Глава 18. Образ сномира

Если мы принимаем сделанное на основании начальных наблюдений предположение, что во сне у нас не меняется только «Я», иначе говоря, самоощущение себя собой, но меняются мир и соответствующий ему разум, как орудие выживания в том мире, то для дальнейших наблюдений нам нужно воплотить свои предположения и находки в инструмент исследования. В данном случае — это описание Образа сномира.

Конечно, есть искушение говорить об описании самого мира, то есть сномира. Однако, сон в этом смысле материя сложная. И самое неприятное в этом отношении то, что он плохо поддается прямому наблюдению научными мозгами. Наука, в действительности, постоянно пытается разгрызть этот орешек, но требование быть «объективной», в сущности, заставляющее всего лишь исключать из использования все субъективное, то есть видимое лишь одними твоими глазами, позволило ей нащупать предел своих возможностей в изучении сна.

В 2002 году в свет вышел сборник работ, для составления которого собрались ученые самых передовых направлений гуманитарных наук. Поэтому у этого научного монстра получилось вот такое имя, вынесенное в название серии: «Традиция-текст-фольклор. Типология и семиотика ». Иначе говоря, это научное образование изучает народные обычаи и быт через исследование того, что повторяется в различных культурах и является их смысловыми корнями. В этот раз они попробовали исследовать, что такое сон, как это можно понять из общения этнографа или фольклориста с простым человеком.

Сборник открывает статья А. А. Панченко, очевидно, являющаяся определяющей подходы, допустимые в подобном исследовании. Во всяком случае, она начинается с методологических рассуждений в отношении изучения сна, которые стоит привести. «Сложность вопроса усугубляется существованием различных философских и психологических подходов к проблеме сновидения. Большинство из них (и, в частности, теоретический и практический психоанализ, где темы сна и сновидения играют чрезвычайно важную роль) исходят из того, что сновидение представляет собой процесс, протекающий в реальном времени и сознании спящего и в существенной степени подобный процессам, происходящим в сознании бодрствующего человека. После пробуждения сновидец может представить себе и другим отчет о сновидении при условии "запоминания последнего".

Однако это исходное положение может быть поставлено под сомнение, что еще в 1950-х годах было продемонстрировано учеником Л. Витгенштейна Н. Малколъмом. Согласно его построениям, представление о сновидении как о реальном процессе не имеет смысла, так как не подлежит верификации. Единственный критерий сновидения — это рассказ о нем, и поэтому понятие сновидения производив не от психического опыта спящего, а от рассказа проснувшегося. Сон — не то, что снится спящему, а то, о чем рассказывает бодрствующий.

Книга Малколъма "Состояния сна" вызвала оживленную философскую полемику, однако нам нет нужды входить в подробности последней. Для культурно-антропологического анализа феномена сновидения важно одно: понимание последнего сводится к исследованию практики "рассказывания снов" (dream telling )» (Панченко, с. 10).

Для культурно-антропологического анализа, похоже, важно одно: быть в одном ряду с англоязычной наукой. А это значит, кроме всего прочего, еще и уметь делать бестселлеры, для чего улавливать любые признаки сенсационности. Для этого надо захлебываться от восторга перед любой возможностью что-нибудь поставить под сомнение. И не важно, оправданно твое сомнение или нет, лишь бы нашлась такая формальная возможность, особенно если это позволяет заломить мозги и руки собственному сообществу.

Не знаю, чем в действительности занимался Малкольм, но Витгенштейн определенно много играл в логические игрушки. И это большой искус — прикладывать логистические подходы к живой жизни. Жизнь они, пожалуй, не объясняют, но зато в мозгах ученых вызывают настоящую сенсацию. А как еще воспринять утверждение: Сон — не то, что снится спящему, а то, о чем рассказывает бодрствующий, — как не восклицанием: я поражен тем, как необычно устроены его мозги! Какое необычное видение действительности!

В общем, большая часть подобных псевдонаучных игр — это театр исключительности, который Панченко смог использовать для внедрения в сознание простых русских фольклористов лишь потому, что фольклорист, оставаясь в рамках своего дела, действительно исходно исследует сон через запись его рассказа сновидцем. Все остальное — просто безграмотность и Малкольма и его последователей. Безграмотность, кстати, хорошо оплачиваемая, а значит, хитрая и кажущаяся, почему Панченко и отбрасывает «всю полемику», которая явно доказывала, что Малкольм исказил истину. К времени Малкольма в мире было проделано столько приборных исследований состояния сна, что сомневаться в существовании этого явления не могли даже физиологи.

Поэтому я не буду доказывать, что сон не верблюд, и не буду биться за страдальца — народ наш, — а возьму из утверждений Панченко лишь то, что может нам пригодиться для нашего исследования. Оно заключено в последней фразе: Для культурно-антропологического анализа феномена сновидения важно одно: понимание последнего сводится к исследованию практики «рассказывания снов».

Культурно-антропологическое — это значит, ведущееся через понимание культуры и понимание человека. Но фольклористы часто предпочитают читать это как: через понимание культуры и человека в ней. Человек ими выбрасывается, и это видно прямо в том же предложении: для культурно-антропологического исследования важно одно: исследовать будем рассказывание, то есть культуру, но не человека.

Допускай Панченко возможность исследования человека, он тут же вспомнил бы, что во время записи сна от своего «информатора», фольклорист тоже существует и существует как живой человек, а не как сервомеханизм, приспособление к диктофону, нажимающее на нем кнопки. А слушая, он, что просто необходимо вытекает из задач семиотики, упомянутой в имени серии, понимает рассказчика. И понимает он его, если учесть, что он человек живой, а значит, остается предметом психологии, переживая рассказ вместе с рассказчиком.

Иными словами, фольклорист при записи рассказа о каком-нибудь архаичном и редком обычае, может не иметь никого собственного опыта в отношении того, что ему рассказывают. И просто не замечать кучу вещей, которые упускает. Например, так они сейчас не знают, что спрашивать о колдунах, кроме обычного: а были ли в вашей местности знающие люди? Но вот в отношении сна он сам обладает опытом, равным опыту рассказчика, им он его и понимает, из него мог бы брать множество вопросов, необходимых для понимания.

Но он обязан по долгу службы задушить это в себе и задавать только вопросы из вопросника, утвержденного на пославшей его на сборы кафедре. А кафедра эта, к примеру, если это институт Славяноведения, должна оправдывать свое имя и жестко отсекает то, что не относится к ее тематике. Условно говоря, если мы — славяноведение, то отсеки все, что не славянское. Шутка, но близкая к сути.

Если ты фольклорист, собирай описания сна, как фольклорные тексты, а не как психологические описания. Этого требует честь члена научного сообщества: не отбирай кусок у соседа, если он выжил в драке за этот кусок. Убьет.

И фольклорист железно придерживается кодекса чести фольклориста: когда он собирает записи о снах, он четко держит перед глазами список того, что считается фольклорным рассказом о снах: вещие сны, видения, сны о полетах, суеверия и суеверные толкования снов… И тому подобное, но ни шагу влево или вправо. И, соответственно, ни шагу в то, что понимание сна не сводится к исследованию практики рассказывания снов, а вполне может быть и исследованием собственной практики сна, или практики понимающего сопереживания фольклориста.

Это что касается игр вокруг науки, а точнее, внутринаучного местничества. Но что позволило Панченко выстраивать свои методологические принципы? Нет ли за этим какого-то действительного основания?

Думаю, есть, и именно ради него я и привел эту крайнюю точку зрения. В основе всех нападений одних научных сообществ на другие, изучающие сон, лежит сомнение не в том, что никакого сна нет, а есть только рассказы о сновидениях, а в том, что, рассказывая сновидение, ты рассказываешь о чем-то действительном. Иными словами, рассказ о сновидении, когда его запомнили люди, становится своего рода «вещью», живущей в культуре. Тем более он овеществляется, будучи записан. Вот эта вещь действительна, но вся эта ее действительность ценна только тем, что ученый-материалист знает, как с ней обращаться.

В конце концов, такой «сон» хотя бы в папку положить можно и даже опубликовать в книжке.

А вот что делать с действительным сном, никто из «настоящих ученых» не знает, а психоаналитики — это не настоящие ученые!

Решение, казалось бы, просто: начинайте изучать, создавайте школу изучения снов; но вместо этого был найден выход еще проще, потрясающе проще: просто объявить сны несуществующими! А заниматься только рассказами о них. Жопа есть, а слова нет… Простите.

Тем не менее, что же позволило кому-то из исследователей, возможно, Малкольму сделать подобное предположение? А вот именно то, почему я тоже предпочитаю говорить о том, что мы начнем с описания Образа сномира, а не с описания Мира сна.

По существу, Образ мира и есть его наилучшее описание, выполненное сразу в самых полноценных образах сознания, которых не повторить ни одному художнику. Оно настолько полноценно, что, глядя на мир, мы узнаем его как действительность, даже не замечая, что поверх его наше сознание уже натянуло эту пленку узнаваний, и мы рассматриваем ее.

Многие из вас уже описывали, как, просыпаясь, не узнавали мира. Можете вспомнить и то, как, проснувшись, глядели на какую-то вещь и ощущали тревогу, пока вдруг не узнали, что это всего лишь какие-то тряпки на стуле. У меня такое было. А тревога, если вы вспомните Учебный курс, посвященный разуму, вызывается первым же движением разума при встрече с неведомым: определить, опасно это или не опасно.

Сейчас эта тревога является для нас с вами лишь свидетельством того, что иногда вы видите мир без пленки узнавания, без образа, который соответствует вещи. И тогда эта вещь совсем не та же, что обычно, тогда стул — не стул, тогда ему даже нельзя дать имени… Сейчас само это чувство тревоги для нас свидетельство существования разума. Свидетельство, показывающее на уровне ощущений, что есть нечто, что тревожится !

Что же происходит с нами, когда мы видим сон? Мы видим мир, который мы узнаем. И он чрезвычайно похож на дневной мир. Почему? Потому ли, что он действительно такой же? Или же потому, что похож его образ?

Вот этот вопрос принципиально важен: может ли образ мира искажать действительность? Вспомните стул, который я не узнавал после пробуждения, вспомните нечто подобное, если оно было у вас. Разве то нечто, что я видел, было равно стулу? Разве в нем не таились какие-то неведомые возможности? Просто подумайте об этом, вспомнив о современных физических достижениях, о которых вы, так или иначе, слышали. Разве физика не продвигается все глубже в неведомое, открывая нам такое о привычных вещах, что мы бы сами никогда в них не разглядели?

В любой вещи определенно есть и таинственная составляющая, которую мы по привычке не замечаем. Даже художник, видящий мир слегка иначе, может нам раскрыть немало о привычном мире. Просветленный человек постоянно видит мир иным, говоря неожиданные вещи о знакомых вещах.

Следовательно, наш образ мира в любом случае искажает действительность. Искажает хотя бы тем, что обрезает лишнее, то, что не нужно для прямого и «экономичного» выживания.

Образы вещей не соответствуют вещам, просто в силу того, что иначе они были бы вещами, а не образами.

Значит, Образ сномира с неизбежностью искажает тот мир.

И просто пересказывать сны, считая, что рассказываешь о мире снов, нельзя. Нужно осознавать, что так ты всего лишь описываешь образ того мира, но сам мир остается за этой пленкой из узнаваний.

А откуда берутся узнавания во сне?

Вот это кажется очевидным: мы же не только все узнаем, мы просто встречаем там все тех же людей из своего дневного мира. И тут можно было бы посчитать, что они просто спят в это время и в своих телах сна нам являются. То есть мы просто встречаемся с ними в другом пространстве, но в действительности. Однако, они довольно часто снятся нам тогда, когда сами не спят. И это значит, что является нам нечто иное, хотя это определенно образы.

Я выскажу парадоксальное утверждение: рассказывая сны, особенно те, что кажутся нам действительными или очень похожими на действительность, рассказывая самые последовательные и разумные сны, мы, похоже, оказываемся дальше всего от действительности мира снов. И единственное, что нас может к ней подвести, это нарушения «логики» и разумности.

Именно то, что кажется в снах сумасшествием, и является, на мой взгляд, самым ценным. Судите сами.

Образы снов, а значит, и весь Образ сномира, если мы приглядимся, взяты из дневного мира. Ведь мы одеваем мир сна в те образы, что имеем. И они скрипят и всячески сопротивляются этому насилию, но мы их силой натягиваем на действительность, удивляясь, как это здесь все странно, и сами же себе объясняя режущие противоречия любыми способами. В крайнем случае, даже тем, что это все во сне.

И нас это успокаивает, мы можем как-то продолжать быть в том мире и не замечать того, что должно было бы нас страшно напугать, позволь мы себе видеть его как неведомое. Уж не знаю, есть ли там что-то действительно опасное, скорее всего, совсем не много, иначе мы не защитились бы от него всего лишь тем, что узнали его одним из дневных образов. Но вот общий объем неведомого, очевидно, оказался бы настолько велик, что нас захлестнула бы волна страха.

И мы защитились. Мы создали себе искусственный мирок из образов действительного мира, окружающий нас во время засыпания. Вряд ли можно считать, что защиту эту придумывает каждый из нас. Похоже, она естественная, как способность нашего тела поглощать боль. И очень возможно, что она возрастная — до определенного вызревания, когда нужды в этом защитном бутоне больше не будет. Не знаю.

Но действительный мир снов прорывается сквозь тот образ его, который мы натянули на его бушующие волны, как слой масла. Он показывает себя в Метах сна. И он показывает себя в тех наблюдениях, что я выделял в ваших письмах. Его видно в том, что там иное время, в том, что там вы можете проходить сквозь плотности, в полетах, возможности воздействовать на вещи на расстоянии. Кстати, все это и воспринималось вами как меты сна.

Попробуйте теперь восстановить в своей памяти все Меты сна, что у вас были, и собрать их в единое описание Действительного мира снов. Конечно, это будет тоже лишь Образ, но Образ, составленный из проявлений, за которыми есть законы.

А все, что мы обычно видим как сны, мы сгребем в одну кучу и всю ее отнесем лишь к одному из таких проявлений, к одной Мете сна: мир снов в состоянии поддерживать любые образы человеческого сознания, которые мы приносим в него из мира дня. Он в состоянии даже позволить нам собрать из них целый образный мир взаймы у дневного разума, и в нем играть.

Возможно, это делается затем, чтобы мы приучали себя к встречам с иными мирами постепенно, через Меты сна вначале. Потом — через пробуждение в осознавание себя спящим…

Очень даже возможно, что именно Образ мира снов есть самое большое свидетельство заботы Мира или Бога о своем маленьком и очень любимом детеныше по имени Человек.

Скоморох.

Поиск по сайту: