Инсценирование жизненного опыта

Кристиан Бютнер

Насилие в фантазиях

© Бютнер К. Жить с агрессивными детьми. — М., 1991.

Фантазия и реальность

Фантазия считается — как это написано в психологическая словаре — силой воображения или представлениями, «...которые возникают в нашем сознании и связаны с наличным содержанием сознания. Решающее значение имеет своеобразие, отсутствие опыта переживания в прошлом подобных фантастических комбинаций. В большинстве случаев они не содержат ни воспоминаний, ни узнавания, хотя и могут быть новыми комбинациями уже имевшегося опыта». При всех сложностях попыток дать определение фантазиям, всесторонне описать их как способ человеческих переживаний, провести границы между категорией фантазии и категориями сна, грез, галлюцинаций, интуиции, умозрительных построений или других психологических явлений, в той или иной мере связанных с фантазией, все же один разграничительный признак обнаружить легко: фантазия — это не реальность.

Но что такое реальность? Является ли реальностью то, что воспринимается органами чувств и, как нам хорошо известно, подвержено многочисленным иллюзиям восприятия? Является ли реальностью общепринятое мнение об объективности определенного опыта или состояния? Являются ли реальностью материальные или материализованные структуры человеческих отношений?

Чтобы выразить все эти вопросы в одном конкретном образе, я напишу так: можно находиться в определенное время в определенном месте при определенных обстоятельствах и при этом в своих чувствах и мыслях жить на фантастической планете где-то в необозримых просторах Вселенной или быть рыцарем в далеком прошлом. Но где субъективно мы находимся при этом на самом деле? В здесь-и-теперь или в там-и-тогда? Или же вообще в будущем?

Похоже, работа над темой фантазии вносит лишь путаницу и неясность. Фантазию невозможно определить однозначно, как научное понятие. Ее нельзя операционализировать или включить в социальные прогнозы. Эта реальность, наоборот, кажется закрытой для всех рациональных попыток найти в ней закономерности, логику или такую ось проблемы, с помощью которой ее можно было бы сделать осязаемой. Куда ни бросишь взгляд в политике или педагогике, едва ли найдется такое развитие событий, которое можно было бы назвать естественным и рациональным, слишком уж большое количество противоречий заключено в каждом из них. Это заставляет предположить, что фантазия как в хорошем, так и в плохом смыслах, скорее всего, является определяющим признаком реальности.

Например, экран кажется реальным материальным компонентом видеоигры (как поверхность проецирования), а сама же игра представляет собой материализацию фантазии. С другой стороны, реальным покажется проведение игры, когда играющий нажимает на клавиши, реагируя на раздражители. Напротив, его включенность в процесс игры можно воспринимать как нечто в высшей степени иррациональное, пусть даже весь его внутренний мир будет всецело поглощен игрой. Без знания о смысловом содержании игровой фантазии неинформированный наблюдатель не догадается, что на самом деле означают действия видеоигрока.

Различие между фантазией и реальностью становится понятным, когда можно одновременно указать смыслообразующие связи между ними. Итак, для чего необходимы фантазии, какую реальную цель они могут достичь? В своем дальнейшем обсуждении темы фантазии и реальности я хотел бы ограничиться двумя аспектами, кажущимися мне психологичными, т.е. имеющими смысл: фантазия как исполнение желаний и групповая фантазия или лейтмотив политических процессов.

Исполнение желаний

Одним из первых в психологии проблему порождения и переработки фантазий разрабатывал Зигмунд Фрейд. Он, например, выработал классический сеттинг (методика проведения сеанса. — прим. пер.) психоаналитической терапии: пациент ложится на кушетку, врач садится позади него и просит сообщать все, что тому приходит в голову, без комментариев и оценки аналитика (так называемый «метод свободных ассоциаций». — прим. пер.). Свободные ассоциации, фантазии, образы воображения служили ему материалом, казавшимся сначала бессмысленным, беспорядочным и непонятным. Но в соединении с теоретическими размышлениями о формировании фантазий и психическом развитии, особенно о невротическом развитии личности, оказалось, что этот материал с точки зрения терапевтического процесса является в высшей мере осмысленным и плодотворным. Ибо Фрейд понял, что в этих фантазиях скрыты желания, подавляющиеся в реальности и недопускаемые в сознание, будучи либо чересчур пугающими, либо не соответствующими моральным нормам, например считающимися слишком «злыми». Эти желания, по его убеждению, затрагивают в первую очередь агрессивные или сексуальные комплексы.

Такие фантазии об исполнении желаний в их наиболее чистом виде Фрейд открыл в сновидениях, о которых ему рассказывали пациенты. В своей работе «Толкование сновидений» он разработал теоретическую модель, в которой противоречие между фантазиями и их «опасностью» для сознания разрешается с помощью способа символического кодирования, который использует спящий. Желания, вытесненные в бессознательное, символически являются сознанию так, как это было описано во вступительной цитате: они не вспоминаются как реальные переживания и не узнаются заново, однако могут быть скомбинированы с пережитым опытом. Следовательно, фантазии представляют собой немаловажный клапан для выхода опасных желаний и вместе с тем облаченные в символизирующую форму послания, несущие в себе вытесненные состояния сознания.

Этим определением фантазии обосновывается необходимость сосуществования реальности и фантазии. Ибо продукция фантазии, в том числе и известная нам по творческой деятельности человека, одновременно служит и для освобождения от психического напряжения. Все же без аналитической переработки она не может быть полностью объяснена ни спящим, ни художником, ни рассматривающим продукты фантазии, даже если рассматривающий и разделяет бессознательно с художником выраженные в его фантазиях желания. Вероятно, именно это и привлекает всех к продукциям фантазии — произведениям искусства, фильмам или любым другим внешним выражениям фантазии. Однако содержание фантазии не считается реальным, даже если в ней можно обнаружить некоторые элементы реальности. Поэтому фантазия привлекательна и для других как «объект» идентификации своих собственных вытесненных желаний: можно преуменьшить серьезность нереальных содержаний фантазии, т.е. символических представлений чего-то опасного.

Но есть у фантазирования и опасная сторона: бессознательное узнавание в чужой фантазии своего собственного вытесненного желания может послужить соблазном для его актуализации. Ибо при нарушении равновесия между реальностью и фантазией кажется, что преодолевается граница, за которой желание становится всемогущим. Тогда фантазии могут все более и более овладевать человеком, по крайней мере, это будет выглядеть так со стороны, хотя сам он может считать, что его фантазии и есть настоящая реальность. Или же независимо от его воли будут повторяться определенные фантазии или фантастические структуры, как это, например, бывает в случае так называемой игромании. В конце концов человек теряет способность жить нормальной человеческой жизнью и общаться с окружающими, как многие психически тяжело больные люди, чей мир состоит как раз из таких нереальных представлений о живущих рядом с ними людях, из воображаемых страхов, навязчивых идей или других фантазий о других людях или о самих себе.

Инсценирование жизненного опыта

Вероятно, не вызовет ни у кого сомнений утверждение, что в игре или фантазии человека прежде всего находят выражение наиболее волнующие его темы. Например, если дети в своей жизни нередко испытывали насилие, то в своих играх или фантазиях они, скорее всего, будут склоняться к темам насилия. Таким образом, игру, содержащую элементы насилия, можно интерпретировать двояко. Во-первых, игра может затрагивать повторение пережитых им случаев насилия, которые, возможно, еще не осознаются ребенком. Этот аспект прежде всего используется в игротерапии для интеграции в сознании ребенка травмирующих его переживаний. Если такая интеграция удается, то это приводит в большинстве случаев к снятию психического напряжения у детей, формируя у них способности восприятия новых впечатлений и переноса их фантазий на темы, не связанные с насилием. Но все же не следует ожидать, что эта интеграция приведет к бесследному исчезновению прошлого опыта или к освобождению от новых переживаний насилия, которые в свою очередь вновь проявятся в виде новых фантастических игр. Скорее всего, этот аспект следует понимать так: возможно, в игре проявляется не известная нам фирма преодоления травмирующих переживаний.

Во-вторых, я хотел бы здесь рассмотреть проблему мести и расплаты. Травмирующие переживания на жизненном пути не только предопределяют собой страдание и боль, но и делают человека озлобленным на обидчика. Казалось бы, у ребенка нет никакого выхода в ситуации насилия, если обидчиком оказывается объект любви, например отец или мать. Ведь месть и расплата могут уничтожить объект любви, от которого еще существует экзистенциальная зависимость. Перенос спонтанного желания мести и расплаты на символические или фантастические объекты и проживание своих мечтаний о расплате в игре потенциально обладают эффектом катарсиса. И не потому, что игра может разрядить это чувство мести и стремление к расплате, а потому, что игра может привести к определенному временному (ведь травмирующий конфликт еще не разрешен) снятию напряжения до тех пор, пока вновь возникшее напряжение не приведет к повторным проявлениям в игре и фантазии.

Само собой разумеется, с возрастом у ребенка изменяются формы его фантазий и игр. Ребенок не только дифференцирует и развивает свои способности в целом, но и сталкивается в ходе своего роста со все новыми и новыми соответствующими его возрасту и волнующими его проблемами. Так, например, трехлетний ребенок озабочен в первую очередь своей позицией в семейном треугольнике отец — мать — ребенок. Подросток же занят в основном проблемами отделения от семьи и уделяет больше внимания противоположному полу. Заторможенность или полное разрушение деятельности игры и фантазии определяет собой, вероятно, нарушения, задержки и динамику развития ребенка. Подросток, с которым его мать обращается как с маленьким ребенком, вынужденно поглощен иными темами, нежели другой его ровесник, в котором родители с раннего детства видели партнера, а не только ребенка. Можно предположить, что в первом случае фантазии о насилии будут связаны с элементарными темами (младенческая экзистенция), а во втором случае особую роль будут играть поиски партнера для совместного выхода в большой мир.

Если исходить из определения, что насилием прежде всего является действие, воспринимаемое в виде такового самой жертвой, то станет вполне понятным, почему даже «благополучные» дети в своих играх и фантазиях имеют дело с темами насилия. Ведь и они постоянно сталкиваются с ограничениями, которые их родителям могут показаться необходимыми воспитательными мерами, а не запретами, или с ограничениями, накладываемыми социальными нормами или проявлениями определенной позиции родителей в семье. Даже если эти воспитательные меры со стороны родителей проводятся в форме ненасильственных действий, дети могут воспринимать их все же в виде насилия и переживать его в форме импульсов протеста в фантазиях и играх.

Как стало известно из работы с детьми, имеющими эмоциональные нарушения, фантазии об окружающем мире могут приводить к существенным трудностям в активном овладении жизнью. Желания, возникающие в ответ на отказы в удовлетворения элементарных потребностей и проявляющиеся в фантазиях о величии собственного Я, ведут к самоослеплению миром супергероев и других могущественных персонажей. Кроме того, сила этих желаний объясняется реакцией злости, вызванной внешними ограничениями. Если они не будут поддерживаться взрослым в гармонии с полноценным Я-развитием (что соответствует функции вспомогательного Я педагога), то в буквальном смысле заведут в тупик, ибо фантазии о социальных действиях уведут далеко от существующих в обществе норм.

Поиск по сайту: