О чем родители предпочитают не спрашивать, не говорить и даже не думать

О том, что иногда чувствуем себя абсолютно беспомощными перед детскими вопросами, перед ребячьими сильными чувствами, истериками, требованиями и желаниями. Нам не нравится собственная беспомощность, и потому мы стараемся все это немедленно прекратить.

О том, что многим из нас совсем не интересно играть с детьми, особенно с маленькими, пищать резиновой игрушкой или методично ставить кубик на кубик так скучно! Нам становится стыдно от этой невозможности долго играть со своим любимым малышом, и мы стремимся заняться чем-то полезным, например, еще раз вытереть пыль или сходить по какому-то важному делу.

О том, что ребенок значительно меняет нашу жизнь: ограничивает нашу свободу, отнимает некоторые возможности, требует большой вовлеченности именно в него, а не в те наши интересные дела и контакты, что были до него. Временами нам это обидно, иногда грустно, часто раздражает и вызывает усталость. Если мы позволяем себе отвлечься от детского мира даже ненадолго, нам становится стыдно, мы скучаем и нередко виним себя. Тогда мы стараемся позабыть о той части жизни, что была нам так дорога, и посвящаем себя ребенку. Усталость и раздражение не заставляют себя долго ждать...

О нашей растерянности от того, что мы не можем понять нашего малыша до конца, не можем быть всегда абсолютно уверенными в том, что все, что мы делаем как родители — правильно, необходимо, оправдано и отразится на его развитии и жизни самым лучшим образом. И эта родительская вина заставляет нас страдать, унося радость от общения с нашими детьми.

О нашем страхе перед даже подозрением в том, что наш ребенок может нас не любить, особенно после того, как мы его отшлепали или отругали, были несправедливы или невнимательны. Его потенциальная нелюбовь вызывает у нас боль и сильно расстраивает. С ней трудно смириться, и хочется загладить свою вину. Мы стараемся сделать для него что-то приятное, но не всегда удается ему угодить, это может подтверждать наше подозрение о его нелюбви и расстраивать еще больше.

О том, что нам очень сильно не нравятся люди, которые не любят или критикуют нашего ребенка. Нам кажется, что когда кто-то оценивает наших детей, на самом деле они оценивают нас как родителей и как людей. И мы не прощаем другим их нелестной или несправедливой оценки.

О том, что мы очень-очень не любим, когда кто-то вмешивается в процесс воспитания нашего ребенка, даже самые близкие люди. Нам часто кажется, что другие влияют на него и, конечно, не лучшим образом. Нас начинает раздирать внутренний конфликт между любовью к ребенку и любовью к этому «влиятельному» близкому, между страхом за последствия влияния и необходимостью позволять им контактировать.

О том, что все мы совершенно не готовы смириться с тем, что он вырастет и мы ему уже не будем так нужны. Что в его жизни появится другой — мужчина, женщина или ребенок, значительно более важный, чем мы сами: вырастившие его и полюбившие иногда больше, чем сами себя. Нам почти невозможно позволить себе отпустить его...

Итак, быть родителем — это счастье? Конечно, если вам удается не стремиться к идеальности, уметь ошибаться и признавать свои ошибки, смотреть в лицо своему родительскому страху, справляться со своей родительской тревогой, считать себя вполне хорошим родителем, а своего ребенка — прекрасным человеком, имеющим такой замечательный и неповторимый детский мир, о котором неидеальному родителю всегда будет интересно узнать.

Часть II ДЕТСКИЙ МИР

Несмотря на то что ребенком я была уже дав- ным-давно, а родителем, к счастью, остаюсь по сей день, в детский мир я готова погрузиться вместе с вами с неизмеримо большим удовольствием. Там все живее: краски ярче, тело легче-, жизнь интереснее. Там невозможное возможно и каждый день открыт для чуда. Там обыкновенное оказывается потрясающим, обыденное — фантастичным, важное — скучным, простое — увлекательным. Мне так жаль, что теперь для нас с вами это — запретная страна. Побывать в ней уже никогда не получится, увидеть — если повезет, да и то из «иллюминатора» — с высоты взрослого роста.

Мне повезло: я знаю, что они чувствуют, о чем мечтают, чего боятся и что бывает им так трудно пережить. Я хочу рассказать вам об этом, потому что знаю, как они хотят, чтобы мы их понимали. Я приглашаю вас в полет. Внимание, пристегните ремни. Перед вами чужой мир, пожалуйста, помните об этом и будьте к нему бережны.

ДЕТСКИЕ ЧУВСТВА

Злость

«Есть ли разница? — спросите вы. — В чем отличие детской злости от взрослой?» Небольшая, но есть. Взрослым злиться неприлично, но, в общем, разрешается: на соседа, на ситуацию на дороге, на правительство, на дождь.за окном... Но практически нет ситуаций, в которых бы детская злость была принята взрослыми как само собой разумеющийся отклик. «Злиться нельзя!» — эту аксиому передают из поколения в поколение, а зла в мире не становится меньше. Просто потому, что невыраженная злость остается злостью и никуда не уходит.

Среди взрослых распространено мнение, что если не злиться, то зла не будет. Мне кажется, это иллюзия, не более чем. Есть люди, достигшие просветления, принявшие сами себя и этот мир таким, как ов он есть. Они не злятся. У них нет причин. Но для того чтобы достичь этого, им пришлось пройти путь постижения себя и мира. Был момент, когда они даже не поняли, а именно постигли уникальность и разнообразие мира и смогли принять его. Живя в нашем мире, это не так-то просто. Дай Бог кому-то из нас пройти этот путь. А пока мы живем в мире, где агрессия — каждодневная данность жизни, где гораздо здоровее злиться, когда нас разозлили.

Важно понимать, что если разобрать злость на составляющие, понять ее природу, то окажется, что злость — это всего лишь энергия, причем большая энергия. И если человека или ребенка лишить возможности ее испытывать, то важно осознавать, что мы лишаем его возможности пользоваться огромной энергией. Она блокируется где-то в организме, «отрываясь» на внутренних органах ребенка, разнося его иногда в буквальном смысле в клочья. Часто именно подавленная злость становится причиной депрессии. У ребенка или взрослого уходят все силы на удерживание злости внутри, его энергообмен нарушается, злость утрамбовывается, ложась ненужной тяжестью. Желания пропадают, свет тускнет, жизнь становится обузой.

Кроме того, злость — это еще просто реакция. «Реакция на не то», как говорит моя коллега Валерия Кульбери. Мы злимся, когда происходит что-то, чего мы не ожидали, к чему не были готовы, что не соответствует нашим представлениям. Мы злимся, когда происходит нечто, что виделось нам совсем другим, когда не выполняются наши желания, когда пропадает безопасность и возникает необходимость кого-то защитить.

Злость — это еще и возможность отстоять свои желания, часто это — единственная возможность продвинуться в их осуществлении. Наличие внутри злости приводит всех нас к непростому выбору: позлиться и получить желаемое, рискуя при этом напряжением в отношениях, ответной агрессией, потерей всенародной любви, имиджем и еще бог знает чем, или удержаться от злости, подавив в себе ее на время, наступив на горло своим потребностям, но избежав всего перечисленного. Таким образом, злость — это еще момент нашего выбора между собой и другими.

Как мы видим, если раскладывать злость на составляющие, то она оказывается не такой уж страшной. Почему же нам, взрослым, так трудно переносить именно детскую злость? Мне кажется, потому; что в нашем представлении ребенок просто не должен злиться. Ведь это говорит о том, что:

— он не воспитан (то есть не умеет отказываться от своих желаний) — стыд и вина родителей;

— не любит своих родителей (чаще всего — полный абсурд) — вина и тревога;

— не желает подчиняться (имеет свое мнение) — тревога и стыд;

— не уважает окружающих (ему важнее выразить собственные чувства) — снова стыд и вина. Детская злость нам, взрослым, как мне кажется, еще

страшна своими «перспективами», которые с готовностью предлагает нам наше паникующее сознание: «Сегодня побил товарища, завтра — Родину предаст!» Хотя «товарищ» почти наверняка активно нарывался. «Сегодня нахамил учительнице, а завтра...» — даже страшно подумать. Хотя, быть может, перед этим учительница тоже не была безупречна в своих высказываниях.

К счастью, дети — здоровые существа и выходят из ситуаций, несмотря на запреты. Они сражаются в солдатики, строят и разрушают игрушечные башни, рисуют войну и скелеты, пинают игрушки, толкаются с одноклассниками по дороге в столовую. Ничего не поделаешь, злость же должна находить выход. Поверьте мне, практически у каждого, особенно городского, ребенка есть масса поводов для злости.

Он ненавидел школу, но мама расстраивалась, если он говорил об этом вслух, и потому он предпочитал молчать. Хотя иногда ему хотелось завопить об этом на весь мир или завыть, как волк на луну, особенно по утрам. Там, в этой школе, все было неправильно. Его страшно раздражал несмолкаемый школьный гам, от него к концу дня голова раздувалась и начинала трещать, как переспелый арбуз. Он любил тишину, музыку и уединение.

Его обижали мальчишки, потому что он не любил драться. Он всегда уходил от потасовок и возможности поучаствовать в «куче», когда кто попало поддает кому попало. Им нравилось, было весело. Он всего этого не любил. За это получал регулярно подстроенные «шуточки», от которых зверел, но внешне оставался спокойным. Драться он не любил, да и побаивался, если честно.

Несмотря на то что он «вел себя хорошо», учителя его тоже явно недолюбливали, называли «не от мира сего», «сонной тетерей», из-за чего за ним закрепилась обидная кличка «проснись-и-пой». А он не спал, он думал! Думал о многих интересных вещах, например, почему синицы с желтым опереньем, а снегири с красным. Почему когда вода замерзает, иногда превращается в пушистый снег, а иногда в крепкий лед. Почему люди так любят говорить, если слушать гораздо интереснее. Про все это не рассказывали на уроках, и потому он думал сам. А на уроках сильно скучал и раздражался оттого, что через него все передавали записки местной красавице, сидевшей прямо перед ним с самым противным мальчишкой в классе, которого он про себя называл «придурком» за идиотские шуточки и подлые приколы. За передачу записок от учителей ему все время несправедливо попадало.

По дороге домой ему непременно подставляли подножки мальчишки, разбегавшиеся своей шумной компанией. А он, как всегда думая о своем, каждый раз спотыкался и часто, к их идиотскому восторгу, падал, иногда прямо в самую грязь. Дома за это попадало от мамы, которая в сердцах порой шлепала его этими грязными штанами. Не больно, конечно, но обидно. Он же не специально в грязи валялся.

Когда приходил старший брат, он с несвойственной ему прытью бежал в коридор: брат уже полгода обещал купить ему плеер, чтобы слушать музыку вместо школьного шума. По суетливым глазам его быстро понимал: не купил. Он сразу же уходил, не дослушав очередной оправдательной истории. Его злило, когда ему откровенно врали, потому что в этот момент он чувствовал себя дураком. А дураком он не был.

И вот спустя год после обещанного дня у него появилась эта штука. Теперь он мог вставить наушники, и мир вокруг менялся. Музыка позволяла ему оставаться с собой и не участвовать в этом шумном и несправедливом мире. Но однажды плеер пропал. Он никогда не оставлял его без присмотра и всего лишь отвлекся на соседа, больно тыкающего его карандашом прямо в спину, как плеера нет. Он взглянул на соседа справа, тот отвернулся к окну и усиленно делал вид, что ничего не произошло. Посмотрел вперед и по ухмылке этого придурка сразу все понял. Он с трудом может вспомнить, как вскочил и ударил его по голове, он даже что- то кричал, но не помнит что. Он бил его куда придется и никак не мог остановиться. Учительница кричала на него, пыталась оттащить, побежала за помощью, а он никак не мог остановиться, его злость все поднимала кулак и методично опускала, не глядя...

Закончилось все плохо: его выгнали из школы за «жестокое избиение прямо на уроке», мать куда-то отдала или спрятала плеер, брат неоднократно разговаривал с ним «по-мужски», а он хотел только одного — никого не видеть и не слышать, быть одному, навсегда.

Нам пришлось с ним учиться многому: доверять друг другу для начала, потом научиться замечать в себе злость, как она появляется и растет. Мы размышляли и спорили на тему: зачем ее выражать, что бывает, если она копится? Зачем вообще нужна людям злость? Мне нравилось, что он хоть и вяло, но спорил, не принимал на веру, думал, размышлял, переваривал. И конечно, я была не согласна с его мамой в том, что она вырастила «жестокого зверя», это была сущая ерунда. Он был замечательным парнем, которому просто было трудно играть по общим правилам и еще не злиться на это. Он умел многое, то, что не было дано его сверстникам. К неудовольствию матери, он со временем стал чаще злиться, зато, как ни странно, завел себе друзей в новой школе. К тому же стал чаще улыбаться, не кривой улыбкой меланхоличного философа, а широкой улыбкой увлеченного жизнью ребенка.

Практически с каждым из пришедших ко мне на консультацию или терапию детей нам приходится обсуждать тему злости. Почти у каждого, даже самого маленького, есть устойчивое представление о том, что злость — это очень плохо. У очень многих — что если он будет злиться, его не будут любить родители и близкие. У некоторых злость влечет за собой большую опасность для жизни: либо тебе в ответ разозлятся так, что ты не выживешь, либо ты сам разозлишься так, что кого-нибудь можешь убить.

В вышеописанной истории очевидно — злость ко- пилась-копилась, и пришел час, когда она выплеснулась наружу, разрушая все вокруг. Конечно, именно такой выход накопленной злости происходит не всегда и не у всех. Агрессия, запертая внутри, часто превращается в аутоагрессию. То есть ребенок как бы начинает злиться на самого себя. Он начинает разрушать себя самыми разными способами: то насажает себе синяков, то порежет палец, сломает ногу, разобьет лоб. Или начинает болеть всеми болезнями по очереди, особенно часто аллергиями, бронхитами, астмой, гастритом, простудами. Крайний случай аутоагрессии — суицид, самоубийство. Встречается не так уж и редко, особенно у подростков. Во взрослом варианте — это часто алкоголизм (как медленное, но верное разрушение себя), наркомания, криминал, «поиск приключений», экстремальные виды спорта с сильным риском для жизни и т.д.

Если ваш ребенок не злится, это еще не значит, что у него нет повода, возможно, он просто не умеет этого делать вовне. Поэтому важно не запрещать злиться, а научить злиться. То есть научить делать это в приемлемой форме. Какова будет приемлемая форма в вашей семье — выбирайте сами. В каких-то семьях повышение голоса будет расценено как крайняя грубость. В каких-то — ударить ребенка и получить от него в ответ — суровые будни.

Я считаю естественным, если маленький ребенок выражает злость, рисуя какие угодно рисунки, если он швыряет игрушки на пол или играет в войну, в разбойников или любые другие агрессивные игры. Я бы не разрешала ему наносить при этом вред людям и окружающим детям.

Своему ребенку я разрешала злиться на меня в любой форме (кроме физического нападения), когда агрессия была естественным чувством в данный момент. Я обижалась на это, переживала, но понимала, что он не может не злиться. Кстати сказать, форма выражения его агрессии, как правило, была адекватной. Со стыдом признаюсь, что, к сожалению, я на него злилась значительно чаще в не совсем адекватной форме, что неудивительно, ведь я чаще терпела, копила, а накопленная злость имеет тенденцию выражаться неадекватно.

Удивительно, но факт — у накопленной злости нет «срока давности»: сколько бы лет назад вас ни разозлили или обидели, знайте — ваша злость еще там, внутри вас, в каком-то вашем внутреннем ящичке, особенно если вы не смогли тогда отозлиться как следует. Самые незлобные люди, как ни странно (если не брать патологию), те кто злится в тот момент, когда его разозлили. Потому что в итоге у него нет камня за пазухой, нет «залежей» агрессии, которая может в любой момент превратиться во что угодно.

Еще Фрейд в свое время мудро отметил, что больше всего на нашу взрослую жизнь влияют наши детские обиды и травмы. И чем раньше они состоялись, тем сильнее они влияют, исподволь заставляя нас быть не тем, кто мы есть. Не будучи психоаналитиком, я с ним совершенно согласна. Я много раз наблюдала, как, позволив себе злиться хотя бы в моем кабинете, отдавая «долги» своим должникам по обидам и злости, просто играя в агрессивные игры или рисуя агрессивные рисунки, ребенок постепенно начинал жить совсем по-другому: переставал болеть, конфликтовать в школе, у него улучшались отношения. Хотя, конечно, далеко не всем так просто удавалось научиться злиться...

Вот взрослая история про накопленную злость. Из тех, что протекала драматически, но закончилась хорошо.

Высокий, красивый, умный, успешный. Даже не знаю, что еще про него можно было сказать. Руководящая должность, ранняя успешная карьера, жена, ребенок. Все при нем, как говорят в народе. Только рядом с ним почему-то становилось страшновато. В «спинном мозгу» что-то съеживалось в тревоге и не верило его широкой улыбке и приветливому взгляду.

Очередная грустная история детства — очередной «воспитанный мальчик», с мешком правил за спиной про то, что можно и что нельзя. Мама строго следила за их выполнением, не позволяла никаких чувств, а уж злиться было категорически запрещено. В детстве его спасает спорт, но в подростковом возрасте он ломает ногу, которая долго и мучительно заживает, закрыв навсегда ему двери в мир спортивных достижений. После окончания школы он предпринимает усилия, чтобы вырваться из дома и уехать в другой город. С тех пор с родителями не живет, но мешок правил — всегда с ним. Они давно уже устарели, тянут спину, мешают жить, а он все никак не может с ними расстаться...

Когда говорит про маму, все так же улыбается, но челюсти при этом как-то странно сжимаются, от чего становится жутковато. Когда он говорит о своей злости по отношению к ней, это звучит как легкий укор очень воспитанного мальчика. Я предлагаю пойти дальше в выражении злости и прислоняю подушку к стене. Говорю, что бить надо сильно, но беречь руки. Кричать громко, но беречь связки. Он начинает бить по подушке, сначала слабо и робко, потом все сильнее и агрессивнее. Говорить — сначала тихо и воспитанно, потом громко и нецензурно.

Он не мог остановиться несколько долгих минут, показавшихся мне вечностью. Все потому, что я весьма ошутимо боялась. Его злость была так велика, что казалось — мне может от нее достаться немалый кусок. В нем было столько силы и энергии, что он мог легко разнести весь кабинет. Он закончил только тогда, когда совершенно обессилел.

— Я надеюсь, ты не сломал себе руку?— спросила я скорее автоматически, снова присаживаясь напротив него.

— Кажется, сломал, — сказал он, счастливо улыбаясь и потирая кисть.

— Как же так! Тебе больно? Я же просила, осторожнее. Что теперь делать? Наверное, надо в травмпункт.

— Да, я сейчас пойду, — сказал он, потирая на глазах опухающую руку. — Но нисколько не жалею. Рука заживет. А я чувствую себя свободнее.

Мне ничего не оставалось, как, обмирая от беспокойства за него, пролепетать:

— Мне было довольно страшно. Теперь ты видишь, как сильна была твоя злость, она стала разрушать тебя самого!

Когда мы увиделись через две недели, он выглядел совсем другим: расслабленным, улыбающимся, довольным, мой «спинной мозг» чувствовал себя в безопасности. Рука действительно зажила, хотя периодически напоминала о себе тупой болью. Он впервые за долгое время смог съездить к матери и поговорить с ней. Ему показалось, что они поняли друг друга. Через месяц все заметили, как он изменился.

Мой супервизор, когда я поведала эту историю, сказала: «Сломал руку — дешево отделался, а мог сломать себе жизнь. Иногда такие вдребезги разбиваются в какой-нибудь нелепой автокатастрофе».

Нам, родителям, как мне кажется, важно понимать простую мысль, кажущуюся мне истинной: дети в глубине души хотят быть хорошими, они не хотят быть плохими. В ребенке, каким бы он ни был, не может быть сосредоточение мирового зла. Ребенок добр и мудр по своей природе. Он может быть больным, но злым по своей природе — нет. А вот злиться он может. Имеет право, поскольку он — тоже человек, только маленький.

Страх

Страх — столь же естественная человеческая реакция, как и злость, но практически также не принимаемая взрослым миром. К девочкам, испытывающим страх, еще будут проявлять понимание, стремиться защитить. К мальчикам — у матерей чаще всего бывает тревожное сочувствие, у отцов — пренебрежение, раздражение, насмешка. Именно для таких отцов объясняю: нигде не написано, что мальчики должны бояться меньше девочек! Более того, иногда именно мальчишки боятся больше, поскольку у них сильно развита фантазия, у них много энергии и любопытства к неизведанному. Однако именно для них страх — самое запретное чувство. Совершенно очевидно, что те, кто позволяет себе бояться, наиболее приспособлены в жизни, потому что у них развито трезвое чувство опасности, потому что они не «зацикливаются» на страхе, а проживают его до конца и могут жить дальше.

Непрожитый, подавленный страх, как и злость, может вечно жить в человеке с самого детства, сидя в какой-нибудь потайной «коробочке» и исподволь управляя его жизнью. На удерживание страха в надежном укрытии уходят огромные психологические силы.

В нашем обществе страх изгнан из разряда приемлемых эмоций из-за стыда. Бояться стыдно. Непонятно почему. Ведь страх — это всего лишь ощущение, что есть нечто, что тебе угрожает. Угрожает тебе как человеку, как существу. Страх — это очень человеческая эмоция, биологически оправданная эмоция, полезная эмоция, часто помогающая нам выживать. Страх появляется, когда ты понимаешь, что не защищен. Дети — наиболее беззащитны, поэтому они боятся больше всего. Это очень естественно.

Нужно иметь потрясающее мужество, чтобы позволять себе бояться. Потому что если не страшно, то не требуется никакого мужества. Это так просто — не бояться. А вот если вы боитесь и позволяете себе проживать этот страх, встречаться с ним — это настоящий подвиг. Для некоторых малышей — подвиг каждый день.

Высмеивая же или осуждая детский страх, вы как будто говорите маленькому человеку, который еще к тому же чувствует себя очень незащищенно: — Ты трус (с тобой явно что-то не так)!

— Ты мог бы быть лучше, если б не боялся (такой, как ты есть, ты нам не подходишь).

— Я же не боюсь (я — большой и смелый, а ты — маленький и ничкемный).

— Если будешь трусом, тебя никто не будет любить (я — в первую очередь).

— Если не перестанешь бояться, вырастешь настоящим трусом (из тебя ничего не получится, и ты меня разочаруешь).

Как вы понимаете, такие послания вовсе не позволяют перестать бояться, а, наоборот, рождают еще один страх: оказаться трясущимся зайцем в ваших глазах, показать свою слабость и в итоге — навсегда потерять вашу любовь. И тогда так больно смотреть на мальчишек, которые идут на войну с одной неосознанной целью — доказать своим отцам, что они — не трусы.

Страх, как любая другая эмоция, живет по своим законам. Страх зарождается, растет, достигает своего пика, держится на нем какое-то время, а потом постепенно уходит. Страх начинает возвращаться вновь и вновь и превращается в фобию тогда, когда случилось так, что мы не прожили эту эмоцию до конца в тот самый первый раз, когда она нас настигла. Есть такое понятие: страх страха. Когда-то вы начали бояться и испугались самого страха, самой интенсивности эмоции, которая наверняка была близка к пику. В этот самый момент вы что-то сделали, чтобы страх ушел: убежали, попытались отвлечься — в общем, вырвали себя из ситуации. Вам удалось тогда избежать накала переживаний, но как только вызрела похожая ситуация, ваш страх выскочил, и вы снова попытались его подавить. В результате он будет к вам возвращаться все снова и снова с удручающим постоянством, пока вы не минуете злополучный пик ваших переживаний.

Как ни странно, рецепт здесь один: позволить себе отбояться. С детьми проще: мы рисуем страх, разговариваем с ним: начинаем дружить или злиться на него, как получится, главное — начинаем смотреть ему «в лицо». Иногда играем во что-нибудь страшное, иногда играем в те самые страшные жизненные ситуации, которые заставили малыша испугаться.

Моему сыну было лет пять, когда он стал бояться привидений. В то время я еще не изучала психологию так пристально, и мы действовали обычными родительскими методами: убеждали его, что бояться нечего. Мы говорили, что привидения живут только в старых домах, старых городах и странах. Мы убеждали, приводили факты, обоснования, рассказывали истории — ничего не помогало. Он боялся и все. Не давал выключать свет, плохо спал, вскрикивал по ночам. Продолжалось это, наверное, больше года.

Однажды вечером, укладывая его спать, я задержалась возле его кроватки и стала расспрашивать про это привидение. Какое оно, когда приходит, что оно может сделать, чем опасно? Мой сын почти плакал, рассказывая все это, и сильно боялся. Я все время держала его за руку, и мне было так жалко его, я чувствовала себя мучительницей, но что-то мне подсказывало, что не надо останавливаться. Я слушала его, расспрашивала, и мы боялись вместе. В какой-то момент сын притих и сказал:

— Я устал, я буду спать. Ты иди, я тут сам. На следующий день в его спальне можно было выключить свет и закрыть дверь, привидения оставили нас в покое.

История про котенка по имени «Гав», который ходил на чердак бояться грозы вместе со щенком, — кладезь мудрости. Если бояться вместе — не так страшно, ты становишься не таким уж слабым и никчемным, ты разделяешь свой страх с кем-то, и это позволяет тебе перевалить через пик переживаний.

Со взрослыми страхами, переросшими в укоренившиеся фобии или панические атаки, разобраться будет куда как сложнее. Потому, пока малыш еще мал, его по крайней мере лучше не осуждать за страх, а еще лучше помочь — самим или с помощью психотерапевта.

Повторюсь, что для маленьких детей бояться — естественно. Еще и потому, что именно так они проживают свое столкновение со смертью. Понимание неизбежной вероятности смерти в этой жизни, в их детской жизни может появиться в любой момент. Но, как правило, это происходит в возрасте 5—6 лет, при условии, что ребенок не имел прямого столкновения с чьей- то смертью раньше. Дети, может, головой и не понимают того, что есть смерть. Но их чувства и иногда опыт говорят им о том, что это какая-то страшная и непонятная потеря. И тогда:

— им становится страшно засыпать, потому что смерть так похожа на сон,

— они не хотят вырастать, потому что умирают в основном старые люди,

— они начинают беспокоиться, когда уходят близкие люди, потому что боятся их потерять,

— они начинают «перестраховываться», потому что боятся быть незащищенными.

Поскольку взрослые по большому счету о смерти знают примерно столько же, сколько дети, то они, как правило, всячески избегают детских вопросов на эту неприятную и болезненную тему. А детям важно знать. Ну, чтобы хоть как-то ориентироваться. И если взрослые с ними про это не разговаривают, им остается только одно — фантазировать. Фантазии часто могут оказаться страшнее реальности.

Чтобы как-то справляться с этой темой, дети придумали рассказывать друг другу страшилки и коллективно пугаться. Детский фольклор «В одном черном- черном городе стоял черный-черный дом...» и многие другие, которые непременно рассказывались во всех пионерских лагерях загробным голосом после отбоя, имели колоссальный успех и немалый психотерапевтический эффект. А игра «Панночка померла...» — это же практически психодрама похорон! Дети — совершенные существа, и если даже их лишить нашей поддержки, они смогут найти выход, как помогать себе сами. Потому что в их психике природой заложено колоссальное стремление выжить и вырасти. При этом взрослым желательно не очень упорствовать в подавлении этого стремления, в чем они, к сожалению, преуспели.

И все же, безусловно, было бы здоровее разговаривать с детьми о смерти, когда они про нее спрашивают. Рассказывать стоит только то, что посчитаете нужным сказать, что принято в традициях вашей семьи, только то, во что вы верите сами. Если вы убеждены, что бабушка теперь на небесах и наблюдает за вами из-за облаков, тогда честно поделитесь своей уверенностью. Если вы подозреваете, что соседский дедушка теперь точно в раю, то так и сознайтесь. Если вам кажется, что теперь уже никто и никогда не сможет увидеть погибшего котеночка живым, не сможет гладить его и играть с ним, лучше признайтесь в этой горькой правде, как она есть. И если после этого ваш ребенок расстроится или заплачет — это будет естественной, здоровой реакцией на потерю. Чего точно не стоит делать в данном вопросе — это лгать ребенку. Потому что он всегда почувствует неправду, и если в результате не скажут хотя бы принятую в этой семье правду про смерть (а всю правду про нее не дано знать никому), он непременно начнет фантазировать, скорее всего почувствует себя очень одиноким и, возможно, станет вам чуточку меньше доверять.

Мы с детьми, конечно, разговариваем о смерти, хотя не всем им так уж приятна эта тема. Но мне кажется, она важна, что часто подтверждают ребята уже после того, как разговор состоялся. Тем более что мой опыт таких бесед доказывает: люди боятся в смерти точно того же, чего опасаются в собственной жизни. Так что диалог про смерть — это еще одна возможность соприкоснуться с собственным страхом и немного больше узнать о жизни.

Мы заговорили с ним о смерти «случайно». В Москве тогда взрывались террористами дома, и ужас навис над городом, и не было, наверное, человека, кто бы так или иначе не думал о смерти в те дни. Ему было уже девять, и на мой вопрос, а думал ли он о ней, он ответил утвердительно. Сначала мы рисовали смерть, я — свою, он— свою: страшную,черную,противную. Потом я спросила его:

— Что произойдет с тобой, когда ты будешь умирать ?

— Мне будет больно и страшно. — Он почти не дышит, вглядываясь в свой черный рисунок.

— От чего тебе будет страшно?

— От того, что я не знаю, что со мной будет потом.

— А что с тобой будет?

— Хуже всего, если ничего не будет. Если б я мог еще попасть в ад, еще куда ни шло.

— Подожди, а рая там нет?

— Нет, рай — это сказки.

— Как это?

— Вот так. Тот, кто всю жизнь жил правильно, все делал хорошо, тот попадает в ад, где надо все время много работать. А вот тот, кто жил неправильно, совершал плохие поступки какие-нибудь, тот не попадает никуда, для него все прекращается.

— Тебе рассказал кто-нибудь про это?

— Нет. Я сам так думаю.

— Умирать тогда, наверное, совсем страшно. Или ад— или ничего. Ничего себе перспектива! — неподдельно изумилась я.

Это была, безусловно, в большей степени картина его жизни, чем смерти: он был почти отличником, стремящимся к безупречному поведению и знаниям с настойчивой подачи его строгой мамы. Все свое свободное время он посвящал урокам, и все равно никак не удавалось получать одни пятерки. Ко мне он попал с сильной тревогой и неумением за себя постоять.

— А я не знаю, что будет со мной после смерти,— честно призналась я. — Может, я буду просто духом, живущим в других мирах, а может, ничего и не будет: я просто умру, и все на этом закончится.

— И вам не страшно?

— Страшно, конечно. Поверь мне, многим людям действительно очень страшно, почти всем, просто в этом не так легко сознаться.

— Ну ладно тогда,— сказал он с явным облегчением и заерзал на стуле.

— Может, мы зря с тобой затеяли весь этот разговор, как думаешь?

— Нет, не зря. Со мной никто об этом не говорил. Но рисунок я оставлю у вас, он получился неаккуратным, мама будет недовольна.

Дети чувствуют сильное одиночество, если такую сложную тему им не удается разделить с друзьями или взрослыми. Им тогда кажется, что они одни боятся смерти, что с ними будет как-то по-особенному плохо и они с этим не справятся. Поэтому они придумали защитные механизмы, которые, кстати, остаются с нами до старости. По данным Ирвина Ялома, американского психотерапевта, активно исследовавшего эту тему, эти механизмы таковы:

— Вера в конечного спасителя. Берет свое начало от всеобъемлющей родительской заботы и защиты. Вера в то, что мама или папа всегда меня пасет, важно только, чтобы они постоянно были рядом.

— Вера в то, что дети не умирают. Это распространенное утешение, к которому начинают прибегать дети (особенно если эту ложную мысль поддерживают их родители).

— Персонификация смерти — наделение ее чертами, образом, ликом. Дети придумали смерть с косой, смерть-скелетину. Все, что угодно, все, что имеет очертания и форму, с чем легче бороться, чем противостоять чему-то неведомому, данному тебе при рождении.

— Высмеивание смерти, вызов ей. Это способ почувствовать себя сильнее и хитрее, чем смерть.

Защитные механизмы, с одной стороны, оберегают нас всех от чрезмерного стресса, с другой стороны, не позволяют взрослым почувствовать конечность собственной жизни, понять, что мы не вечны.

Безусловно, раннее столкновение со смертью может сильно травмировать малыша, но еще никому не удавалось контролировать этот процесс. Люди, животные, насекомые, рыбки все равно умирают, и от этого невозможно оградить ребенка. Но помочь ему пережить эту утрату — вполне посильная задача для любящего родителя.

Горе

Детское горе, пожалуй, чуть больше, чем злость и страх, «разрешено» во взрослом мире. Оно меньше осуждается, запрещается и высмеивается. Но при этом, как ни странно, активно пресекается или подавляется. Хотя горе — не более чем совершенно естественная реакция на потерю. Взрослые узурпировали за собой право переживать из-за проблем и потерь и лишили этого права детей, почему-то решив, что маленьким людям переживать совершенно не из-за чего. А это абсолютная неправда. У детей иногда случаются моменты вселенского, по меркам детского мира, горя, хотя взрослым все это будет казаться сущими пустяками: умер любимый хомячок, потерялась любимая игрушка, сломался любимый компьютер, уехал хороший друг. Все это — ситуации потери (а не только смерть близких людей). А также развод родителей, переезд на другую квартиру или в другой город, перевод из одного садика в другой, вынужденный уход из спортивной секции, смена учителя, окончание школы. Любая из этих ситуаций означает, что нечто, чем он, быть может, очень дорожил, закончилось. Это неизбежно когда-то случается, но тем не менее это — потеря, на которую некоторые дети вполне естественным образом реагируют горем.

В нашей культуре плакать почему-то почти неприлично. Даже когда тебе больно, когда грустно или невыносимо тяжело. Даже когда расстаешься с любимыми или кого-то хоронишь. Если бы вы только знали, насколько это неправильно с точки зрения психологии! Непрожитое, неоплаканное горе делает из людей «живых мертвецов», по-другому не скажешь. Множество взрослых клиентов, обратившихся ко мне за консультацией, чувствовали «эмоциональную тупость», которую они описывали как «ничего не хочется», «ничего не радует, не задевает», «не могу ничем увлечься, почувствовать вкус жизни», «кажется, жизнь уходит сквозь пальцы», «не чувствую, что живу». Почти за каждой из таких историй оказывалась неоплаканная потеря, непрожитое горе.

Людям неприятно видеть чужие слезы, у них портится настроение, появляется вина или непонятная ответственность. И тогда первое, что они говорят, видя плачущего ребенка: «Не плачь, все образуется, все будет хорошо!» И они, как правило, правы в том, что «все будет хорошо», но это потом, когда-то в будущем. А прямо сейчас плачущему ребенку очень плохо: обидно, горько, грустно. И это «плохо» ему разделить не с кем, потому что кое-кто не переносит его слез и старается быстро запихнуть его в будущее, в котором «все будет хорошо». Мне кажется, это происходит из-за того, что мы сами не умеем переживать горе и потому не даем переживать его другим. Грустно, не правда ли?

В старые времена к горю относились мудрее. Кто- то мне рассказывал, что его бабушка, когда он начинал плакать, обнимала его и приговаривала: «Горе-то какое, ну поплачь, поплачь, детка моя!» Слезы проходили сами через 10 минут, и жизнь снова становилась прекрасной. А плакальщицы на похоронах голосили: «Да на кого ж ты нас покинул?! Да улетел наш сокол ясный...», тем самым провозглашая право на горе, поддерживая его и помогая проживать.

У горя тот же механизм, что у злости и страха: если с ним не бороться, оно нарастает, достигает своего пика и постепенно уходит, освобождая от себя владельца, оставляя при этом светлую печаль о случившейся потере. Непрожитое горе висит камнем в нашей душе, мешая чувствовать жизнь во всей ее полноте.

Какое счастье, что маленькие дети все-таки умеют плакать! Как жаль, что, вырастая, многие из них отучаются это делать, потому что когда-то их за это начинали ругать и стыдить. Особенно мальчиков. Для строгих пап опять хочется сделать заявление: мальчики точно так же чувствуют горе, обиду и боль, как и девочки! Часто даже острее, потому что иногда им совершенно некому пожаловаться и получить сочувствие.

Поиск по сайту: