Москва, октябрь, 2010 год. До открытия выставки оставалось совсем немного

До открытия выставки оставалось совсем немного. Сергей еще раз прошелся по залу, ненадолго останавливаясь у каждой картины. Он давно научился сохранять видимость спокойствия, но под ложечкой до сих пор екало, как перед первой выставкой, оказавшейся совершенно провальной. После той неудачи ему впору было идти верстать визитки да клепать рекламные листовки, выкинув амбиции художника из головы, однако он продолжил писать — и выиграл. Основным источником денег все еще оставался компьютерный дизайн и заказные портреты, но баланс уже смещался в сторону картин. Сергей многое умел на уровне дилетанта со способностями, но по-настоящему ему удавались лишь две вещи: рисовать и принимать решения, а потом упираться рогами до тех пор, пока обстоятельства не складывались так, как ему было нужно.

У Юлькиного портрета он чуть задержался, с легким сожалением глядя на смуглое задиристое лицо. На редкость стремительный и нелепый романчик вышел, и кончился по-дурацки. Папа, что это было?! Слегка пожав плечами, Сергей двинулся дальше. Среди индейских танцовщиц, извивающихся вокруг костра, тоже угадывалась Юлька.

Время шло к полуночи, и в галерее остался только художник да директор, маленький сморщенный человечек с размашистым именем Матвей, которое ему совершенно не шло. В холодном электрическом свете лысина галериста отсвечивала почти стеклянным блеском. Засунув руки в карманы, Матвей застыл перед центральной картиной, висящей в торце зала.

— В берете было бы лучше, — скептически заметил он, оглядывая конские морды и сидящего у иллюминатора Че Гевару.

— Он тогда не носил берета.

— Он всегда носил берет. В наших сердцах. Ну да ладно, узнаваем. Главное — хорошая сопроводиловка. Коммунизм и кони апокалипсиса, — Матвей начал тихо раскачиваться, будто впадая в транс. — Постмодернистское переосмысление советской действительности. Призраки коммунизма во тьме. Конь рыж, бледен, черен… Че Гевара везет их в Америку, да, да. Он беременен бомбой, этот самолет, атомной, идеологической…

— Навозной, — вставил Сергей.

— А?

— Говорю, из этого самолета только навоз можно сбрасывать. Конский.

— Да, да, ты прав. Так лучше купят. Глубокий символизм. Дерьмо, но в тоже время удобрение, которое даст со временем всходы…

Сергей схватился за голову.

— Послушай-ка. Во-первых, я не хочу продавать эту картину. Просто не хочу. А во-вторых, в ней нет никакого символизма. Ни на грош. Это реальный эпизод, понимаешь? Обычный факт из жизни. Его родственник попросил присмотреть за грузом. Родственник лошадей разводил и продавал американцам, понимаешь? И называется картина «Каракас-Майами», но это не важно, потому что она не продается.

Матвей внимательно выслушал его и кивнул.

— Понимаю, — сказал он. — Реальный эпизод. Конечно. Все понимаю.

— Ни черта ты не понимаешь.

— Я понимаю, что тебе рот при клиентах открывать нельзя. Понял? Глуши свою выпивку на открытии и молчи. Распугаешь мне всех. Тоже, реалист нашелся. Ты еще скажи, что вот эта девка разноглазая, — он ткнул пальцем в портрет Юльки, — реальный эпизод. Правдоруб хренов.

Сергей устало махнул рукой.

— Сам придумай, что она символизирует. «Каракас-Майами» не продается, с остальным делай что хочешь. — Он взглянул на часы и зевнул. — Слушай, мне ехать пора, а то за рулем засну. Тебя подбросить?

— Что-то жарковато, — проговорил Сергей и отключил печку. Рядом возился Матвей, выковыривая из-под себя ремень безопасности.

— Вроде нормально, прохладно даже, — откликнулся он, но Сергей его едва расслышал. По машине пополз запах гнилой зелени, воды и подтухшей рыбы.

Че отложил в сторону лист с остатками запеченной в углях пираньи и обхватил руками плечи, трясясь в приступе озноба. Неслышно ступая, подошел Макс, протянул кружку с кипятком.

— Боливийцы говорят, что к северо-западу отсюда есть старая миссия, — сказал он. — Вроде бы там до сих пор живут несколько монахов. У них могут быть лекарства…

Команданте покачал головой.

— Хотя бы хинин — уж он-то наверняка есть. У половины товарищей малярия. У остальных — скоро будет, если мы не выберемся из болот.

— Нельзя… отклоняться от цели, — проговорил Че. — Должны дойти. Как можно скорее.

Макс присел рядом, помолчал, глядя на перистые кроны древовидных папоротников, карабкающихся по склону холма.

— Вы считаете меня храбрым человеком? — спросила он. — Хладнокровным?

Че удивленно взглянул на зоолога.

— Я никогда не сомневался в вашей мужественности, — ответил он. — Вы странный человек, и я не очень понимаю, почему вы с нами, но вы, несомненно, смелый человек и хороший товарищ, Макс. Почему вы спрашиваете?

— Потому что мне страшно, Эрнесто. Больше того — я в ужасе. Вы собираетесь разбудить древнее зло. Чем больше я об этом думаю, тем более кошмарными мне видятся последствия. Я не рассказывал вам — человек, которого я считал приемным отцом, культурнейший, великолепно образованный ученый, считал легенды о Чиморте аналогом европейского мифа о Люцифере… Но мир здесь моложе, и то, что в Старом Свете давно превратилось в сказку, у нас может обернуться реальностью! Здесь, в Чако, еще кроются загадки, недоступные рациональному пониманию…

Чем больше он говорил, тем удивленней становилось лицо команданте, еще немного — и он раскатисто расхохотался, вспугнув маленькую ящерку, подобравшуюся к остаткам еды.

— Что за мистическая чушь, товарищ! — воскликнул он. — Вы говорите так, будто этот Чиморте и правда существует!

— Но он…

— А я говорю, если для того, чтобы крестьяне пошли за нами, надо поймать какое-то допотопное животное и приволочь в Санта-Крус, да хоть в Ла-Пас, — я это сделаю! Если для того, чтобы они поверили в революцию, я должен найти его берлогу и ткнуть веткой в зад, или пристрелить и вырядиться в его шкуры — я это сделаю! Если их не берет пропаганда, если они не готовы подняться с оружием в руках, пока не сбудется предсказание из заплесневелой легенды, — я пойду на все, чтобы это предсказание сбылось! А вам, товарищ Морено, должно быть стыдно! Вы, ученый, впадаете в какой-то религиозный мистицизм…

— Мистицизм? — усмехнулся Макс. — Хорошо. Пусть так. Напомнить вам, что случилось в Куэбрада-дель-Юро?

Леска, привязанная к руке Сергея, резко натянулась, и пойманная рыбина забилась на крючке, вспенивая мутную воду и дергая рукав. Он замотал головой, стряхивая тяжелую дрему и хватаясь за леску. Рыбина извивалась, вырываясь из рук, и он, сжав сопротивляющееся тело как можно крепче, ударил ее головой о камень.

— Ты совсем охренел! — крикнул Матвей, пихнул художника в грудь и затряс ушибленной рукой. Вокруг Сергея медленно сгущалась реальность — родной и привычный салон автомобиля и черный московский переулок за стеклом, к которому прилип пожелтевший тополевый лист. Матвей сидел на самом краю кресла, приоткрыв дверцу, и, видимо, готов был выпрыгнуть из машины.

— Извини, — пробормотал Сергей. — Мне… сон приснился.

— Ты меня рукой по панели приложил, придурок!

— Думал рыба.

Художник нашарил сигареты и закурил, окончательно приходя в себя.

— Ты вроде как отрубился, — удивленно сказал Матвей. — Я сначала не понял, потом будить тебя начал… А ты драться.

— Извини, — повторил Сергей и силой потер ладонями лицо. — Это бывает со мной. В последнее время.

— Засыпаешь на ходу?

— Нет…

Матвей захлопнул дверцу и снова завозился, устраиваясь в кресле поудобней. Его возмущение прошло, и теперь он поглядывал на художника с сочувствием и каким-то странным пониманием.

— Это бывает, — сказал он. — Это ничего. Мы все слегка психи.

И тогда, неожиданно для самого, себя Сергей набрал в грудь воздуха и выложил галеристу все и о галлюцинациях, и о бесполезных походах по врачам, и даже о нелепом визите к знахарке с лицензией.

— Ты извини, но, по-моему, у тебя неправильный подход, — сказал Матвей, когда художник замолк.

— А что, здесь может быть правильный? — мрачно спросил Сергей.

— Если тебя глючит на тему всяких индейцев и прочей латиноамериканщины, то и разбираться надо через них. Послушай, я знаю одного чувака, который проводит индейские обряды, вроде как исцеляет. Не знаю, как оно для здоровья, но мозги, говорят, здорово прочищает.

— Говорят? — насторожился Сергей. — Ты сам-то…

— Ну, я сам не пробовал, только с ребятами общался… Но тебе-то что терять? А если тебя в следующий раз за рулем скрутит?

— Н-да…

— Ну что, познакомить?

Сергей пожал плечами.

— Ну, дай координаты, — вяло согласился он.

— У меня нет координат. Он, сам понимаешь, старается не светиться.

— Да что за обряды такие?

— Церемония аяваски. Это трава такая, — пояснил Матвей в ответ на недоуменный взгляд. — Вернее, лиана. Такая, в общем, выход в астрал обеспечен.

— То есть ты предлагаешь мне полечиться от глюков галлюциногенной травой?

— Это не глюки, а видения, — строго поправил его Матвей. — Что тебе не нравится? Клин клином. Этот парень кучу времени проторчал в Перу, от шаманов не вылезал. Прошел несколько церемоний, а там ему посвящение дали… Посадил куст у себя дома, вырастил чуть ли не с нуля, из черешка, зато теперь всегда запас под рукой. Варит, правда, по сокращенной программе, с вытяжкой соляной кислотой, но по полной там, говорят, полгода возиться надо. Сам он, конечно, тип сомнительный, но аяваска у него натуральная. Великая вещь!

— Знаешь, я уж лучше к психиатру.

— Ну и будешь в дурке слюни пускать. Морок нейролептиками не снимешь!

— Да с чего ты взял, что это морок?

— Потому что это — морок, самый настоящий, — убежденно сказал Матвей. — Что я, психов не видел? Да я в дурдоме полгода пролежал, насмотрелся! — заметив выпученные глаза Сергея, он осекся. — У меня духовная жизнь напряженная была, — пробормотал он, отводя глаза.

Сергей обхватил голову и тихо застонал.

Комнаты мате-клуба оказались пестроватыми и перегруженными этническими деталями разной степени аутентичности, но, в общем-то, вполне уютными. Диванчики, пестрые подушки, какие-то шкуры на стенах… Сергей с некоторым сожалением подумал, что Юлька точно пришла бы от них в восторг. Несколько человек сидели над своими калебасами, расслабленные и погруженные в себя.

Сергей взял у увешанной фенечками девушки свой мате и, чувствуя себя идиотом, сказал ей, что хотел бы поговорить с Рафаэлем. Девушка взглянула на него с некоторым уважением, попросила подождать минутку и вышла. Сергей присосался к бомбилье, сморщился от травяной горечи и, следуя традиции, погрузился в размышления.

В последнее время его галлюцинации стали не только навязчивыми, но и откровенно скучными. Перестрелок больше не было, видимо, след партизан потеряли либо просто перестали преследовать, загнав в глубину сельвы. День за днем отряд прорубался сквозь заросли, медленно продвигаясь на восток, так что главным видением Сергея стал здоровенный мачете и разлетающиеся из-под него ветви и листья. Запах зелени казался удушающим, пот заливал лицо, привлекая тучи москитов. Припасы давно кончились — последнюю банку сгущенки сожрал Лоро, и команданте едва удалось остановить разгоревшуюся после этого драку. Стрелять Че запретил, чтобы не выдать отряд, и вся надежда была на двух боливийцев, которые более-менее владели луком и стрелами. Ели попугаев, носух, каких-то крупных жаб. Один раз удалось поймать пекари — это был настоящий пир. Цель похода по-прежнему была неясна никому, кроме команданте и, может быть, Макса, хотя Че каждый вечер читал смутные лекции об общем благе и революции, если не лежал с приступом астмы. По прикидкам Сергея, партизаны приближались к границе с Парагваем.

А мате у них кончился давным-давно, подумал Сергей, прислушиваясь к бульканью в недрах калебасы. Каково это аргентинцу? Наверное, хуже, чем русскому без чая. Интересно, нормально ли сочувствовать своим галлюцинациям?

— Добрый вечер, — раздался тихий голос, и Сергей резко вскинул голову, выходя из задумчивости.

Рафаэль оказался невысоким и плотным чернявым человечком. Он был подозрительно похож на добродушного травматолога из Еревана, лечившего когда-то Сергею пустяковый вывих. Глаза за неестественно толстыми линзами очков казались огромными и печальными, как у сенбернара. Маленькую пухлую руку украшал перстень с пестрым бело-зеленым камнем.

— Это амазонит, — веско сказал Рафаэль, заметив взгляд художника.

— Ну естественно, — с преувеличенным энтузиазмом откликнулся Сергей, испытывая острое желание встать и уйти. Видимо, почувствовав это, Рафаэль отбросил вступление.

— Вам нужна церемония? Общение с… — он пошевелил пальцами, — духом джунглей? Расценки мои знаете?

Сергей кивнул.

— Половина сразу, половина по результату.

— Какому результату? — осторожно спросил Сергей.

— А какой вам нужен?

— Чтоб глюки прошли, — мрачно ответил Сергей. — Этот, как его, морок.

— Вы галлюцинируете? — оживился Рафаэль. — Психиатрические причины исключили?

Сергей поднял на него покрасневшие от недосыпа глаза, мечтая запустить в тускло мерцающие очки чем-нибудь тяжелым.

— Впрочем, неважно, — быстро сказал Рафаэль. — Церемонию можно провести прямо на этой неделе, если хотите. Но нужна некоторая подготовка.

— В смысле — подготовка? Экзамен на начинающего психонавта?

Рафаэль поморщился.

— Значит, так, — деловито заговорил он. — Сутки не трахаться. Никаких девочек, никаких мальчиков.

— Мне не до того сейчас, — буркнул Сергей. Спать хотелось так, что реагировать на предположение о мальчиках не было ни сил, ни желания. — Но, если можно, лучше бы обойтись без этих заморочек, духовных.

Глаза за толстыми линзами стали еще больше. На секунду Сергею показалось, что Рафаэль сейчас выругается и уйдет, но тот только на секунду замер, потрясенный кощунством. Мясистые ноздри затрепетали от возмущения.

— А что вы хотите? — взвился он. — Это мощный инструмент мистического познания, а не игрушка! Это вам не экстази по клубам закидываться!

— Я не закидываюсь экстази по клубам, — раздраженно ответил Сергей. — Мне и без того интересно живется. Особенно, блин, в последнее время.

— Вам помощь нужна? — раздраженно спросил Рафаэль. — Или развлечься больше нечем?

— Нужна, нужна, — покаянно ответил Сергей.

— Не употреблять спиртное и не есть ничего, кроме сухарей, — сухо продолжил шаман. — Запивать водой.

— Ничего себе, — опешил Сергей. — А как-нибудь попроще нельзя? Без истязания плоти?

— Это как раз чтобы обойтись без истязания. Не, я могу тебе список запрещенных продуктов дать, но лучше — ничего не есть, это проще. Слушай, оно тебе надо — вникать? Я могу лекцию по биохимии прочитать, а ты ее поймешь? Короче, инсульт хочешь?

— Не хочу, — мрачно ответил Сергей. Затея нравилась ему все меньше.

— Тогда делай, как я говорю. Послезавтра устроит? Встречаемся в одиннадцать. Вечера, вечера. Битцевский парк.

— Почему?!

— Место силы, — сухо объяснил Рафаэль. — Войдешь со стороны Балаклавского…

В половине одиннадцатого Сергей вошел в черный ельник на окраине парка. Фонарик выхватывал из темноты голые стволы, раскисшую тропинку под ногами и сплошной ковер рыжей хвои, усыпанной пакетиками из-под чипсов, обертками мороженого и прочим мусором. Страшно хотелось есть. Перед выходом из дома он сжевал почти целую буханку бородинского хлеба, но это не помогло. Очень хотелось мяса. Или яичницы с колбасой и помидорами, посыпанной зеленым луком. И запить ее не водой, а сладким крепким чаем. А еще лучше — хорошим пивом.

Кажется, именно это называется потерей критики — пойти ночью в лесопарк, чтобы выпить сомнительного наркотического зелья в компании незнакомца, рекомендованного приятелем с «напряженной духовной жизнью». Надо было все-таки к психиатру, подумал Сергей. И, наверное, еще не поздно. Он остановился, раздумывая, и в этот момент его снова накрыло. Сергей пошатнулся, едва удержал равновесие, цепляясь за шершавый еловый ствол, чувствуя, как щеку царапает сухая кора…

…Очнулся от тяжелого, мутного сна, трясясь от промозглого холода под отсыревшим одеялом. Лагерь обступала бархатная тьма сельвы, бледное свечение древесных стволов. Здесь все было мокро, все гнило, и, разлагаясь, испускало белесое сияние. От рубашки несло потом и плесенью. В близкой реке плеснуло: какое-то животное нырнуло в воду — то ли капибара, то ли кайман. Художник сел, охватил руками колени, пытаясь унять озноб и понять, что его разбудило.

Тихие шаги, шепот. Сергей понял, что в лагерь вернулись разведчики — один из боливийцев, Инти и Макс Морено. Осторожно ступая, разведчики прошли к гамаку, в котором спал Че.

— За нами идут лесные индейцы. Мы приближаемся к их территории, — боливиец говорил еле слышно, но в его голосе прорывались панические нотки. — Еще немного и — они начнут стрелять. Это не солдаты, от них не укрыться, их не найти… Они смазывают стрелы ядом, вы знаете?

— Потенциальные союзники… — задумчиво проговорил Че.

— Союзники? — вмешался Инти. — У вас уже были такие союзники, вспомните Конго!

— Ты прав.

Команданте отвернулся. Его плечи ходили ходуном, воздух со свистом прорывался в легкие — близился новый приступ астмы.

— Надо возвращаться к людям, — тихо сказал Макс. — Нам нужна пища. Нам нужны лекарства. Вам нужны…

— Если расчеты Тани верны, до монастыря осталось не больше двух дней ходу. Мы должны дойти.

— Это всего лишь легенда. Миф. Вы же сами обвиняли меня в мистицизме! Весь ваш план строится на палеонтологическом курьезе.

Че Гевара внимательно взглянул на парагвайца.

— Как легко вы меняете свое мнение, товарищ Морено, — с горькой иронией проговорил он. — Совсем недавно вы относились к Чиморте намного серьезнее, чем я.

Макс отвел глаза.

— Мы все устали, — пробормотал он. — Я ошибался тогда.

— Мнение вы поменяли, однако не цель: вы по-прежнему пытаетесь отговорить меня от этой попытки. Хотел бы я знать, отчего вы вдруг передумали. Но это не так уж важно. Я уже говорил вам и повторяю, товарищ Морено: если для революции нужно обратиться к мифу — я так и сделаю.

— Надо возвращаться, Че, — вмешался боливиец.

— Возвращаться некуда — крестьяне нас не поддержат, пока…

— Да есть же куда! — воскликнул Инти. — Мы можем прорваться на Кубу. Фидель простит…

Стало так тихо, что Сергей услышал, как где-то в глубине древесной кроны переступила с ноги на ногу какая-то пичуга. Он вздрогнул, когда безмолвие нарушил натужный вдох команданте.

— Ты устал и не понимаешь, что говоришь, — ледяным голосом сказал Че. — Ложись спать. Завтра у нас тяжелый день.

Голоса затихли. Какое-то время на самой грани восприятия Сергей еще слышал, как перешептываются испуганные боливийцы, но потом постепенно начал задремывать. Краем сознания он понимал, что стоит в ельнике на окраине Битцевского парка, что ему надо идти, чтоб не опоздать на какую-то важную встречу, и запах хвои и выхлопных газов с Балаклавского проспекта мешался с тяжелым духом гнилой болотной воды и прелых листьев.

На рассвете на дерево, под которым Сергей растянул свой гамак, прилетела пара туканов. Сварливо перекрикиваясь, они сбивали своими огромными клювами плоды и шумно перелетали с ветки на ветку. Пора было идти: если партизаны не заблудились, сегодняшний переход должен был стать последним на пути к башне, где монахини сторожили душу Чиморте.

Толстые деревянные столбы с лицами идолов. В темноте сухая трава отливает серебром, и серебряными кажутся стволы берез… Сергей потряс головой. Большая поляна посреди парка была ориентиром, точкой, у которой нужно было свернуть под углом налево и найти диагональную тропинку, еле заметную в подлеске, перегороженную ветвями… Сергей со вздохом достал мачете.

Четверть часа спустя он стоял посреди ночного лесопарка, шаря под ногами желтым лучом фонарика в поисках тропинки. Батарейки садились. Еще немного — и он останется в темноте, самым глупым образом заблудится в московском парке. Сергей сделал несколько шагов вперед, тихо ругаясь и раздраженно отмахиваясь от веток кустарника.

Впереди мелькнул огонек костра. В этом было что-то очень понятное и невероятно древнее, отзывающееся в самой глубине души — смотреть из леса на языки прирученного пламени, которые мерцали за деревьями, обещая тепло, безопасность и пищу. Сергей ринулся напрямик и вскоре вышел на мыс, образованный тремя сходившимися здесь оврагами. Где-то внизу еле слышно причитал ручей, тихо потрескивали угли, и языки костра метались и дрожали, отраженные в очках Рафаэля.

Зеленовато-коричневая жижа, разлитая из термоса по двум кружкам, исходила паром. От нее пахло прелыми листьями и еще чем-то острым, почти животным — незнакомый, тревожный запах. Сергей поерзал на сыром бревне, стараясь сесть так, чтоб его многочисленные сучки и выступы поменьше врезались в зад. Рафаэль все вещал в том отточенном поколениями эзотериков стиле, который дает ощущение великой мудрости и при этом не несет ни капли конкретной информации. До сих пор Сергей сталкивался с такими текстами только в письменном виде и теперь с изумлением обнаружил, что некоторые слова Рафаэль умудряется произносить так, что сразу понятно — написаны они были бы с большой буквы. Энергия, Сила, Путь… Сморщившись, Сергей отхлебнул из кружки. Рафаэль на секунду смолк, маниакально поблескивая очками, приложился к своей порции и снова заговорил. Теперь речь шла об Очищении — духовном и телесном. Горячая травяная жижа подкатывала к горлу, и от проповеди начинало тошнить уже в буквальном смысле.

— Что ты имеешь в виду под Очищением? — осторожно спросил Сергей. — И чего ты мне все эти салфетки пододвигаешь?

Рафаэль слегка смутился.

— Понимаешь, из тебя будут выходить шла… нет-нет, темная психическая энергия. Все дурное, что накопилось за жизнь… Выходить будет.

— Каким образом выхо… Твою мать! — сдавлено вскрикнул Сергей, перегибаясь через бревно.

— Бородинский хлеб, несомненно, просто олицетворение мирового зла, — процедил он через несколько минут. Рафаэль серьезно кивнул. — А предупредить нельзя было?

— А ты бы тогда пришел?

— Я что, псих, по-твоему? — спросил Сергей. Его трясло от слабости, колени казались ватными, а горло драло от желудочной кислоты.

— Ты вроде жаловался на глюки, — усмехнулся Рафаэль, на секунду теряя свою непроницаемую серьезность. Сергей издал неопределенный звук, но Рафаэль уже снова обрел торжественный вид. — Выпей, — сказал он, протягивая кружку, и Сергей почему-то снова хлебнул настой. — Ты должен избавиться от лишнего, чтобы суметь заглянуть за грань между мирами. Только так ты сможешь обрести…

Сознание художника будто раздвоилось: с одной стороны, он понимал, что связался с ловким жуликом, подрабатывающим на желающих странного клиентах. С другой — уже догадывался, что все не так просто. Аяваска брала свое: мир становился мягче и податливее, он колебался и мерцал, в нем появились прорехи, в которые виднелась невыразимая изнанка. Сергей подумал, что бессмысленность эзотерической болтовни, не от глупости или желания запудрить мозги неофитам, а от невозможности выразить знание на языке, приспособленном совсем к другим задачам. Возможно, в языке индейцев, где аяваска — часть жизни, и каждый хоть раз, да заглядывает в Нижний Мир, есть нужные слова — так же, как у эскимосов есть слова для каждой из разновидностей снега…

Темнота парка наполнялась светлыми, как снег лунной ночью, пятнами. Контуры предметов светились синеватым пламенем, светящиеся пятна превращались в разноцветные, Сергей привычно попытался определить краски и бросил — неназываемые, непередаваемые оттенки… Да и зачем их изображать, имитировать жалкими человечьими средствами, если он сам уже один из этих невыразимых оттенков, сгусток силы, растворяющийся в свете, часть гениальной картины, единое целое с костром, деревьями, Рафаэлем, спящим скворцом в кусте боярышника, Юлькой, аяваской — бесконечно мудрым существом с зелеными глазами, непроницаемыми, как воды Парапети…

В мире нет зла, шептал дух, все зло — лишь в тебе, это оно тянет тебя назад… Сергей попытался остаться, уцепиться хоть за что-то, чтоб избежать падения, но свет протек сквозь пальцы, и его поволокло вниз, к костру. На минуту привычный мир вернулся — темный парк и вялый огонек, пляшущий на угле из супермаркета. Но тут Сергей вспомнил, сколько в нем зла, и содрогнулся от отвращения. Его снова вырвало, будто в попытке исторгнуть из груди шершавый, непроницаемо-черный, невыносимо тяжелый шар, который тащил все ниже и ниже, во тьму, населенную тенями, полными древнего ужаса.

Где-то рядом был Зверь. Сергей не видел его, но ощущал его присутствие, как горячее дыхание бесконечных болот, тяжелое биение сердца сельвы, ток ее темной крови. Он понял, о чем Че Гевара шептался ночами со своими людьми. Чиморте готов был пробудиться, и все были равны под его жадным взглядом. Он хотел жизни, он хотел горячей, кипящей крови; джунгли мгновенно затягивали нанесенные земле раны, когда он шел, неся свободу всем и каждому — свободу от всего.

Волосы на затылке Сергея зашевелились, и спину облило ледяным холодом. Он хотел бежать, но тело не слушалось; он вяз в ядовитой трясине Нижнего Мира, в которой растворялась привычная реальность, он пытался вернуться, но лианы спутывали ноги, и дыхание болот проникало в легкие, делая кровь густой и тягучей, как настой аяваски. Чиморте повернул голову, шаря взглядом; за его спиной багрово пламенели стены храма, а за ними угадывалась невообразимо древняя башня, порождение разума настолько чуждого, что сама мысль о нем грозила безумием…

Задыхаясь от ужаса, Сергей зашарил по земле руками. Под ногти набилась грязь, в ладонь вонзился бутылочный осколок, но художник не почувствовал этого. Он хотел любой ценой вернуться в привычный мир, лишь бы скрыться от взгляда древнего бога, не слышать его дыхания, не видеть мертвенного света башни. Он беззвучно закричал, прося о спасении, ни на что не надеясь, зная, что в мире теней нет иной помощи, кроме как от себя самого, что никто, кроме него самого, не сможет поддержать его и не дать провалиться еще глубже, что он не рассчитал силы и не способен вернуться…

Но помощь пришла. Сознание Сергея снова раздвоилось: в сырой тьме сельвы мерцал, приближаясь, сгусток энергии, полный силы, света и мудрости; в то же время он понимал, что никакого сгустка нет, а есть лишь смуглый и коренастый, чуть полноватый мужчина с круглым индейским лицом и длинными волосами, глядящий на него с откровенным раздражением. Сергей мог рассмотреть даже шорты, ожерелье из перьев и каких-то семян и небольшой шрам на круглом животе.

— Идиот гринго! — сказал сгусток света. — Достали чертовы наркоманы!

— Yo no soy gringo, yo soy ruso, — автоматически пробормотал Сергей.

Отец рассказывал Ильичу, что в шестидесятые и семидесятые годы белые экспериментировали так много, что трудно было работать, то и дело приходилось отвлекаться на очередную заблудившуюся душу перебравшего ЛСД хиппи. Не все они были непроходимыми глупцами, встречались и такие, с кем было о чем поговорить. После одной из таких встреч отец стал напевать странные мелодии, утверждая, что их создал тоже шаман, но другой. Он даже привез из города несколько кассет, которые, правда, не на чем было слушать. Из пленок он сделал ожерелье, а обложки повесил на стены. Ильич помнил написанное на каждой картинке английское слово «двери» — совершенно очевидно было, что за двери имелись в виду; правда, ему доводилось слышать, что у гринго их принято делать очень прочными, да еще и запирать так, чтобы открыть было как можно труднее…

Более того, Ильич подозревал, что на мысль сделать из него ученого-физика отца навела беседа с одним из таких путешественников. Но время шло, уголовный кодекс и мода менялись, гринго становились все осторожней, и к тому времени, как Ильич начал сам проводить ритуалы, поток психонавтов иссяк до тоненького ручейка. Ильич, впервые наткнувшийся на такого заблудившегося, поначалу даже слегка растерялся, но быстро взял себя в руки. Уж здесь гринго точно нечего было делать, совершенно непонятно было, как его вообще могло занести в самую тайную область Нижнего Мира, куда и Ильич-то проник с огромным трудом. Он уже хотел было выкинуть гринго обратно в реальность, и только в последний момент заметил след. След, который ни разу не видел, но о котором столько слышал, след, который искал так долго…

Броненосец! Предмет, который много лет искали его предки, из-за которого он разрушил жизнь Тани. Предмет, потерянный полвека назад где-то в Чако… Броненосец был связан с гринго!

Позже Ильич, оставаясь наедине с собой, часто корил себя за то, что не присмотрелся к этому человеку повнимательнее. Возможно, уже тогда можно было увидеть, как нити судьбы, ведущие к Чиморте, окутывают гринго прозрачным шевелящимся коконом. Может быть, удалось бы соединить в одну цепочку события, происходящие в разных концах света, понять их смысл и остановить оползень, грозящий снести все на своем пути. Не пришлось бы выбирать из двух зол и разрываться на части, едва соображая от страха совершить смертельную ошибку.

Но шаман видел только след броненосца. Отобрать! Срочно. Броненосец должен быть у Ильича, в этом предмете — смысл его жизни. Даже двух: жизни шамана и жизни студента-физика, перессорившегося со всеми преподавателями, заслужившего репутацию сумасшедшего и так и не защитившего свой диплом о веерной структуре реальности. Старики говорили, что с помощью броненосца можно навести морок, но Ильич был уверен, что предмет на время погружает человека в параллельную, несбывшуюся реальность.

Заблудившийся сам упростил ему задачу, сказав, что он русский. Разговорить его было нетрудно — вскоре Ильич знал имя, город… С городом повезло. Но, о духи предков, почему у этих русских такой сложный язык? Название улицы невозможно даже произнести. Да и толку от адреса, не заявишься же домой и не потребуешь вернуть предмет… И не прикажешь отдать, с такими вещами добровольно не расстаются, навязанное желание расколет разум, и неизвестно, что выйдет в итоге. Зато можно вложить пару простых мыслей. Приказать совершить пару простых действий, которые приведут к нужному результату, и подтолкнуть к выходу…

— Забудь обо всем и возвращайся домой, — сказал сгусток света и мудрости.

Земля бросилась Сергею в лицо. В последний момент он успел выставить руку. Взвыл, ударившись коленом о подвернувшуюся ветку, и сел на холодную землю, привалившись спиной к бревну и жадно хватая ртом воздух.

Темнота парка выцвела и посерела, и где-то над головой неуверенно посвистывали первые птицы. Костерок почти погас. В его тусклом свете едва виден был Рафаэль, сидящий напротив. Глаза его были прикрыты, он раскачивался и тихо гудел на одной ноте, ритмично помахивая опустевшей кружкой.

Дать бы тебе по морде, сволочь очкастая, вяло подумал Сергей. Он был слаб, как новорожденный щенок, страшно замерз, и его снова подташнивало. Но отблески мировой гармонии, еще лежавшие на душе, и воспоминания о черном шаре зла, мешающем дышать, остановили его. Сергей с трудом поднялся на ватные ноги и, спотыкаясь, побрел прочь. Где-то на другом краю земли, за далеким Балаклавским проспектом, в неведомом дворе его ждала машина — теплое кресло, печка и четыре колеса, вполне возможно, способные отвезти его домой.

Однако до машины еще надо было дойти. Речка Чертановка извивалась и петляла, то ныряя в овраг, то разливаясь болотом. Несколько раз Сергей переходил ее по шатким мостикам из бревен, однажды наткнулся на огромную, будто нефтепроводную, трубу на бетонных опорах, тяжко нависающую ржавым брюхом над зарослями сухого бурьяна, и какое-то время шел вдоль нее. Он уже уверился, что окончательно заблудился, когда впереди послышался шум большой улицы.

Только добравшись до своей машины, припаркованной во дворе старой пятиэтажки, и рухнув на водительское сиденье, Сергей понял, насколько устал. Мышцы ныли, будто после марафонского забега. Он был невообразимо грязен, в ботинках хлюпало, а от свитера несло рвотой и болотной водой. Постанывая и шипя, Сергей вытянул с заднего сиденья пакет с рабочей одеждой — толстовкой и джинсами, задубелыми от краски. Тяжко ворочаясь и ругаясь, он переоделся. Собрался с силами и отволок испоганенный свитер в мусорный контейнер неподалеку, вернулся в машину. Запахи масла и растворителя, исходящие от толстовки, успокаивали, привязывали к знакомой реальности, где в темноте не бродят гигантские звери, и сельва не заполоняет весь мир, и сквозь заросли не скалятся лица мертвецов. Сергей положил голову на руль, он успел подумать, что неплохо было бы попытаться нарисовать увиденное, и отключился.

Поиск по сайту: