик появился на башенке сул­танского дворца, они решили предпринять такую попытку. Сьюзен проснулась за час до рассвета и растолкала ле­жавшего рядом Майкла. Майкл словно вынырнул из чер­ного, лишенного видений сна, испугавшего его ничуть не меньше прежних картин. Он настолько свыкся с ними, что лишение их было для него сродни ампутации.

Сьюзен была настроена решительно.

— Идем. Я заказала на кухне сухой паек, а внизу нас ждет машина.

Майкл сел на кровати, ероша рукой волосы. Подняв­шись на ноги, он оглянулся в поисках рубашки, а Сьюзен протянула ему брюки. Взяв предложенную ему чашку кофе, он принялся судорожно глотать, одновременно пы­таясь одной рукой застегнуть рубашку. На его «найках», несмотря на плотную корку грязи, до сих пор были видны брызги крови от позавчерашней операции.

— Надеюсь, этот твой друг не особенно щепетилен по части одежды, — сказал он, показывая на свои ноги.

— Как раз щепетилен, — заметила Сьюзен, придерживая двери.

К тому времени как над горизонтом показался краешек солнца, они уже ехали на восток по Второму шоссе. Ливанскую границу машина пересекла сразу, как только открылся проезд, а спустя два часа они повернули на восток, к границе Израиля. Эта граница также была закрыта для всех соседей, кроме разве что жителей Си­найского полуострова. Майкл подумал, было предложить свои услуги в качестве водителя, однако ему не доставляла удовольствия езда в тех местах, где она превращалась в гонки со смертью. В отличие от Сьюзен — она съехала с середины дороги ровно настолько, чтобы позволить грузо­вику, направлявшемуся в Бейрут, пронестись мимо, не зацепив их зеркала заднего вида, а затем резко вырулила обратно.

«Как она собирается проехать через границу — с помощью подложных документов? Обмана? От нее можно ожидать и того, и другого», — думал Майкл, глядя в окно. Других способов пробраться в Иерусалим не было. Сьюзен отчасти пролила свет на их планы: человека, которого они собирались навестить, звали Соломон Кель­нер. Он был удалившимся от дел раввином и жил в Старом Городе. Больше она не сказала ничего, умолчав, в частности, о том, чем именно Кельнер может помочь, а Майклу не хотелось на нее давить. «Тебе стоит хоть немного уверовать», — сказал он себе, изо всех сил желая, чтобы у него оказался в этом отношении выбор. В сущности, вера — это единственное, чего в мире слишком мало и слишком много одновременно. К востоку от Эдема так было всегда.

Глава четвертая

Город золотой

Город стоял на этом месте более трех тысяч лет. Частично ли, полностью, он бывал разрушен, по меньшей мере, сорок раз, и всякий раз евреи возвращались сюда, чтобы возро­дить его из пепла. Они называли его по-разному: Ариил, Сион, Салим, Город Давидов, Город Иудин, Иевус, Город Великих Царей, Город Истины, Город Золотой — а чаще всего просто Святой Город. А уж о том, что под любым из своих имен он был городом слез, нечего и говорить.

Сквозь его ворота триумфальным маршем прошел Да­вид с Ковчегом Завета, золоченым сундуком, хранившим в себе драгоценнейшие реликвии еврейской истории, в том числе скрижали, на которых Моисей получил Господни заповеди. Сын Давида Соломон в качестве вместилища Ковчега возвел Первый Храм, заменив камнем шатры-скинии, бывшие традиционным местом поклонения две­надцати кочевых племен. В день освящения Храм запол­нили священники в белых одеждах. Звучали трубы, ким­валы и барабаны — и тут случилось чудо. Бог, приняв форму облака, заполнил построенный для Него дом, явив Свое присутствие и благословив застывших в благоговей­ном страхе священников. Первый Иерусалимский Храм Соломона был освящен спустя четыреста восемнадцать лет после того, как Моисей вывел сынов Израилевых из египетского рабства.

Предполагалось, что плод Соломоновых трудов сохра­нится навечно, однако волны разрушений, судя по всему, подчинялись здесь собственному ритму. Вавилоняне пре­вратили Храм в груду камней, а от Ковчега и его реликвий остались разве что воспоминания. Прошли века. Десять из двенадцати колен Израилевых исчезли с лица земли, однако тяга евреев к своим святыням не ослабела. Стара­ниями царя Ирода Второй Храм был воздвигнут с еще большим размахом, поражавшим воображение. Римляне, подавляя палестинские восстания, которые докучали им с тех самых пор, как вся эта область стала колонией Им­перии, разрушили сооружение Ирода. Все, что осталось от Храмов, это слои фундамента вдоль Западной стены города. Эта стена не является для благочестивых евреев центром мира, но именно здесь к нему можно подойти ближе всего, поскольку собственно центр, Храмовая го­ра, — земля запретная. Тому есть две причины: будучи веками, лишены своей святыни и не имея возможности с помощью должных ритуалов очиститься от прикосновения смерти, люди стали слишком нечисты, чтобы шагнуть в святая святых. Вторая, более реалистичная причина за­ключалась в стоящей на Горе величественной златоглавой мечети Купола Скалы*, считающейся красивейшим ислам­ским сооружением в мире.

Подобно женщине, желанной оттого, что притягивает взоры множества соперников, город с самого своего осно­вания влек к себе захватчиков. Последними из них, ушед­шими из города, как и пришли, были англичане. С 1948 по 1967 год Иерусалим был городом, разделившимся сам в себе воротами Мандельбаума, ставшими перепутьем это­го сакрального Берлина. Даже воссоединившись после Шестидневной войны, город, несмотря на все свои стра­дания, остался тем, чем был — полем битвы. Город Зо­лотой, восстающий на своих костях, был ценнейшим из трофеев Востока, слишком соблазнительным для любого завоевателя, чтобы пройти мимо, — как для персов, асси­рийцев, вавилонян, так и для более поздних иноземных захватчиков — греков, крестоносцев, мамелюков и осман­ских турков. Вероятно, из-за многочисленных завоеваний город, в конце концов, возжелал снова стать обычным, подобным всем прочим местом, лишенным какой бы то ни было святости, и с тех пор, как сказал Иисус, избивает пророков и камнями побивает тех, кого послал к нему Бог. Таков он, Иерусалим.

Было позднее утро, когда Соломон Кельнер вышел из маленькой синагоги, где совершал утреннюю и вечернюю молитвы. Прикрыв курткой таллис, он медленно побрел в направлении Стены. Яркое весеннее солнце словно благо­словляло его, заставляя вспомнить обо всем, за что ему следовало вознести благодарность на семидесятом году жизни.

Соломон Кельнер родился в 1929 году в другом Бер­лине, в семье ученых и профессоров, чьи имена со времен его прадеда почитались украшением университета. Семья не считала себя богатой, однако в ней были уют и счастье, книги, музыка и беззаботный смех. Он не запомнил, с какого момента его родители стали переходить на шепот, опасаясь, что их услышит он или его сестры. Но ведь ребенок живет в настоящем, в яркие промежутки времени, разделенные туманными мгновениями.

Ноябрь 1938 года. Ему было девять лет, когда случи­лась Хрустальная ночь. Он помнил, как шел по улицам на следующее утро и видел осколки разбитых витрин магази­нов, напоминавшие сверкающие сугробы до срока, выпав­шего снега. Ему казалось, что в ушах его эхом отдается звук труб. До него доносились возгласы битвы, и он теснее прижимался к своей няньке. Он чувствовал, что ей страшно, и на какой-то миг ему показалось, что она слышит то же, что и он, но это было не так. Трубы звучали для него одного, и Соломон, несмотря на юные годы, понял тогда, что привычному укладу его жизни пришел конец и его будущее будет целиком отдано войне. Прошло два года. Время, когда его семья могла убе­жать, эмигрировать в Америку, Канаду или хотя бы Палестину, было упущено из-за веры его отца в силу разума, из-за убежденности его матери в нерушимости дружбы. Никто не предполагал, что все может зайти так далеко. Они все время думали, что еще можно что-то спасти, что новые законы канцлера суть нечто преходящее и здравомыслящие люди вот-вот отменят их как смехот­ворные.

Вот только здравомыслящих людей здесь больше не осталось.

Весной 1941 года, когда Соломону было двенадцать, Кельнеры получили повестки, предписывавшие им явиться для переселения. Мать плакала, отец был мрачнее тучи, однако они упорно верили — или, по крайней мере, делали вид, что верят, — в сказку о том, что они получат ферму на Востоке. Каждый из них собрал, как было велено, по чемодану вещей и покинул, светлую и просторную квартиру на Тильштрассе.

Соломон никогда больше не увидел этой квартиры, как не увидел и упакованного для него матерью чемодана, полного теплых вещей и его любимых книг. Впоследствии эта мелкая жестокость ранила его больше, чем что-либо еще: зачем было нацистам требовать, чтобы они паковали чемоданы в соответствии с утвержденным перечнем содер­жимого, если не собирались разрешать всем этим пользо­ваться? К тому времени Соломон уже знал, что произой­дет дальше, хотя и не мог облечь это свое знание в конкретные образы. Каждый очередной акт насилия не вызывал у него удивления, будучи лишь проявлением чего-то, уже реального для его внутреннего взора, — товарные вагоны, в которых их везли без пищи и питья, долгое путешествие прочь от всего знакомого, страшные истории, шепотом передаваемые друг другу незнакомыми людьми, сгрудившимися в кучу, будто скот, предназначенный для продажи на каком-то далеком безжалостном рынке.

Там, где поезд остановился, стены были из колючей проволоки, а небо из пепла. Его мать и трех старших сестер угнали в одну сторону, а его самого вместе с отцом — в другую. Это была ошибка — Соломон был довольно мал и должен был быть отправлен с женщинами и детьми, — и она спасла ему жизнь. Часом позже человек сердитого вида с пюпитром в руках вытащил одиннадцатилетнего мальчика из приемного пункта, куда пополнение было направлено на помывку. Прежде чем этот человек вместе со своим начальником успели решить, не будет ли чересчур хлопотно отправить маленького ин­тернированного на женскую половину, кончился рабочий день.

Шли дни, а смерть все обходила его стороной. Он понимал инстинктивно, что разыскивать отца ему нет нужды. Соломон был молод, силен и полон решимости выжить. Среди колючей проволоки и пепла он провел четыре года, и именно здесь начал изучать Тору. Его семья не была особенно религиозной — все ученые из рода Кельнеров занимались светскими науками. Соломон был призван стать воином, и здесь, в этом аду, он нашел духовные средства для своей битвы, нашел в сердцах и умах людей, умирая передавших их ему.

10 июня 1943 года Берлин был объявлен «юденрайн» — зоной, очищенной от евреев. Спустя два года открылись ворота освобожденных союзниками лагерей.

Соломону Кельнеру было шестнадцать, когда пришла рус­ская армия. Война окончилась. Он был жив. Некоторые из его собратьев вернулись домой, в те места, где жили до войны, но для Соломона это было невыносимо. Берлина из его детских воспоминаний больше не было, а вернуться в то, чем он стал, было бы горькой насмешкой над этими воспоминаниями. Подобно многим обездоленным войной, он обратил свой взор в сторону Америки. Сокровище, которое он хранил в своем сердце, терпеливо ждало.

В течение следующих двадцати лет его домом были десять квадратных нью-йоркских кварталов. Он поступил в Колумбийский университет и получил докторскую сте­пень по психологии. Еще более настойчиво он изучал Тору, женился, завел детей, но всегда понимал, что война, для которой он рожден, не закончена. В 1967 году он вместе с семьей эмигрировал в Израиль, получив граждан­ство по Закону о возвращении. В Иерусалиме его дела пошли в гору. Когда ему исполнилось сорок, он нашел себе учителя из числа своих коллег в Старом Городе и начал изучать Сефир Йецира, Книгу Творения, углубившись в бесконечное таинство Намерения, ставшего Явлением.

Шли годы, наполненные скромными триумфами и тра­гедиями оседлой жизни, скрепленной молитвами. В воз­расте, когда его стали донимать не поддающиеся излече­нию неврозы по поводу жизней, проживаемых в духовном забытьи, Соломон напрочь отошел от светской жизни. Порой его мучил вопрос, действительно ли он ступил на верный путь. Всякий человек имеет внутри себя некую искру, священную печать Всевышнего. Однако люди, по всей видимости, чуть ли не инстинктивно отворачиваются от знания об этом, влача свои дни, окутанные болью рукотворных заблуждений. Они молятся Богу в храмах, но редко входят в храм собственного сердца. Он знал об этом слишком хорошо, но вышло так, что Бог не наградил его красноречием, способным пробудить спящих — тех, кто не в силах вернуть себе утраченное простодушие. А потому он обращался к тем, чей сон уже стал беспокой­ным. Молодежь, не представлявшая в жизни иного пути, кроме иешивы, тянулась к Соломону, ища руководства своей учебой. Ибо Соломон понимал, что среди колен человеческих есть тот один, кого ему нужно найти, тот, кому он должен сказать слово, что совершенно пробудит его к памяти.

Пройдя по узкой булыжной улочке, он вышел на площадь перед Западной Стеной, — он был свидетелем, как вскоре после победы в Шестидневной войне это пространство очищали от ветхих арабских построек. Пе­ресекая ее, ему то и дело приходилось останавливаться, чтобы перекинуться словечком со знакомыми. «Спасибо, а как вы?» «В прошлом адаре у вас был такой замеча­тельный день рождения». «Ну конечно, раввинский суд к вашим услугам». «Почему это к вам не прислушаются, если ваш Шмуэль отдал свои деньги именно такой девуш­ке?» Так вот и размеривается человеческая жизнь: то молитвы, то встречи с друзьями на улицах города, где священное сплетается с мирским.

Достигнув Стены, он увидел стоящего перед ней юно­шу, который всматривался в нее так, будто видел эти древние камни в первый раз. В тот день, когда Моше Даян впервые вошел в Старый Город, чтобы восстановить право евреев молиться у Западной Стены, он последовал традиции и вставил между камней сложенный листок бумаги, которому доверил свою молитву: «Да снизойдет мир на весь дом Израилев». Даян не отличался религиоз­ностью, скорее наоборот, но смысл его молитвы был столь же религиозным, сколь и политическим. До сих пор Гос­подь не исполнил ее ни в одном, ни в другом отношении.

Юноша, замеченный Соломоном, в свою очередь за­метил его. Как и Соломон, он был одет в простые темные одежды ортодокса; его широкополая черная шляпа и дол­гополый сюртук выглядели под палящим средиземноморс­ким солнцем в равной степени необычно и уместно.

— Симон, что случилось? — спросил раввин, приветствуя своего ученика. — Тебя не видели сегодня на утренней молитве.

— Я не могу молиться, — упавшим голосом сказал Симон. — Мне приснился сон, и я хочу, чтобы вы объяснили мне, что он означает.

— Сон означает то, что ты не умер во сне, — ответил Соломон.

Ученик не улыбнулся, лишь почтительно опустил глаза.

— Так что это был за сон, после которого ты не можешь молиться?

— Я видел конец мира. Я видел двери домов, отме­ченные кровью после того, как прошел Ангел Смерти, и в этот раз не были пощажены даже первенцы Израилевы. Я видел солнечный лик, залитый кровью, и десять казней, вновь истребляющие Народ. Господь же отвернул лицо Свое — и не сделал ничего.

Бог, сидящий сложа руки, в то время как страдают добрые люди, — общее место, разбившее сердца и души далеко не одному Симону. Соломон подумал о празднике Пасхи, начинавшемся с заходом солнца в пятницу. Он был символом освобождения евреев из египетского рабства и данного им Богом обета, но в последнее время у Соломо­на, бывало, возникали сомнения, будут ли в этом году есть пасхального агнца. Рассказывали, что в одном из киббуцев близ Галилеи внезапно увяли все плоды на деревьях, — подобные знамения всегда сеют панику среди религиозных людей, — а неподалеку оттуда целая семья сгорела зажи­во в своем доме, при том, что соседи клялись, что между появлением первого дымка и превращением жилища в пепел прошло не больше десяти минут.

Страшные сны о Последних Днях посещали и самого Соломона. То, что их видел он, было, конечно, плохо. Но насколько же хуже то, что их приходилось видеть Симону, этому не знавшему горестей мальчику. Что это значит? «Разумеется, Ты прояснишь это, когда Ты сам соч­тешь нужным», — подумал Соломон.

— Как ты чувствовал себя, проснувшись после тако­го сна?

Симон опустил голову.

— Я почувствовал, что не могу любить Бога, если мне суждено все это. Я был слишком напуган.

— Любить? — Соломон фыркнул. — Э - эх, да кто мы такие? Бог требует от нас покорности, а не чего-то невозможного. — Он похлопал юношу по плечу. — Это как в семейной жизни, Симон. Любовь приходит позже, а сначала ты делаешь то, что нужно. Иди-ка домой. Попроси Бога избавить тебя от страха. А если еще раз увидишь такой сон, приходи ко мне, поговорим.

— Да, реббе. — Симон расправил плечи и зашагал прочь.

— Эй, Симон, — крикнул ему вслед раввин. Ученик взволнованно обернулся.

— Не всегда мудро знать все. Знаешь, что сказал Бог, создав мир? «Будем надеяться, что это сможет работать!» Понимаешь?

— Нет, реббе.

Покачав головой, Соломон развернулся и побрел прочь, бормоча про себя: «Похоже, ты хочешь, в конце концов, умереть в своем сне». Почувствовав укор совести, он посмотрел на небо. «Ты уж прости старика. Спаси­бо Тебе».

Тревожные слова Симона, однако, не шли у него из головы. Соломон провел день в обычных для него святых местах, но когда вечером он повернул домой, то понял вдруг, что тот момент, которого он беспокойно ожидал в течение шестидесяти лет, вот-вот наступит.

Сьюзен флиртовала с часовыми по обе стороны границы, болтая по-английски с импозантными израильскими сол­датами, пока те просматривали ее документы. Это был маневр, имевший целью не допустить, чтобы они чересчур пристально вглядывались в чернила. Автомобиль был тща­тельно обыскан, сперва ливанцами, хотя этот переход, расположенный вдали от сумятицы Зеленой линии, отде­лявшей Израиль от Оккупированных Территорий, был относительно спокойным. После первого осмотра часовые не разрешили Майклу сесть в машину, так что он брел позади, в то время как Сьюзен медленно перегоняла ее через границу, к израильскому посту, где тщательный осмотр был произведен еще раз.

— Вы неплохо проведете время, правда? — разрешая проезд, сказал им с чистейшим южноамериканским акцен­том молодой лейтенант израильской армии. Ошеломлен­ный последними событиями, Майкл даже не отреагировал на эту явно неуместную реплику.

Дальнейшая поездка на юго-восток заняла у них весь оставшийся день. Прибрежный ландшафт был типично средиземноморским — опустив стекла автомобиля, они вдыхали дурманящие ароматы моря и выращиваемых здесь эфиромасличных растений. Воздух был нежен от пропитавшей его влаги и запаха возделанной земли. Эти места отличались от пустыни так, как только было воз­можно, но вместе с тем они несли в себе воспоминание о ней, словно пустошь была здесь основой, а вся эта пышная красота — неким эфемерным обертоном. Знание того, что избавление от пустыни есть привилегия, которой с лег­костью можно лишиться, казалось, служило предупрежде­нием каждому здесь живущему, что существование их сада зависит от малейшей прихоти Бога или Природы. Для возделывающего эту землю разница между ними невелика, вот разве что с Богом, пожалуй, можно рискнуть заклю­чить сделку...

Они отъехали от границы несколько миль, и теперь окружающий пейзаж, на американский взгляд Майкла, понемногу стал напоминать обычную обжитую землю. На какое-то мгновение он перестал замечать окружающее. Перед его глазами встали картины того самого последнего пожара, который виделся ему во снах, но он отогнал их, сочтя свидетельством только лишь страха. Ведь если бы они не были снами, не была бы сном и та роль, которая в них ему отводилась.

А это было невозможно.

— Дать драхму за рассказ, о чем ты думаешь? — вернула его к реальности Сьюзен.

Майкл покачал головой.

— Всего лишь о том, что в этих делах мне, пожалуй, до дна не достать.

— Пока не нырнешь, не поймешь, — весело сказала Сьюзен.

Возникшие вдалеке пригороды Иерусалима привели Майкла в неожиданное возбуждение. Увидев сверкавший золотом в вечернем солнце сумбур построек самых разных эпох, он задрожал, как если бы, уже совершенно отчаявшись, нашел свою возлюбленную целой и невредимой. Что это было — благоговейный трепет? Отступление боли? Ни один из привычных ярлыков, похоже, не подходил к этому чувству — им по-прежнему владело неослабева­ющее ощущение неопределенности, словно перед прыж­ком, способным стать как спасением, так и самоубийством. Они въехали в предместье незадолго до захода солнца; поскольку сегодня не был шабат, это мало что значило в плане поиска пристанища. Сьюзен поехала по Яффской дороге. Они миновали привычные блокпосты и оказались в собственно Иерусалиме, разделявшемся на Новый го­род, Старый город и преимущественно палестинский Вос­точный Иерусалим. Свернув на улицу Давида, они напра­вились в сторону рынка для туристов.

— Куда мы сейчас едем? — спросил Майкл, отвлеченный видом толпы, заполнившей обе стороны улицы. Начиналась Страстная неделя, и город был запружен посетителями всех мастей: пешими, на велосипедах, автомобилях — от глубоко религиозных до глубоко безразличных.

— В Еврейский квартал, — ответила Сьюзен. — Да мы могли бы и сразу ехать к нужному дому: номер в отеле сейчас ни за что не достать, даже не стоит терять время.

С трудом, пробравшись сквозь многолюдную рыночную площадь, они достигли Cardo Maximus*, реконструированнойГлавной улицы, что вела в Еврейский квартал Старого города. Майклу эти приземистые серые постройки вдоль узких булыжных улочек и надписи на иврите и английс­ком, призывающие женщин соблюдать скромность в на­рядах, показались чем-то вроде голливудской версии Свя­той Земли. Он увидел старика в долгополом суконном кафтане, с нагруженным ослом в поводу, сопровождаемого по бокам тремя солдатами с «узи». Все это вызывало смутное ощущение ненастоящести, некоего исправления древности, изо всех сил перечеркивавшего один мир ради восславления другого, где все так, как должно быть. «Не удивительно, что год от года столько людей, приезжая в Иерусалим, сходят с ума, — подумал Майкл, глядя в окно. — Он нереален и чересчур реален одновременно».

—Ближе мы, пожалуй, не подъедем, — сказала Сьюзен, притормаживая у известняковых ворот.

—А как же машина? — спросил Майкл, проскальзывая в узкий промежуток между автомобилем и стеной.

Сьюзен пожала плечами, забрасывая сумку за спину.

— Она или будет на месте, когда мы вернемся, или нет.

—Фатализм как-то помогает тебе чувствовать себя в безопасности, да? — спросил Майкл.

—Что-то вроде того, — усмехнулась она.

Элизабет Кельнер, которую все звали Беллой, заметила крайнюю взволнованность мужа в последние несколько недель. Он был угрюмо молчалив, даже с ней, но спустя полвека семейной жизни было бы странно, если бы она не знала, что на уме у ее мужа. Придя вечером домой после молитв, он отреагировал на ее приветствие небрежным взмахом руки.

— Ты имеешь в виду, что обедать не хочешь? — спросила Белла.

— Немного супу, пожалуй, — рассеянно ответил Соломон.

Это была его условная фраза, означавшая: «Не лезь ко мне со своей едой. Мне нужно подумать о важных вещах». Белла налила супу с мацой и поставила супницу на стол между ними. Временами она задавала себе вопрос: если подсунуть мужу в таком настроении тарелку горячей воды из-под грязной посуды, заметит ли он или так и съест?

Семейная жизнь, начавшись в Бруклине, заносила их во множество странных мест, закончив Израилем. Кое-кто говорил, что только Мессия может установить царство Израиля, где будет править Он Сам, и всякие попытки ускорить наступление этого дня нечестивы. Как могут евреи создать государство на месте своей древней родины и назвать его Израилем прежде, чем Мессия даст им право и власть так поступать?

Это был вопрос для схоластов — не для нее. Белла Кельнер, родившаяся и выросшая в Боро-Парке, пригороде Нью-Йорка, отправилась за своим мужем в эту пугающую страну без сетований — по крайней мере, без особых сетований, поняв, какое значение он придает своим штудиям. Она терпеливо выучила иврит; ее мамелошн#идиш порой вызывал насмешки со стороны незнакомцев на улицах, хотя тогда, как и сейчас, этот язык здесь понимали почти повсеместно. Она привыкла жить в состо­янии неослабевающей готовности к войне, научилась обра­щаться с гранатой и противогазом, научилась улыбаться, когда ее дочерей вместе с сыновьями призывали на обяза­тельную военную службу. Помимо всего этого она следила за домом и знала все о жизни каждого из его обитателей, так могла ли от нее укрыться нынешняя обеспокоенность мужа?

Кроме подобных вещей, не было ничего такого, о чем бы он ей не рассказывал. Даже темы, почитаемые религи­озными консерваторами, не предназначенными для женс­ких ушей, — изучение Творения и мистической сущности Бога через посредство Его священной Каббалы — были обычными за их обеденным столом, ибо (так говорил Соломон), если Бог сотворил женщину и Бог же сотворил Каббалу, то почему первая не должна знать о второй? За последние двадцать пять лет она не могла припомнить случая, когда у них за обедом не собиралось бы, по крайней мере, шесть человек, спорящих, хохочущих и наполняющих кухню дискуссионным пылом.

Но сейчас они обедали одни, и Соломон молчал. Белла не находила слов, подходящих для того, чтобы это молча­ние нарушить.

- Ты уверена, что это то самое место? — спросил Майкл.

— В прошлый раз я попала куда нужно, — ответила Сьюзен, сверяясь с листком, вырванным из записной книжки.

Майкл взглянул вдоль улицы, бывшей столь узкой, что, вытянув руки, он почти мог коснуться стен по обе ее стороны. Улица была освещена тусклым желтым светом двух расположенных в отдалении фонарей и таким же светом, пробивавшимся сквозь зашторенные окна. Над­строенные верхние этажи домов нависали над нижними, сужая пространство над головой, так что порой Майклу казалось, будто они со Сьюзен движутся вдоль тоннеля или узкого каньона. Истертые камни под ногами образо­вывали желоб, напоминавший старый, хранящий след по­ступи веков матрац.

Сьюзен дернула шнур звонка у двери с номером 27. Им открыли, и Майкл обнаружил, что разглядывает по­верх плеча Сьюзен невысокую полную женщину лет шес­тидесяти на вид, чьи светлые волосы на деле представляли собой непременный для замужней ортодоксальной еврейки парик. Одета она была в блузку с длинными рукавами, безрукавку и юбку до щиколоток.

— Могу ли я чем-нибудь помочь? — спросила она.

— Белла! Вос тут зих* — донесся из глубины дома мужской голос.

— Лос мих цу ру!**— ответила женщина. — Этот человек не дает мне ни минуты покоя, — вновь перейдя на английский, добавила она, пожала плечами, улыбнулась и пристально посмотрела на Сьюзен.

— Мы с вами знакомы, дорогая?

Сьюзен кивнула.

— Мы встречались на конференции по правам человека в Швейцарии. Мы приехали повидать доктора Кельнера.

— Вы ведь знаете, что он больше не практикует? — спросила Белла и, не дождавшись ответа, воскликнула: — Да вы заходите! Куда девались мои манеры? Мы как раз ужинали, но я всегда готова принять гостей; у нас масса еды. Заходите, заходите!

Не оставляя Майклу и Сьюзен ни малейшего шанса на отказ, Белла повела их наверх, где стоял обеденный стол, накрытый на двоих. Во главе стола восседал пожилой человек в кипе и с пейсами еврея-ортодокса. Увидев во­шедших, он поднялся.

— Сьюзен, добро пожаловать! — сказал он, переведя затем взгляд на Майкла.

Разглядывая его лицо, Майкл заметил, как оно приня­ло настороженное выражение; старый раввин словно бы ждал, чем все кончится. Одного лишь этого было бы достаточно, чтобы вывести Майкла из душевного равно­весия. Но глаза раввина, кроме того, были точь-в-точь теми же, что у суфия в разбомбленной мечети.

— Долго же ты добирался, — сказал Соломон.

— Я не знал, что у нас назначена встреча, — отрезал Майкл. — Я даже не знаю толком, зачем я здесь.

— Да нет, — возразил Соломон. — Ты точно знаешь, зачем ты здесь. А вот чего ты не знаешь, так это знаю ли об этом я.

Сьюзен выглядела сконфуженной.

— Что-нибудь не так?

Никто из мужчин ей не ответил. После напряженной паузы Соломон произнес:

— Мы ведь не будем разводить болтовню, ну? У нас не так много времени.

Он указал в окно.

— Иерусалим — это ведь такой город: одним чудом больше, и мы все погибнем. Тебе хочется умереть?

— Умирать никому не хочется, — почти машинально ответил Майкл.

— Однако есть множество людей, делающих то, чего им делать не хочется, — сказал Соломон.

За окном раздался и стих голос уличного проповедника; хотя слов Майкл не понимал, смысл, в них заключен­ный, был универсален — фанатизм, ненависть и оттор­жение.

— Ладно. Садитесь, ужинайте. Затем я все тебе объясню, а ты назовешь меня старым дураком. У вас есть, где остановится в Иерусалиме? Нет? Мой зять держит гостиницу в Новом городе. У него найдется две комнаты, для тебя и для дамы. Она хорошая девочка.

Майкл невольно улыбнулся такой характеристике Сьюзен. Заметив это, Соломон фыркнул.

— Я уже стар и болен; женщины не страшны мне ничем, кроме мести. — Он взял Майкла за руку. — Идем. Насладись этими последними мгновениями спокойствия, пока я не провертел тебе дыру в голове.

Белла вернулась из кухни, куда перед тем бесшумно удалилась. Еда была простой, но обильной: суп с капустой и мацой, баранина с молодым картофелем и громадная миска салата. Не обращая ни на кого внимания, Майкл набросился на угощение. Наконец, после десерта из апель­синов в меду и крепкого мятного чая, Белла встала, поклонилась и оставила Соломона наедине с его гостями.

Несмотря на сказанное Соломоном о нехватке времени, беседа за столом шла в легковесном и компанейском духе, в чем даже ощущалась некая нарочитость.

— Бог предупредил меня о твоем приезде, — неожиданно провозгласил Соломон. — Признаюсь, я не испытал особой радости, но Он сказал, что я дурак.

— Бог сказал вам? — переспросил Майкл без выражения, не выделив в своем вопросе ни одного слова, так что он мог бы означать все, что угодно.

— Это ведь Иерусалим; Бог ведет здесь ток-шоу. Сын моего соседа Давид в прошлом месяце решил, что Мессия непременно явится, если только все мы проявим достаточное благочестие. Он сейчас у Стены, рассказыва­ет кучке касников*о том, что убийство неверующих есть священнодействие. Не пройдет и недели, как его арестуют, и что тогда будут делать его родители? — Соломон вздох­нул. — Но идем со мной. Настало время поговорить серьезно.

Раввин поднялся и направился к выходу из комнаты. Майкл взглянул на Сьюзен, но та с самого начала ужина не проронила ни слова. Пожав плечами, он после­довал за Соломоном. Они прошли в кабинет, расположен­ный с тыльной стороны дома. Это была хорошо обстав­ленная комната со светильниками в нишах и толстыми восточными коврами. Вдоль стен тянулись полки с книга­ми на доброй дюжине языков — настоящая сокровищница мысли. Вместе с тем на полках были и другие сокровища: отполированный шофар, потемневшая серебряная чаша для киддуша**, древняя терракотовая статуэтка вавилонской богини Анат, некогда невесты Яхве, восседающей на своей тотемической львице. В одном из углов кабинета стояла кафедра, а посредине — длинный деревянный стол, окру­женный стульями. На столе, кроме того, лежали груды книг, как будто те, кто здесь работал, только что вышли. Над столом свисала галогенная лампа на длинной ножке; Соломон включил ее, и на столе образовался круг яркого белого света. Соломон покачал головой и выключил лампу. — Так лучше, правда?

Он вышел и вернулся со старой бронзовой масляной лампой, опоясанной в нижней части еврейскими буквами. Соломон зажег деревянную кухонную спичку и поднес ее к горловине. Сверкнул язычок пламени. Он был мал, но свет его, казалось, проникал всюду ничуть не хуже резкого верхнего освещения.

— Ты знаком с Талмудом? Масляная лампа символи­зирует человеческий дух. Если ее не станет, мир кончится. Так верим мы, евреи. И как во всех верованиях, здесь есть доля правды и доля заблуждения. Садись и рассказывай, что с тобой произошло.

Майкл уселся на длинную узкую скамью. Он и не заметил, когда Сьюзен успела пробраться в комнату и присоединиться к ним. Старый раввин занял место с противоположной стороны стола. На секунду воцарилась тишина — Майкл судорожно подыскивал слова для нача­ла своего рассказа.

— Вчера, — запинаясь, проговорил он, — я видел кое-что забавное.

— Забавное — в смысле, смешное, — невозмутимо спросил Соломон, — или же необычное?

На этот раз Майклу удалось выстроить события в связное Целое — у него теперь было время все продумать. Он не упустил ничего, не в последнюю очередь благодаря некой необъяснимой способности Соломона все угадывать на­перед.

— И? — спросил старый раввин, когда Майкл закончил.

— Этого мало? Я бы предпочел думать, что попросту сошел с ума...

— Но в глубине души знаешь, что это не так, — закончил фразу Соломон. — Этот юноша с его чудесами — плохо, что ты его видел. Вы встретитесь снова. Бог предназначил тебя для этого.

Майкл поморщился.

— Тебе не хочется об этом слышать? — заметил Соломон. — Ты сейчас находишься в странном положении — ни здесь, ни там. Ты слышал такую пословицу: «Не стоит пускаться в плаванье, стоя в двух лодках сразу»? По-моему, это как раз о тебе.

— Не понимаю.

— Это значит, что ты родился невеждой и, если им и останешься, то будешь, счастлив и, вероятно, в безопасности. Со временем ты поумнеешь, и в этом случае также будешь, счастлив и, возможно, в безопасности. Но сейчас твое положение промежуточное, а потому твои реакции стоят немногого.

— Чему, по-вашему, мне нужно верить — что об этом думаете именно вы?

Соломон поднялся и принялся расхаживать, словно лектор в аудитории.

— Позволь мне кое-что рассказать тебе о мире, в котором ты живешь, — но вначале я должен рассказать о мире, в котором живу я: мире Каббалы. Ты слышал об этом?

Майкл кивнул.

— Но я знаю об этом очень мало.

— Каббала — это древняя мистическая книга евреев. Исторической науке она стала известна в Испании XV века, но предание учит нас, что Господь даровал это знание еще Моисею. Ты веришь в Бога?

— А это обязательно?

Соломон улыбнулся.

— Посмотрим. Вот во что верится с трудом — так это в то, что иврит, на котором написана наводнившая Иерусалим реклама кока-колы, это магический язык. Каждая буква в нем имеет значение: алеф — «бык», бет — «стул»; кроме того, каждая из букв означает то или иное число. Если на иврите — языке, при помощи которого, как мы верим, Бог создал мир — пишется слово, оно автоматически получает цифровое значение. А все слова, дающие в сумме своих цифр одно и то же число, суть одно и то же слово. Это мистическая концепция. Лишь в представлении Бога собака и терновый куст могут быть одним и тем же, но факт тот, что числа суть духовные сущности. Математические ангелы, если угодно. Число сорок есть число завершения. Когда Бог наслал Дождь, шедший сорок дней и сорок ночей.

Он говорил: вот, теперь достаточно, это мое последнее слово по этому вопросу. И так оно и было.

В нумерологии Каббалы число Жизни — Лэхаим — восемнадцать. Дважды восемнадцать, то есть тридцать шесть, есть число Творения, поскольку из двух жизней, мужчины и женщины, происходит весь мир. В иврите число тридцать шесть обозначается буквами ламед и вав. Библия рассказывает нам историю Содома и Гоморры. За их непокорность и греховность Бог решил стереть эти города с лица земли, пролив на них дождем серу и огонь с неба. Но Авраам возразил ему, сказав: «Неужели Ты, справедливый Бог, погубишь праведного с нечестивым?» Это был интересный вопрос, и Бог согласился умерить Свой гнев, если там найдется хоть одна чистая душа.

— Этой чистой душой был Лот, — перебил его Майкл, — который, насколько я помню, даже не был евреем.

Соломон удовлетворенно кивнул, не выказав, впрочем, желания быть прерванным.

— Однако Лот не спас Содом и Гоморру. Бог унич­тожил эти города, пощадив лишь семью Лота, при ус­ловии, что те уйдут, не оглянувшись. Соляной столб и непокорная жена нас сейчас не интересуют. Эта притча о чистой душе вовсе никакая не притча, а еще один мисти­ческий символ. С самого своего грехопадения человек осквернен прикосновением смерти, но Бог щадит нечис­тых — то есть всех нас, — давая возможность существо­вать чистой душе. Как ты понимаешь, именно и только эта чистая душа позволяет миру продолжаться — благодаря завету, заключенному Авраамом с Богом. Чистая душа, подобно каббалисту, обладает совершенным знанием Бога.

— Вы хотите сказать, что такой человек существует — должен существовать, — чтобы воспрепятствовать Апокалипсису?

— Не хотелось бы тебя разочаровывать, сын мой, но существует далеко не одна чистая душа, — сказал раввин, заговорщицки понижая голос. — Их тридцать шесть, число Творения. Так всегда было и так всегда будет. И я открою тебе еще одну тайну: половина из них мужчины, а половина — женщины, и, как правило, никто из них не знает о существовании остальных.

Он взмахнул руками, словно отмахиваясь от вопросов Майкла.

— Не Бог ли, будь Он благословен, создал все сущее? Это, правда, что евреи Его избранный народ, — честь еще та, скажу тебе, — но это не означает, что ряды чистых душ состоят из нас одних. Кто бы они ни были, они не встречаются, зная друг друга лишь в своих сердцах, — и я люблю представлять себе их: русскую монахиню и авс­тралийского шамана, жрицу бразильского кандомбле, ка­толического кардинала, пятидесятников, тибетских буд­дистов, синтоистов и, если так угодно Богу, еврея.

— А вы сами когда-нибудь встречали кого-либо из этих людей?

— Людей? Я просидел над текстами многие месяцы. От

Поиск по сайту: