Помощничек
Главная | Обратная связь


Археология
Архитектура
Астрономия
Аудит
Биология
Ботаника
Бухгалтерский учёт
Войное дело
Генетика
География
Геология
Дизайн
Искусство
История
Кино
Кулинария
Культура
Литература
Математика
Медицина
Металлургия
Мифология
Музыка
Психология
Религия
Спорт
Строительство
Техника
Транспорт
Туризм
Усадьба
Физика
Фотография
Химия
Экология
Электричество
Электроника
Энергетика

Останется только одна идея



 

Когда я был молод и жив, меня не считали особо разговорчивым. В большинстве жизненных ситуаций мне хватало улыбки и пожатия плечами. А чтобы с девчонкой познакомиться, вполне достаточно посмотреть ей в глаза и выдержать, не моргать. Этот способ меня никогда не подводил. Зато теперь я обрел ясность мышления и умение ясно формулировать то, о чем думаешь.

Что такое ясность мышления?

Попытайтесь вспомнить то забавное чувство, которое возникало у вас в голове при попытке решить слишком сложную математическую задачу. Легкое жужжание в ушах, тяжесть в висках, ощущение, что ваш мозг дергается в черепной коробке, как рыба, выброшенная на берег.

Так вот, это — чувство, противоположное ясности. И тем не менее, для многих людей моей эпохи, по мере того, как они взрослели, оно становилось основным в восприятии жизни. Получилось так, что обычная, повседневная жизнь в двадцатом веке стала похожа на неразрешимое алгебраическое уравнение. Вот почему Ричард стал пить. Вот почему мои старые друзья хватались за все лекарства и снадобья — начиная с сиропа от кашля и кончая все тем же чистым спиртом. Все, чтобы хоть немного унять это жужжание.

Прошло две недели с моего предыдущего появления. Опять ясный день, вот только дымом попахивает да откуда-то с неба сыплются серые снежинки — пепел. На кухне сидят Венди и Пэм, каждая за своим компьютером; раскладывается очередной пасьянс. Компьютеры работают благодаря генератору. У обеих грязные волосы. Лайнус, зрение которого еще не восстановилось полностью, никак не может наладить водяной насос. Голоса и у Венди, и у Пэм хриплые — это от неустойчивой погоды и от «эпидемии» простуды, которая регулярно вспыхивает даже в отсутствие населения. Они закутались чуть ли не в дюжину всяких кофт и свитеров, украшенных сотнями дорогущих брошек от Булгари.

— Разве Ричард не говорил, что к обеду доведет до ума насос и водонагреватель? — интересуется Пэм.

Венди отрицательно качает головой; Пэм продолжает:

— У меня волосы уже как пучок соломы. Пойду возьму содовой. Тебе принести?

Венди отказывается и выходит во двор, где Лайнус сидит, запеленутый в плед — как в каком-нибудь швейцарском туберкулезном санатории.

— Лайнус, ты достаточно тепло одет? Не замерзнешь? Выглядишь ты сейчас, кстати, как Багс Бани в Палм-Спрингс.

— Кхе-кхе.

Лайнус постепенно очухивается от жуткой простуды, свалившей его после трехдневного — на ощупь, вслепую — путешествия с холма, где я показал ему сияние небес.

— Бр-р, холодно тут, — говорит Венди. — А небо красивое.

— Слушай, Венди, я ведь по голосу чувствую, что ты от меня что-то скрываешь, — говорит Лайнус. — Подожди, дай попробую угадать… ты, наверное, счетчик Гейгера смотрела, да?

— С первой попытки! Трещит твой счетчик, как угорелый.

— Вот уж сюрприз так сюрприз.

Пауза. Затем Венди говорит:

— Джейн плохо ест. Мне тоже что-то нехорошо.

— По голосу не скажешь, — подбадривает ее Лайнус. — Ничего, сегодня придет Джаред, расскажет нам, как дальше жить, что делать.

Из гостиной доносится голос Гамильтона. Проклиная холод, он швыряет в камин «Желтые страницы» — ради жалкой толики тепла.

— Ой, смотри! — восклицает Венди. — Белоголовый орлан. Надо же — жив еще. Летает.

— Поверю на слово, смотреть не буду, — отшучивается Лайнус.

— Извини. Знаешь, он такой большой, у него белая голова, желтый клюв. Даже отсюда все видно, такой он здоровенный.

— Ладно, переживу как-нибудь, что не увидел. Пойду-ка я в дом.

Дверную ручку Лайнус находит с некоторым усилием. Пробираясь через гостиную, он застает там Гамильтона.

— Что почитываем? — интересуется Лайнус.

— Да вот, пользуюсь свежестью и восприимчивостью сознания. Устраиваю пробные заезды в разные стороны. Это, например, «Промышленность и империя». Эрик Хобсбаум об английской промышленной революции. А вот еще одна. Называется «Еще раз, сначала». Кэрол Барнетт. Телеведущая и актриса вспоминает, как начиналась ее карьера. Эта книга стала бестселлером по всей стране, от океана до океана; ею согреты миллионы сердец.

— Нас, пожалуй, этим не согреешь. Нужно будет подыскать другой дом, поменьше. Этот трудно протопить.

— Вот еще! Предлагаю лучше начать с того, чтобы топить камин, разбирая этот дом по частям. Вот когда он кончится, тогда и подберем себе другой, но тоже большой.

В этот момент в спальне Меган начинает на всю катушку орать музыкальный центр. Звучит какой-то хит 1997 года.

— А, блин горелый.

Гамильтон подпрыгивает в кресле, а затем решительно направляется к дверям комнаты Меган.

— Эй, Меган, выключи эту хреновину! Ты нам думать мешаешь.

Ни ответа, ни результата. Гамильтон открывает дверь и входит в комнату. Меган и Джейн валяются на кровати — с этого лежбища они не сходили чуть не все эти две недели. Пейзаж состоит в основном из россыпей баночек с недоеденным детским питанием, окурков, компакт-дисков и батареек. Гамильтон делает музыку тише, сердито смотрит на Джейн, которая во все глаза таращится на него. У Гамильтона возникает жутковатое ощущение, что Джейн куда больше всех остальных понимает, что, как и зачем происходит в этом мире.

— Обедать с нами будешь? — спрашивает Гамильтон у Меган. — Воскресенье, праздничный обед светит.

— Приду, наверное. А откуда ты знаешь, что сегодня воскресенье?

— У Венди есть Волшебная Тетрадочка. Ежедневник называется.

— Ясно.

Меган выключает музыку, берет на руки Джейн и подходит к окну. Сквозь стекло им видно, как Ричард, подогнав машину к дому, выгружает из багажника и таскает на крыльцо коробки с консервами.

— Ох-ох-ох, — вздыхает Меган, — опять консервы! Впрочем, вон сколько там разноцветных коробок, на скудость и однообразие меню жаловаться в ближайшее время не придется.

Ричард замечает ее в окне и машет рукой. Меган вдруг становится перед ним неудобно: Ричард ведь один из всех них пытается хоть как-то сохранить подобие цивилизованной жизни. Меган открывает окно и спрашивает:

— Пап, тебе помочь?

— Да нет, Меган, спасибо. Я почти закончил.

Уложив последнюю коробку, Ричард идет в дом; по дороге он замечает Карен, сидящую у дворового прудика, который за последний год превратился в подобие экспериментального водоема для скоростного, по науке, выращивания водорослей.

— Как ты? — спрашивает Ричард.

— Да нормально. Пробежалась немного. А сейчас сижу, воздухом дышу. Тепло, кстати, стало — буквально только что.

Ричард заходит в дом, Карен остается на посту в заросшем дворике. Небо заливается оранжевым светом; ей грустно — голоса, посещавшие ее, куда-то делись. Она больше не видит будущего, не может попытаться понять необъяснимое. Она теперь — простая смертная, и весьма, кстати, хрупкая смертная. Зато к нам вернулась надежда. Джаред знает, как быть дальше .

Откуда-то из глубины дома доносится шуршание оберточной бумаги. Это Лайнус опять пробирается на выход с упаковкой угольных брикетов в руках.

— Тепло-то как стало, — объявляет он всем. — А ну — марш все на барбекю!

Через пару минут установлена большая круглая шашлычница, горят сбрызнутые специальной жидкостью угли. У всех поднимается настроение.

Темное небо на глазах теплеет, приобретая температуру только что выключенного ксерокса. Ветер дует все сильнее, будто из какого-то невидимого фена. Он, однако, беззвучен, точно теплая река обтекает тело; усиленное звучание луны. Лето посреди зимы.

Мои старые друзья сидят во дворике, пекут сладкую вату и шутят. Две недели прошли, и все ждут меня.

Зрение Лайнуса быстро восстанавливается; вот Ричард требует от него назвать, сколько пальцев ему показывает. Карен порхает туда-сюда, подавая всем напитки, все не нарадуясь своим ногам (этакая Ширли Маклейн в «Нежной Ирме»[29]), Гамильтон и Пэм молча сидят рядом друг с другом. Их лица расслаблены, с них исчезли морщинки. Они умиротворенно, как малые дети, слушают болтовню остальных. Венди помогает Лайнусу — следит, чтобы тот не подпалил свой шампур с шашлыком. О том, что она беременна от меня, она пока никому не рассказывала. Меган сидит в линялом шезлонге и, светясь, смотрит, как Джейн лопочет и гулит, — Джейн все еще очарована обретенным зрением и за две прошедшие недели ни разу не плакала. Ричард с шампуром-трезубцем в руке просто радуется тому, что его друзьям так хорошо.

— По-моему, что-то горит, — принюхавшись, говорит Лайнус. — Углеродом пахнет.

— Ой, как здорово, — вздыхает Пэм и вдруг восклицает: — Эй ты, Нептун хренов, жарь уже наконец!

Я смотрю на них сверху, издалека. На многие сотни миль вокруг них шашлычница — единственная светящаяся точка, если не считать зарева над языками лавы на склонах вулкана да небольшого лесного пожара к северу от Сиэтла. Обернувшись звездой, я все увеличиваюсь в размерах; наконец Меган замечает меня и говорит:

— Смотрите-ка! Спорим, это Джаред?

Через пару секунд я уже в их дворике; Меган улыбается и, показывая в мою сторону, говорит дочери:

— Эй, Дженни, поздоровайся с Джаредом.

Джейн что-то щебечет, совсем как птичка.

— Эй, Джаред, а ты есть можешь? — спрашивает Карен. — Есть сахарная вата. Залежалая немножко, но все равно вкусно.

— Нет, Кари, спасибо. Что касается еды, то я — пас.

— Тогда станцуем?

Карен вальсирует по двору, ее платье трепещет на ветру, глаза сверкают. Она так счастлива, так влюблена в этот мир!

— Может, лимонаду тяпнешь? — предлагает Гамильтон. — Ням-ням. Порошковый, конечно, но лимоном от него разит, как от свежего.

— Нет-нет, Гамильтон, спасибо, но это тоже не по моей части.

Я отодвигаю миску с чипсами и присаживаюсь на старый пень, который отец Карен использовал в качестве разделочной колоды. Лайнус, еще не полностью прозревший, поднимает бокал и, взмахнув рукой примерно в моем направлении, говорит:

— Тост за Джареда!

Все радостно присоединяются к нему.

— За нашего чудодея!

Я аж краснею от смущения. Венди, принарядившаяся по случаю, самозабвенно кричит:

— Джаре-е-ед, приве-е-е-ет!

— Здорово, Венди. Отлично выглядишь.

Пауза, все молчат. Всё как раньше, как тогда, когда мы жгли костры на пляже Эмблсайд. И тогда, и сейчас огонь, угли оказывают на нас гипнотическое воздействие, призывают к молчанию.

— Ладно, ребята, теперь мне нужно поговорить с вами со всеми, — говорю я, и ко мне оборачиваются семь пар глаз (восемь — потому что ведь Джейн, да и Лайнус теперь все видят). — Так что вы уж меня послушайте.

Чуть слышно потрескивает костер — это вспыхивают летящие на огонь насекомые-камикадзе.

— Разговор будет нелегкий. Мне вообще тяжело говорить об этом. Касается же это всех вас.

— Всех? — переспрашивает Карен.

— Да. Всех вас. И даже если мне и дано теперь умение говорить более складно, чем при жизни, это вовсе не значит, что мне от этого легче. Так что прошу отнестись с пониманием, вот. А говорить я собираюсь о вашей жизни, о том, как изменить ее, и вас самих. О том, как делать выбор и принимать решения.

 

Суперсила

 

— Вы всё спрашивали, почему именно вам восьмерым было уготовано остаться в живых и наблюдать конец света. Объясняю: это потому, что всем вам дан особый дар. Огромный, но непонятный.

— Непонятный — это ты точно подметил, — говорит Карен.

— Дар, говоришь? — Гамильтон явно не испытывает доверия к сказанному мной.

— Ну да. Поймите: вам было дано увидеть, как пойдет ваша жизнь, если мира вокруг не станет.

Молчание. Все напряженно кусают губы.

— Это как в кино под Рождество, — говорит Пэм. — То, которое показывают из года в год в конце декабря. К восемнадцатому разу ты уже вынашиваешь его, как старую шмотку. Зато теперь ты в курсе, каким был бы мир, если бы тебя в нем не было.

— В чем-то ты права, — киваю я. — Только наоборот. Я ведь за вашей компанией присматриваю с того дня, как Карен очнулась. И слежу я за вами для того, чтобы понять, насколько другими вы стали в отсутствие внешнего мира.

— Но почему именно мы? — спрашивает Лайнус. — Ну почему, например, не индийский продавец риса, скажем, из Лахора, средних лет, вдобавок сифилитик и коллекционер беличьих чучел? — (Пауза.) — Или почему не какая-нибудь нигерийская девочка лет пяти, которую объединяет с остальным миром только перекрашенная в зеленый цвет кукла Барби, подобранная на помойке за финским посольством? Ты понял вопрос — почему именно мы?

— Почему вы? Обычно этот вопрос Джимми Стюарта из «Этой чудесной жизни»[30]никто не задает.

— Название-то в самую точку, — вставляет Пэм.

— Рекомендую взять на вооружение, — говорю я.

Ричард фыркает.

— Так ты что — шпионил за нами? — доходит до Меган (ох уж эти современные подростки! Такие мнительные…).

— Да нет же. Так, посматривал. А еще — заботился. Беспокоился. Волновался, как придурок последний.

— Что ж такого неправильного было у нас в жизни, что нам пришлось пережить эту чуму? — не унимается Лайнус. — Взять того же Джимми Стюарта, так у того хоть внутренний кризис был. А мы? Жили себе тихо, спокойно, ровненько так…

— Неужели? — переспрашиваю я. — Неужели так оно и было на самом деле?

— Слушай, Джаред, — говорит Гамильтон, — ты-то, пока жив был, тоже не паинькой числился. Кто ты такой, чтобы надзирать за нами, чтобы рассуждать о том, как нам надо жить и как ни в коем случае нельзя?

— Для посредственных умов объясняю: во-первых, я призрак. И уже одно это дает мне немалую фору. Ну не прожил я рядом с вами еще лет двадцать, зато я узнал и увидел много чего другого. И вообще, Гамильтон, чего ты хочешь? Чтобы у меня крылышки выросли? Нимба над головой захотелось?

— Я тебе сейчас покажу «посредственных умов».

Вмешивается Карен:

— Эй, парни, хватит гормонами играть. Цыц!

Венди:

— Джаред, у меня такое ощущение, что за этот год мы должны были что-то сделать, но что — не поняли, а значит — не прошли испытание.

— Согласен, — кивает Ричард. — Ну, а если бы мы исполнили наше тайное предназначение, а что дальше-то? Что нам за это — поездку в Рим первым классом обеспечат? Или годовой запас рисовых макарон? Может, ты не обратил внимания, но Земля теперь больше напоминает мрачную груду отвала из шахты. Даже если бы мы очень захотели, вряд ли нам удалось бы многое изменить. Что ты нам предлагаешь? Стать основоположниками новой расы человекообразных? Заложить фундамент новой цивилизации? Соорудить новый Ноев ковчег? Скопить наследство? Мы ведь даже не знаем, что будем есть через год-другой. Мебель грызть станем? Друг друга сожрем?

Венди добавляет:

— Джаред, не забывай про то, какая здесь радиация. Посмотри, что с погодой творится. Какие там планы на пять лет вперед. Тут и на неделю загадывать нельзя.

— Венди, ты ведь носишь нашего ребенка. — (Блин, проболтался!) — Как ты думаешь, какая жизнь ему светит?

Венди переходит в контратаку:

— Ему? Значит, пол ты уже знаешь. Если уж ты такой знаток будущего, Джаред, то тогда мог бы об этом заранее подумать.

— Погодите, погодите, погодите, — это Лайнус — Я так понял, вы двое…

Венди тяжело вздыхает, подтверждая его догадку.

— Ну, ты и скотина! — кричит мне Лайнус и швыряет пластмассовый стул примерно туда, где, по его расчетам, я должен находиться. Стул задевает жаровню, угли рассыпаются по земле, Ричард едва успевает отдернуть ноги.

— Придурок! — кричит он. — Чуть не спалил меня!

Лайнусу на Ричарда плевать; он обращается ко мне:

— Тебе, козлу, даже покойником — и то неймется! Что — так приспичило? Из штанов вылезает? — Тут он переключается на Венди: — Просто замечательно. И где же вы это сообразили? И каким образом? Теперь-то ясно, почему ты в последнее время ходишь сама не своя.

— Это было в каньоне. Две недели назад. И это был не секс, который секс, — объясняет Венди. — Это… соединение двух душ напрямую. Я даже не раздевалась.

— Так я тебе и поверил про души.

— Лайнус, — говорю я. — Успокойся, пожалуйста. Я просто избавил Венди от одиночества.

— Ну да, конечно. Делов-то!

Мы с Венди вздыхаем.

— Лайнус, хочешь — я могу сделать так, что забеременеешь ты. В этом нет ничего невозможного. Могу устроить, если попросишь.

Ричард сгребает угли в кучу осколком кирпича. Лайнус растерян — вроде бы и надо сердиться, но кому именно адресовать свой праведный гнев, уже не совсем ясно.

Карен говорит:

— Лайнус, это не так плохо, как тебе кажется.

Лайнус по-прежнему сердится, все остальные молча смотрят на меня — чего-то ждут. Неожиданно паузу прерывает Ричард. Он говорит:

— Джаред правильно делал, что тревожился за нас. У нас ведь действительно нет никаких ценностей, никаких ориентиров в жизни. Все наши принципы отлично подстраивались под сиюминутные цели. Ничего по-настоящему важного у нас в жизни не было, да и сейчас нет.

Гамильтон взрывается:

— Слушай, Ричард, да я за эти две недели себя хоть человеком почувствовал! А ты пытаешься стереть во мне это чувство. Неужели это действительно настолько необходимо — анализировать каждый наш неверный шаг?

— Я думаю, да. И нам придется разобраться в себе, — отвечает ему Ричард. — Ты посмотри на нас, Гамильтон. Нет бы нам стремиться к чему-то высокому, мы тратили жизнь на то, чтобы раскрыть свои индивидуальности , чтобы быть свободными .

— Ричард! — Карен пытается перебить его.

— Нет, Карен, дай договорить. У меня это копилось с тех пор, как Джаред появился перед нами в первый раз. Мне кажется, мы всегда хотели жить благородной, достойной жизнью, но — как-то по-своему. Помните, на что мы всегда жаловались: Интернет — тоска и чушь собачья. По «ящику» ничего интересного. Видео — скукотища. Политики все идиоты и свиньи. Верните мне мою невинность. Мне нужно выразить мое внутреннее «я». Ну и что — какие у нас убеждения? Да никаких, а если и есть какие-то, так мы ни одного поступка не совершили в соответствии с ними.

Вата пригорает, потом начинает стекать с решетки на огонь. Обуглившуюся оболочку, как сброшенный черный кокон, уносит ветер.

— В этом ты прав, — произносит Лайнус, и все глаза обращаются к нему. Я его не перебиваю, потому что говорит он дельные вещи. — Мы продолжали жить той же жизнью, даже когда потеряли все. Черт, даже мир и тот умудрились упустить! Ну разве не идиотизм? Мы столько пережили, на наших глазах разворачивался такой кошмар — и что? Мы смотрим видео, жуем жратву из банок, глотаем «колеса» и швыряемся вещами.

Гамильтон перебивает его:

— Ну вот что, Хелен Келлер, давай переходи к делу. А если собираешься и дальше слезу вышибать, то я переставлю мебель и не скажу тебе как.

— Слушай, Гамильтон, — вмешивается Ричард, — но разве мы, если честно, хоть раз собрались вместе, чтобы пожелать друг другу обрести веру и мудрость после такой катастрофы? Нет ведь. Вместо этого мы устраиваем целую трагедию по поводу того, что кто-то из протёчников не успел в Тот день вернуть в прокат кассету с третьей частью «Крестного отца» и нам теперь не посмотреть этот фильм. Хватило ли нам смирения собраться и поговорить друг с другом по душам? В чем вообще хоть как-то проявлялась наша внутренняя жизнь?

— Конечно, проявлялась, — не соглашается Карен. — Лично у меня она самая настоящая. Как же без нее?

— Я и не говорю, что у нас ее нет. Другое дело, что она никак себя не проявляет. Добрые дела, самопожертвование, убежденность, принципиальность — вот что свидетельствует о существовании внутреннего мира человека. А мы? Вместо всего этого мы устраиваем гонки на выживание на стоянке у Итона, обшариваем магазины что получше, поджигаем супермаркеты.

— Слушай, ну ты уж нас так изобразил — ни одного доброго слова, — пытается отшутиться Венди, инстинктивно держа руки на животе — прикрывая первые клетки новой жизни.

— Нет, если по правде, Ричард, — вмешиваюсь я, — эти гонки получились просто классно. Честное слово. А еще мне очень понравилось, как вы расписали свои машины из баллончиков. Одни названия чего стоят! Твой, например, «Лохомобиль». Я как увидел это, так и понял, за кого болеть надо.

— Я тоже, но…

Словно не замечая, что Ричард еще не договорил, Меган обращается ко мне:

— Джаред, прекрати про машины. Скажи лучше, что дальше-то делать. Что мы можем изменить? Ты же обещал научить нас тому, что поможет нам измениться. Ну так давай, учи.

Все замолкают. Тишина.

— Ладно, ребята. Вы хотите, чтобы я сказал вам, что в мире есть место для нравственности. Так и есть. Другое дело — вы. Вы не беспокоитесь за свои души; лучшие части каждого из вас — они ждут не дождутся вырваться из ваших тел, отбросить их и воспарить. Скоро вам придется начать жить по-другому. Совсем не так, как раньше. Когда настанет этот момент, выбор обозначится предельно четко. Мир еще возможно вернуть назад.

Лавина вопросов:

— Но ты ведь так и не сказал, как нам?…

— Что мы должны?…

— А что потом?…

— Когда нам?…

— Да уймитесь вы наконец! Мы тут перепалку затеяли, и Венди спросила, что вам нужно было делать в течение этого года. Так вот, ответ прост до невозможности: вам и нужно-то было всего ничего — вот так же спорить до хрипоты. Причем — двадцать четыре часа в сутки. Вы должны были задать друг другу по миллиону вопросов на тему «Почему случилось то, что случилось». Если бы вы вели себя так, то уже вернулись бы в тот мир обратно, в такой, каким он был, вернулись бы, став мудрее, лучше. Но вы выбрали другой путь. Поджоги, мародерство, бесконечные коктейли, видео, гонки. Так что теперь переходим к плану «Б».

Жаровня шипит.

— Я вернусь, когда кончится гроза. Встретимся через семь дней на Кливлендской дамбе, на закате.

— Какая гроза? — спрашивает Гамильтон.

Грохочет гром, сверкает, поджигая небо, молния.

— Вот эта гроза, эта самая. Понял, придурок?

 

 




Поиск по сайту:

©2015-2020 studopedya.ru Все права принадлежат авторам размещенных материалов.