Изложенный в предыдущей главе взгляд на эмоции как на оценки, способные одновременно выступать и в роли ценностей, представляется перспективным для анализа ряда серьезных философских, психологических, педагогических и социальных проблем. Самая широкая и общая из них — это проблема взаимосвязи счастья и деятельности. Она имеет много разных аспектов, но нас здесь будет интересовать только один — психологический.
Первый “темный” вопрос этой взаимосвязи — вопрос о том, в какой мере счастье может явиться мотивом деятельности человека.
Мнения относительно мотивирующей роли стремления к счастью у советских авторов не вполне совпадают. К тому же при более внимательном прочтении нередко можно обнаружить известную двойственность в решении этого вопроса и у одного и того же автора. Так, С. Л. Рубинштейн считает, что поведение, деятельность человека ни в коей мере не побуждаются стремлением к счастью. Соотношение между конкретными побуждениями и результатами деятельности человека определяет его счастье и удовлетворение от жизни1. И в то же время психолог не отбрасывает вовсе значимость счастья для человека, а только утверждает, что оно должно прийти само собой, как “производный результат” дела жизни. Однако то обстоятельство, что вместо прямой погони за “синей птицей” счастья нам предлагается ловить ее с помощью “западни” честно выполняемого долга, отнюдь не выводит еще счастье из числа мотивов деятельности. В этом случае фактически рекомендуется лишь особая “хитрая стратегия” реализации этого мотива. Взятое в кавычки выражение мы позаимствовали у А. Н. Леонтьева. В отличие от С. Л. Рубинштейна, А. Н. Леонтьев не отрицает существования потребности в счастье, полагая, что концепции гедонизма “как и всякая большая ложь... опираются на фальсифицируемую ими правду” и что “правда эта состоит в том, что человек действительно стремится быть счастливым” 2. Но счастье человек может достигнуть лишь особым образом. Каким же? А. Н. Леонтьев ссылается здесь на Милля, так что нам придется привести “двойную” цитату. “В свое время Дж. Ст. Милль писал: “Я понял, что
1 См. С. Л. Рубинштейн. Проблемы общей психологии, стр. 369.
2А. Н. Леонтьев. Деятельность. Сознание. Личность. М., 1977, стр. 197.
для того, чтобы быть счастливым, человек должен поставить перед собой какую-нибудь цель; тогда, стремясь к ней, он будет испытывать счастье, не заботясь о нем”. Такова “хитрая стратегия” счастья. Это, говорил он, психологический закон” 1.
Сочетать признание стремления к счастью с положением об особой стратегии его осуществления — удачная мысль А. Н. Леонтьева. Но “хитрая стратегия” счастья, как она изложена Дж. Ст. Миллем, хотя и заключает в себе зерно истины, все же оказывается еще недостаточно “хитрой”. Постановка перед собой “какой-нибудь цели” человека автоматически счастливым не делает. Недаром классики мировой литературы показали нам немало человеческих типов с большими потенциальными задатками, которых постановка цели обогащения и яростное ее преследование привели не к счастью, а к полному душевному краху.
Для того чтобы правильно решить вопрос о стремлении к счастью как побуждению личности, равно как и о верной “стратегии” счастья, необходимо сначала определить содержание последнего понятия. На наш взгляд, удачная дефиниция счастья при рассмотрении его в психологическом плане дана в “Философской энциклопедии”: “Счастье — переживание полноты бытия, связанное с самоосуществлением” 2.
1А. Н. Леонтьев. Деятельность. Сознание. Личность, стр. 198.
2 “Философская энциклопедия”, т. 5. М., 1970, стр. 175.
Счастье — в своем интегративном психологическом выражении — есть эмоция, но эмоция, которая оценивает факты не. с позиций частных потребностей, а с точки зрения того, насколько человеку удается осуществлять себя. Но что значит самоосуществление? Можно ли его свести к идеальному состоянию удовлетворения всех потребностей данной личности? Если да, то означает ли это, что чем меньше потребностей у человека, чем они элементарнее, тем легче ему самоосуществляться и чувствовать себя счастливым. Каков же должен быть ответ?
Примитивной личности и в самом деле гораздо легче дается чувство довольства собой и жизнью. Но есть маленькое мещанское счастье и есть — настоящее счастье, которое может испытать только “настоящий человек”. Это разграничение не имеет в виду просто разную моральную оценку этих двух “счастий”. Это и два разных чувства, отнюдь не тождественных по своей силе, красоте и глубине.
Настоящее счастье требует от человека такого самоуществления,при котором он реализует все свои человеческие потенции. А это невозможно сделать, замыкаясь в узком мирке личного благополучия, отрывая свое “самоосуществление” от борьбы за осуществление высоких идеалов человечества.
Полнота истинного человеческого самоосуществления зависит отнюдь не только от собственных усилий индивидуума. Для этого есть более или менее благоприятные обстоятельства жизни, в огромной мере определяемые степенью прогрессивности того общества, в котором живет и действует человек. Идеальные условия самоосуществления создаст только идеальный общественный строй — коммунизм.
В современном мире индивидуум не может быть абсолютно счастлив. Не может уже потому, что настоящий человек воспринимает трагедию людей в любой точке земного шара как личную беду, как удар по собственному самоосуществлению (правда, по той же причин и спектр его радостей тоже очень широк). Счастье, следовательно, не “безразмерно”, у, него имеются не только качественные, но и количественные параметры. В каждый отдельный момент своей жизни человек чувствуем себя то умеренно, то безмерно счастливым, то несчастным, то находящимся где-то посредине между крайними состояниями.
Что же конкретно представляет собой это чувство, как оно аффективно переживается? Вопреки распространенному мнению, счастье столь же неверно отождествлять с удовольствием, как несчастье — со страданием. Мы уже вскользь касались этого вопроса в предыдущей главе, здесь лишь дополним и уточним те его характеристики, которые выше не могли быть должным образом развернуты.
Счастье как эмоция не есть какое-то “одноцветное переживание”, поскольку оно связано с оценкой самоосуществления человека в самых разных сферах его жизни и деятельности. Счастье, подобно музыке, складывается из многих отдельных “мелодий”. Упоение трудом, радости любви и общения с природой, спортивный азарт, наслаждение познанием мира и еще многое, многое другое — все это “мелодии” счастья. Говоря словами Константина Симонова, “ни любви, ни тоски, ни жалости, даже курского соловья” нельзя исключить из состава счастья, потому что если бы какой-то человек “обошелся” в жизни без всего названного, то это бы означало, что он не жил настоящей человеческой жизнью.
Слагаясь из самых разных переживаний, эмоция счастья тем не менее, конечно же, не есть любая сумма их. Пушкинское: “Мне грустно и легко; печаль моя светла; печаль моя полна тобою” — это тоже одна из “мелодий” счастья. Но, разумеется, этого не скажешь о печали, связанной с потерей близкого человека.
Более того, счастье вообще не является простым комплексом каких-либо переживаний, хотя бы и удачно сочетающихся друг с другом. Неизбежно включая в себя разные эмоциональные оценки, в том числе и отрицательные, оно одновременно есть и сливающаяся с ними в едином “звучании”, интегрирующая их общая положительная оценка человеком течения своей жизни. “Жизнь идет “как надо”, все мои потребности, и в том числе потребность в “ценных” переживаниях, реализуется наилучшим образом”, — вот, собственно говоря, то, что на своеобразном “аффективном языке” сигнализирует человеку эта оценка. “Люблю, любима и счастлива”, — пишет женщина своей подруге, потому что ее счастье не сводится только к переживаемой любви, но есть одновременно и эмоциональная оценка самого своего чувства и связанных с ним обстоятельств жизни.
Итак, счастье есть особая сложная интегративная эмоция, и, подобно другим эмоциям, оно тоже психологически двулико. Его первая функция — общая оценка деятельности человека, в которой он осуществляет себя. И в этой роли счастье действительно является не мотивом, а “производным результатом” человеческого поведения, как на этом настаивает С. Л. Рубинштейн. Но Счастье не остается только оценкой. Оно выступает для людей и как несомненная жизненная ценность. А тому, что является ценностью, естественно быть и мотивом.
Эта сложная для теоретиков дилемма — счастье и производный результат деятельности и ее мотив — практически большинством людей решается очень просто. Они не устраивают ни “погони” за счастьем как за наслаждением, но и не ставят по-миллевски перед собой “какую-нибудь цель”, не заботясь о нем. Они стремятся выбрать для себя по возможности такую деятельность, которая дала бы им достижимый при данных обстоятельствах максимум счастья — в том смысле, как они это счастье понимают.
К. Маркс, например, считал, что самым счастливым человеком является тот, “кто принес счастье наибольшему количеству людей...” 1. В стремлении к этой цели Марксу
1К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 40, стр. 7.
часть приходилось жертвовать многим другим, что ему тоже было дорого как человеку, которому “ничто человеческое не чуждо”. Это лишало его полноты счастья, заставляло страдать. Задумаемся, однако, смог ли бы К. Маркс чувствовать себя счастливым, “самоосуществившимся”, если бы ради “другого” подавил в себе главную потребность — потребность служить людям? Несомненно, нет. Значит, даже в своем самопожертвовании человек не отторгает от себя то, что ему необходимо для настоящего счастья, а только делает трудный и достойный выбор между разными ценностями.
Но при такой постановке вопроса, может спросить нас читатель, не смыкается ли мотив счастья со всеми другими мотивами человека настолько, что выделять стремление к нему в качестве особого побуждения становится совершенно излишним? Такое смыкание действительно существует, но только в бесконечном далеке идеала. Оно существует лишь для того “абстрактного человека”, у которого реальное самоосуществление и его эмоциональная оценка, равно как все его убеждения и чувства, настолько “подогнаны” друг к другу, что при решении любых психологических вопросов их можно, не задумываясь, “подставлять” одно взамен другого. “Подставлять” так же решительно, как это делал герой восточного фольклора Ходжа Насреддин в отношении себя и своей одежды, объясняя соседям, что кричал оттого, что жена била палкой его рубашку. Но мы имеем в виду реального человека, который чистую совесть, служить определенным общественным идеалам, но и хочет в то же время жить яркой эмоциональной жизнью, ощущать то упоение ею, которое называют счастьем. Оба побуждения образуют в его сознании единство, но не тождество.
Этот несомненный психологический факт ставит нас лицом к лицу со вторым “темным” вопросом взаимосвязи счастья и деятельности: с вопросом о том, каким же должно быть главное дело жизни человека, чтобы он мог получить от него максимум тех счастливых переживаний, которые знаменуют не падение, а возвышение личности и которые называют поэтому настоящим счастьем.
Решение этой проблемы требует от нас прежде всего анализа общей структуры возможной мотивации любой конкретной человеческой деятельности. Компоненты этой структуры могут быть выделены на равных основаниях, и тогда они предстанут перед нами в разном виде. Нам уже случалось показать1, что, абстрагируясь от конкретного содержания реализующих себя в мотиве потребностей личности, все побуждения к деятельности удается свести к четырем мотивационным факторам. Первый из них — это прямой конечный результат деятельности (Р). Наиболее “прозрачным” примером такого мотива может быть случай, когда чело-
1 См. Б. И. Додонов. Логико-символическая модель мотивационной структуры деятельности.— “Новые исследования в психологии”, 1974, № 1.
век фотографирует какой-либо красивый пейзаж себе “на память”. Все его частные действия — экспонирование, приготовление фоторастворов, проявление пленки, печатание и т. д.— направлены на один конечный результат: он хочет получить фотоснимок пейзажа. Но ту же самую побуждающую силу прямого конечного эффекта деятельности мы имеем и тогда, когда человек нечто создает не для себя лично, а для тех, от кого он себя не отделяет: для своих близких, для народа. Это тот случай, когда объективное значение деятельности и ее личностный смысл полностью совпадают. Так мотивированная деятельность всегда выполняется добросовестно, даже если процесс ее тяжел и неприятен.
Но деятельность может побуждаться и стремлением получить награду за нее — материальную или моральную. Если такая мотивация вознаграждением (В) становится для человека решающей, деятельность “отчуждается” от личности. Ее объективное значение и личностный смысл перестают соответствовать друг другу.
В некоторых случаях деятельность может быть также побуждена страхом наказания, давлением со стороны других лиц (Д). Это — подневольное поведение, мотив которого: избежать репрессий путем подчинения силе.
Описанные три разных мотива объединяет, однако, один общий момент: все они представляют собой тот или иной объективный эффект деятельности. Поэтому их следует отнести к одной категории — результативной составляющей мотивации, отличая ее от процессуальной составляющей (П)—привлекательности самого процесса деятельности, который иногда (как, например, в детской игре) может выступать даже в качестве “самоцели”.
Мы пока специально представили все компоненты мотивации деятельности изолированно, имея в виду яснее выделить суть каждого из них. Реальная деятельность, однако, чаще всего бывает полимотивированной. В характеристике такой деятельности необходимо прежде всего отметить три момента.
Во-первых, все ее мотивы определенным образом иерархизированы. Поэтому заранее условимся, что в общей мотивационной формуле деятельности (ПРВД), когда нам далее придется ею пользоваться, мы станем обозначать относительную силу каждого мотива подбуквенными индексами: 3, 2, 1, 0.
Во-вторых, мотивы проявляют себя отнюдь не независимо друг от друга, а взаимодействуют между собой. Так, абсолютная сила удовольствия от процесса деятельности, несомненно, будет меняться в зависимости от значимости ее результата. Решение самой хитроумной искусственной головоломки никогда не даст той интенсивности переживаний, что и решение важной научной проблемы. “Это чувство, — пишет о наслаждениях ученого знаменитый физик Макс Борн, — немного напоминает то, которое испытывает каждый при отгадывании кроссвордов. Но все же чувство, охватывающее исследователя в науке, неизмеримо более сильное...” 1
В-третьих, в полимотивированной деятельности некоторые мотивационные компоненты могут выступать и в отрицательной форме. Когда оккупанты заставляют жителей оккупированного района копать окопы или принуждают рабочих участвовать в ремонте своих танков, то результаты такой деятельности отталкивают от себя (Р). Родители могут обещать сыну награду не за деятельность, а за отказ от определенных занятий (В). Некоторые виды деятельности (противозаконной) грозят наказанием (Д). Наконец, процесс деятельности порой бывает тягостен (П), даже когда человек осознает, что делает важное и нужное дело.
Проведенный анализ мотивационной структуры деятельности позволяет в самых общих чертах ответить на вопрос, какой должна быть эта структура, чтобы доставлять деятелю удовлетворение и наслаждение.
Прежде всего, объективное значение деятельности и ее личностный смысл не должны
расходиться друг с другом. Если эта деятельность направлена на созидание определенных ценностей, то именно эти ценности (Р) и должны быть основным мотивом деятельности субъекта. В таком мотиве чаще всего находят свою конкретизацию две самые важные духовные потребности “настоящего че-
1М. Борн. Моя жизнь и взгляды. М., 1973, стр. 37.
ловека”: потребность в служении обществу и потребность выразить, “реализовать” себя1.
Другое необходимое условие для полного удовлетворения деятельностью (которое здесь особенно важно подчеркнуть, поскольку именно его упускает “формула” С. Л. Рубинштейна: счастье зависит от соотношения побуждения и результатов активности индивидуума) — это наслаждение от самого его процесса.
Превращение труда при коммунизме в первую жизненную потребность человека связано как раз с тем, что труд будет так организован и так “подогнан” к индивидуальным особенностям человека, что сможет приносить самую высокую радость и счастье даже помимо своих полезных результатов. Иначе говоря, труд в коммунистическом обществе для всех людей станет тем же, чем при капитализме он был лишь для отдельных “творческих личностей”, о которых писал цитированный в предыдущей главе Рихард Вагнер.
Рабочий в капиталистическом обществе, который “для себя” производит только зарплату, не в состоянии оценивать свою работу иначе, как неизбежное зло. Но не могут
1 Последнюю потребность часто отождествляют с потребностью в самоутверждении, но это в корне ошибочно, если под самоутверждением иметь в виду борьбу за признание, славу, престиж; потребность реализовать себя как раз противостоит соблазнам славы, побуждая человека трудиться, “усовершенствуя плоды любимых дум, не требуя наград за подвиг благородный” (А. С. Пушкин).
быть счастливы и встречающиеся еще в социалистическом обществе “калымщики”, “ученые”-конъюнктурщики, бюрократы-“чи-нодралы” — словом, все те, у кого личностный смысл деятельности расходится с ее объективным значением.
Конечно, говоря о деятельности, надо иметь в виду, что она у человека многообразна. В течение дня ему приходится комбинировать самые различные виды занятий. Все они не могут иметь одну и ту же мотивацию: что-то мы неизбежно делаем без удовольствия, а что-то и только ради удовольствия. Но общий итог этих деятельностей будет тем более благоприятен, чем ближе он окажется к формуле:
Р3 П2 В1-0 Д0 (П2 Р3 В1-0 Д0)1
Именно так прежде всего должна быть построена в идеале мотивация профессиональной деятельности человека — главного “дела, которому он служит”.
Самым интересным для нас в этой формуле является ее процессуальный компонент. Поскольку деятельность — это способ существования человека, процесс ее есть процесс самой жизни деятеля. Значит, в нем, в процессе, человек должен найти то законное,
1 С помощью предложенной формулы можно описывать мотивацию разных конкретных видов деятельности с указанием уделяемого им времени, а затем суммировать эту мотивацию по определенным правилам. В этом случае порядок расположения символов во всех частных формулах должен быть таким, как он дан в скобках.
связанное с серьезными занятиями, с трудом наслаждение, о котором говорили К. Маркс и Ф. Энгельс. От каких же особенностей процесса зависит, насколько в каждом конкретном случае эта задача успешно решается?
Поставленный вопрос имеет два аспекта: он охватывает общезначимые и индивидуально значимые характеристики процесса, определяющие его притягательность для личности. Рассмотрим сначала первые.
Как мы думаем, с реальной деятельностью три ее морфологические единицы (преобразовательная, познавательная и ценностно-ориентационная) 1 могут соотноситься двояким образом. С одной стороны, с точки зрения своего конечного назначения. Так, труд строителя будет преобразовательным трудом, труд ученого — познавательным и т. д. С другой стороны, с точки зрения количественного соотношения этих морфологических элементов деятельности в реальных занятиях личности. В одном случае, скажем, преобразовательная по своему назначению деятельность может включать в себя “первоэлементы” познания и оценки лишь в самом минимальном количестве; в другом — эти же морфологические единицы в составе такой же по эффекту деятельности могут стать чуть ли не главным содержанием ее процесса.
Каждый из “первоэлементов” деятельности имеет свою психологическую “опорную
1 См. М. С. Каган. Человеческая деятельность. М., 1974, стр. 53.
базу”. Для ценностно-ориентационной деятельности, например, такую роль играют эмоциональные механизмы.
Из сказанного следует, что потенциальная притягательность какого-либо профессионального занятия в основном зависит от того, в какой мере оно может естественно и полезно для конечного эффекта включить в себя элементы ценностно-ориентационной деятельности. Чем больше удельный вес этой морфологической единицы в общем составе деятельности субъекта, тем потенциально большее наслаждение она может ему доставить.
При этом важно подчеркнуть следующее: объектами оценки, несомненно, служат промежуточные результаты деятельности, но отнюдь не только они одни. Объектом оценки выступают и меняющиеся условия деятельности, и взаимоотношения деятеля с другими людьми в процессе деятельности, и собственные его качества, выявляемые этой деятельностью, и многое, многое другое. Поэтому в процесс деятельности даже с иногда очень ограниченной по своему значению конечной целью может быть вовлечен самый широкий круг потребностей человека. Возьмем, например, любителя-рыболова. Конечный продукт его деятельности в принципе способен удовлетворить лишь одну элементарную человеческую потребность — пищевую. Однако в процессе рыбалки он удовлетворяет и свою потребность в “охотничьих приключениях”, и любуется природой, и решает определенные познавательные задачи, и вступает в “деловой” контакт с другими лицами. Поэтому значимые для него моменты данной деятельности нельзя представить себе в виде простой суммы ее “плановых продуктов” (рыбы) и оценивающих их эмоций (радости).
Это обстоятельство и определяет, собственно говоря, несводимость процессуальной мотивации к результативной при всей их взаимосвязи друг с другом.
Потенциальные возможности той или иной конкретной деятельности доставить деятелю наслаждение своим процессом не всегда реализуются наилучшим образом. Масса факторов экономического, общественно-политического, технического, ситуационного и личностного порядка способствуют или препятствуют этой реализации.
Мы знаем, например, что “острее” всего эмоционально переживается новое, а нового в деятельности бывает тем больше, чем больше элементов творчества личность в нее вносит. Самый круг вовлекаемых в деятельность потребностей человека зависит от того, что у него “есть за душой”.
Наконец, как мы уже частично убедились при рассмотрении “ценных” эмоций, люди не просто испытывают потребность в богатой эмоциональной жизни, но по-разному тяготеют к разным переживаниям. У них поэтому могут быть и разные запросы к процессу деятельности как источнику тех или иных эмоций. Этот факт, по существу, уже подводит нас к вопросу об индивидуальных склонностях людей. В феноменологическом плане склонность можно определить как расположенность к какой-либо деятельности —
материально-предметной или идеальной. В этом случае мы имеем дело или с интересами человека, или с его воспоминаниями и мечтами. До сих пор эти явления анализировались вне связи друг с другом. Мы рассмотрим их под единым углом зрения, исходя из развиваемого нами положения о том, что человеческие эмоции способны одновременно выступать в двух разных ролях: в роли оценок, “помечающих” предмет деятельности и регулирующих ее ход, и в роли самодовлеющих ценностей, которые обогащают и превращают в дополнительный мотив деятельности сам ее процесс.
Интересы
Возможно, не найдется другой психологической проблемы, которую бы изучали так интенсивно, как проблему интереса. А между тем его природа во многом продолжает оставаться загадкой для психологов.
Почти в каждой посвященной интересу работе он определяется по-своему, но дело даже не в этом. Разноголосица существует и в толковании многих других психологических понятий, и выше мы с нею уже сталкивались не раз. Однако когда сравниваешь различные мнения об интересе, поражает иное: они часто оказываются настолько далеки друг от друга, что можно подумать, будто речь идет о совершенно разных вещах.
Не случайно поэтому уже давно один из добросовестнейших исследователей рассматриваемой проблемы пришел к выводу, что интереса как самостоятельного и единого психологического явления вообще не существует и что само понятие “интерес” должно быть изгнано из психологии и педагогики1.
В наше время так резко и определенно никто уже не выражается, однако, сводя интерес к другим психологическим категориям, многие авторы фактически встают на ту же позицию.
Между тем все люди интуитивно чувствуют, что интерес — это все-таки феномен особого порядка, и именно поэтому продолжают его исследовать с самых разных точек зрения.
На наш взгляд, интерес как психологическая реальность не сводим ни к каким другим психологическим фактам, хотя и довольно близок некоторым из них. При этом мы полагаем, что за “веером” противоположных мнений об интересе кроются не заблуждения исследователей, а “схватывание” каждым из них тех или иных отдельных его сторон или проявлений, частично совпадающих с проявлениями других образований психики.
Чтобы понять природу человеческих интересов, их сущность надо искать не в специфике “чувства интереса”, а в чем-то совсем ином. Надо также учесть многообразие, текучесть, “переливчатость” психологиче-
1 См. А. С. Ананьин. Интерес по учению сов ременной психологии и педагогики. Киев, 1915.
ских явлений, к которым наш язык прилагает одинаковую “бирочку” интереса и которые на самом деле далеко не тождественны друг другу. В данном случае это не недостаток языка повседневной, жизни, это — его достоинство: благодаря многозначности слова “интерес” оно как бы удерживает в себе связи между переходящими одно в другое явлениями, в то время как необходимые уточнения его значения подсказываются всем контекстом речи. Но для научного анализа мы должны использовать более застывшие понятия, которым придан достаточно однозначный смысл.
Живой, изменчивый интерес предстает перед нами то в виде мимолетного состояния, то в виде свойства личности, то, наконец, в виде проявления этого свойства в систематически повторяющихся переживаниях и деятельностях. Но мы сфокусируем наше внимание только на интересе как свойстве личности. С такого рода интересами мы сталкиваемся, когда констатируем, например, что главным жизненным интересом у Ч. Дарвина были научные исследования, у А. В. Суворова — интерес к военному делу, а у гроссмейстера М. Таля — интерес к шахматной игре.
Такой интерес проявляется не просто во внимании к тем или иным фактам, как нередко считают, а прежде всего в страстном и непреходящем увлечении определенной деятельностью. Это интерес, который не только нельзя противопоставить склонности, но который как раз и есть не что иное, как один из ее видов (другие два — приверженность к известного рода мечтам и воспоминаниям). Нельзя не согласиться с А. Г. Ковалевым, когда он, выступая против сведения интереса к одним познавательным устремлениям субъекта, пишет: “Психологи, разделяющие эту концепцию, по существу, суживают понятие “интерес”... Очевидно, что каждый интерес включает в какой-то мере познавательное отношение личности к объекту, но не может быть сведен к нему” 1.
Интерес проявляется и в “нацеленности” психических процессов, и в личной “приязни” к определенной деятельности, в побуждении к ней, и в особом эмоциональном отношении к окружающему миру2. Именно такой, закрепившийся в личности в качестве особого побуждающего механизма ее поведения интерес и будет отправным для нашего анализа его природы и сущности. Необходимость указанного анализа диктуется неразрешенностью вопроса о взаимоотношениях интересов и потребностей. Здесь, в этом вопросе, — основной “узел” всех противоречий, всех дискуссий. Не “развязав” его, трудно двигаться дальше в развитии конкретных эмпирических исследований.
Основные высказанные по этому поводу точки зрения либо, отождествляют интерес с познавательной потребностью, либо сводят
1А. Г. Ковалев. Психология личности. М., 1970, стр. 140.
2 См. Г. И. Щукина. Проблемы познавательного интереса в педагогике. М., 1971, стр. 6.
его к определенной форме самых разных потребностей (В. М. Шепель, Ю. В. Шаров, А. Г. Спиркин), либо, наконец, считают его особым, отличным от потребностей свойством или отношением личности (С. Л. Рубинштейн, А. Г. Ковалев и другие). Не имея возможности в данной книге внимательно проанализировать все “за” и “против” перечисленных точек зрения, скажем только, что с позиций той основной идеи, которая здесь развивается, нам представляется более приемлемой точка зрения С. Л. Рубинштейна, А. Г. Ковалева и Н. Г. Морозовой. Формулировка Н. Г. Морозовой, на наш взгляд, имеет несомненную эвристическую ценность для понимания особой природы интереса; интерес, читаем мы в ее монографии, — это “отношение, перерастающее в направленность личности” 1. Если понимать направленность как систему потребностей в отношении, то так, в сущности, оно и есть. Но Н. Г. Морозова, в соответствии со своим чисто “гностическим” толкованием интереса, под перерастанием отношения в направленность личности имела в виду “отвлечение познавательной деятельности от потребности”. Все же уже одно то, что исследовательница почувствовала невозможность трактовать интерес просто как познавательное или эмоциональное выражение потребности, представляется нам шагом вперед в познании его природы.
1 См. Н. Г. Морозова. Формирование познавательных интересов у аномальных детей. М., 1969, стр. 36.
В целом можно констатировать, что проблема соотношения интересов и потребностей оказалась чрезвычайно “твердым орешком” для психологической теории. Во всех конкретных исследованиях явственно проступает теснейшая связь интересов с потребностями, сходство этих феноменов, отсутствие ясных границ между ними. И в то же время большинство исследователей интуитивно уверены в несводимости одного из них к другому. Интерес если и есть модифицированная потребность, то какая-то совсем особая, непохожая на все иные. Однако отличие его от обычных потребностей очень тонкое; его многие хорошо “чувствуют”, но, начиная объяснять, называют признаки, которые на самом деле не могут служить основанием для дифференцировки.
Как же решить проблему природы интереса? Ключ к пониманию сущности интересов личности мы видим в рассмотрении динамики отношений между потребностями и эмоциями, которая как раз и приводит, по нашему мнению, к возникновению таких интересов-свойств (“образований”, “механизмов”).
Как мы уже отмечали в § 3 главы I, эта динамика состоит в том, что, выступая в первую очередь как индикаторы потребностей человека, эмоции постепенно сами все более становятся “предметом” его особых психологических потребностей, приобретают известную “самоценность”, начиная заранее предвкушаться личностью. Когда мы рассматриваем “свежесформированный” интеpec личности в его функционировании, мы встречаемся с теми же потребностями и эмоциями, с которыми встречались и до его образования. Именно поэтому проявление интереса так трудно отдифференцировать от проявления потребностей. Но суть интереса не в его элементах, а в характере связи между ними. В “механизм” каждого интереса входят потребности, которые приобрели служебную функцию.
Рассмотрим следующие факты.
У всякого человека опасность активизирует потребность в самосохранении, вызывает состояние тревоги, напряженности. Выйти из этого состояния можно по-разному. Возможен неполноценный, частичный выход, который, погасив тревогу, создает неудовлетворенность иного рода (отступил—унизил себя, нарушил долг и т. д.). Возможен и такой выход, который удовлетворит потребность в самосохранении одновременно с другими потребностями. Он — в преодолении опасности, в победе над нею: сама успешная реализация задачи вызывает здесь положительные эмоции, причем меняется отношение человека к опасности — он начинает “презирать” ее. Презрение к опасности может закрепиться в личности, стать чертой характера. Но это еще не интерес. Тысячи и тысячи героев Великой Отечественной войны научились за ее годы бесстрашно смотреть в глаза смерти. Но подавляющее большинство таких людей вернулось после окончания войны к самым мирным гражданским профессиям, отнюдь не тоскуя о том, что теперь им не приходится ежедневно рисковать жизнью. Это не значит, конечно, что пережитые отношения никак не закрепились в них и что их прошлый эмоциональный опыт не сможет актуализироваться при возникновении соответствующих ситуаций. Однако специально таких ситуаций они не ищут. В то же время, как отметил Б. М. Теплов, “бывают люди, для которых опасность является жизненной потребностью, которые стремятся к ней и в борьбе с ней находят величайшую радость жизни”1. Эта своеобразная потребность в опасности есть, по существу, потребность в переживании тех отношений, которые она у личности актуализирует. Более точное имя этой специфической потребности — интерес, который всегда связан с жаждой положительных эмоций и с готовностью ради них пойти на страдание. При этом само страдание настолько сливается с предвкушением удовольствия выхода из него, что становится чувством, которое А. С. Пушкин очень метко назвал “полумучительной отрадой”. Это — одно из самых характерных переживаний, возникающих в процессе функционирования всякого непосредственного интереса.
Можно выделить две группы таких интересов. Первый вид интересов никакого иного мотива, кроме наслаждения разными переживаниями, возникающими в процессе
1Б. М. Теплое. Проблемы индивидуальных различий. М., 1961, стр. 266.
определенной деятельности с определенными объектами, не имеет. Он реализуется в активности, которую можно описать формулой: П3 Р0 В0 Д0. Интересы этого вида мы назвали процессуальными. Самый смысл процессуального интереса спортивного “болельщика” в том плане, как мы этот интерес трактуем, хорошо передан спортивными обозревателями Виктором Пшенкиным и Борисом Федосовым: “Спасибо футболу. Спасибо ему за то, что он дарит людям радость, заставляет их переживать, волноваться, грустить, ликовать. В этом — прелесть футбола. В этом его сила и власть над миллионами верных приверженцев” 1.
Такую же потребность в объекте как источнике желанных переживаний представляет для многих интерес к художественной литературе, к музыке, к разным формам общения с людьми и т. д.
Чисто процессуальные интересы, однако, редко занимают большое место в жизни человека. Человек хочет переживать определенные эмоции, наслаждаться ими. Но он стремится также соединить приятное с полезным и должным. И это стремление реализуется в другой разновидности интересов, которые можно назвать процессуально-целевыми. При функционировании последних личность, “играя” одними своими потребностями и наслаждаясь возникающими при этом эмоциями, одновременно удовлетворяет другие свои потребности — чаще всего
1 “Известия”, 8 июля 1974 г.
потребность в служении обществу, потребность в самовыражении, самоутверждении, а также потребность в обеспечении себя необходимыми средствами для жизни.
При процессуально-целевом интересе человеку важна не только приятность самого процесса деятельности, но и ее продукт, результат. Важны более отдаленные последствия, к которым она ведет. Процессуально-целевой интерес — это характерная для той или иной личности программа определенной деятельности, которую, как правило, можно описать формулой: П2 Р3 В1-0 Д0. Читатель легко заметит, что эта формула совпадает с нашей “формулой счастья”, приведенной в предыдущем параграфе. Это естественно, ибо человек чувствует себя по-настоящему счастливым только тогда, когда увлечен интересной для него деятельностью.
Конечно, удовлетворяя этот свой интерес, человек все же действует ради определенной объективной цели, однако и здесь наряду с целевым компонентом мотивации деятельности сохраняется и процессуальный мотивационный компонент. Правда, здесь он иногда отходит на второй план. Бывают моменты, когда в процессе борьбы за цель приходится жертвовать удовольствием ради лучших объективных результатов. Но этот факт только подчеркивает, что объективная цель — еще не все в интересе: не всегда наиболее короткий и верный путь к ней сопровождается и наибольшим чувством интереса. Так, шахматист талевского склада может порой отказаться от заманчивого, но неясного комбинационного продолжения в игре с относительно слабым противником ради того, чтобы принести своей команде “верное очко”. Это, однако, сделает для него самого данную партию малоинтересной при всей его большой заинтересованности в ее исходе. Если же человеку сплошь придется заниматься определенной деятельностью, мотивируемой только достигаемым с ее помощью результатом, то непосредственный интерес исчезнет, перед нами окажется занятие по долгу или по необходимости.
Типичное проявление процессуально-целевого интереса мы встретим там, где удовольствие от осуществляемой деятельности и ее эффективность станут положительно
коррелировать.
В интересах этого типа, таким образом, происходит новое усложнение функции эмоций: как бы поменявшись ролями “слуги” и “господина” с рождающими их потребностями, эмоции вновь фактически становятся на службу другим потребностям человека. Однако генетически и “тонально” они часто оказываются совершенно разнородны с этими последними — и это один из характерных признаков интереса. Например, у большинства ученых их интерес к науке несомненно включает в себя удовлетворение потребностей в служении людям и самоутверждении, однако в процессе его функционирования ученые переживают главным образом гностические, а не альтруистические или глорические, эмоции. При этом в известной мере всегда сохраняется и отмеченная выше “самоцельная” значимость эмоций, которые, приобретая новые функции, не теряют и своих прежних качеств.
То обстоятельство, что, удовлетворяя свой процессуально-целевой интерес, человек действует и ради получаемого наслаждения и ради объективной цели, не должно, однако, приводить к представлению, будто такой интерес лишен внутренней целостности. Напротив, целостность обеспечивается двуединой функцией его целевого компонента: последний как раз и определяет деятельность, которая своей процессуальной стороной удовлетворяет прежде всего потребность в эмоциональном насыщении, а своей результативной стороной — многие другие материальные и духовные потребности человека. Конечно, эта двуединая функция идеально выполняется только для запроектированных идеальных условий деятельности, а при нарушении их личности приходится жертвовать какой-то долей удовольствия ради достижения результатов. Поэтому в процессе функционирования процессуально-целевого интереса живое чувство интереса порою может на время исчезать, полностью уступая место сознанию долга. Но, как уже говорилось, такие моменты не должны быть длительными и частыми, иначе непосредственный интерес-склонность в конце концов угаснет.
Из всего вышесказанного видно, что хотя интерес и объединяет в себе разные потребности личности, и прежде всего наиболее специфичные “эмоциональные потребности”, только ими его содержание не исчерпывается. Он содержит в себе и некоторую общую схему их одновременного удовлетворения посредством действования в определенной предметной сфере, почему мы иногда и характеризуем его как “психический механизм”.
Деятельность, в которой выражают себя интересы, может носить разный характер. Иногда она ограничивается только познавательными процессами, и тогда отмечают, что люди нечто смотрят с интересом, нечто слушают с интересом или нечто изучают с интересом. Порой при определении интереса его только к одному этому характерному проявлению и сводят. Но, конечно, на самом деле человек может также и работать с интересом, и играть с интересом и т. д. При этом в зависимости от конкретного характера такой деятельности интерес будет выражаться через разные эмоции, иметь разную эмоциональную структуру. Этот-то факт зорко и подметил А. С. Ананьин, но он сделал отсюда неверный вывод, что интерес — это псевдопонятие, ибо специфического, всегда себе равного чувства интереса не существует. Но дело не в чувстве. Чувство интереса (при частом наличии в нем и некоторых отмеченных выше специфических моментов), в общем, действительно, может быть разным и порой порождаться обычными потребностями, еще не образовавшими особого механизма интереса-склонности. Так, познавательное отношение интереса
(интереса-чувства, процесса) легко рождает всякая неудовлетворенная потребность, например пищевая. Недаром существует пословица, что “у голодной кумы хлеб на уме”. Интерес этого рода действительно является познавательным аспектом потребности, как иногда его определяют. Но такой интерес можно обнаружить даже у кошки, с интересом посматривающей на хозяйкину кошелку.
При длительном ущемлении какой-либо потребности, например, опять-таки, при том же голодании, эмоционально-познавательное отношение к объекту способно приобрести черты некоторой устойчивости, временно эмансипироваться от потребности. Но и это чувство интереса еще не будет проявлением свойства личности. В книге воспоминаний “Люди, годы, жизнь” Илья Эренбург рассказывает о своем поведении и самочувствии после длительной, но оставшейся позади голодовки следующее: “Нелегко было унять психологический голод. Пообедав, я останавливался возле булочной или колбасной, разглядывал хлебцы различной формы, сосиски, пирожки. Так смотрят любители на редкие безделушки в витрине антиквара. Я изучал меню, вывешенные у входа в многочисленные рестораны; названия блюд звучали как стихи”1.
В подобном поведении писателя внешне было много такого, что присуще человеку с
1И. Эренбург. Люди, годы, жизнь. М., 1966, стр. 283.
гастрономическими интересами. Но у него этот интерес был интересом-состоянием, обусловленным длительным ущемлением потребности и не имевшим специального механизма в структуре самой личности. Поэтому спустя непродолжительное время “психологический голод” угас. У людей же с гастрономическими интересами описанное отношение к пище не угасает, в сколь бы обеспеченных условиях они ни жили. Происходит это потому, что гурман стремится уже не к удовлетворению своей пищевой потребности, а к удовлетворению потребности в “гастрономических переживаниях” и настойчиво ищет средства возбуждать их в себе как можно чаще и сильнее.
Поэтому, как уже отмечалось, основные особенности интереса-склонности не столько проявляются в специфике его переживаний, сколько в том, что он заключает в себе особую программу организации этих переживаний. Это специальный психический механизм, побуждающий человека к такой деятельности, которая не только удовлетворяет его потребность в объективных достижениях, но и приносит ему желанное эмоциональное насыщение. При этом он так “организует” возбуждение одних потребностей человека, что они в конечном счете через посредство эмоций и деятельности начинают служить другим его потребностям.
Таким образом, интерес есть очень сложное образование человеческой психики. Ему трудно дать точную и краткую дефиницию, ибо “чем богаче подлежащий определению
предмет, т. е. чем больше различных сторон он предоставляет рассмотрению, тем более различными оказываются даваемые ему дефиниции” 1. В качестве же рабочего определения можно обозначить интерес как особую психологическую потребность личности в определенных предметах и видах деятельности как источниках желанных переживаний и средствах достижения желанных целей. Такое определение дает по крайней мере возможность четко отграничить интересы от других сходных с ними явлений, объяснить и другие их производные особенности. Главные из них — их активность, экспансивность и способность усиленно стимулировать познавательную деятельность (что толкнуло некоторых психологов на трактовку их как проявления познавательной потребности).
Поскольку механизм интереса включает в себя удовлетворение потребности в переживаниях, а интенсивно переживается только новое, это не может не придать деятельности, движимой интересом, усиленно поисковый, творческий характер. Хотя неудовлетворенная потребность тоже должна найти свой объект, но, выражаясь метафорически, он у нее чаще может быть “под руками”. Она вполне удовлетворяется знакомым, привычным. Интересу же всегда нужна новизна, ибо однообразие убивает эмоции. Человека, скажем, влечет к природе, общение
1Гегель. Энциклопедия философских наук, т. 1. М., 1974, стр. 413.
с нею составляет его интерес. Он заранее предвкушает удовольствие, которое получит от загородной прогулки. И вдруг прекрасные ландшафты, прежде так радовавшие его, оставляют его равнодушным, ибо уже “приелись”. Как же реагирует на это человек?
Приведем сравнение. Если человека оставляет равнодушным предмет его физиологической потребности, скажем, вид чистой ключевой воды, это означает, что его потребность удовлетворена, и эту воду он просто не пьет, и только. Но в нашем случае субъект испытывает глубокое неудовлетворение оттого, что природа на этот раз не вызывает у него знакомого волнения. Что-то в человеке протестует против такого положения. Ему скучно, серо. А он хочет переживать, хочет испытать и на этот раз известное ему по прежнему опыту сильное и прекрасное чувство восхищения красотой окружающего. Его эмоциональное отношение к природе пока что “спит”, но влечение к переживанию этого “запрограммированного” отношения в нем живо и сильно. И он уходит все дальше и дальше от города, испытывая потребность найти такие ландшафты, которые пробудят в нем желанные эмоции. Отсюда прежде всего познавательное проявление его интереса (тоже обозначаемое словом “интерес”) — пристальное вглядывание в окружающее. Наконец, он находит нечто новое, “неприевшееся”, что задевает его “за живое”. Теперь его интерес полностью удовлетворяется. Он испытывал потребность в определенных переживаниях, и он имеет их. Он еще пристальнее смотрит вокруг себя, но он делает не только это: он ходит, рвет цветы, вдыхает новые ароматы, быть может, фотографирует или купается в озере — словом, “общается с природой”.
Его живое чувство интереса к ней в данный момент — это чувство успешно удовлетворяемой потребности в желанных переживаниях.
Входящая в “механизм” каждого личностного интереса потребность в переживаниях определяет и своеобразную его экспансивность. Обычная потребность часто “скромна” и консервативна. Многие люди привыкают к определенной пище, к определенной одежде, к определенной домашней обстановке и не хотят в них ничего менять. Ими (людьми) руководит чистая потребность. Но если у кого-либо сформировался “гастрономический интерес” или интерес к нарядам, к меблировке квартиры — переменам не будет конца, и сфера включаемых в состав интереса объектов станет с каждым днем все расширяться: без новизны нет сильных переживаний. Часто говорят о ненасыщаемости интереса как об особенности, отличающей его от потребности; но что следует понимать под “ненасыщаемостью”? На время можно насытить и интерес. Насытить же раз и навсегда нельзя не только интерес, но и настоящую потребность, и притом не только “духовную”, но даже и физиологическую. Интерес ненасыщаем в том смысле, что “ему все мало”, он должен захватывать все новый и новый круг объектов или постоянно открывать новое в старом. Соответственно интерес и более активен по сравнению с рядом других потребностей.
У людей существует потребность в когнитивной гармонии, в ясности представлений. Проблемность всегда мучительна, и не одни Эйнштейны стремятся к “бегству от удивления”. Но для последних важно не просто “убежать от удивления”, но постоянно убегать от него. Здесь только один путь: талант находит в жизни все новое и новое удивительное.
Все сказано на свете.
Не сказанного нет.
Но вечно людям светит не сказанного свет.
(Н. Матвеева)
Потребность чаще всего удовлетворяется результатом, интересу важен процесс. Если же про некоторые “духовные”потребности можно сказать то же самое (в смысле их направленности на процесс), это означает только, что между ними и интересами личности никакой разницы нет, что они и есть такой вид потребностей, специальное название для которых — интересы.
Таково наше понимание проблемы интересов. Однако всякая теоретическая концепция имеет тем большее значение, чем лучше она позволяет овладеть явлением, подсказывая новые подходы для его эмпирического изучения.
Далее мы как раз и покажем, каким образом наша трактовка интересов связана с решением тех вопросов, которые были поставлены здесь. Это, однако, целесообразнее сделать после того, как мы рассмотрим два других тесно связанных с интересами личности
феномена — мечты и воспоминания.
Мечты
Текучесть и многозначность явлений, обозначаемых понятием “мечта”, во многом аналогична явлениям интереса. Подобно тому как интересом порой называют простую заинтересованность в чем-либо как в средстве достижения определенной цели, так и мечтой нередко именуют одно лишь сильное желание. Интерес в смысле заинтересованности еще не является непосредственным интересом, но может перерасти в него. Равным образом страстное желание нередко рождает мечту в более полном и строгом значении этого слова.
Этим, однако, аналогия далеко не исчерпывается. Как и чувство интереса, процесс мечтания может быть и проявлением особого механизма в личности, ее склонности, и чисто ситуативной реакцией на внешнее воздействие. Наконец, как мы увидим далее, мечту тоже можно разделить на два разных вида, один из которых легко ассоциируется с процессуальными, а другой — с процессуально-целевыми интересами.
Мечты следует отличать от грез. Но дело не в том, что мечта осуществима, а греза — нет, как иногда думают. Дело в степени их осознанности в связи с ведущими программами личности. Нам представляется во многом удачной мысль французского психолога М. Гарсии-Барросо1, что мечты и бессознательные фантазии находятся на двух противоположных полюсах по отношению к активности Я: они соответствуют одобряемому и неодобряемому желанию. В его формулировке следовало бы, однако, заменить “неодобряемое желание” “несанкционированным”, то есть не оцененным личностью всесторонне, не сопоставленным с другими ее стремлениями.
Настоящая мечта, во-первых, всегда проявляется в работе воображения, рождающего образы желаемого будущего; во-вторых, имеет яркую эмоциональную окраску; в-третьих, осознанна. И, наконец, в-четвертых, прочно закреплена в личности. Если мы с такими предварительными критериями подойдем к проблеме мечты, то прежде всего должны будем констатировать, что в отличие от проблемы интереса она разрабатывалась в психологической литературе чрезвычайно слабо. Старым зарубежным авторам вообще было свойственно пренебрежительное отношение к мечте. Известный французский психолог Т. Рибо, например, смотрел на нее как на своего рода пустоцвет, появляющийся на “древе” творческого воображения, когда оно “загнивает” вследствие “бессилия воли” субъекта. Мечта, по его мнению, удел сенти
1М. Garcia-Barroso. Quelques remarques sur les reveries, les reves fantasmes inconscients.— “Revue franchise de psych analyse”, 35(2—3), 1971.
ментальных. “Действительно страстные люди не бывают мечтателями” 1.
В современной англо-американской и отчасти французской психологической литературе отдельных статей, посвященных мечте, можно найти немало, но большинство из них касается частных вопросов, главным образом связи содержания мечтаний с социальным статусом личности. В тех же работах, где затрагивается сущность и функции мечты, трактовка ее дается с психоаналитических или бихевиористских позиций. Об общих моментах в трактовке мечты психоаналитиками и бихевиористами мы напишем немного позднее. Дополнительные же “привнесения” в ее концепцию со стороны каждого отдельного автора освещать здесь неуместно. Скажем только, что советскому читателю они могут показаться дикими. Такова, например, точка зрения Анны Фрейд, пытающейся вывести многие мечты из подавленной... “потребности в мастурбации”2.
Взгляд отечественных авторов на мечту отличается прежде всего ярко выраженной положительной ее оценкой.
Исключительно большое значение мечты в стимуляции человеческой активности было подчеркнуто В. И. Лениным3, и ленинская оценка мечты стала основополагающей для
1Т. Рибо. О страстях, стр. 15; си. тамщ Т. Рибо. Творческое воображение. Спб., 1901.
2A. Freud. Indications for Childanalysla. t£ 1969, p. 93—99.
3 См. В. И. Ленин. Полы. собр. co% t, * стр. 171—173.
советских психологов. Она была развита в ряде работ, посвященных проблеме воображения (А. Я. Дубецкий, А. В. Петровский, М. Б. Беркинблит), где высказаны отдельные интересные замечания о мечте. Однако специально ей не посвящено ни одного монографического исследования.
Недостаточная разработка проблемы мечты побудила нас, прежде чем анализировать ее в специально интересующем нас плане, провести сначала общее ее изучение. Опишем следующее эмпирическое изыскание, результаты которого интересны с точки зрения обозначения основных контуров возможного варианта теории мечты. Объектом этого изыскания стали студенты I и II курсов Симферопольского университета (всего около 200 человек). Им были заданы вопросы, сформулированные так, чтобы ответы на них могли раскрыть процесс становления мечты и подтвердить, дополнить или опровергнуть постепенно сложившиеся у нас взгляды на нее. Вопросы эти были следующие: “О чем Вы преимущественно мечтали в детстве, начиная с того времени, с которого Вы хорошо помните свои мечты? Не помните ли Вы, при каких обстоятельствах у Вас эти мечты впервые возникли? Что чаще всего побуждало Вас мечтать в дальнейшем? Как протекал сам процесс мечтания? (Опишите его как можно подробнее и конкретнее.) Какие эмоции Вы чаще всего испытывали в процессе мечтания? Не можете ли сказать, как влияли Ваши, мечты на восприятие окружающего, на отношение к разным явлениям жизни, на поведение? Как сказались Ваши мечты на формировании Вашего характера, на выборе профессии? Как Вы считаете, были ли какие-либо внешние обстоятельства, систематически побуждавшие Вашу мечту развиваться в определенном направлении, или, однажды возникнув под влиянием внешних причин, мечта в дальнейшем развивалась “сама собой”? Считаете ли Вы себя натурой действенной или мечтательной?”
После получения нами студенческих работ и их предварительного анализа с каждым из опрашиваемых проводилась дополнительная беседа наедине с целью уточнения сообщенных им фактов.
В план проведения исследования входило также сопоставление данных о мечтах студентов с типом их общей эмоциональной направленности (ОЭН). Тот или иной тип ОЭН мы приписывали студенту в зависимости от переживания, на которое он указывал как на наиболее желанное, работая с тест-анкетой, приведенной в § 4 главы I1. Это тестирование специально проводилось задолго (более чем за полгода) до изучения мечты и никак в сознании испытуемых с последним не связывалось.
1 Вопросу о реальном значении выявляемых таким путем типов ОЭН будет посвящена Ш глава настоящей работы. Здесь же читателю пока достаточно общего представления, что за различием наших “анкетных типов” по большей части стоят какие-то определенные действительные различия наших студентов по их эмоциональной направленности.
Полученные нами в результате всех описанных процедур материалы помогли в значительной мере представить процесс возникновения мечты, ее динамику, проанализировать ее специфическую роль в формировании личности. Интересно рассмотреть наши данные в сопоставлении с некоторыми теориями, упомянутыми в начале параграфа.
Зарубежные, главным образом психоаналитические, концепции мечты ставят последнюю в тесную связь с фрустрацией. Мечта, фантазирование рассматриваются как своеобразный способ разрядки нестерпимого эмоционального напряжения. Т. Шибутани, например, пишет по этому поводу: “...чаще всего мечтания выполняют функции компенсации. Они способствуют поддержанию слабых надежд, смягчению чувства неполноценности или уменьшению каких-то действительных обид” 1.
Данные нашего исследования свидетельствуют о том, что подобный взгляд на мечту имеет свои резоны. Действительно, зафиксировано, что примерно в 70% случаев, когда наши испытуемые могли припомнить, при каких обстоятельствах у них впервые возникла мечта, они называли ту или иную фрустрирующую ситуацию. И все же точка зрения, сформулированная Т. Шибутани, кажется нам односторонней. Во-первых, существует довольно значительный процент случаев (30%), когда мечта впервые появляется
1Т. Шибутани. Социальная психология. М., 1969, стр. 75.
у школьника не в результате фрустрации, а, напротив, как реакция на успех, одобрение, на захватывающее зрелище и т. д. Во-вторых, и это главное, функция мечты не остается неизменной. Вопреки мнению Т. Шибутани, мечта не является чем-то вроде пилюль от головной боли, от приема которых школьники сразу отказываются, как только боль прошла. Возникшая даже под влиянием фрустрации, мечта продолжает “жить” в сознании ученика и после того, как первоначально породившие ее причины исчезли. Так дело обстояло у 80% наших исследуемых. Явившись сначала способом заглушить душевную боль, обиду, мечта с течением времени нередко превращается в средство “насыщения” личности желанными переживаниями. Не случайно многие студенты упоминают, что впоследствии они начинали чаще всего мечтать, оказавшись в одиночестве, на скучном уроке или дома, то есть в состоянии известного эмоционального голодания. Динамика мечты, следовательно, состоит в том, что, будучи первоначально простой реакцией на сильно возбуждающую (чаще всего травмирующую) внешнюю ситуацию, она затем нередко становится внутренней потребностью личности. Это не значит, что такая мечта не зависит, от внешних условий жизни человека. Но если раньше она возникала при переизбытке эмоций, то теперь она появляется также при их недостатке. Более того, мечта сама становится как бы своеобразным эмоциональным переживанием, без которого школьник (да и взрослый молодой человек) жить уже не может. “Мне иногда кажется, что я всегда мечтаю, — пишет студентка Татьяна К.— Если не мечтать, то совсем не интересно жить”. Такое высказывание типично.
С этой внутренней динамичностью мечты, очевидно, связана и динамичность ее влияния на поведение человека. Зарубежные исследователи подчеркивают преимущественно замещающую функцию мечты (способ уйти от реального действия, связанного со слишком большим риском или трудом). Посредством мечты люди, так сказать, “спускают пары” своих излишне горячих стремлений. Экспериментально было доказано, например, уменьшение реальной агрессивности человека после “агрессивных” мечтаний1, Подобные взгляды являются следствием метафизического подхода к оценке мечты, неспособности рассмотреть явление во всей его противоречивости. В действительности все обстоит сложнее. Мечтание, фантазирование иногда помогают человеку отступить от цели, заменяя реальное действие воображаемым, но в то же время они же мешают “уйти” от цели совсем, забыть о ней, ибо в процессе мечтания всегда “проектируются цели”, создаются внутренние модели “потребного будущего”, которые обладают большой побуждающей силой.
В наших исследованиях 9 из 37 юношей рассказали о том, как они в свои школьные годы при конфликте с более сильными или
1 S. Feshback. The drive-reducting function of fantasy behaviour.— “Journal of Abnormal and Social Psychology”, 1955, N 3.
более смелыми сверстниками “отступали в мечту”. Получалось, что сладость действительной победы они заменяли сладостью победы воображаемой. Но в то же время семеро из этих девяти в той же мечте “спроектировали” цели и способы избавления от своей физической и моральной слабости при помощи спорта. И в дальнейшем их мечтания-игры были одновременно и наслаждением и побуждением к действию, к преодолению своей лени и малодушия.
Положительную, побуждающую силу мечты в рассматриваемом исследовании отметили 90% опрашиваемых. Любопытны ответы студентов на последний вопрос анкеты: считают ли они себя натурой действенной или мечтательной? Несмотря на “провоцирующий” характер вопроса (он как бы заранее предопределяет противопоставление мечты и действия), многие отвечающие прямо или косвенно отвергали такое противопоставление. Так, уже знакомая нам Татьяна К., которой кажется, что она “всегда мечтает”, дала следующий ответ: “Мне трудно ответить на этот вопрос. Мне кажется, я одинаково мечтательная и действенная натура”, — и привела факты, свидетельствующие о справедливости этой самооценки.
Таким образом, функции мечты, рассмотренные в субъективном и объективной аспектах, оказываются диалектически изменчивыми. Мечтание может и ослаблять внутреннее эмоциональное напряжение личности, и создавать его. Оно как бы помогает человеку легче перенести свое отступление от цели и в то же время закрепляет в его сознании эту цель. Мечтая, субъект сплошь и рядом стремится к одному — доставить себе удовольствие. Но объективно это мечтание всегда так или иначе сказывается на его поведении, на его восприятии жизненных явлений.
Значение компенсаторной, насыщающей (эмоциями) и побуждающей функций мечты-процесса трудно переоценить. Но только ими дело не ограничивается. Анализ ретроспективных отчетов студентов об их мечтах позволяет утверждать, что параллельно и в тесной связи с компенсаторной функцией мечты, при помощи ее осуществляется еще один важнейший процесс — процесс переработки и сложной, подчас неожиданной психической ассимиляции тех внешних воздействий, которые привели к фрустрации.
Закономерность формирования личности далеко не всегда можно предугадать, руководствуясь только “здравым смыслом”. В частности, иногда получается так, что антипедагогическое по своей сути воздействие на личность не только не “портит” ее, но, напротив, способствует выработке ценных человеческих качеств. Случаи, когда конечный эффект внешнего воздействия оказывается противоположным характеру этого воздействия, мы назвали негативной ассимиляцией, противопоставив ее ассимиляции позитивной1. Очевидно, именно мечта является тем
1 См. Б. И. Додонов. “Здравый смысл” и наука о воспитании.— “Советская педагогика”, 1968, №1.
специфическим психологическим “механизмом”, который делает возможным такую негативную ассимиляцию личностью отрицательных факторов действительности.
Для иллюстрации этого “механизма” приведем отрывки из работы студентки математического факультета нашего университета Марины С. Девушка с детских лет мечтала стать учительницей. Она пишет: “Как зародилась у меня эта мечта? Случилось это так... Не виделась я со своими родителями три года, и вот они приехали. Через неделю после приезда — у мамы день рождения. И в этот день я получила от учительницы замечание. Так как оно не пе