Помощничек
Главная | Обратная связь


Археология
Архитектура
Астрономия
Аудит
Биология
Ботаника
Бухгалтерский учёт
Войное дело
Генетика
География
Геология
Дизайн
Искусство
История
Кино
Кулинария
Культура
Литература
Математика
Медицина
Металлургия
Мифология
Музыка
Психология
Религия
Спорт
Строительство
Техника
Транспорт
Туризм
Усадьба
Физика
Фотография
Химия
Экология
Электричество
Электроника
Энергетика

XXIII. Облачные девы и жены 14 страница



 

Прелитила пташка, коло мене впала:

Таки очи, таки брови, як у мого пана;

Прелитила пташка — малевани крыльця:

Таки очи, таки брови, як у мого Гриця!9

 

1 Правосл. Собесед. 1859, VII, 325; Год на Севере, соч. Максимова, II, 61.

2 Щапов, 13.

3 Кульда, 1, 551-3.

4 D. Myth., 788, 1088; О вл. христ. на сл. яз., 105; Вест. Евр. 1827, XIV, 148—9; Die Wissenschaft des slaw. Mythus Гануша, 319.

5 Семеньск., 49, 145—8; Пов. и пред., 130—5; Шлейхер, 75—79; Громанн, 194; сравни Эта. Сб., V (о кашубах), 93—95, 134—6; Н. Р. Лег., № 27, 28 и стр. 177—8; Худяк., 101; Быт подолян, II, 59—65; Шотт, 15; Гальтрих, 28, 30; Volkslieder der Wenden, I, 285; II, 176—8. В немецкой редакции, когда рас­каявшийся грешник был помилован и умер, то душа его воспарила на небо белым голубем. О значении яблок см. выше, II, 257—8.

6 D. Myth., 788.

7 Иричек в Часописи чешск. музея 1863, 1, 5.

8 Костомар. Сл. Миф., 66—67.

9 Малорус. литер. сборн., 225.

 

 

По свидетельству великорусской сказки, душа неповинно убитой девицы приле­тает к доброму молодцу соловьем и поет про свое несчастие, словно человеческим голосом выговаривает1. О душах умерших детей рассказывают на Волыни, что вес­ною они слетают с неба, принимая вид ласточки, конопляночки и других певчих пташек, и, садясь по деревьям возле отцовских изб, поют сладкозвучные песни, чтобы утешить своих осиротелых родителей2. По немецкой сказке, пасынок, уби­тый мачехою, оборачивается птичкою, прилетает к своему дому и поет: «меня ма­чеха убила, сестра схоронила — и я стал чудесною птичкой!» — слова, одинаковые с теми, которые в русской сказке наигрываются дудкою, сделанною из тростника, что вырос на могиле убитого мальчика3. Вместе с другими подобными свидетель­ствами, касающимися германских племен, Я. Гримм приводит верование, что ког­да тонет разбитый корабль, то души потонувших подымаются из вод и восходят на небо белыми голубями. Романская легенда также представляет душу голубкою4. У литовцев есть прекрасное поэтическое предание: певец Дайнас страстно влюбился в красавицу; напрасно он утром и вечером пел перед ее окном пленительные песни: суровая красавица не хотела отвечать его страсти. Дайнас утопился, и боги превра­тили его в соловья. Только тогда почувствовала она к нему любовь, умерла с горе­сти и была превращена в столиственную розу, которая начинает цвести в то время, когда перестает петь соловей. Сущестзует в Литве и другой рассказ о том, как бед­ный земледелец, любивший сопровождать свою трудную работу веселыми песня­ми, был превращен по смерти в жаворонка, который потому и вьется и поет над ко­лосистыми нивами5. Литовское предание о Дайнасе напоминает «Цеиска и Гальциону» Овидия: в этом стихотворении поэт сохранил нам подобное же предание древних о превращении в птиц двух любовников, погибших в волнах коварного мо­ря. «Одиссея» души умерших представляет летающими в воздухе стаями и сравни­вает их с летучими мышами6. Вот почему птица, влетевшая в комнату (воробей, го­лубь, ласточка), предвещает покойника; ту же примету относят и к нетопырю. Крик ворона, филина и совы, прилёт дятла, желны или кукушки к дому считаются таким же печальным предзнаменованием чьей-либо смерти7. Видеть во сне, как улетела со двора кукушка или поднялся с руки сокол, означает: смерть близкого, любимого человека8.

Особенно знаменательно представление души в образе кукушки, которое может навести на смысл загадочного обряда, известного на Руси под названием крещения кукушек. В народных малороссийских песнях кукушка прилетает горевать над тру­пами умерших9; она — эмблема сильной сердечной печали по милым покойникам:

 

1 Н. Р. Ск., VII, 29.

2 Волын. Г. В. 1859, 18.

3 Сказ. Грим., 47; сравни польскую сказку в сборнике Глинск., II, 236—7. Арабы верили, что из кро­ви убитого зарождается птица, которая летает близ могилы и жалобно кричит, пока не будет отомщено убийство.

4 D. Myth., 638, 640, 788.

5 Черты литов. нар., 73.

6 Песнь XXIV. Египтяне, разделявшие то же воззрение на душу, изображали ее в виде птицы (коп­чика) с человеческой головою. — Zeitsch. für D. M., IV, 245; 0. 3. 1858, VI, 442.

7 Иллюстр. 1846, 333; Статист, описание Саратов, губ., 62; Абев., 157; Нар. сл. раз., 164; I т. Поэт. Воззр., 511—2.

8 См. народные песни в Вест. Евр. 1818, XXI, 50—52.

9 Никто, говорит песня, не погрустит о погибшем на чужбине, только ворон прилетит, сядет на тру­пе, поклюет и перестанет, да «прилетит зозуля дай плаката стане»; к умирающему казаку прилетали ку­кушки, «у головах сидали, як ридны сестры ковали». — Ж. М. Н. П. 1837, т. XIII, 42; Пассека: Путев. Записки, Запорожск. Старина Срезневск., I, кн. 2, 80.

 

 

у сербов и литовцев есть предание о превращении в кукушку неутешной сестры, ко­торая долго и горько оплакивала смерть своего брата1. На деревянных могильных крестах в Сербии изображают столько кукушек, сколько родственников и особенно сестер грустят по усопшему, и до сих пор девица, потерявшая брата, не может удер­жаться от слез, как скоро заслышит голос кукушки2. На Руси верят, что когда эта птица кукует, то из глаз ее капают на древесную ветку слезы; за эти слезы прини­мают яички насекомых3, облипающие древесную ветку и называемые у немцев вkukuks-speichel, у сербов кукавичjа суза, у нас кукушкины слёзки4. К кукушке об­ращаются с вопросами о покойниках; так в одном похоронном причитании над умершим отцом говорится:

 

Мий же ты таточку!

Як будуть садочки цвисты,

И буде зозуленька куковаты,

Я ж буду, мий таточку,

Зозуленьку пытаты:

Чи не бачила-ж ты , зозуленько,

Мого батьку риднаго?

 

В свадебной песне невеста-сирота посылает кукушку за своими умершими род­ственниками, чтоб они пришли с того света благословить ее на новое житье5.

Обряд крещения кукушек в разных местах совершается в разное время — на третьей, четвертой, пятой или шестой неделе после Пасхи, но преимущественно в неделю Семицкую, когда поминают усопших. Женщины и девицы собираются в лес, делают из лоскутьев и цветов чучело птицы и сажают на ветку, а под нею при­вешивают шейные кресты; иногда, вместо того, отыскивают траву, называемую ку­кушкою (orchis-latifolia)6, и, вырвав ее с корнем, одевают в сорочку, потом кладут на землю и ставят над нею крестообразно две дуги, покрывая их платками и вешая с двух сторон по кресту. В Орловской и Тульской губ. надевают крестик на самое чу­чело кукушки и поют: «кумушки, голубушки! кумитеся, любитеся, даритеся!» Это называется кстить (крестить) кукушку или кумиться. Две девицы, поцеловавшись из-под дуги, меняются крестами и называются кумами. В праздник Семика посе­ляне приходят в рощу, отыскивают две плакучие березы, нагибают и связывают их ветви разноцветными лентами, платками и полотенцами в виде венка; над венком кладут означенную траву или чучело кукушки, а по сторонам привешивают кресты. Две девицы, желающие покумиться, должны обойти вокруг этих берез — одна навстречу другой, потом трижды поцеловаться сквозь венок и сквозь венок же пере­дать друг дружке желтое яйцо. Хоровод поет:

 

Ты, кукушка ряба!

Ты кому-же кума?

Покумимся, кумушки,

Покумимся, голубушки!

 

1 Срп. pjeчник., 312; Черты литов. нар., 72. Сравни малорусское предание: «зозуля й дятел були перше людьми, а поели Бог так дав, що поробились птицями». — Кулиш, II, 36.

2 D. Myth., 1088.

3 Cicada spumaria, ringelspinne.

4 D. Myth., 646.

5 Ворон. Г. В. 1851, 2; Иллюстр. 1848, № 1, белорус. свадьба.

6 Беременные женщины выкапывают эту траву и гадают по ней: если на корне будет два отрост­ка — то родится девочка, а если три — то мальчик (Вест. Р. Г. О. 1853, 1, 59).

 

 

Названные «кумушки» обмениваются крестами и кольцами; а кукушку разделя­ют на части и хранят у себя на память кумовства. Затем следует пиршество, необ­ходимою принадлежностью которого бывает яишница. Те, которые покумились в Семик, ходят на Троицын день развивать венки или бросать их в воду, причем по­ют: раскумимся, кумушки! раскумимся, голубушки! Да ио, ио — Семик да и трои­ца!» Есть игра, указывающая на тот же обряд кумовства; девицы избирают куму и садятся в кружок, кума обходит их и спрашивает: чье это дитя? — Твое и мое. — Ко­му его кстить? — Тебе и мне. После того кума и та, которую она спрашивала, разбе­гаются в разные стороны и, обежав круг три раза, останавливаются. Кто прибежит прежде, та садится, а другая идет спрашивать. Сходная с этою игра известна и в Литве1.

Обряд крещения кукушек получит для нас более осязательное значение, если мы сблизим его с поверьями о русалках и мавках, в образе которых (по народному поверью) являются души младенцев мертворожденных или умерших без креще­ния2. В течение семи лет, до превращения своего в русалок, души эти (преимущест­венно на Зеленые Святки) летают по воздуху и жалобно просят, чтоб их окрестили; кто заслышит их грустный, умоляющий голос, тот должен сказать: «крещаю тебя, Иван да Марья, во имя Отца и Сына и Святого Духа!» После этих слов они возно­сятся на небо, как бы воспринявшие крещение. О русалках и мавках рассказывают, что накануне Троицына дня они бегают по колосистым нивам, хлопают в ладоши и приговаривают: «ух-ух, соломяный дух! мене маты породыла, не крещену положи­ла (или: схоронила)3. Любопытно, что в Черниговской губ. обряд завивания семиц­ких венков называется встречею русалок, а развиванье венков (на Петров день) — проводами русалок. Если неокрещенные души, летая по воздуху, испрашивают себе крещения; если самое появление их совпадает со временем совершения обряда, из­вестного под именем «крещения кукушек»; если, наконец, душа олицетворялась в образе птицы и кукушка принималась эмблемою сиротства, — то, кажется, позво­лительна будет догадка, что под «крещением кукушек» должно понимать символи­ческий обряд крещения младенцев, умерших без этого таинства и потому осужден­ных блуждать по свету. Дети народному уму представляются чистыми, невинны­ми, безгрешными; но умирая без крещения — они не могут войти в царство бла­женных. Сострадая их безотрадной судьбе, простолюдин создал обряд посмертного крещения, чтобы таким образом открыть душам младенцев верный путь в небес­ные обители4. Очевидно, что подобное воззрение могло родиться только в эпоху христианскую, но тем не менее оно перешло в обряд под сильным влиянием язы­ческих представлений, и по всему вероятию, описанное нами «кумовство» есть не более как видоизмененная форма древнего «подбратимства» или «дружичала». За это свидетельствует сербский обычай: на второй день Пасхи поселяне идут на клад­бище, раздают милостину и поминают усопших, а потом дружатся между собою («дpyжичajy се») — парни с парнями, а девицы с девицами, т. е. плетут из вербы венки, целуются сквозь них и меняются красными яйцами и самыми венками; по-

 

1 Сахаров., I, 72—73; II, 86; Рус. прост. праздн., I, 183; III, 96—98; Вест. Евр. 1821, II, 195; Терещ., V, 42; VI, 165, 191—2; Саратов. Г. В. 1844, 6. У румынов на Троицкой неделе совершается праздник куку­шек. — Телескоп 1833, VIII, 501—2.

2 Терещ., VI, 124, 176, 181; Рус. прост. праздн., III, 98; IV, 10; Вест. Евр. 1821, II, 195.

3 Терещ., VI, 125, 129; Рус. прост. праздн., IV, 10.

4 Припомним летописное свидетельство (под 1044 годом), что при Ярославе «выгребоша два кня­зя Ярополки и Ольга, сына Святославля, и крестиша кости ею, и положища я в церкви святыя Богоро­дица». — П СР. Л., 1, 67.

 

 

сле того, в продолжение целого года, мужчины называются побратими, а девицы — друге1. Представлением души в образе птицы легко объясняется, почему между на­шими крестьянами доныне соблюдается обыкновение: в продолжение шести не­дель по смерти родственника «кормить птицу небесную»; для этого каждое утро осыпают могилу хлебными зернами2. В Астраханской губ., посещая на праздник Пасхи кладбище, крошат на могилах для птиц яйца; в других местах крошат для них на могилы печеный хлеб, а в Москве уцелел трогательный обычай кормить в известные дни года голубей, что совершается какою-нибудь старухою на перекрест­ках улиц и площадях, деньги на корм собираются с прохожих. Обычай этот соблю­дается и у западных народов. Я. Гримм сообщает любопытное указание: «man entsinnt sich dabei des vermachtnisses für die vögel auf Walthers von der vogelweide grabstein, dessen name schon pasua avium ausdrückt»3.

7. Понимая душу как пламя и ветер, арийское племя должно было сроднить ее с стихийными существами, населяющими небо и воздух. Такое родство засвиде­тельствовано языком: душа и дyx = geist (от gîsan — дуть, веять), anima и άνεμος . По индийским верованиям, толпы стихийных духов, олицетворяющих небесные лучи, молнии и ветры (ribhus, bhrigus, angirasen, maruts), ничем не различались от pitris = patres, отцов, предков, т. е. от усопших, называемых у славян родителями и дедами. Ведаическая религия признает небо и воздушный мир за две отдельные об­ласти. В беспредельных пространствах неба пребывает свет, как вечная, творческая сила; между этою страною света и землею простирается царство воздуха, в котором плавают облака и тучи, носящие живую воду дождей и преграждающие путь лучам солнца. Души отцов населяют и ту, и другую области, и отсюда позднее, когда ста­ли рассуждать о загробном возмездии за земную жизнь человека, развилось веро­вание о двойственной судьбе усопших: о душах блаженных, наследующих царство небесное, и отверженных, осужденных блуждать по воздуху и вращаться в пекле грозовых туч. Любопытно, что в наших старинных рукописях греч. παράδεισος (рай) переводится словом: по-рода, a γεέννα (ад) словами: род и родст­во4. Высоко, по ту сторону облачных вод, лежит блестящее небо (svarga), с которого солнце, луна и звезды посылают свой свет на землю; там-то, на отдаленной грани­це вселенной, живут отшедшие из земной юдоли предки под властию Варуны, на­слаждаясь вечным блаженством и блистая очам смертных яркими звездами. Но чтобы достигнуть этих райских селений, они должны шествовать через воздушный океан, странствовать посреди дождевых потоков и грозового пламени и принимать участие в их животворной или разрушительной деятельности. По свидетельству гимнов, отцы носятся в тучах, сверкают в молниях, извлекают из облаков дождь и проливают его на поля своих потомков; они полагают в ночи тьму, а утром находят сокрытый свет и призывают к пробуждению прекрасную Зорю, т. е., нагоняя чер­ные тучи, омрачают небо ночеподобными покровами, а рассеивая их в грозе, выво­дят из мрака светозарное солнце. Таким образом, отжившие предки смешивались и отождествлялись с бурными и грозовыми духами. Сонм ветров (марут), по мне­нию индусов, постоянно пополнялся душами усопших. Духи рибу (ribhus), стихий­ная природа которых проявляется в блеске солнечных лучей и сверкающих мол-

 

1 Срп. pjeчник, 142.

2 Этн. Сб., V, о быте курск. крестьян, 82.

3 D. Myth., 635.

4 Описание славян, рукописей моск. синодал. библ., отдел. 2-ое, I, 12; II, 24, 27, 57, 114, 149, 261, 397-8, 428.

 

 

ний, признавались и за души блаженных; они стояли в таком же близком отноше­нии к Индре, как и маруты: участвовали в полетах грозы, пели бурную песню, низ­водили с неба потоки, помогали земному плодородию и славились, как искусные кузнецы. То же двоякое значение стихийных духов и усопших предков принадле­жит и ангирасам, которые только тем отличаются от молниеносных рибу, что со­путствуют богу Агни и вся деятельность их ограничивается стихией огня; но мы знаем, что Агни первоначально был богом грозового пламени. Ангирасы признаны предками на тех же основаниях, на каких у всех индоевропейских народов домовые пенаты были вместе и представителями очага, и обожествленными дедами (см. II, 41—44). У германцев марутам соответствуют духи неистового воинства и мары (mâren), a ribhus — буквально то же, что (светлые) эльфы (см. II, 363). Маруты и мары ( моры, марухи) — названия одного корня!; последние равно известны и не­мцам и славянам; с одной стороны, они принимались за темных или ночных эль­фов, а с другой — за души усопших (II, 54—55; III, 43). Подымая ветры, маруты нагоняют на небесный свод мрачные тучи и сбивают их кудрями и космами; от этих сгущенных и клубящихся облаков отец марут Рудра назывался косматым, что напоминает нам спутанные волоса мар — mârenlocke2. Отсюда понятно, почему эльфы, мары и цверги смешиваются народными преданиями с тенями умерших и почему души представлялись немецко-славянским племенем летающими малют­ками, эльфоподобными карлами. Эльфов считают в народе за выходцев с того све­та; тело у них — не то, какое у живых людей: его нельзя ни схватить, ни осязать! они всюду проникают, не нуждаясь в дверях и отверстиях, и так же быстро исчеза­ют, как дуновение ветра. В ночные часы эльфы собираются на церковных дворах и кладбищах и пляшут на свежих могилах, с радостью и весельем встречая новую ду­шу, пришедшую к ним из мира живущих. Усопшие поступают в круг эльфов, и по­тому смерть человека празднуется ими, словно свадьба или прибытие дорогого гос­тя, музыкой и танцами. Финны верят, что, когда совершается погребальная цере­мония, на кладбище и по дороге к нему летают и кружатся маленькие духи (keijungaiset), похожие на белые снежинки, блестящие лучи и куколки бабочек; они появляются в доме, где есть покойник, и наполняют комнаты трупным запахом. Как существа, некогда сами причастные людской жизни, эльфы стоят в близкой, родственной связи с семьями их потомков, продолжающих населять землю. Вся­кий род, всякая семья имеет своих собственных эльфов и питает к ним уважение и преданность, как к домовым охранительным божествам (пенатам), и в свой черёд пользуется от них помощью и защитою в нужде. Различные партии эльфов враж­дуют и сражаются между собой в ночное время на перекрестках, и только дневной рассвет прекращает их борьбу; битвы эти часто вызываются спором, какой стороне должна принадлежать душа усопшего — эльфам его отца или эльфам его матери, и на каком церковном дворе должно быть совершено погребение3. Таким образом, битвы стихийных духов, созерцаемые древними племенами в грозе, под влиянием смешения эльфических существ с душами человеческими, получили характер ро­довых усобиц за обладание новоусопшими членами. Как с олицетворением души, с эльфом тесно сочетался ее поэтический образ бабочки: эльфы являются в виде лег-

 

1 Маннгардт указывает на санскр. корень mr, mar — раздроблять, разбивать; мы же сближаем эти названия с словами мрак (морок) и мор (смерть) и видим в них: во-1-х, бурных духов, омрачающих небо тучами, и во-2-х, усопших (= души, как дыхание тех же ветров).

2 German. Mythen, 41-47, 709, 721-733; Die Götterwelt, 51.

3 Irische elfenmärch., XII—XIII; D. Myth., 798; Вест. Евр. 1828, XIII (Некот. обычаи, поверья и обря­ды финляндцев), 8—9.

 

 

кокрылого мотылька, шмеля или гусеницы, садятся на стебли и цветы растений и пьют росу; названия schrätteli и nachttoggeli прилагаются и к марам, и к бабочкам. Люди, у которых срослись брови, могут в случае гнева посылать на своих врагов эльфа (alp), который вылетает из-под их бровей в виде маленькой белой бабочки, садится на грудь спящей жертвы и начинает давить ее. Этот эльф — первоначально: разящая молния или тот сверкающий взор, который устремляется из-под густых, нависших бровей облака (I, 88—89), и потом, в применении к человеку: душа, восп­ламененная гневом; в Ааргау бабочку называют donnerkeil. Такое выпускание эль­фа-бабочки преимущественно приписывается колдунам и ведьмам, ради тесной связи их с грозовыми явлениями природы1. То же верование распространено и между славянами: когда спит ведьма, из нее (по мнению сербов и черногорцев) ис­ходит злой дух в образе бабочки, летает по избам, садится на сонных людей и пора­жает их смертельно в левую грудь. На прибрежьях Адриатического моря такие эльфические духи называются вjедогоњa (jедогоњa) и признаются за души, обитаю­щие в телах людей и животных, и в то же время за домовых гениев, оберегающих родовое имущество и жилище. Каждый человек имеет своего ведогоня; когда он спит, ведогонь выходит из тела и охраняет принадлежащее ему имущество от во­ров, а его самого от нападения других ведогоней и от волшебных чар. Доселе не по­забыто их стихийное значение: срывает ли ветер древесные листья и они, колеб­лясь, несутся по воздуху — это (говорят) дерутся ведогони; в полете разрушитель­ной бури ведогони отторгают от гор большие камни, вырывают в лесах деревья и бьются ими между собою, как враждующие рати. Адриатические славяне уверены, что к ним прилетают ведогони с итальянского берега и сражаются с туземными, и которые одолеют — те уносят летние плоды (урожай) на свою землю (т. е. собствен­но перегоняют дождевые тучи из одного края в другой). Если ведогонь будет убит в драке, то человек или животное, которому он принадлежал, немедленно умирает во сне. Поэтому если случится воину умереть во сне, то рассказывают, будто ведогонь его дрался с ведогонями врагов и был убит ими2. По чешскому поверью, můra — душа злой чародейки; в полночь, покидая тело, она бросается на сонных людей, да­вит их и сосет из груди горячую кровь (сравни с упырями — гл. XXVI). У кого срос­лись брови, в том обитает mura. У немцев существуют подобные же рассказы о марах, обитающих в людях: если мар выйдет из тела и не воротится назад, то человек непременно умирает3. Отождествляя эльфов с душами, народная фантазия надели­ла их и высшими духовными способностями: хитрым умом, изобретательностию и предведением.

Что души у славян представлялись существами эльфическими, карликами, наи­более важное тому свидетельство предлагает древнерусское навь, навье. От снкр. паç — умирать произошли лат. пех — смерть, греч. νέχυς , готск. naus (множ. naveis), navis — мертвый, navistr — могила, сканд. па — мертвое тело, труп, латыш. nahwe — смерть, nahwigs — смертельный, ядовитый, nahweht — убивать; в древнечешском языке unawiti значило: загубить, умертвить («mlatem čvrtého unavi»), a naw, nawa — смерть, могила, жилище усопших: «Krok ide do nawi». В старинных русских памят­никах, как и в современных областных говорах, навье — мертвец: «приведе Янка митрополита Иоанна скопьчину, его же видевше людье вси рекоша: се навье (по другому списку: мертвец) пришел; от года бо до года пребыв умре» (Лаврент. ле-

 

1 Irische elfenmärch., CVIII; D. Myth., 431; German. Mythen, 372, 715.

2 Cpп. pjeчник, 66—67, 251; Путешест. в Черногорию, 220—1.

3 Громанн, 23—25; Beiträge zur D. Myth., II, 268.

 

 

топ. ); «яко и навь из гроба исходящи»: (Иоанн, экзарх болгарск. ); «в нави зрети» — ожидать смерти (Житие муромск. князя Петра и Февронии); в древних переводах библейских книг навь употребляется в смысле ада, тартара, как царства мертвых; наконец, Радуница (вторник Фоминой недели), когда совершаются поминки по усопшим, называется в народе навий (= мертвецкий) день и навьи проводы. Слово навь, навье стоит в сродстве с скандин. nâr (nâir, nâinn) — мрачный карлик, цверг1. Летописец, рассказывая о явлении в 1092 году незримых духов, которые рыскали на конях и поражали смертию полочан (см. выше стр. 43), прибавляет, что в то вре­мя говорили: «яко навье бьют полочаны», т. е. мертвецы карают народ чумными стрелами (= молниями). В переяславском списке находим любопытный вариант: «они ж (люди) реша: из навеи дети нас емлют»2. По мнению украинцев, младенцы, умершие некрещеными, являются в летний полдень в глухих чащах лесов и около озер, играют на солнце и прячутся вместе с его закатом. Они такие «малюсинькие», что четверо могут усесться на крыле мухи3. Белорусы блуждающие огоньки, при­знаваемые за души усопших, представляют себе одноглазыми малютками. В ста­ринной иконной живописи душа изображается в виде младенца, который исходит из уст покойника, вместе с его последним дыханием, и улетает на небо или возно­сится туда ангелами. Подобные изображения встречаем и в миниатюрах, украшаю­щих древние рукописи4, и в печатном издании Патерика Печерского, и на лубоч­ных картинах5. Замечательно, что в Полтавской и других южных губерниях мерт­ворожденных детей закапывают под порогом избы — там, где народное предание полагает обиталище эльфов; теперь крестьяне объясняют этот обычай в христиан­ском духе: они говорят, что священник, идя со крестом, переступает порог и тем са­мым сообщает освящение душе некрещеного младенца. Для того, чтобы благосло­вение умершего почило над жилищем его родичей, чехи, при выносе покойника, трижды — во имя св. Троицы — прикасаются гробом о домашний порог6. Народ­ные поверья доселе связывают с душами усопших атмосферные явления, ука­зывая тем самым на их стихийный характер. Когда зимою, после трескучих морозов, станет вдруг оттепель, русские поселяне выражаются об этом так: ро­дители вздохнули, т. е. мертвые повеяли (дохнули) теплым ветром. По мне­нию полешуков, усопшие родители в день свадьбы своих детей сходят на зем­лю дождевой тучею, чтобы благословить молодую чету; вот что гласит свадеб­ная песня:

 

Матинька перед Богом стоит,

У Бога ся просит

Спусти мене, Боже,

Над село хмарою,

У село дробным дождичком,

Ясным сонцем-оконцем;

Нехай же я ся подывлю.

Чи красно дитя убрано?

 

1 О влиян. христ. на сл. яз., 63—64; Мысли об истор. рус. яз., 147—8; Матер. для истории письмен, стат. Буслаев., 55; Архив ист.-юрид. свед., II, полов. 2, 102; Иричек в Часописи 1863, I, 16; Обл. Сл., 120.

2 Летописец Переясл., 51.

3 Степные сказки Данилевского, 125—6.

4 См. рисунки в Истор. очерках Буслаева, I, 435; II, 153.

5 Таковы картины: «Смерть грешника», «Молитва св. Сидору блаженному» и др.

6 Громанн, 189.

 

 

В белорусской песне усопшая мать просится у Бога поглядеть на свадьбу своей дочери в следующих выражениях:

 

Боже, Боже!

Пусци мяне з неба даловь

Дробным дождчем,

У поли мыглицою (мглою),

У траве расицою (росою)1.

 

Болгары думают, что Илья-пророк заставляет умерших цыган делать из снегу град и пускать его летом на поля и нивы грешников*. Илья-пророк заменяет здесь Перуна, а умершие цыганы — темных эльфов, злых мар. Налагая на старинные предания этнографические и бытовые черты, фантазия, под влиянием народной неприязни к цыганам и ради их смуглого цвета, сочетала с этим племенем пред­ставления, относимые некогда к демоническим силам природы. В народных сказ­ках — там, где в более древних редакциях выводится злая ведьма, в позднейших пе­ределках уже стоит цыганка. Литовцы верят, что души усопших носятся верхом на конях, с копьями в руках, около своего прежнего жилища; по их словам, если по­строить дом на той дороге, которою привыкли ездить мертвецы, то в нем — не житье: постоянно будет слышаться шум, ветер станет срывать кровлю, и дом скоро разрушится3.

Немецким эльфам соответствуют у славян вилы и русалки — облачные, грозо­вые девы, в которых, сверх того, видят и существа загробного мира. Таким обра­зом, душа, согласно с грамматическим родом этого слова (чеш. duše, литов. duszia, греч. ψυχή , лат. и итал. anima, фран. âmен, исп. alma, нем. seele), олицетворялась по преимуществу в женском поле, и это было до такой степени сильно, что у литовцев находим следующее предание: в 1279 году были замучены крестоносцами два упорных язычника; одного из них они разорвали с помощию дерева, а другого при­вязали к коню и размыкали по полю. Душа первого прилетела потом птичкою, а душа последнего являлась в образе девы, восседающей на коне4. Колляр указывает на поверье (in Trentsiner comitat, in der gegend von Sillein = Zilina), что души невест, умерших после помолвки, блуждают по ночам, водят хороводы, поют песни и на­зываются вилами (wily)5. Поверье это наводит на связь слова вила с литов. wélĕs — души умерших и с латышcк. wels — бог усопших и потом черт, властитель ада6. От­сюда объясняется, почему в некоторых местностях вилы, несмотря на свою незем­ную красоту, представляются безносыми7: черта, сближающая их с могильными привидениями и самою Смертию, изображаемыми в виде скелетов (см. выше стр. 25—26). Как у нас уцелело предание о душах трех ведьм, которые горят на небе «де­вичьими зорями» (= звездами), так у хорватов есть подобное же предание о созвез­дии Плеяд (Blašiće, Волосожары, Бабье созвездие): там, говорят, обитают семь вил; давно, при начале света, ходили эти вилы по земле, пели и водили хороводы, а по­том покинули земной мир и водворились на звездах Плеяд, где и доныне каждую

 




Поиск по сайту:

©2015-2020 studopedya.ru Все права принадлежат авторам размещенных материалов.