Помощничек
Главная | Обратная связь


Археология
Архитектура
Астрономия
Аудит
Биология
Ботаника
Бухгалтерский учёт
Войное дело
Генетика
География
Геология
Дизайн
Искусство
История
Кино
Кулинария
Культура
Литература
Математика
Медицина
Металлургия
Мифология
Музыка
Психология
Религия
Спорт
Строительство
Техника
Транспорт
Туризм
Усадьба
Физика
Фотография
Химия
Экология
Электричество
Электроника
Энергетика

Счастье, эмоции и деятельность



Изложенный в предыдущей главе взгляд на эмоции как на оценки, способные одно­временно выступать и в роли ценностей, представляется перспективным для анализа ряда серьезных философских, психологиче­ских, педагогических и социальных проблем. Самая широкая и общая из них — это проб­лема взаимосвязи счастья и деятельности. Она имеет много разных аспектов, но нас здесь будет интересовать только один — пси­хологический.

Первый “темный” вопрос этой взаимосвязи — вопрос о том, в какой мере счастье мо­жет явиться мотивом деятельности чело­века.

Мнения относительно мотивирующей ро­ли стремления к счастью у советских авто­ров не вполне совпадают. К тому же при бо­лее внимательном прочтении нередко можно обнаружить известную двойственность в ре­шении этого вопроса и у одного и того же ав­тора. Так, С. Л. Рубинштейн считает, что поведение, деятельность человека ни в коей мере не побуждаются стремлением к сча­стью. Соотношение между конкретными по­буждениями и результатами деятельности человека определяет его счастье и удовлет­ворение от жизни1. И в то же время психо­лог не отбрасывает вовсе значимость счастья для человека, а только утверждает, что оно должно прийти само собой, как “производ­ный результат” дела жизни. Однако то об­стоятельство, что вместо прямой погони за “синей птицей” счастья нам предлагается ловить ее с помощью “западни” честно вы­полняемого долга, отнюдь не выводит еще счастье из числа мотивов деятельности. В этом случае фактически рекомендуется лишь особая “хитрая стратегия” реализации этого мотива. Взятое в кавычки выражение мы позаимствовали у А. Н. Леонтьева. В от­личие от С. Л. Рубинштейна, А. Н. Леонтьев не отрицает существования потребности в счастье, полагая, что концепции гедонизма “как и всякая большая ложь... опираются на фальсифицируемую ими правду” и что “прав­да эта состоит в том, что человек дейст­вительно стремится быть счастливым” 2. Но счастье человек может достигнуть лишь особым образом. Каким же? А. Н. Леонтьев ссылается здесь на Милля, так что нам при­дется привести “двойную” цитату. “В свое время Дж. Ст. Милль писал: “Я понял, что

1 См. С. Л. Рубинштейн. Проблемы общей пси­хологии, стр. 369.

2 А. Н. Леонтьев. Деятельность. Сознание. Личность. М., 1977, стр. 197.

для того, чтобы быть счастливым, человек должен поставить перед собой какую-нибудь цель; тогда, стремясь к ней, он будет испы­тывать счастье, не заботясь о нем”. Такова “хитрая стратегия” счастья. Это, говорил он, психологический закон” 1.

Сочетать признание стремления к сча­стью с положением об особой стратегии его осуществления — удачная мысль А. Н. Ле­онтьева. Но “хитрая стратегия” счастья, как она изложена Дж. Ст. Миллем, хотя и заклю­чает в себе зерно истины, все же оказывается еще недостаточно “хитрой”. Постановка пе­ред собой “какой-нибудь цели” человека ав­томатически счастливым не делает. Недаром классики мировой литературы показали нам немало человеческих типов с больши­ми потенциальными задатками, которых по­становка цели обогащения и яростное ее пре­следование привели не к счастью, а к полно­му душевному краху.

Для того чтобы правильно решить воп­рос о стремлении к счастью как побуждению личности, равно как и о верной “стратегии” счастья, необходимо сначала определить со­держание последнего понятия. На наш взгляд, удачная дефиниция счастья при рас­смотрении его в психологическом плане да­на в “Философской энциклопедии”: “Сча­стье — переживание полноты бытия, свя­занное с самоосуществлением” 2.

1 А. Н. Леонтьев. Деятельность. Сознание. Личность, стр. 198.

2 “Философская энциклопедия”, т. 5. М., 1970, стр. 175.

Счастье — в своем интегративном психо­логическом выражении — есть эмоция, но эмоция, которая оценивает факты не. с по­зиций частных потребностей, а с точки зре­ния того, насколько человеку удается осуще­ствлять себя. Но что значит самоосуществле­ние? Можно ли его свести к идеальному со­стоянию удовлетворения всех потребностей данной личности? Если да, то означает ли это, что чем меньше потребностей у челове­ка, чем они элементарнее, тем легче ему самоосуществляться и чувствовать себя счаст­ливым. Каков же должен быть ответ?

Примитивной личности и в самом деле гораздо легче дается чувство довольства со­бой и жизнью. Но есть маленькое мещанское счастье и есть — настоящее счастье, которое может испытать только “настоящий чело­век”. Это разграничение не имеет в виду про­сто разную моральную оценку этих двух “счастий”. Это и два разных чувства, отнюдь не тождественных по своей силе, красоте и глубине.

Настоящее счастье требует от человека такого самоуществления,при котором он реализует все свои человеческие потенции. А это невозможно сделать, замыкаясь в уз­ком мирке личного благополучия, отрывая свое “самоосуществление” от борьбы за осу­ществление высоких идеалов человечества.

Полнота истинного человеческого само­осуществления зависит отнюдь не только от собственных усилий индивидуума. Для этого есть более или менее благоприятные обстоя­тельства жизни, в огромной мере определяемые степенью прогрессивности того общест­ва, в котором живет и действует человек. Идеальные условия самоосуществления соз­даст только идеальный общественный строй — коммунизм.

В современном мире индивидуум не мо­жет быть абсолютно счастлив. Не может уже потому, что настоящий человек воспринима­ет трагедию людей в любой точке земного шара как личную беду, как удар по собст­венному самоосуществлению (правда, по той же причин и спектр его радостей тоже очень широк). Счастье, следовательно, не “безраз­мерно”, у, него имеются не только качествен­ные, но и количественные параметры. В ка­ждый отдельный момент своей жизни чело­век чувствуем себя то умеренно, то безмерно счастливым, то несчастным, то находящимся где-то посредине между крайними состоя­ниями.

Что же конкретно представляет собой это чувство, как оно аффективно переживается? Вопреки распространенному мнению, счастье столь же неверно отождествлять с удовольст­вием, как несчастье — со страданием. Мы уже вскользь касались этого вопроса в пре­дыдущей главе, здесь лишь дополним и уточ­ним те его характеристики, которые выше не могли быть должным образом развернуты.

Счастье как эмоция не есть какое-то “од­ноцветное переживание”, поскольку оно свя­зано с оценкой самоосуществления человека в самых разных сферах его жизни и деятель­ности. Счастье, подобно музыке, складывает­ся из многих отдельных “мелодий”. Упоение трудом, радости любви и общения с приро­дой, спортивный азарт, наслаждение позна­нием мира и еще многое, многое другое — все это “мелодии” счастья. Говоря словами Константина Симонова, “ни любви, ни тоски, ни жалости, даже курского соловья” нельзя исключить из состава счастья, потому что если бы какой-то человек “обошелся” в жиз­ни без всего названного, то это бы означало, что он не жил настоящей человеческой жиз­нью.

Слагаясь из самых разных переживаний, эмоция счастья тем не менее, конечно же, не есть любая сумма их. Пушкинское: “Мне гру­стно и легко; печаль моя светла; печаль моя полна тобою” — это тоже одна из “мелодий” счастья. Но, разумеется, этого не скажешь о печали, связанной с потерей близкого чело­века.

Более того, счастье вообще не является простым комплексом каких-либо пережива­ний, хотя бы и удачно сочетающихся друг с другом. Неизбежно включая в себя разные эмоциональные оценки, в том числе и отри­цательные, оно одновременно есть и сливаю­щаяся с ними в едином “звучании”, интегри­рующая их общая положительная оценка че­ловеком течения своей жизни. “Жизнь идет “как надо”, все мои потребности, и в том чис­ле потребность в “ценных” переживаниях, реализуется наилучшим образом”, — вот, соб­ственно говоря, то, что на своеобразном “аф­фективном языке” сигнализирует человеку эта оценка. “Люблю, любима и счастлива”, — пишет женщина своей подруге, потому что ее счастье не сводится только к переживаемой любви, но есть одновременно и эмоциональ­ная оценка самого своего чувства и связан­ных с ним обстоятельств жизни.

Итак, счастье есть особая сложная инте­гративная эмоция, и, подобно другим эмоци­ям, оно тоже психологически двулико. Его первая функция — общая оценка деятельно­сти человека, в которой он осуществляет се­бя. И в этой роли счастье действительно яв­ляется не мотивом, а “производным резуль­татом” человеческого поведения, как на этом настаивает С. Л. Рубинштейн. Но Счастье не остается только оценкой. Оно выступает для людей и как несомненная жизненная ценность. А тому, что является ценностью, есте­ственно быть и мотивом.

Эта сложная для теоретиков дилемма — счастье и производный результат деятельно­сти и ее мотив — практически большинством людей решается очень просто. Они не устра­ивают ни “погони” за счастьем как за на­слаждением, но и не ставят по-миллевски пе­ред собой “какую-нибудь цель”, не заботясь о нем. Они стремятся выбрать для себя по возможности такую деятельность, которая дала бы им достижимый при данных обстоя­тельствах максимум счастья — в том смысле, как они это счастье понимают.

К. Маркс, например, считал, что самым счастливым человеком является тот, “кто принес счастье наибольшему количеству лю­дей...” 1. В стремлении к этой цели Марксу

1 К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 40, стр. 7.

часть приходилось жертвовать многим другим, что ему тоже было дорого как человеку, которому “ничто человеческое не чуждо”. Это лишало его полноты счастья, заставляло страдать. Задумаемся, однако, смог ли бы К. Маркс чувствовать себя счастливым, “са­моосуществившимся”, если бы ради “друго­го” подавил в себе главную потребность — потребность служить людям? Несомненно, нет. Значит, даже в своем самопожертвова­нии человек не отторгает от себя то, что ему необходимо для настоящего счастья, а только делает трудный и достойный выбор между разными ценностями.

Но при такой постановке вопроса, может спросить нас читатель, не смыкается ли мо­тив счастья со всеми другими мотивами че­ловека настолько, что выделять стремление к нему в качестве особого побуждения стано­вится совершенно излишним? Такое смыка­ние действительно существует, но только в бесконечном далеке идеала. Оно существует лишь для того “абстрактного человека”, у ко­торого реальное самоосуществление и его эмоциональная оценка, равно как все его убеждения и чувства, настолько “подогна­ны” друг к другу, что при решении любых психологических вопросов их можно, не за­думываясь, “подставлять” одно взамен дру­гого. “Подставлять” так же решительно, как это делал герой восточного фольклора Ходжа Насреддин в отношении себя и своей одеж­ды, объясняя соседям, что кричал оттого, что жена била палкой его рубашку. Но мы имеем в виду реального человека, который чистую совесть, служить определенным об­щественным идеалам, но и хочет в то же вре­мя жить яркой эмоциональной жизнью, ощу­щать то упоение ею, которое называют сча­стьем. Оба побуждения образуют в его созна­нии единство, но не тождество.

Этот несомненный психологический факт ставит нас лицом к лицу со вторым “темным” вопросом взаимосвязи счастья и деятельно­сти: с вопросом о том, каким же должно быть главное дело жизни человека, чтобы он мог получить от него максимум тех счастливых переживаний, которые знаменуют не паде­ние, а возвышение личности и которые на­зывают поэтому настоящим счастьем.

Решение этой проблемы требует от нас прежде всего анализа общей структуры воз­можной мотивации любой конкретной чело­веческой деятельности. Компоненты этой структуры могут быть выделены на равных основаниях, и тогда они предстанут перед нами в разном виде. Нам уже случалось по­казать1, что, абстрагируясь от конкретного содержания реализующих себя в мотиве по­требностей личности, все побуждения к дея­тельности удается свести к четырем мотивационным факторам. Первый из них — это прямой конечный результат деятельности (Р). Наиболее “прозрачным” примером та­кого мотива может быть случай, когда чело-

1 См. Б. И. Додонов. Логико-символическая модель мотивационной структуры деятельности.— “Новые исследования в психологии”, 1974, № 1.

век фотографирует какой-либо красивый пей­заж себе “на память”. Все его частные дейст­вия — экспонирование, приготовление фото­растворов, проявление пленки, печатание и т. д.— направлены на один конечный ре­зультат: он хочет получить фотоснимок пей­зажа. Но ту же самую побуждающую силу прямого конечного эффекта деятельности мы имеем и тогда, когда человек нечто создает не для себя лично, а для тех, от кого он себя не отделяет: для своих близких, для народа. Это тот случай, когда объективное значение деятельности и ее личностный смысл пол­ностью совпадают. Так мотивированная деятельность всегда выполняется добросо­вестно, даже если процесс ее тяжел и не­приятен.

Но деятельность может побуждаться и стремлением получить награду за нее — ма­териальную или моральную. Если такая мо­тивация вознаграждением (В) становится для человека решающей, деятельность “от­чуждается” от личности. Ее объективное зна­чение и личностный смысл перестают соот­ветствовать друг другу.

В некоторых случаях деятельность мо­жет быть также побуждена страхом наказания, давлением со стороны других лиц (Д). Это — подневольное поведение, мотив которого: избежать репрессий путем подчинения силе.

Описанные три разных мотива объединя­ет, однако, один общий момент: все они представляют собой тот или иной объектив­ный эффект деятельности. Поэтому их следует отнести к одной категории — результа­тивной составляющей мотивации, отличая ее от процессуальной составляющей (П)—при­влекательности самого процесса деятельно­сти, который иногда (как, например, в дет­ской игре) может выступать даже в качест­ве “самоцели”.

Мы пока специально представили все ком­поненты мотивации деятельности изолиро­ванно, имея в виду яснее выделить суть каж­дого из них. Реальная деятельность, однако, чаще всего бывает полимотивированной. В характеристике такой деятельности не­обходимо прежде всего отметить три мо­мента.

Во-первых, все ее мотивы определенным образом иерархизированы. Поэтому заранее условимся, что в общей мотивационной фор­муле деятельности (ПРВД), когда нам далее придется ею пользоваться, мы станем обозна­чать относительную силу каждого мотива подбуквенными индексами: 3, 2, 1, 0.

Во-вторых, мотивы проявляют себя от­нюдь не независимо друг от друга, а взаимо­действуют между собой. Так, абсолютная си­ла удовольствия от процесса деятельности, несомненно, будет меняться в зависимости от значимости ее результата. Решение самой хитроумной искусственной головоломки ни­когда не даст той интенсивности пережива­ний, что и решение важной научной пробле­мы. “Это чувство, — пишет о наслаждениях ученого знаменитый физик Макс Борн, — не­много напоминает то, которое испытывает каждый при отгадывании кроссвордов. Но все же чувство, охватывающее исследовате­ля в науке, неизмеримо более сильное...” 1

В-третьих, в полимотивированной дея­тельности некоторые мотивационные компо­ненты могут выступать и в отрицательной форме. Когда оккупанты заставляют жите­лей оккупированного района копать окопы или принуждают рабочих участвовать в ре­монте своих танков, то результаты такой дея­тельности отталкивают от себя (Р). Родители могут обещать сыну награду не за дея­тельность, а за отказ от определенных заня­тий (В). Некоторые виды деятельности (про­тивозаконной) грозят наказанием (Д). На­конец, процесс деятельности порой бывает тягостен (П), даже когда человек осознает, что делает важное и нужное дело.

Проведенный анализ мотивационной структуры деятельности позволяет в самых общих чертах ответить на вопрос, какой дол­жна быть эта структура, чтобы доставлять деятелю удовлетворение и наслаждение.

Прежде всего, объективное значение деятельности и ее личностный смысл не должны

расходиться друг с другом. Если эта деятель­ность направлена на созидание определен­ных ценностей, то именно эти ценности (Р) и должны быть основным мотивом деятель­ности субъекта. В таком мотиве чаще всего находят свою конкретизацию две самые важ­ные духовные потребности “настоящего че-

1 М. Борн. Моя жизнь и взгляды. М., 1973, стр. 37.

ловека”: потребность в служении обществу и потребность выразить, “реализовать” себя1.

Другое необходимое условие для полного удовлетворения деятельностью (которое здесь особенно важно подчеркнуть, посколь­ку именно его упускает “формула” С. Л. Ру­бинштейна: счастье зависит от соотношения побуждения и результатов активности инди­видуума) — это наслаждение от самого его процесса.

Превращение труда при коммунизме в первую жизненную потребность человека связано как раз с тем, что труд будет так ор­ганизован и так “подогнан” к индивидуаль­ным особенностям человека, что сможет при­носить самую высокую радость и счастье да­же помимо своих полезных результатов. Ина­че говоря, труд в коммунистическом общест­ве для всех людей станет тем же, чем при капитализме он был лишь для отдельных “творческих личностей”, о которых писал ци­тированный в предыдущей главе Рихард Вагнер.

Рабочий в капиталистическом обществе, который “для себя” производит только зар­плату, не в состоянии оценивать свою рабо­ту иначе, как неизбежное зло. Но не могут

1 Последнюю потребность часто отождествля­ют с потребностью в самоутверждении, но это в корне ошибочно, если под самоутверждением иметь в виду борьбу за признание, славу, престиж; потребность реализовать себя как раз противосто­ит соблазнам славы, побуждая человека трудить­ся, “усовершенствуя плоды любимых дум, не требуя наград за подвиг благородный” (А. С. Пуш­кин).

быть счастливы и встречающиеся еще в со­циалистическом обществе “калымщики”, “ученые”-конъюнктурщики, бюрократы-“чи-нодралы” — словом, все те, у кого личност­ный смысл деятельности расходится с ее объективным значением.

Конечно, говоря о деятельности, надо иметь в виду, что она у человека многообраз­на. В течение дня ему приходится комбини­ровать самые различные виды занятий. Все они не могут иметь одну и ту же мотивацию: что-то мы неизбежно делаем без удовольст­вия, а что-то и только ради удовольствия. Но общий итог этих деятельностей будет тем более благоприятен, чем ближе он окажется к формуле:

Р3 П2 В1-0 Д02 Р3 В1-0 Д0)1

Именно так прежде всего должна быть построена в идеале мотивация профессио­нальной деятельности человека — главного “дела, которому он служит”.

Самым интересным для нас в этой фор­муле является ее процессуальный компонент. Поскольку деятельность — это способ суще­ствования человека, процесс ее есть процесс самой жизни деятеля. Значит, в нем, в про­цессе, человек должен найти то законное,

1 С помощью предложенной формулы можно описывать мотивацию разных конкретных видов деятельности с указанием уделяемого им време­ни, а затем суммировать эту мотивацию по опре­деленным правилам. В этом случае порядок рас­положения символов во всех частных формулах должен быть таким, как он дан в скобках.

связанное с серьезными занятиями, с трудом наслаждение, о котором говорили К. Маркс и Ф. Энгельс. От каких же особенностей процесса зависит, насколько в каждом кон­кретном случае эта задача успешно реша­ется?

Поставленный вопрос имеет два аспекта: он охватывает общезначимые и индивиду­ально значимые характеристики процесса, определяющие его притягательность для лич­ности. Рассмотрим сначала первые.

Как мы думаем, с реальной деятельностью три ее морфологические единицы (преобра­зовательная, познавательная и ценностно-ориентационная) 1 могут соотноситься двоя­ким образом. С одной стороны, с точки зрения своего конечного назначения. Так, труд стро­ителя будет преобразовательным трудом, труд ученого — познавательным и т. д. С дру­гой стороны, с точки зрения количественного соотношения этих морфологических элемен­тов деятельности в реальных занятиях лич­ности. В одном случае, скажем, преобразова­тельная по своему назначению деятельность может включать в себя “первоэлементы” по­знания и оценки лишь в самом минимальном количестве; в другом — эти же морфологиче­ские единицы в составе такой же по эффекту деятельности могут стать чуть ли не главным содержанием ее процесса.

Каждый из “первоэлементов” деятельно­сти имеет свою психологическую “опорную

1 См. М. С. Каган. Человеческая деятельность. М., 1974, стр. 53.

базу”. Для ценностно-ориентационной дея­тельности, например, такую роль играют эмо­циональные механизмы.

Из сказанного следует, что потенциальная притягательность какого-либо профессио­нального занятия в основном зависит от то­го, в какой мере оно может естественно и по­лезно для конечного эффекта включить в се­бя элементы ценностно-ориентационной дея­тельности. Чем больше удельный вес этой морфологической единицы в общем составе деятельности субъекта, тем потенциально большее наслаждение она может ему доста­вить.

При этом важно подчеркнуть следующее: объектами оценки, несомненно, служат про­межуточные результаты деятельности, но от­нюдь не только они одни. Объектом оценки выступают и меняющиеся условия деятель­ности, и взаимоотношения деятеля с други­ми людьми в процессе деятельности, и собст­венные его качества, выявляемые этой дея­тельностью, и многое, многое другое. Поэто­му в процесс деятельности даже с иногда очень ограниченной по своему значению ко­нечной целью может быть вовлечен самый широкий круг потребностей человека. Возь­мем, например, любителя-рыболова. Конеч­ный продукт его деятельности в принципе способен удовлетворить лишь одну элемен­тарную человеческую потребность — пище­вую. Однако в процессе рыбалки он удовлет­воряет и свою потребность в “охотничьих приключениях”, и любуется природой, и ре­шает определенные познавательные задачи, и вступает в “деловой” контакт с другими лицами. Поэтому значимые для него момен­ты данной деятельности нельзя представить себе в виде простой суммы ее “плановых продуктов” (рыбы) и оценивающих их эмо­ций (радости).

Это обстоятельство и определяет, собст­венно говоря, несводимость процессуальной мотивации к результативной при всей их взаимосвязи друг с другом.

Потенциальные возможности той или иной конкретной деятельности доставить дея­телю наслаждение своим процессом не всег­да реализуются наилучшим образом. Масса факторов экономического, общественно-поли­тического, технического, ситуационного и личностного порядка способствуют или пре­пятствуют этой реализации.

Мы знаем, например, что “острее” всего эмоционально переживается новое, а нового в деятельности бывает тем больше, чем боль­ше элементов творчества личность в нее вно­сит. Самый круг вовлекаемых в деятельность потребностей человека зависит от того, что у него “есть за душой”.

Наконец, как мы уже частично убедились при рассмотрении “ценных” эмоций, люди не просто испытывают потребность в богатой эмоциональной жизни, но по-разному тяго­теют к разным переживаниям. У них поэто­му могут быть и разные запросы к процессу деятельности как источнику тех или иных эмоций. Этот факт, по существу, уже подво­дит нас к вопросу об индивидуальных склон­ностях людей. В феноменологическом плане склонность можно определить как расположенность к какой-либо деятельности —

материально-предметной или идеальной. В этом случае мы имеем дело или с интересами человека, или с его воспоминаниями и мечтами. До сих пор эти явления анализировались вне связи друг с другом. Мы рассмотрим их под единым уг­лом зрения, исходя из развиваемого нами по­ложения о том, что человеческие эмоции спо­собны одновременно выступать в двух раз­ных ролях: в роли оценок, “помечающих” предмет деятельности и регулирующих ее ход, и в роли самодовлеющих ценностей, ко­торые обогащают и превращают в дополни­тельный мотив деятельности сам ее процесс.

Интересы

Возможно, не найдется другой психоло­гической проблемы, которую бы изучали так интенсивно, как проблему интереса. А меж­ду тем его природа во многом продолжает оставаться загадкой для психологов.

Почти в каждой посвященной интересу работе он определяется по-своему, но дело даже не в этом. Разноголосица существует и в толковании многих других психологиче­ских понятий, и выше мы с нею уже сталки­вались не раз. Однако когда сравниваешь различные мнения об интересе, поражает иное: они часто оказываются настолько да­леки друг от друга, что можно подумать, буд­то речь идет о совершенно разных вещах.

Не случайно поэтому уже давно один из доб­росовестнейших исследователей рассматри­ваемой проблемы пришел к выводу, что ин­тереса как самостоятельного и единого пси­хологического явления вообще не существу­ет и что само понятие “интерес” должно быть изгнано из психологии и педагогики1.

В наше время так резко и определенно ни­кто уже не выражается, однако, сводя инте­рес к другим психологическим категориям, многие авторы фактически встают на ту же позицию.

Между тем все люди интуитивно чувст­вуют, что интерес — это все-таки феномен особого порядка, и именно поэтому продол­жают его исследовать с самых разных точек зрения.

На наш взгляд, интерес как психологи­ческая реальность не сводим ни к каким другим психологическим фактам, хотя и до­вольно близок некоторым из них. При этом мы полагаем, что за “веером” противополож­ных мнений об интересе кроются не заблуж­дения исследователей, а “схватывание” каж­дым из них тех или иных отдельных его сто­рон или проявлений, частично совпадающих с проявлениями других образований психики.

Чтобы понять природу человеческих ин­тересов, их сущность надо искать не в спе­цифике “чувства интереса”, а в чем-то сов­сем ином. Надо также учесть многообразие, текучесть, “переливчатость” психологиче-

1 См. А. С. Ананьин. Интерес по учению сов­ ременной психологии и педагогики. Киев, 1915.

ских явлений, к которым наш язык прила­гает одинаковую “бирочку” интереса и ко­торые на самом деле далеко не тождествен­ны друг другу. В данном случае это не не­достаток языка повседневной, жизни, это — его достоинство: благодаря многозначности слова “интерес” оно как бы удерживает в себе связи между переходящими одно в другое явлениями, в то время как необходи­мые уточнения его значения подсказывают­ся всем контекстом речи. Но для научного анализа мы должны использовать более застывшие понятия, которым придан доста­точно однозначный смысл.

Живой, изменчивый интерес предстает перед нами то в виде мимолетного состоя­ния, то в виде свойства личности, то, нако­нец, в виде проявления этого свойства в систематически повторяющихся пережива­ниях и деятельностях. Но мы сфокусируем наше внимание только на интересе как свойстве личности. С такого рода интереса­ми мы сталкиваемся, когда констатируем, например, что главным жизненным интере­сом у Ч. Дарвина были научные исследова­ния, у А. В. Суворова — интерес к военному делу, а у гроссмейстера М. Таля — интерес к шахматной игре.

Такой интерес проявляется не просто во внимании к тем или иным фактам, как не­редко считают, а прежде всего в страстном и непреходящем увлечении определенной деятельностью. Это интерес, который не только нельзя противопоставить склонности, но который как раз и есть не что иное, как один из ее видов (другие два — привержен­ность к известного рода мечтам и воспоми­наниям). Нельзя не согласиться с А. Г. Ко­валевым, когда он, выступая против сведе­ния интереса к одним познавательным уст­ремлениям субъекта, пишет: “Психологи, разделяющие эту концепцию, по существу, суживают понятие “интерес”... Очевидно, что каждый интерес включает в какой-то мере познавательное отношение личности к объекту, но не может быть сведен к нему” 1.

Интерес проявляется и в “нацеленности” психических процессов, и в личной “прияз­ни” к определенной деятельности, в побуж­дении к ней, и в особом эмоциональном от­ношении к окружающему миру2. Именно такой, закрепившийся в личности в качест­ве особого побуждающего механизма ее по­ведения интерес и будет отправным для нашего анализа его природы и сущности. Необходимость указанного анализа дикту­ется неразрешенностью вопроса о взаимоот­ношениях интересов и потребностей. Здесь, в этом вопросе, — основной “узел” всех про­тиворечий, всех дискуссий. Не “развязав” его, трудно двигаться дальше в развитии конкретных эмпирических исследований.

Основные высказанные по этому поводу точки зрения либо, отождествляют интерес с познавательной потребностью, либо сводят

1 А. Г. Ковалев. Психология личности. М., 1970, стр. 140.

2 См. Г. И. Щукина. Проблемы познавательно­го интереса в педагогике. М., 1971, стр. 6.

его к определенной форме самых разных по­требностей (В. М. Шепель, Ю. В. Шаров, А. Г. Спиркин), либо, наконец, считают его особым, отличным от потребностей свойством или отношением личности (С. Л. Ру­бинштейн, А. Г. Ковалев и другие). Не имея возможности в данной книге внимательно проанализировать все “за” и “против” пере­численных точек зрения, скажем только, что с позиций той основной идеи, которая здесь развивается, нам представляется более приемлемой точка зрения С. Л. Рубин­штейна, А. Г. Ковалева и Н. Г. Морозовой. Формулировка Н. Г. Морозовой, на наш взгляд, имеет несомненную эвристическую ценность для понимания особой природы интереса; интерес, читаем мы в ее моногра­фии, — это “отношение, перерастающее в на­правленность личности 1. Если понимать направленность как систему потребностей в отношении, то так, в сущности, оно и есть. Но Н. Г. Морозова, в соответствии со своим чисто “гностическим” толкованием интере­са, под перерастанием отношения в направ­ленность личности имела в виду “отвлече­ние познавательной деятельности от потреб­ности”. Все же уже одно то, что исследова­тельница почувствовала невозможность трактовать интерес просто как познаватель­ное или эмоциональное выражение потреб­ности, представляется нам шагом вперед в познании его природы.

1 См. Н. Г. Морозова. Формирование познава­тельных интересов у аномальных детей. М., 1969, стр. 36.

В целом можно констатировать, что проблема соотношения интересов и потреб­ностей оказалась чрезвычайно “твердым орешком” для психологической теории. Во всех конкретных исследованиях явственно проступает теснейшая связь интересов с по­требностями, сходство этих феноменов, от­сутствие ясных границ между ними. И в то же время большинство исследователей ин­туитивно уверены в несводимости одного из них к другому. Интерес если и есть модифи­цированная потребность, то какая-то совсем особая, непохожая на все иные. Однако от­личие его от обычных потребностей очень тонкое; его многие хорошо “чувствуют”, но, начиная объяснять, называют признаки, ко­торые на самом деле не могут служить ос­нованием для дифференцировки.

Как же решить проблему природы инте­реса? Ключ к пониманию сущности интере­сов личности мы видим в рассмотрении ди­намики отношений между потребностями и эмоциями, которая как раз и приводит, по нашему мнению, к возникновению таких интересов-свойств (“образований”, “меха­низмов”).

Как мы уже отмечали в § 3 главы I, эта динамика состоит в том, что, выступая в первую очередь как индикаторы потребно­стей человека, эмоции постепенно сами все более становятся “предметом” его особых психологических потребностей, приобретают известную “самоценность”, начиная заранее предвкушаться личностью. Когда мы рас­сматриваем “свежесформированный” интеpec личности в его функционировании, мы встречаемся с теми же потребностями и эмо­циями, с которыми встречались и до его об­разования. Именно поэтому проявление ин­тереса так трудно отдифференцировать от проявления потребностей. Но суть интереса не в его элементах, а в характере связи между ними. В “механизм” каждого инте­реса входят потребности, которые приобре­ли служебную функцию.

Рассмотрим следующие факты.

У всякого человека опасность активизи­рует потребность в самосохранении, вызы­вает состояние тревоги, напряженности. Выйти из этого состояния можно по-разно­му. Возможен неполноценный, частичный выход, который, погасив тревогу, создает неудовлетворенность иного рода (отсту­пил—унизил себя, нарушил долг и т. д.). Возможен и такой выход, который удовлет­ворит потребность в самосохранении одно­временно с другими потребностями. Он — в преодолении опасности, в победе над нею: сама успешная реализация задачи вызывает здесь положительные эмоции, причем меня­ется отношение человека к опасности — он начинает “презирать” ее. Презрение к опас­ности может закрепиться в личности, стать чертой характера. Но это еще не интерес. Тысячи и тысячи героев Великой Отечест­венной войны научились за ее годы бес­страшно смотреть в глаза смерти. Но подав­ляющее большинство таких людей верну­лось после окончания войны к самым мир­ным гражданским профессиям, отнюдь не тоскуя о том, что теперь им не приходится ежедневно рисковать жизнью. Это не зна­чит, конечно, что пережитые отношения ни­как не закрепились в них и что их прошлый эмоциональный опыт не сможет актуализи­роваться при возникновении соответствую­щих ситуаций. Однако специально таких ситуаций они не ищут. В то же время, как отметил Б. М. Теплов, “бывают люди, для которых опасность является жизненной по­требностью, которые стремятся к ней и в борьбе с ней находят величайшую радость жизни”1. Эта своеобразная потребность в опасности есть, по существу, потребность в переживании тех отношений, которые она у личности актуализирует. Более точное имя этой специфической потребности — интерес, который всегда связан с жаждой положи­тельных эмоций и с готовностью ради них пойти на страдание. При этом само страда­ние настолько сливается с предвкушением удовольствия выхода из него, что становит­ся чувством, которое А. С. Пушкин очень метко назвал “полумучительной отрадой”. Это — одно из самых характерных пережи­ваний, возникающих в процессе функциони­рования всякого непосредственного инте­реса.

Можно выделить две группы таких ин­тересов. Первый вид интересов никакого иного мотива, кроме наслаждения разными переживаниями, возникающими в процессе

1 Б. М. Теплое. Проблемы индивидуальных различий. М., 1961, стр. 266.

определенной деятельности с определенны­ми объектами, не имеет. Он реализуется в активности, которую можно описать форму­лой: П3 Р0 В0 Д0. Интересы этого вида мы назвали процессуальными. Самый смысл процессуального интереса спортивного “бо­лельщика” в том плане, как мы этот инте­рес трактуем, хорошо передан спортивными обозревателями Виктором Пшенкиным и Бо­рисом Федосовым: “Спасибо футболу. Спа­сибо ему за то, что он дарит людям радость, заставляет их переживать, волноваться, грустить, ликовать. В этом — прелесть фут­бола. В этом его сила и власть над миллио­нами верных приверженцев” 1.

Такую же потребность в объекте как ис­точнике желанных переживаний представ­ляет для многих интерес к художественной литературе, к музыке, к разным формам об­щения с людьми и т. д.

Чисто процессуальные интересы, однако, редко занимают большое место в жизни че­ловека. Человек хочет переживать опреде­ленные эмоции, наслаждаться ими. Но он стремится также соединить приятное с по­лезным и должным. И это стремление реали­зуется в другой разновидности интересов, которые можно назвать процессуально-целе­выми. При функционировании последних личность, “играя” одними своими потребно­стями и наслаждаясь возникающими при этом эмоциями, одновременно удовлетворя­ет другие свои потребности — чаще всего

1 “Известия”, 8 июля 1974 г.

потребность в служении обществу, потреб­ность в самовыражении, самоутверждении, а также потребность в обеспечении себя не­обходимыми средствами для жизни.

При процессуально-целевом интересе че­ловеку важна не только приятность самого процесса деятельности, но и ее продукт, ре­зультат. Важны более отдаленные последствия, к которым она ведет. Процессуально-целевой интерес — это характерная для той или иной личности программа определенной деятельности, которую, как правило, можно описать формулой: П2 Р3 В1-0 Д0. Читатель легко заметит, что эта формула совпадает с нашей “формулой счастья”, приведенной в предыдущем параграфе. Это естественно, ибо человек чувствует себя по-настоящему счастливым только тогда, когда увлечен интересной для него деятельностью.

Конечно, удовлетворяя этот свой инте­рес, человек все же действует ради опреде­ленной объективной цели, однако и здесь наряду с целевым компонентом мотивации деятельности сохраняется и процессуаль­ный мотивационный компонент. Правда, здесь он иногда отходит на второй план. Бывают моменты, когда в процессе борьбы за цель приходится жертвовать удовольст­вием ради лучших объективных результа­тов. Но этот факт только подчеркивает, что объективная цель — еще не все в интересе: не всегда наиболее короткий и верный путь к ней сопровождается и наибольшим чувст­вом интереса. Так, шахматист талевского склада может порой отказаться от заманчивого, но неясного комбинационного продол­жения в игре с относительно слабым про­тивником ради того, чтобы принести своей команде “верное очко”. Это, однако, сделает для него самого данную партию малоинте­ресной при всей его большой заинтересован­ности в ее исходе. Если же человеку сплошь придется заниматься определенной деятель­ностью, мотивируемой только достигаемым с ее помощью результатом, то непосредст­венный интерес исчезнет, перед нами ока­жется занятие по долгу или по необходимо­сти.

Типичное проявление процессуально-целевого интереса мы встретим там, где удо­вольствие от осуществляемой деятельности и ее эффективность станут положительно

коррелировать.

В интересах этого типа, таким образом, происходит новое усложнение функции эмо­ций: как бы поменявшись ролями “слуги” и “господина” с рождающими их потребно­стями, эмоции вновь фактически становятся на службу другим потребностям человека. Однако генетически и “тонально” они часто оказываются совершенно разнородны с этими последними — и это один из характерных признаков интереса. Например, у большин­ства ученых их интерес к науке несомненно включает в себя удовлетворение потребностей в служении людям и самоутверждении, одна­ко в процессе его функционирования ученые переживают главным образом гностические, а не альтруистические или глорические, эмо­ции. При этом в известной мере всегда сохраняется и отмеченная выше “самоцельная” значимость эмоций, которые, приобретая но­вые функции, не теряют и своих прежних качеств.

То обстоятельство, что, удовлетворяя свой процессуально-целевой интерес, чело­век действует и ради получаемого наслаж­дения и ради объективной цели, не должно, однако, приводить к представлению, будто такой интерес лишен внутренней целостно­сти. Напротив, целостность обеспечивается двуединой функцией его целевого компонен­та: последний как раз и определяет деятель­ность, которая своей процессуальной сторо­ной удовлетворяет прежде всего потреб­ность в эмоциональном насыщении, а своей результативной стороной — многие другие материальные и духовные потребности чело­века. Конечно, эта двуединая функция иде­ально выполняется только для запроектиро­ванных идеальных условий деятельности, а при нарушении их личности приходится жертвовать какой-то долей удовольствия ра­ди достижения результатов. Поэтому в про­цессе функционирования процессуально-це­левого интереса живое чувство интереса по­рою может на время исчезать, полностью ус­тупая место сознанию долга. Но, как уже го­ворилось, такие моменты не должны быть длительными и частыми, иначе непосредст­венный интерес-склонность в конце концов угаснет.

Из всего вышесказанного видно, что хотя интерес и объединяет в себе разные потреб­ности личности, и прежде всего наиболее специфичные “эмоциональные потребности”, только ими его содержание не исчерпывает­ся. Он содержит в себе и некоторую общую схему их одновременного удовлетворения посредством действования в определенной предметной сфере, почему мы иногда и ха­рактеризуем его как “психический меха­низм”.

Деятельность, в которой выражают себя интересы, может носить разный характер. Иногда она ограничивается только познава­тельными процессами, и тогда отмечают, что люди нечто смотрят с интересом, нечто слушают с интересом или нечто изучают с интересом. Порой при определении интере­са его только к одному этому характерному проявлению и сводят. Но, конечно, на самом деле человек может также и работать с ин­тересом, и играть с интересом и т. д. При этом в зависимости от конкретного характе­ра такой деятельности интерес будет выра­жаться через разные эмоции, иметь разную эмоциональную структуру. Этот-то факт зорко и подметил А. С. Ананьин, но он сде­лал отсюда неверный вывод, что интерес — это псевдопонятие, ибо специфического, все­гда себе равного чувства интереса не суще­ствует. Но дело не в чувстве. Чувство инте­реса (при частом наличии в нем и некото­рых отмеченных выше специфических мо­ментов), в общем, действительно, может быть разным и порой порождаться обыч­ными потребностями, еще не образовавшими особого механизма интереса-склонности. Так, познавательное отношение интереса

(интереса-чувства, процесса) легко рождает всякая неудовлетворенная потребность, на­пример пищевая. Недаром существует пос­ловица, что “у голодной кумы хлеб на уме”. Интерес этого рода действительно является познавательным аспектом потребности, как иногда его определяют. Но такой интерес можно обнаружить даже у кошки, с инте­ресом посматривающей на хозяйкину ко­шелку.

При длительном ущемлении какой-либо потребности, например, опять-таки, при том же голодании, эмоционально-познаватель­ное отношение к объекту способно приобре­сти черты некоторой устойчивости, времен­но эмансипироваться от потребности. Но и это чувство интереса еще не будет проявле­нием свойства личности. В книге воспоми­наний “Люди, годы, жизнь” Илья Эренбург рассказывает о своем поведении и самочув­ствии после длительной, но оставшейся по­зади голодовки следующее: “Нелегко было унять психологический голод. Пообедав, я останавливался возле булочной или колбас­ной, разглядывал хлебцы различной формы, сосиски, пирожки. Так смотрят любители на редкие безделушки в витрине антиквара. Я изучал меню, вывешенные у входа в мно­гочисленные рестораны; названия блюд зву­чали как стихи”1.

В подобном поведении писателя внешне было много такого, что присуще человеку с

1 И. Эренбург. Люди, годы, жизнь. М., 1966, стр. 283.

гастрономическими интересами. Но у него этот интерес был интересом-состоянием, обусловленным длительным ущемлением потребности и не имевшим специального механизма в структуре самой личности. Поэтому спустя непродолжительное время “психологический голод” угас. У людей же с гастрономическими интересами описанное отношение к пище не угасает, в сколь бы обеспеченных условиях они ни жили. Про­исходит это потому, что гурман стремится уже не к удовлетворению своей пищевой по­требности, а к удовлетворению потребности в “гастрономических переживаниях” и на­стойчиво ищет средства возбуждать их в себе как можно чаще и сильнее.

Поэтому, как уже отмечалось, основные особенности интереса-склонности не столько проявляются в специфике его переживаний, сколько в том, что он заключает в себе осо­бую программу организации этих пережива­ний. Это специальный психический меха­низм, побуждающий человека к такой дея­тельности, которая не только удовлетворяет его потребность в объективных достижени­ях, но и приносит ему желанное эмоцио­нальное насыщение. При этом он так “орга­низует” возбуждение одних потребностей человека, что они в конечном счете через посредство эмоций и деятельности начинают служить другим его потребностям.

Таким образом, интерес есть очень слож­ное образование человеческой психики. Ему трудно дать точную и краткую дефиницию, ибо “чем богаче подлежащий определению

предмет, т. е. чем больше различных сторон он предоставляет рассмотрению, тем более различными оказываются даваемые ему де­финиции” 1. В качестве же рабочего опреде­ления можно обозначить интерес как осо­бую психологическую потребность личности в определенных предметах и видах деятельно­сти как источниках желанных переживаний и средствах достижения желанных целей. Такое определение дает по крайней мере воз­можность четко отграничить интересы от других сходных с ними явлений, объяснить и другие их производные особенности. Глав­ные из них — их активность, экспансивность и способность усиленно стимулировать по­знавательную деятельность (что толкнуло некоторых психологов на трактовку их как проявления познавательной потреб­ности).

Поскольку механизм интереса включает в себя удовлетворение потребности в пере­живаниях, а интенсивно переживается толь­ко новое, это не может не придать деятель­ности, движимой интересом, усиленно поис­ковый, творческий характер. Хотя неудов­летворенная потребность тоже должна найти свой объект, но, выражаясь метафорически, он у нее чаще может быть “под руками”. Она вполне удовлетворяется знакомым, при­вычным. Интересу же всегда нужна но­визна, ибо однообразие убивает эмоции. Человека, скажем, влечет к природе, общение

1 Гегель. Энциклопедия философских наук, т. 1. М., 1974, стр. 413.

с нею составляет его интерес. Он заранее предвкушает удовольствие, которое получит от загородной прогулки. И вдруг пре­красные ландшафты, прежде так радовавшие его, оставляют его равнодушным, ибо уже “приелись”. Как же реагирует на это че­ловек?

Приведем сравнение. Если человека ос­тавляет равнодушным предмет его физиоло­гической потребности, скажем, вид чистой ключевой воды, это означает, что его по­требность удовлетворена, и эту воду он про­сто не пьет, и только. Но в нашем случае субъект испытывает глубокое неудовлетво­рение оттого, что природа на этот раз не вы­зывает у него знакомого волнения. Что-то в человеке протестует против такого положе­ния. Ему скучно, серо. А он хочет пережи­вать, хочет испытать и на этот раз извест­ное ему по прежнему опыту сильное и пре­красное чувство восхищения красотой окру­жающего. Его эмоциональное отношение к природе пока что “спит”, но влечение к пе­реживанию этого “запрограммированного” отношения в нем живо и сильно. И он ухо­дит все дальше и дальше от города, испы­тывая потребность найти такие ландшафты, которые пробудят в нем желанные эмоции. Отсюда прежде всего познавательное прояв­ление его интереса (тоже обозначаемое сло­вом “интерес”) — пристальное вглядывание в окружающее. Наконец, он находит нечто новое, “неприевшееся”, что задевает его “за живое”. Теперь его интерес полностью удов­летворяется. Он испытывал потребность в определенных переживаниях, и он имеет их. Он еще пристальнее смотрит вокруг себя, но он делает не только это: он ходит, рвет цветы, вдыхает новые ароматы, быть может, фотографирует или купается в озере — сло­вом, “общается с природой”.

Его живое чувство интереса к ней в дан­ный момент — это чувство успешно удовлет­воряемой потребности в желанных пережи­ваниях.

Входящая в “механизм” каждого лично­стного интереса потребность в переживани­ях определяет и своеобразную его экспансивность. Обычная потребность часто “скромна” и консервативна. Многие люди привыкают к определенной пище, к опреде­ленной одежде, к определенной домашней обстановке и не хотят в них ничего менять. Ими (людьми) руководит чистая потреб­ность. Но если у кого-либо сформировался “гастрономический интерес” или интерес к нарядам, к меблировке квартиры — переме­нам не будет конца, и сфера включаемых в состав интереса объектов станет с каждым днем все расширяться: без новизны нет сильных переживаний. Часто говорят о ненасыщаемости интереса как об особенности, отличающей его от потребности; но что сле­дует понимать под “ненасыщаемостью”? На время можно насытить и интерес. Насытить же раз и навсегда нельзя не только интерес, но и настоящую потребность, и притом не только “духовную”, но даже и физиологиче­скую. Интерес ненасыщаем в том смысле, что “ему все мало”, он должен захватывать все новый и новый круг объектов или посто­янно открывать новое в старом. Соответст­венно интерес и более активен по сравнению с рядом других потребностей.

У людей существует потребность в ког­нитивной гармонии, в ясности представле­ний. Проблемность всегда мучительна, и не одни Эйнштейны стремятся к “бегству от удивления”. Но для последних важно не просто “убежать от удивления”, но постоян­но убегать от него. Здесь только один путь: талант находит в жизни все новое и новое удивительное.

Все сказано на свете.

Не сказанного нет.

Но вечно людям светит не сказанного свет.

(Н. Матвеева)

Потребность чаще всего удовлетворяется результатом, интересу важен процесс. Если же про некоторые “духовные”потребности можно сказать то же самое (в смысле их направленности на процесс), это означает только, что между ними и интересами лич­ности никакой разницы нет, что они и есть такой вид потребностей, специальное назва­ние для которых — интересы.

Таково наше понимание проблемы инте­ресов. Однако всякая теоретическая концеп­ция имеет тем большее значение, чем луч­ше она позволяет овладеть явлением, под­сказывая новые подходы для его эмпириче­ского изучения.

Далее мы как раз и покажем, каким об­разом наша трактовка интересов связана с решением тех вопросов, которые были поставлены здесь. Это, однако, целесообразнее сделать после того, как мы рассмотрим два других тесно связанных с интересами личности

феномена — мечты и воспоминания.

Мечты

Текучесть и многозначность явлений, обозначаемых понятием “мечта”, во многом аналогична явлениям интереса. Подобно то­му как интересом порой называют простую заинтересованность в чем-либо как в средст­ве достижения определенной цели, так и меч­той нередко именуют одно лишь сильное же­лание. Интерес в смысле заинтересованности еще не является непосредственным интере­сом, но может перерасти в него. Равным об­разом страстное желание нередко рождает мечту в более полном и строгом значении это­го слова.

Этим, однако, аналогия далеко не исчер­пывается. Как и чувство интереса, процесс мечтания может быть и проявлением особого механизма в личности, ее склонности, и чисто ситуативной реакцией на внешнее воздейст­вие. Наконец, как мы увидим далее, мечту тоже можно разделить на два разных вида, один из которых легко ассоциируется с про­цессуальными, а другой — с процессуально-целевыми интересами.

Мечты следует отличать от грез. Но дело не в том, что мечта осуществима, а греза — нет, как иногда думают. Дело в степени их осознанности в связи с ведущими программами личности. Нам представляется во многом удачной мысль французского психолога М. Гарсии-Барросо1, что мечты и бессозна­тельные фантазии находятся на двух проти­воположных полюсах по отношению к актив­ности Я: они соответствуют одобряемому и неодобряемому желанию. В его формулиров­ке следовало бы, однако, заменить “неодобряемое желание” “несанкционированным”, то есть не оцененным личностью всесторон­не, не сопоставленным с другими ее стремле­ниями.

Настоящая мечта, во-первых, всегда про­является в работе воображения, рождающего образы желаемого будущего; во-вторых, име­ет яркую эмоциональную окраску; в-треть­их, осознанна. И, наконец, в-четвертых, проч­но закреплена в личности. Если мы с таки­ми предварительными критериями подойдем к проблеме мечты, то прежде всего должны будем констатировать, что в отличие от проб­лемы интереса она разрабатывалась в психо­логической литературе чрезвычайно слабо. Старым зарубежным авторам вообще бы­ло свойственно пренебрежительное отноше­ние к мечте. Известный французский психо­лог Т. Рибо, например, смотрел на нее как на своего рода пустоцвет, появляющийся на “древе” творческого воображения, когда оно “загнивает” вследствие “бессилия воли” субъекта. Мечта, по его мнению, удел сенти

1 М. Garcia-Barroso. Quelques remarques sur les reveries, les reves fantasmes inconscients.— “Revue franchise de psych analyse”, 35(2—3), 1971.

ментальных. “Действительно страстные лю­ди не бывают мечтателями” 1.

В современной англо-американской и от­части французской психологической литера­туре отдельных статей, посвященных мечте, можно найти немало, но большинство из них касается частных вопросов, главным образом связи содержания мечтаний с социальным статусом личности. В тех же работах, где за­трагивается сущность и функции мечты, трактовка ее дается с психоаналитических или бихевиористских позиций. Об общих мо­ментах в трактовке мечты психоаналитика­ми и бихевиористами мы напишем немного позднее. Дополнительные же “привнесения” в ее концепцию со стороны каждого отдель­ного автора освещать здесь неуместно. Ска­жем только, что советскому читателю они могут показаться дикими. Такова, например, точка зрения Анны Фрейд, пытающейся вы­вести многие мечты из подавленной... “по­требности в мастурбации”2.

Взгляд отечественных авторов на мечту отличается прежде всего ярко выраженной положительной ее оценкой.

Исключительно большое значение мечты в стимуляции человеческой активности было подчеркнуто В. И. Лениным3, и ленинская оценка мечты стала основополагающей для

1 Т. Рибо. О страстях, стр. 15; си. тамщ Т. Рибо. Творческое воображение. Спб., 1901.

2 A. Freud. Indications for Childanalysla. t£ 1969, p. 93—99.

3 См. В. И. Ленин. Полы. собр. co% t, * стр. 171—173.

советских психологов. Она была развита в ряде работ, посвященных проблеме вообра­жения (А. Я. Дубецкий, А. В. Петровский, М. Б. Беркинблит), где высказаны отдель­ные интересные замечания о мечте. Однако специально ей не посвящено ни одного мо­нографического исследования.

Недостаточная разработка проблемы ме­чты побудила нас, прежде чем анализировать ее в специально интересующем нас плане, провести сначала общее ее изучение. Опи­шем следующее эмпирическое изыскание, ре­зультаты которого интересны с точки зрения обозначения основных контуров возможного варианта теории мечты. Объектом этого изы­скания стали студенты I и II курсов Симфе­ропольского университета (всего около 200 человек). Им были заданы вопросы, сформу­лированные так, чтобы ответы на них могли раскрыть процесс становления мечты и под­твердить, дополнить или опровергнуть посте­пенно сложившиеся у нас взгляды на нее. Во­просы эти были следующие: “О чем Вы преи­мущественно мечтали в детстве, начиная с того времени, с которого Вы хорошо помните свои мечты? Не помните ли Вы, при каких обстоятельствах у Вас эти мечты впервые возникли? Что чаще всего побуждало Вас мечтать в дальнейшем? Как протекал сам процесс мечтания? (Опишите его как можно подробнее и конкретнее.) Какие эмоции Вы чаще всего испытывали в процессе мечта­ния? Не можете ли сказать, как влияли Ва­ши, мечты на восприятие окружающего, на отношение к разным явлениям жизни, на поведение? Как сказались Ваши мечты на фор­мировании Вашего характера, на выборе про­фессии? Как Вы считаете, были ли какие-ли­бо внешние обстоятельства, систематически побуждавшие Вашу мечту развиваться в оп­ределенном направлении, или, однажды воз­никнув под влиянием внешних причин, меч­та в дальнейшем развивалась “сама собой”? Считаете ли Вы себя натурой действенной или мечтательной?”

После получения нами студенческих ра­бот и их предварительного анализа с каждым из опрашиваемых проводилась дополнитель­ная беседа наедине с целью уточнения сооб­щенных им фактов.

В план проведения исследования входило также сопоставление данных о мечтах сту­дентов с типом их общей эмоциональной на­правленности (ОЭН). Тот или иной тип ОЭН мы приписывали студенту в зависимости от переживания, на которое он указывал как на наиболее желанное, работая с тест-анкетой, приведенной в § 4 главы I1. Это тестирова­ние специально проводилось задолго (более чем за полгода) до изучения мечты и никак в сознании испытуемых с последним не свя­зывалось.

1 Вопросу о реальном значении выявляемых таким путем типов ОЭН будет посвящена Ш гла­ва настоящей работы. Здесь же читателю пока достаточно общего представления, что за раз­личием наших “анкетных типов” по большей ча­сти стоят какие-то определенные действительные различия наших студентов по их эмоциональной направленности.

Полученные нами в результате всех описанных процедур материалы помогли в значительной мере представить процесс воз­никновения мечты, ее динамику, проанали­зировать ее специфическую роль в формиро­вании личности. Интересно рассмотреть на­ши данные в сопоставлении с некоторыми теориями, упомянутыми в начале параграфа.

Зарубежные, главным образом психоана­литические, концепции мечты ставят послед­нюю в тесную связь с фрустрацией. Мечта, фантазирование рассматриваются как свое­образный способ разрядки нестерпимого эмо­ционального напряжения. Т. Шибутани, на­пример, пишет по этому поводу: “...чаще все­го мечтания выполняют функции компенса­ции. Они способствуют поддержанию слабых надежд, смягчению чувства неполноценности или уменьшению каких-то действительных обид” 1.

Данные нашего исследования свидетель­ствуют о том, что подобный взгляд на мечту имеет свои резоны. Действительно, зафикси­ровано, что примерно в 70% случаев, когда наши испытуемые могли припомнить, при каких обстоятельствах у них впервые воз­никла мечта, они называли ту или иную фрустрирующую ситуацию. И все же точка зрения, сформулированная Т. Шибутани, ка­жется нам односторонней. Во-первых, суще­ствует довольно значительный процент слу­чаев (30%), когда мечта впервые появляется

1 Т. Шибутани. Социальная психология. М., 1969, стр. 75.

у школьника не в результате фрустрации, а, напротив, как реакция на успех, одобрение, на захватывающее зрелище и т. д. Во-вторых, и это главное, функция мечты не остается неизменной. Вопреки мнению Т. Шибутани, мечта не является чем-то вроде пилюль от го­ловной боли, от приема которых школьники сразу отказываются, как только боль про­шла. Возникшая даже под влиянием фруст­рации, мечта продолжает “жить” в сознании ученика и после того, как первоначально по­родившие ее причины исчезли. Так дело обстояло у 80% наших исследуемых. Явившись сначала способом заглушить душевную боль, обиду, мечта с течением времени нередко превращается в средство “насыщения” лич­ности желанными переживаниями. Не слу­чайно многие студенты упоминают, что впо­следствии они начинали чаще всего мечтать, оказавшись в одиночестве, на скучном уроке или дома, то есть в состоянии известного эмо­ционального голодания. Динамика мечты, следовательно, состоит в том, что, будучи первоначально простой реакцией на сильно возбуждающую (чаще всего травмирующую) внешнюю ситуацию, она затем нередко становится внутренней потребностью личности. Это не значит, что такая мечта не зависит, от внешних условий жизни человека. Но ес­ли раньше она возникала при переизбытке эмоций, то теперь она появляется также при их недостатке. Более того, мечта сама стано­вится как бы своеобразным эмоциональным переживанием, без которого школьник (да и взрослый молодой человек) жить уже не может. “Мне иногда кажется, что я всегда меч­таю, — пишет студентка Татьяна К.— Если не мечтать, то совсем не интересно жить”. Такое высказывание типично.

С этой внутренней динамичностью мечты, очевидно, связана и динамичность ее влия­ния на поведение человека. Зарубежные ис­следователи подчеркивают преимущественно замещающую функцию мечты (способ уйти от реального действия, связанного со слиш­ком большим риском или трудом). Посредст­вом мечты люди, так сказать, “спускают па­ры” своих излишне горячих стремлений. Экс­периментально было доказано, например, уменьшение реальной агрессивности челове­ка после “агрессивных” мечтаний1, Подоб­ные взгляды являются следствием метафизи­ческого подхода к оценке мечты, неспособно­сти рассмотреть явление во всей его противо­речивости. В действительности все обстоит сложнее. Мечтание, фантазирование иногда помогают человеку отступить от цели, заме­няя реальное действие воображаемым, но в то же время они же мешают “уйти” от цели совсем, забыть о ней, ибо в процессе мечта­ния всегда “проектируются цели”, создаются внутренние модели “потребного будущего”, которые обладают большой побуждающей силой.

В наших исследованиях 9 из 37 юношей рассказали о том, как они в свои школьные годы при конфликте с более сильными или

1 S. Feshback. The drive-reducting function of fantasy behaviour.— “Journal of Abnormal and Social Psychology”, 1955, N 3.

более смелыми сверстниками “отступали в мечту”. Получалось, что сладость действи­тельной победы они заменяли сладостью по­беды воображаемой. Но в то же время семеро из этих девяти в той же мечте “спроектиро­вали” цели и способы избавления от своей физической и моральной слабости при помо­щи спорта. И в дальнейшем их мечтания-игры были одновременно и наслаждением и побуждением к действию, к преодолению своей лени и малодушия.

Положительную, побуждающую силу ме­чты в рассматриваемом исследовании отме­тили 90% опрашиваемых. Любопытны отве­ты студентов на последний вопрос анкеты: считают ли они себя натурой действенной или мечтательной? Несмотря на “провоциру­ющий” характер вопроса (он как бы заранее предопределяет противопоставление мечты и действия), многие отвечающие прямо или косвенно отвергали такое противопоставле­ние. Так, уже знакомая нам Татьяна К., ко­торой кажется, что она “всегда мечтает”, да­ла следующий ответ: “Мне трудно ответить на этот вопрос. Мне кажется, я одинаково мечтательная и действенная натура”, — и привела факты, свидетельствующие о спра­ведливости этой самооценки.

Таким образом, функции мечты, рассмот­ренные в субъективном и объективной ас­пектах, оказываются диалектически измен­чивыми. Мечтание может и ослаблять внут­реннее эмоциональное напряжение личности, и создавать его. Оно как бы помогает челове­ку легче перенести свое отступление от цели и в то же время закрепляет в его созна­нии эту цель. Мечтая, субъект сплошь и ря­дом стремится к одному — доставить себе удовольствие. Но объективно это мечтание всегда так или иначе сказывается на его по­ведении, на его восприятии жизненных яв­лений.

Значение компенсаторной, насыщающей (эмоциями) и побуждающей функций мечты-процесса трудно переоценить. Но только ими дело не ограничивается. Анализ ретроспек­тивных отчетов студентов об их мечтах поз­воляет утверждать, что параллельно и в тес­ной связи с компенсаторной функцией меч­ты, при помощи ее осуществляется еще один важнейший процесс — процесс переработки и сложной, подчас неожиданной психичес­кой ассимиляции тех внешних воздействий, которые привели к фрустрации.

Закономерность формирования личности далеко не всегда можно предугадать, руко­водствуясь только “здравым смыслом”. В ча­стности, иногда получается так, что антипе­дагогическое по своей сути воздействие на личность не только не “портит” ее, но, на­против, способствует выработке ценных чело­веческих качеств. Случаи, когда конечный эффект внешнего воздействия оказывается противоположным характеру этого воздейст­вия, мы назвали негативной ассимиляцией, противопоставив ее ассимиляции позитивной1. Очевидно, именно мечта является тем

1 См. Б. И. Додонов. “Здравый смысл” и нау­ка о воспитании.— “Советская педагогика”, 1968, №1.

специфическим психологическим “механиз­мом”, который делает возможным такую не­гативную ассимиляцию личностью отрица­тельных факторов действительности.

Для иллюстрации этого “механизма” при­ведем отрывки из работы студентки матема­тического факультета нашего университета Марины С. Девушка с детских лет мечтала стать учительницей. Она пишет: “Как заро­дилась у меня эта мечта? Случилось это так... Не виделась я со своими родителями три го­да, и вот они приехали. Через неделю после приезда — у мамы день рождения. И в этот день я получила от учительницы замечание. Так как оно не пе

 




Поиск по сайту:

©2015-2020 studopedya.ru Все права принадлежат авторам размещенных материалов.