К власти в двадцать пять лет

В тридцать восемь лет я пережил крушение своей карьеры и как политический вождь, и как военачальник (генерал, командир армейского корпуса).

Каким же образом четверть века назад такому молодому человеку удалось столь рано и столь стремительно прорваться на вершину политической власти?

Совершенно очевидно, что успех зависит от эпохи, в которую вам довелось родиться. Бывают такие времена, когда одарённые люди изнывают от скуки, не в силах реализовать своё призвание. Другие времена открывают возможность для появления, развития и роста исключительных людей. Родись Бонапарт на пятьдесят лет раньше, он бы, несомненно, закончил свою карьеру в должности разжиревшего гарнизонного коменданта в провинциальном городишке. Не будь Первой мировой войны, Гитлер, скорее всего, остался бы озлобленным мелким буржуа, прозябающим в Мюнхене или Линце. Муссолини в сонные времена папских государств до конца своей жизни остался бы учителем в Романье или провёл бы остаток жизни в тюрьме Мамертин как закоренелый заговорщик. Страстные духовные поиски, охватившие Европу к началу 30-х годов, открыли невиданные горизонты для амбициозных и целеустремлённых людей. Весь мир пришёл в брожение.

Старый мир рушился. В Турции царил Ататюрк — здоровяк, отличающийся отменным здоровьем, проводящий ночи в удалых пирушках как грубый солдафон, а днём властвующий как абсолютный диктатор, единственный диктатор, которому посчастливилось умереть в положенный срок в собственной постели. В это же время в Италии к власти приходит Муссолини – этот Цезарь нашей моторизованной эпохи. Всего несколько лет понадобилось Дуче, чтобы навести порядок в стране, уставшей от анархии. «Если бы я был итальянцем, я стал бы фашистом» — воскликнул однажды Уинстон Черчилль.

Однажды вечером, когда мы ужинали в ресторане Палаты Общин, он лично повторил мне те же слова.

Однако Италия раздражала его тем, что она осмелилась выйти за рамки той скромной роли, которая была уготована ей великими державами, возжелав стать имперской страной; последнее же до тех пор было дозволено только Англии, отличавшейся отменным аппетитом и не меньшей гордыней.

Именно пример Муссолини более всех прочих завораживал Европу и мир.
Его фотографировали с обнаженным торсом, жнущим пшеницу на осушенных понтийских болотах. Эскадрильи его самолетов в безукоризненном строю пересекали Атлантику. Одна англичанка даже примчалась в Рим, но не для того, чтобы, подобно множеству других женщин, разразиться истерическими признаниями в любви, а чтобы весьма нелюбезно выпустить в него пулю, слегка поцарапавшую ему крылья носа. Повсюду с песнями маршировали юные «балиллы». В построенных для итальянских рабочих великолепных общественных зданиях – самых прогрессивных для Европы того времени – кипела жизнь. Итальянские поезда больше не останавливались в чистом поле, как это было в 1920 г., для того, чтобы силком согнать священника, который имел дерзость сесть в поезд! По всей стране царил порядок. По всей стране ключом била жизнь. Страна развивалась спокойно и без социальных конфликтов.

Рождалась индустриальная Италия, Италия Национальной Нефтяной Компании и концерна «Фиат», на котором Аньелли по распоряжению Дуче спроектировал народный автомобиль. Позднее, в 1941 г., он также ушёл на русский фронт с другими итальянскими добровольцами и сражался рядом с нами в бассейне Донецка.

Эту индустриальную Италию, которая после смерти Дуче достигла серьезных успехов в мировой экономике, создал именно Муссолини, пусть даже многие хотели бы это забыть.
За несколько лет он создал великую африканскую Империю, – протянувшуюся от Триполи до Аддис-Абебы – не позволив запугать себя лицемерными протестами со стороны сытых колониальных государств, которым казалось невиданной наглостью само стремление жителей бедных стран есть дома досыта, вместо того, чтобы от нищеты ежегодно сотнями тысяч эмигрировать в трущобы Бруклина или в малярийные пампасы Южной Америки.
Во всех странах тысячи европейцев следили за Муссолини, изучали фашизм, восхищаясь порядком, блеском, дерзостным порывом и достижениями в общественно-политической области.

«Хорошо бы и у нас было так!» — задумчиво (нерешительно?) повторяли они. Множество недовольных, и, прежде всего, молодежь, истосковавшаяся по идеалу и действию, жаждали того, чтобы кто-нибудь поднял и повёл их так же, как это сделал Муссолини на своей родине.

Даже в Германии итальянский пример отчасти способствовал победе Гитлера. Конечно, Гитлер был самодостаточен. Он умел безошибочно угадывать настроение масс и направление действия, он обладал неоспоримой отвагой. Он ежедневно кидался в бой, рискуя своей шкурой. Формулируя понятные всем принципы, он зажигал массы, с каждым днём впадавшие всё в больший раж. Он был хитёр и вместе с тем обладал исключительными организаторскими способностями. Отец Гитлера умер очень рано. Однажды утром, разбитый ударом, он упал, уткнувшись головой в опилки на полу кафе. Его мать спустя несколько лет угасла от туберкулеза. В 16 лет он остался сиротой. Никто больше не помогал ему. Он должен был пробиваться сам. У него не было даже германского гражданства. Тем не менее, за двенадцать лет он стал главой одной из крупнейших партий Райха, а затем его[11] канцлером.

В 1933 г. придя к власти демократическим путём, — подчеркнём это особо — с одобрения абсолютного большинства немецких граждан и парламента, избранного с соблюдением всех демократических норм, где и христианские демократы и социалисты высказались за доверие его новому правительству, он стал полновластным хозяином Германии.

Периодически проводимые плебисциты подтверждали народную поддержку со всё более впечатляющими результатами. И это была искренняя поддержка. Позднее стали утверждать обратное. Но это ложь. В Сааре, немецкой провинции, оккупированной союзниками с осени 1918 г., референдум был организован и проходил под наблюдением иностранных наблюдателей при поддержке иностранных войск. Гитлеру даже не разрешили появляться в этом регионе во время избирательной кампании. Тем не менее, он получил в Сааре то же триумфальное большинство (более 80% голосов), как и на остальной территории Германии. Такое же количество голосов было отдано за него в Данциге и Мемеле, немецких городах, также находившихся под иностранным контролем.

Правда есть правда: подавляющее большинство немцев добровольно примкнули к Гитлеру либо ещё до его победы, либо с непрерывно возрастающим энтузиазмом пополняли ряды его партии, как[12] миллионы бывших социалистов и коммунистов, убедившись в пользе его энергичной деятельности. Он вернул работу миллионам безработных. Он влил новую силу во все области экономической жизни. Он восстановил повсюду социальный и политический порядок, строгий, но благотворный порядок. Каждый немец Райха лучился гордостью за то, что он был немцем. Патриотизма перестали стыдиться, им стали гордиться.

Утверждать обратное, твердить о том, что Гитлер не имел поддержки у своего народа – означает исказить тогдашнее состояние духа и отрицать очевидные факты.

В то же самое время Испания, оказавшаяся под властью «Народного Фронта», являла взгляду прямо противоположную картину, поражая стороннего наблюдателя бессмысленным и бесплодным насилием. Задолго до военного поражения испанский «Народный Фронт» проиграл социально. Невозможно накормить народ расстрелами ограниченных буржуа и пузатых кюре, ни, тем более, выкопанными из могил скелетами крамелиток, выставленных напоказ на улице Алкала.

«Народный Фронт» — и именно это важнее всего — не смог достичь в Испании даже видимости социальных реформ. Об этом никогда не должны забывать молодые испанские рабочие: с 1931 по 1936 гг. их отцы под властью красных вожаков, оглушённые постоянной пальбой и ослеплённые видом пылающих монастырей, не знали ничего, кроме нищенских зарплат, постоянной угрозы безработицы, полной беззащитности перед болезнями, несчастными случаями и старостью.

«Народный Фронт», которому в кои-то веки выпала возможность доказать, что левые политики защищают народ! — был обязан дать рабочим Испании зарплату, соответствующую нормальному прожиточному уровню, социальные гарантии, должные обеспечить им материальное выживание, которому угрожал эгоизм капиталистов, забастовки и кризисы, и защитить семью рабочего в случае потери трудоспособности или смерти кормильца.

В социальном плане кровавый «Народный Фронт» был полным нулём. Перед лицом постоянно растущих социальных достижений фашизма и гитлеризма, его социальное и политическое банкротство бросалось в глаза всем объективным наблюдателям.
Это только подчёркивало правильность ориентации на восстановление политического и социального порядка и вредоносность демагогических, коммунистических или социалистических лозунгов, будь то в Москве, подавленной беспрерывными сталинскими чистками, или в погруженном в анархию Мадриде, где деятели «Народного Фронта», храбрые как зайцы, докатились до того, что глубокой ночью вытащили из постели и расстреляли из пулемёта главу оппозиции, депутата Кальво Сотело.

Подобная атмосфера только усиливала кризис во всех европейских странах. Безусловно, это помогло мне стремительно водрузить своё знамя на крепостной стене одряхлевшей политической системы, рушившейся в моей стране, как она рухнула до этого в других странах континента.

Несомненно, я был рождён для этой битвы.

Конечно, бывает, что счастливый случай или удачное стечение обстоятельств способствуют устранению препятствий с вашего пути, но самого по себе этого не достаточно. Необходимо обладать политическим чутьём, умением действовать в нужную минуту, использовать обстоятельства и при необходимости менять свою тактику по ходу действия, нужно обладать изобретательностью, никогда ничего не бояться и, самое главное, хранить верность своим идеям – тогда ничто вас не остановит.

Никогда за всё время моей политической деятельности я ни на секунду не сомневался в своём конечном успехе. Меня удивлял любой, кто выказывал по этому поводу хотя бы малейшие сомнения.

Располагал ли я хоть какой-нибудь могущественной поддержкой или значительными средствами?

Никоим образом. Совершенно нет. Меня никто не проталкивал, у меня не было ни одного союзника даже среди второстепенных общественных деятелей. Я добился триумфа на выборах 1936 г., выдвинув кандидатов, набранных с бору по сосёнке, без финансовой помощи со стороны каких-либо влиятельных лиц или промышленных групп.

Я родился в глубинке бельгийских Арденн, в небольшом городишке, насчитывающем менее трёх тысяч жителей. Мои родители, добрые провинциальные буржуа, и мы, семеро братьев и сестер, жили замкнутой и спокойной семейной жизнью в нашей горной долине. Река. Леса. Поля.

В пятнадцать лет я поступил в иезуитский колледж Намюра. С тех пор я начал писать и даже иногда выступал на публике. Но сколько других писали и выступали с речами! В двадцать лет, изучая право и политические науки в университете Лувена, я опубликовал несколько работ. Я выпускал еженедельную газету. У меня был свой читатель. Но во всём этом не было ничего необычного.

Затем события ускорились.

Я возглавил издательство «РЕКС» (Christus-REX, от латинского rex=царь, т.е. Христос-Царь), принадлежащее «Католическому Действию», и затем начал выпускать еженедельник «РЕКС», который за десять лет достиг поистине сказочных для Бельгии того времени тиражей: 240 000 проданных экземпляров каждого номера.

Мне пришлось проявить недюжинную расторопность. Все считают, что для организации крупного политического движения по всей стране требуются миллионы. Но денег у меня просто не было.

Я начал с публикации брошюр, в которых мгновенно реагировал на любое мало-мальски сенсационное событие.

Текст я писал за одну ночь. Я шумно рекламировал их выпуск, словно это был новый сорт мыла или сардин, покупая целые полосы объявлений в широкой (массовой?) прессе. Мне быстро удалось сколотить команду из четырнадцати моторизованных пропагандистов (мотоциклы были приобретены за счёт рекламы, которую я размещал в своих первых изданиях). Они разъезжали по всей стране, продавая мои брошюры руководителям школьных учреждений, которые зарабатывали на них приличные комиссионные, поручая их распространение детворе. Водители моих ревущих болидов также получали деньги, исходя из количества проданных изданий. Мне удалось достичь очень высоких тиражей: ни разу не меньше 100 000 экземпляров, а, однажды, даже 700 000.

Итак, всё шло как по маслу.

Когда я начал выпускать еженедельник «РЕКС» в моём распоряжении, помимо моих моторизованных агентов, было уже несколько групп убеждённых пропагандистов. Они сами окрестили себя рексистами. Они начали завоёвывать внимание общества, выступая повсюду: у входа в церкви и в кинотеатры. Все пропагандистские центры РЕКСА жили за счёт комиссионных с продаж еженедельника, и благодаря им покрывали все свои издержки. Вскоре наша пресса стала источником значительных доходов, покрывавших все издержки нашей деятельности.

Можно сказать, что своим стремительным развитием РЕКС обязан периодическим печатным изданиям, которые мы оперативно выпускали и столь же быстро распродавали; покупавшие их читатели сами полностью финансировали великий прорыв рексизма.
Наша борьба заставила меня создать ежедневную газету «Настоящая страна» (?). В моём распоряжении было десять тысяч франков. Ни сантимом больше. Этой суммы хватило бы на оплату только трети стоимости первого выпуска. Надо было вкалывать. В невозможных условиях я сам писал большую часть материалов для газеты – около трехсот страниц дважды в месяц.

Но газета прорвалась к читателю, и после нашей победы её тираж достиг потрясающей цифры: в октябре 1936 г. в среднем более 200 000 экземпляров ежедневно, эта цифра заверялась официальным протоколом, составляемым судебным приставом каждую ночь.

Но политическое завоевание страны должно опираться на устное слово, в той же мере, как и на письменное. Никогда ни в Бельгии, ни в любой другой стране не было политического движения, которое сумело бы собрать слушателей без значительных затрат со стороны организаторов. Но мои материальные возможности не позволяли мне тратить такие суммы. Поэтому мне надо было найти слушателей, готовых самих платить за возможность меня выслушать, как я уже нашёл читателей, готовых платить за возможность меня читать. Я искал аудиторию, которая не стоила бы мне ничего.

Плакаты, зазывающие на марксистские собрания, приглашали к выступлению своих противников, хотя, никто не рисковал сунуться туда для этого, опасаясь за целостность своих костей. Я стал приходить туда регулярно. Каждый вечер я был там.

«Это Леон!» — перешептывались в толпе. Вскоре меня уже знала значительная часть публики. Даже драки, затеянные с целью прекратить мои визиты, шли мне на пользу, поскольку они подробно освещались в прессе. Мои кости, если не считать проломленного в 1934 г. черепа, остались целыми. Тем временем, ряды наших пропагандистов, вдохновленных нашими идеями, раззадоренные прямыми действиями и связанным с ними риском, росли: в них тысячами вливались самые пылкие юноши, самые красивые и великолепно сложенные девушки. Таков был таков был (повтор) Rex-Appeal, как сказал бы король Леопольд.

Теперь я мог проводить собственные собрания. Собрания, которые с самых первых дней стали платными. Это было неслыханно, но я твёрдо стоял на своём. До последнего дня каждой избирательной компании бельгийские слушатели выкладывали ежедневно, самое малое, по пять франков, чтобы послушать меня. Объяснял я это просто: аренда зала стоит столько; реклама – столько, отопление – столько, освещение – столько, общая сумма – столько, каждый платит свою долю; всё просто и ясно.

Таким образом, за три года я провёл несколько тысяч собраний, по несколько за каждый вечер, каждое по два часа или больше, всегда в присутствии оппонентов. Однажды мне пришлось выступать четырнадцать раз, с семи утра до трёх часов ночи следующего дня.

Я выбирал как можно более вместительные залы, такие как Дворец Спорта в Антверпене (35 000 мест) и Дворец Спорта в Брюсселе (25 000 мест). Получалось более 100 000 франков за каждое выступление! Я также провёл шесть крупных собраний подряд за шесть дней, назвав эту кампанию «Шесть дней» (по аналогии со знаменитым бельгийским велотуром) и собрав рекордную сумму из когда-либо ранее полученных от мероприятий, проводившихся под крышей крупнейшего велотрека Бельгии – 800 000 франков прибыли! Я арендовал заброшенные заводские корпуса. В Ломбеке, на окраине Брюсселя, я провел митинг на открытом воздухе, который собрал более 60 000 слушателей: 325 000 франков прибыли!

Эти деньги ничего не значили для меня. Будучи главой РЕКСа, я не взял себе ни сантима. Деньги важны лишь как средство для действия. Но у нас было и другое средство, не требующее ни гроша, но не менее могущественное.

Недостаток денег мы компенсировали фантазией. Наши пропагандисты расписывали мосты, деревья, дороги. Они использовали для этого даже стада коров, бродящих вдоль линий железных дорог, украсив их бока тремя огромными красными буквами REX, подняв настроение пассажирам, восхищённым неожиданным зрелищем. За год, безо всякой поддержки, благодаря нашему упорству, готовности к самопожертвованию и вере, силами нескольких тысяч юношей и девушек мы перевернули всю Бельгию. Согласно предвыборным прогнозам старых политиков мы не должны были получить ни одного места в парламенте: мы получили сразу тридцать одно! Некоторые из нас были ещё совсем детьми. Наш кандидат, обошедший в Рэне министра юстиции, только в день выборов достиг возраста, позволяющего принимать участие в них! Мы доказали на деле, что воля и, прежде всего, великий идеал, ведущий вас вперёд, могут всё преодолеть и всё победить. Победа достаётся тому, кто стремится и верит.

Я говорю это для того, чтобы ободрить тех пылких молодых людей, которые сомневаются в своём успехе. На самом деле, тот, кто сомневается в успехе, никогда не добьется его. Тот, кто вступает в бой с судьбой, носит в себе неведомые силы, которые наверняка когда-нибудь откроют проницательные и пытливые ученые, но которые не имеют ничего общего с физическим и психическим устройством обычного существа.
«Если бы я был таким же, как и другие, я бы по сей день продолжал пить пиво в Коммерческом Кафе» — сказал мне как-то Гитлер в ответ на моё шутливое замечание, что для гения нормально быть ненормальным человеком. Муссолини также не был «нормальным» человеком. Не был «нормальным» и Наполеон. Когда поддерживающие его анормальные силы покинули его, его политическая карьера рухнула столь же стремительно, как падает на землю орёл с перебитыми крыльями.

Муссолини в последние годы своей жизни — это было заметно и производило трагическое впечатление — метался, как судно, плывущее без компаса по бурному морю, готовому в любой момент поглотить его. Когда же его, наконец, накрыла смертельная волна, он без сопротивления погрузился в пучину. Его жизнь кончилась тогда, когда неведомые силы, сделавшие его – Муссолини, перестали питать его тайной кровью. Тайная кровь. Всё дело именно в ней. В жилах других людей течет обычная кровь, анализ которой позволяет распределить её по группам. При удачном стечении обстоятельств они становятся неплохими генералами вроде Гамелена, хорошо разбирающимися в штабных интригах и охотно участвующими в них, или прилизанными политиками, вроде Пуанкаре, аккуратными, прилежными и дисциплинированными как налоговый сборщик. Они ничего не ломают. Человечество, состоящее из нормальных людей, для решения высших задач выдвигает из своих рядов лучших специалистов, идёт ли речь о государстве, об армии или строительстве небоскрёба, автострады или создании компьютера. Уровнем ниже этих умов, наделённых выдающимися способностями, но, тем не менее, нормальных, пасётся огромное стадо обычных существ, не отличающихся никакими талантами. Именно они составляют человечество – несколько миллиардов человеческих существ, наделённых средним умом и средней душой, живущих средней жизнью.

Но вдруг, однажды небо страны озаряет яркая молния – появляется человек, не похожий на других, исключительный человек, хотя не сразу можно точно понять, в чём состоит его исключительность. Эта молния пробуждает в огромной массе людей прежде дремавшие силы родственной природы, которые в ответ на испытанный удар приходят в движение и, хотя и в меньшем масштабе, также способствуют преображению жизни. Люди начинают действовать под влиянием сил, с которыми они никогда ранее не сталкивались в своей нормальной жизни и о существовании которых они даже не подозревали.
Гениальный человек, как бы его не звали — Александром или Чингисханом, Магометом или Лютером, Виктором Гюго или Адольфом Гитлером, — служит своего рода мощным передатчиком и приемником этих сил. Гениальные вожди народов, гениальные волшебники цвета, звука или слова, все они в той или иной мере следуют неотвратимому року. Вероятно, некоторые безумцы также являются гениями, но гениями, которые, не выдержав напряжения, сорвались, поскольку какие-то шестеренки в загадочном механизме гениальности то ли сломались, то ли с самого начала были поставлены неправильно. О внутренней природе гениев учёные, медики, психологи пока ещё не знают почти ничего. Гения нельзя создать искусственным образом, никакой, даже самый напряжённый труд, не сделает человека гением. Гениальность представляет собой до сей поры неизученное физическое и психическое состояние, особый случай, встречающийся один на сто тысяч или миллион, или даже сто миллионов людей. Именно поэтому его появление всегда ошеломляет окружающих. И именно поэтому столь смехотворными выглядят суждения обычных людей об исключительном человеке, во всём их превосходящем. Когда я слышу как примитивные людишки с уверенностью небожителей высказывают своё мнение о Гитлере или Ван-Гоге, Бетховене или Бодлере, я иногда с трудом удерживаюсь от смеха.

— Что они в этом понимают?

Главное ускользает от них, поскольку они не обладают той таинственной силой, которая составляет сущность гения, будь то гений абсолютный, в котором эта сила достигает наибольшего напряжения, или гений частичный, гениальность которого ограничена либо более слабой и недостаточно развитой волей к экспансии, либо направленностью на какую-либо узкую область

Гений, добрый или злой, хотим мы того или нет, является закваской для пассивного и однообразного человеческого теста. Без этой стимулирующей добавки тесто осядет и не поднимется. А Природа отпускает её крайне скупо. К тому же, чтобы этим семенам высшей жизни удалось оплодотворить однородную, инертную и саму по себе безплодную массу, в тысячи раз превосходящую их в количественном отношении, необходимо благоприятное стечение обстоятельств. Без гения, время от времени, подобно удару молнии, пронзающего мир, он навечно остался бы миром безликих служащих. Только гений иногда позволяет миру убежать от посредственности и преодолеть самое себя. Когда молния угасает, мир вновь погружается в серость, и только новая вспышка сможет когда-нибудь вывести его из этого состояния.

Именно поэтому эпоха фашизма, озарённая вспышками подлинной гениальности, была столь пленительной. В исключительных обстоятельствах появлялись преобразователи народов исключительного масштаба, благодаря которым мир готовился испытать один из самых необычных поворотов в своей Истории.

— Все кончилось плохо?

Можем ли мы быть уверенным в этом?

После краха Наполеона всем также казалось, что всё кончилось плохо, однако сделанное им навеки наложило свой отпечаток на нынешний лик человечества. Смогли бы мы без Гитлера хотя бы приблизиться сегодня к использованию атомной энергии? Существовала бы сейчас реактивная техника? А ведь именно эти изобретения положили начало коренному изменению нашей эпохи.

Если проанализировать всю ситуацию целиком, то надо признать, что если гений по имени Гитлер, с одной стороны, спровоцировал катастрофы, то с другой, он, безусловно, привел также к коренному изменению того пути, которым идёт человечество. Новый мир, родившийся из гитлеровской трагедии, за несколько лет привёл к необратимым и крупнейшим за последние пять веков переменам в условиях жизни, в индивидуальном и общественном поведении, в науке и экономике, в методах и способах производства.
Возможно, Гитлер был всего лишь детонатором, который спровоцировал гигантский взрыв нашей эпохи и потряс современный мир. Как бы то ни было, мир испытал встряску. Возможно, не будь Гитлера, мы ещё на протяжении сотни лет оставались бы теми же степенными мелкими буржуа, какими мы были в первой четверти нашего века.

С 1935 г. взлёт Гитлера был неизбежен. Гений не останавливается. Начался обратный отсчёт перед стартом, в котором должны были принять участие все страны. Каждая на свой лад[13] и иной раз неосознанно вносила свой вклад в сборку механизма, из которого должен был возникнуть новый мир. Одни — отрицательный, как, например, Франция и британская империя, другие — положительный.

Но какой ясновидящий мог в 1936 г. представить себе, что одряхлевший мир, в котором мы тогда жили, движется к столь коренному изменению? Сам Гитлер, в котором клокотали неведомые силы, движущие его подлинной жизнью, понимал ли он какая судьба ждет всех нас и лично его?..[14]

Я, как и другие, думал тогда только о своём народе, который надо было вытащить из политического болота, спасти морально и политически. В 1936 г. родная страна повсюду ещё оставалась альфой и омегой для каждого гражданина. Французский премьер-министр Пьер Лаваль ни разу в своей жизни не бывал в Бельгии, находящейся в двухстах километрах от Парижа! Муссолини никогда не видел Северного моря. Салазар не знал какого цвета Балтийское море.

Правда, мне довелось побывать в Азии, Африке, Латинской Америке. Я был в Канаде и в США. Но я не особо распространялся об этом, побаиваясь прослыть легкомысленным непоседой.

На самом деле тогда не существовало ни международного, ни даже европейского духа. Единственный международный орган того времени, Лига Наций, расположенный[15] в Женеве, походил на болтливую и бестолковую старуху, о которой воспитанные люди говорят со снисхождением. Примерно на протяжении двадцати лет она[16] объединяла главных государственных мужей Европы. Один лишь Бриан предугадывал в ней неясные черты будущей единой Европы, но его концепция была слишком расплывчатой. И это был практически единичный случай. Несомненно, не будь Гитлера, Европа ещё долгое время оставалась бы в прежнем состоянии, когда каждая страна действовала исключительно в пределах своей собственной территории.

Менее чем за три года, старый континент претерпел полное изменение. В мгновение ока Гитлер вознёсся над Европой, словно атомный гриб, грандиозный и ужасающий, заполнив собой всё небо, рассеяв свою радиацию вплоть до самых дальних океанов.

Глава четвёртая

Расколотая Европа

– Если бы вы вовремя взяли власть в Бельгии, смогли бы вы остановить Вторую мировую войну?

На первый взгляд, этот вопрос кажется совершенно нелепым, ведь Бельгия это небольшой лоскуток земли, расположенный на северо-востоке континента. Что могла бы сделать страна, площадью всего в тридцать тысяч километров, учитывая масштаб тех интересов, которые преследовали как итало-германская сторона, так и франко-английская…

Так что?…

И, тем не менее, это «так что…» звучит не столь однозначно, как могло бы показаться на первый взгляд. Между двумя западноевропейскими блоками, готовыми схватиться в рукопашной, стояла только одна страна, способная воспрепятствовать им – Бельгия, и она же могла стать полем битвы этих двух великих противников.

Будучи главой государства и обладая единственным на то время средством международной пропаганды – радио, при помощи ежедневных передач можно было остановить французских милитаристов из «Народного фронта», которые подталкивали Париж к прямому столкновению с Третьим Райхом.

Сторонники войны во Франции составляли меньшинство, причём, крайне незначительное меньшинство. Это стало понятно, когда после подписания мюнхенских соглашений в сентябре 1938 г. министр Даладье, приземлившись на аэродроме Бурже, вместо ожидаемых им помидоров и тухлых яиц, был встречен парижским народом с исступлённым восторгом, настолько поразившим его, что этот просвещённый добрый пропойца начал запинаться от изумления.

Это стало ещё понятнее во время войны в Польше. Франция, несмотря на щедрую выпивку, полагающуюся во фронтовых условиях, неохотно взялась за оружие. Она сражалась плохо в 1940 г. не только потому, что гитлеровская стратегия на уровень превосходила стратегию неповоротливого и отставшего на век французского генштаба, но поскольку она совершенно не понимала целей этой войны и не обладала духом для её ведения.

Если бы удалось ежедневно просвещать французский народ с 1936 г., возможно он понял бы проблему воссоединения единого Райха, столь неосмотрительно разделённого после 1918 г. Французы обладают живым умом. В политике они способны прислушаться к разумным доводам. Они смогли бы понять, что для них же было бы лучше самим вовремя выступить с предложением об окончательном и справедливом урегулировании проблемы немецких границ и особенно Данцига, города произвольно отсоединённого от Райха. Города, где 99% жителей проголосовало за Гитлера, но которому во имя «демократии», и вопреки сделанному им выбору, было запрещено воссоединиться со своим отечеством, с которым его роднила общность истории, расы, языка.

Но в чём тогда состоит право народов распоряжаться собственной судьбой?
С другой стороны, Данциг представлял собой узкое горлышко, через которое новая Польша получала доступ к морю.

Понятно, что было совершенно немыслимо, чтобы такая великая страна как Германия оставалась навечно разделённой пополам, чтобы её жители могли встречаться, лишь пересекая чужую территорию в пломбированных вагонах.

Польша со своей стороны имела право свободного продвижения вплоть до Балтики.
И, тем не менее, эта сложная проблема польского коридора имела довольно простое решение.

Оно состояло в проведении совместного польско-германского плебисцита, который гарантировал бы обеим странам, как победившей, так и проигравшей в ходе избирательного состязания, свободу перемещения по автостраде, соединяющей две части Райха, если бы немцы проиграли, или обеспечивающей полякам выход к Балтийскому морю, если бы они выиграли.

Несомненно, найти решение, подобное предложенному здесь, или какое-либо другое, также равно удовлетворяющее все стороны конфликта, было бы гораздо проще, чем воплотить в жизнь экстравагантные планы по сосуществованию, которые были навязаны в 1919 г. столь разным народам, соперничающим и даже нередко враждующим между собой – миллионам чехов, словаков, галицийцев и венгров, делившим между собой древние склоны Богемии; миллионам поляков, украинцев, евреев и немцев в разнородной Польше, где ни один народ не имел национального большинства. Или Югославии, населённой ненавидящими друг друга хорватами, сербами и болгарами, которые чаще мечтают о том, как порвать друг друга в клочья, нежели о том, чтобы слиться в дружественных объятиях.
Чтобы найти приемлемое решение проблемы Данцигского коридора, не было никакой необходимости дожидаться 30 августа 1939 г., когда всё пространство Восточной Пруссии, от Померании до Силезии уже огласилось рокотом моторов нескольких тысяч танков!
Франция предоставила яркие доказательства своего дипломатического мастерства накануне 1914 г., когда сумела уладить англо-французские разногласия и заключила франко-русский союз; она подтвердила эти способности вновь уже во времена де Голля, по сути отказавшись занять ту или иную сторону в борьбе двух непримиримых блоков. Равным образом она могла бы применить это умение и в 1936 г. для мирного решения этой немецкой головоломки.

К тому же, Гитлер в 1936 г. ещё не был «рычащим» Гитлером 1939 г. Я встречался с ним на протяжении всего этого времени, поскольку интересы моей страны, зажатой между несколькими европейскими государствами, требовали налаживания ясных и разумных отношений со всеми ведущими игроками европейской политики. Поэтому я конфиденциально встречался со всеми основными государственными деятелями европейских стран – с французами Тардье и Лавалем, итальянцами Муссолини и Чиано, немцами Гитлером, Риббентропом и Гёббельсом[17], испанцами Франко и Серрано Суньером, и англичанами Черчиллем и Сэмюэлем Хором.

В августе 1936 г. я имел продолжительный разговор с Гитлером. Встреча прошла великолепно. Он был спокоен и уверен в себе. У меня же за плечами было мои двадцать девять лет, плюс смелость и отвага.

«Никогда ещё мне не доводилось встречать такого человека среди людей его возраста» – несколько раз повторил Гитлер Риббентропу и Отто Абецу после нашего разговора. Я воспроизвожу эту оценку не для того, чтобы по-павлиньи распустить хвост, но чтобы показать, что мы быстро угадали друг в друге родственные души, и он с интересом выслушал всё, что я говорил ему на протяжении нескольких часов в присутствии Риббентропа.

Так что же я ему предложил? Ни много, ни мало, как устроить встречу между Леопольдом III и Гитлером в Эйпен-Мальмеди, другой земле, которая в соответствии с Версальским договором также была отчуждёна от Германии, но на этот раз в пользу Бельгии по результатам откровенно сфальсифицированного плебисцита – те, кто был не согласен с этим решением должны были публично подтвердить своё несогласие в письменном виде, тем самым, рискуя добровольно внести себя в список будущих подозрительных лиц!

Кто в таких условиях решился бы на это?

Напрасно по всей Бельгии радостно ударили в колокола, празднуя так называемое присоединение! Это было недальновидным решением, вся несостоятельность которого не замедлила бы сказаться в ближайшее время. Поэтому, на мой взгляд, необходимо было постараться упредить возможные претензии и закопать топор войны в том самом месте, где существовала опасность, что он будет пущен в ход.

Гитлер сразу согласился с моим предложением – провести плебисцит, подготовительная кампания к которому должна была ограничиться совместным выступлением глав двух государств перед собранием местных жителей, где каждый из них вежливо и публично изложил бы свою точку зрения по этому вопросу; после проведения плебисцита должно было состояться второе собрание на тех же условиях, где независимо от результата, главы обеих стран скрепили бы примирение двух их народов.

Если Гитлер – даже больше, чем Леопольд III, которому я сделал аналогичное предложение – был склонен пойти на это мирное решение, то в 1936 г. у него было ещё больше оснований согласиться с планом по совместному мирному решению проблемы австрийских, чешских, датских и прочих границ, не говоря уже о дружеском соглашении с Польшей, которая с 1933 г. примирилась с Райхом, и, с другой стороны, состояла в дружеских отношениях с Францией, каковая в этом случае могла бы стать прекрасным посредником для достижения окончательного урегулирования.

Учитывая, что незадолго до этого маршал Петен и маршал Гёринг[18] уже встречались и именно в Польше, в подобном развитии событий не было ничего невозможного.

С 1920-го г. не было ни одного государственного деятеля, который сомневался бы неразумности[19] решений, принятых по результатам Первой мировой войны по поводу Данцига, польского коридора и Силезии.

Решения, принятые тогда, были несправедливы, так как основывались либо на принуждении, либо на результатах сфальсифицированных плебисцитов.

Ещё до того, как возник вопрос об аншлюсе и Судетах, следовало принять иное, тщательно продуманное и разумное решение, поскольку тогдашняя обстановка, как в Польше, так и в Германии, способствовала высокому уровню сотрудничества. Дошло до того, что когда президент Гаха, отвергнутый словаками, доверил Гитлеру 15 марта 1939 г. решить судьбу Богемии, Польша под командованием полковника Бека приняла участие в военном вторжении, захватив тешинский край в Чехии. Тогдашней Польше было бы трудно отказаться от серьёзных переговоров со своим весенним союзником.

Без провокационного вмешательства англичан в конце апреля 1939 г., посуливших полковнику Беку – человеку физически и финансово испорченному – «банку варенья и ящик печенья», подобное соглашение вполне могло бы состояться.

Достаточно было воззвать к здравому смыслу французов. Гитлер публично навечно отказался от Эльзаса-Лотарингии. У него не было ни малейшего намерения скрестить шпаги с непригодной для ассимиляции Францией, то есть, говоря другими словами, не представляющей никакого интереса для захватчика.

Со своей стороны, Франция также не могла ничего выиграть от этого столкновения. Насколько плодородные восточные земли искушали Гитлера – искушение, которое Западу, желающему избавиться от немецкой угрозы на ближайшие сто лет, стоило бы скорее поощрять, побуждая его двигаться в этом направлении – настолько же заведомо бесплодная война с Францией не пробуждала в нём ни малейшего желания.

Глава бельгийского правительства, – сын, внук и правнук французов – объясняющий французам всю жизненную значимость их роли как посредников, как это[20] неустанно делал бы это я, сидя перед микрофоном в радиостудии, смог бы оказать влияние на умы французов.

Как бы то ни было, я бы попытался сделать невозможное.

До самой смерти я не перестану жалеть о том, что мне не удалось успеть захватить власть вовремя, пусть даже она давала мне лишь минимальный шанс сохранить мир. Я бы использовал этот шанс с максимальной эффективностью. Моё страстное стремление к миру продиктовало бы мне необходимые слова. Французский народ хорошо чувствует звучание слов. И он был достаточно зрел для понимания того языка, на котором я бы к нему обратился.

И можете мне поверить, самое удивительное здесь заключается в том, что именно Гитлер виновен в том, что добыча ускользнула из моих рук, в том, что мне не удалось вовремя взять власть железной рукой, власть, которую я бы уже никому не отдал. Его стремительное вторжение в Австрию, в Судеты, в Чехию и начавшийся вслед за этим раздрай с Польшей напугали бельгийское общество и оборвали моё восхождение к вершине власти. Но, несмотря на это, в тогдашней прессе обо мне постоянно писали как об орудии Гитлера, как о марионетке Гитлера. Я никогда не был ничьей марионеткой: ни Гитлера, ни кого-либо ещё, даже во время войны, когда я сражался бок о бок с немецкими войсками на Восточном фронте. Это подтверждают все тайные архивы Третьего Райха. Никогда, ни в 1936 г., ни позднее я не получал от Гитлера ни одного пфеннига, ни одного приказа. Да и сам он никогда и ни в чём не пытался повлиять на меня.

Напротив, позднее, обеспокоенный смутными политическими перспективами войны, я без обиняков высказывал ему свои сомнения. Его основной переводчик, доктор Шмидт, обычно присутствовавший в этом качестве при наших беседах, уже после войны сам рассказывал в прессе о том, что я разговаривал с фюрером так смело и резко, как не осмеливался никто другой перед лицом этого собеседника.

Он относился к этому терпеливо, иногда подшучивая надо мной.

«Леон», – говорил он мне во время войны, когда я отстаивал интересы своей страны, в чём бы они ни заключались, – «в конце концов, это не вы сотрудничаете со мной, а я сотрудничаю с вами!».

И это действительно было похоже на правду.

Наша маленькая страна могла легко утратить свою идентичность в Европе, не имеющей чётких границ. Я всегда настаивал на необходимости соблюдать уважение ко всем аспектам жизни, характерным для нашего народа: к его единству, к его обычаям, его вере, его двуязычию, национальному гимну и флагу. Во время компании в России я никогда не допускал того, чтобы какой-нибудь немец, пусть даже лично мне симпатичный, командовал моими подразделениями или даже просто обращался к нам по-немецки. Сначала мы должны были отстоять свою самостоятельность. А что будет потом, посмотрим.

Даже с Гитлером я разговаривал исключительно на французском (которого Гитлер не знал), что, говоря между нами, давало мне время поразмыслить, пока мне переводили то, что я уже понял. Конечно, Гитлера это не могло обмануть.

«Fuchs!» – однажды, смеясь, сказал он мне, заметив хитринку в моих глазах. Но он не возражал против этих увёрток, давая мне время на обдумывание каждой моей реплики.

Впрочем, в 1936 г. ситуация была совсем другой. Тогда Гитлер был для нас неизвестным немцем. Время крупных операций по объединению немецких земель ещё не наступило. Ре-оккупация левого берега Рейна, который должен был отойти немцам задолго до этого, выглядела логично и не вызвала особого беспокойства. Быстро[21] перешли к подсчёту доходов и потерь, поэтому эту проблему быстро списали со счета.

На момент победы РЕКСа в мае 1936 г. европейский барометр показывал прекрасную погоду. В ходе нашей избирательной кампании имя Гитлера ни разу не было упомянуто ни одним конкурентом. Все бельгийские партии, вступившие в сражение, были погружены в проблемы внутренней политики. В нашей программе того времени[22] – тексты которой, пожелтевшие от времени, все еще можно найти – подробно и жёстко критиковались старые политические партии, обсуждалась реформа государства (власть, ответственность, сроки правления), необходимость построения социализма и обуздания крупных финансовых воротил. Но там не было ни слова о международной политике.

Даже в течение долгих месяцев после нашей[23] победы в 1936 г. наша позиция ограничивалась одобрением политики нейтралитета, позволяющей нашей стране уклониться от участия в каких-либо опасных союзах (разве не также действовал позднее де Голль перед лицом двух «блоков», сформировавшихся после войны?)[24] и держаться в стороне от начинавшей разгораться ссоры между демократиями старого образца (Франция, Англия) и новыми демократиями (Германия, Италия). Под нашим давлением эта политика нейтралитета быстро стала официальной политикой Бельгии.

Это явно свидетельствует о том, что в международной политике рексизм совершенно не ориентировался в прогитлеровском направлении. Безусловно, нас живо интересовали великие реформы, проводимые национал-социализмом и фашизмом. Но мы оценивали их исключительно как наблюдатели и не более того.

По правде говоря, меня больше притягивала Франция. Моя семья была родом оттуда, также как и моя жена, сохранившая французское гражданство. Мои дети могли выбрать страну проживания. И они все единодушно высказались за Францию. С 1936 по 1941 гг. я только один раз побывал в Берлине, но сотни раз в Париже.

Думаю этого достаточно, чтобы покончить со всеми разговорами о руке Германии, деньгах Германии, приказов из Германии! Мы были нейтральны. Ни с немцами, ни с французами – строжайший нейтралитет по отношению к завязавшейся схватке, от которой наша страна не выигрывала ничего, и вмешательство в которую сулило нам только тумаки от обеих разгорячённых противников.

И всё же весной 1936 г. вероятность этого столкновения ещё не стояла столь чётко в европейской повестке дня. Мы получили несколько недель отсрочки. Но уже летом лавина обрушилась.

Сначала во Франции, где на выборах победил «Народный Фронт». Власть перешла к вожаку левой коалиции. Леон Блюм благодаря своим марксистским убеждениям и еврейскому происхождению был заклятым врагом всего, связанного с именем Гитлера. Его ненависть к нему – ослепляющая ненависть – доходила до того, что он предрекал поражение Гитлера буквально накануне того, как тот пришёл к власти!

Часть министров из его команды, как мужчины, так и женщины, тоже были евреями. Их любовь к Франции вряд ли можно было назвать особенно страстной – один из них по имени Жан Зей (Zay), этакий Мефистофель в очках, как-то раз даже назвал французский флаг подтиркой для задницы. Но их страстная ненависть к Гитлеру была воистину неистовой и безграничной. Мгновенно возросла напряжённость.

Под их вдохновенным руководством кампания ненависти, сопровождаемая антигитлеровскими провокациями, быстро набирала обороты.

Горячо поддерживаемый еврейской пропагандой «Народный Фронт» яростно набрасывался на всех правых, как за границей, так и во Франции. Так, мне, только потому, что я придерживался политики нейтралитета, они приписали поддержку Гитлера. Они натравили на меня свору тайных агентов французской разведки, активно действующих в Бельгии, которые обильно тратили миллионы, заработанные на коррупции, на обнищавших и жадных до денег журналистов и светских деятелей.

Спустя месяц ситуация ещё более накалилась: национальная Испания поднялась против испанского «Народного Фронта», родного брата французского «Народного Фронта».
Испании и Бельгии, не имевшим общих границ, делить было совершенно нечего. Восстание было необходимым, справедливым и священным, как в том же году было заявлено сначала испанским епископатом, а затем и Ватиканом. Гражданская война была крайним средством, но ужасы правления «Народного Фронта» заставили национальную Испанию прибегнуть к нему.

Фаланга, как организация католического толка, была очень близка к рексизму как политически, так и духовно. Хосе Антонио Примо де Ривера даже назначил меня в 1934 г. фалангистом номер один за рубежом. Восставшая испанская армия отстаивала те же патриотические и моральные идеалы, что и рексизм.

И всё же, всё же… Если французский «Народный Фронт», Советы и весь марксистский Интернационал встал на сторону поджигателей и душителей, если они яростно поддержали их, в изобилии поставляя им французские самолеты и советские танки, если они послали тысячи добровольцев, – безумцев вроде Мальро, кровавых мясников вроде Марти и прочих тюремных подонков – так почему же мы, патриоты и христиане, не должны были испытывать симпатии к таким же патриотам и христианам, как мы, травимым и преследуемым на протяжении пяти лет террора, и вынужденным взяться за оружие ради собственного выживания?…

Итак, первый очаг европейской войны вспыхнул. Никто не спешил затушить разгорающийся костёр. Наоборот, пожар разрастался. Немцы и итальянцы, русские и французские коммунисты перешли от обмена словами к обмену взрывчаткой, пытаясь использовать испанское поле битвы, чтобы в кровавой схватке решить свои споры.
1936 г. заканчивался плохо для мира. Нервы были на волоске. 1937 г. должен был стать поворотным в судьбе Европы.

С этого времени Гитлер, которому не должно было быть никакого дела до избирательных планов рексизма, начал ставить нас в глупое положение каждый раз, когда нам требовалось усилить наше влияние, чтобы, благодаря новым завоёванным голосам, мирным путём прийти к власти.

Это была моя хорошо продуманная позиция – никакого насильственного захвата власти. Никогда в мирное время я не носил с собой оружия. Меня можно было встретить в любом месте Брюсселя безо всякой охраны. Я ходил на мессу, в ресторан или в кино со своей женой – она была моей единственной защитой, полной обаяния и любезности.
Вместе с детьми мы совершали многокилометровые прогулки по лесу. Я всегда испытывал физическое отвращение к любым телохранителям. Я всегда верил в свою звезду. Со мной никогда ничего не случится. Да к тому же, где гарантии того, что я успею выхватить пистолет из кармана прежде, чем нападающий нанесёт свой удар.

Народ недолюбливает телохранителей, поскольку они повсюду привносят с собой атмосферу подозрительности. Надо искренне доверять ему. Я в одиночку на трамвае отправлялся на красные сборища самого худшего толка. Конечно, инцидентов хватало, и нередко они носили довольно комичный характер. Но избранный мною способ был верен. Народ прямодушен сердцем. А поэтому лучше обращаться к его чувству гостеприимства и дружелюбия, чем оскорблять его запугиванием.

Настолько же,[25] насколько я стремился завоевать массы сердцем, никогда не прибегая к демонстрации силы, настолько же всё моё существо противилось идее прибегнуть к вооружённой силе для захвата власти в моей стране.

А у меня была эта сила. В октябре 1936 г. самый известный и любимый народом глава бельгийской армии генерал Шардон письменным приказом перевёл все свои войска в моё подчинение и предложил перебросить их поездами особого назначения в Брюссель. За час путь был бы расчищен силами элитного подразделения арденнских стрелков. Король – как объяснил его секретарь писателю и нашему депутату Пьеру Дайе (Daye) – распорядился бы не оказывать сопротивления.

Я поблагодарил генерала, но отказался от его предложения.

Несомненно, если бы я мог предугадать, что международные события застанут меня врасплох, я принял бы его. Вряд ли можно было ожидать заметного сопротивления со стороны обеспеченных людей. Как бы то ни было, единожды приняв решение, я одолел бы все препятствия, не особо стесняя себя: для меня спасение моей страны и сохранение мира в Европе стоили гораздо больше, чем истерические вопли нескольких марксистских вожаков, которым быстро заткнули бы рот. Но в глубине своей души я был уверен, что смогу справиться с ситуацией, не прибегая к насильственным мерам. Мне больше нравилось убеждать, привлекать на свою сторону по свободному согласию, заражая их своим энтузиазмом.

Мне было всего двадцать девять лет, но тысячи людей были готовы поддержать меня. Спустя несколько месяцев руководители фламандских националистов поддержали предложенную мной концепцию федеральной Бельгии. Их депутаты и сенаторы, обладавшие почти таким же количеством мест в парламенте, что и мои, сблокировались с рексистами. Почему же это мирное развитие не могло привести нас к окончательной победе безо всякого насилия? Ещё одна-две избирательные кампании, сопровождаемые мощными пропагандистскими акциями, и я пришел бы к власти без единого выстрела, опираясь исключительно на согласие и любовь абсолютного большинства моих соотечественников.

Мне не хватило совсем немногого.

И, повторю, в том, что мне это не удалось, прежде всего и более всего «виноват»[26] Гитлер, который перешёл от стадии внутреннего переустройства Райха к стадии выдвижения международных требований, что заставило многих наших избирателей испуганно вернуться под крыло старорежимных партий. В начале 1937 г. напряжение в Европе опасно возросло благодаря непрерывной усиливающейся браваде со стороны французского «Народного Фронта». Гитлер отвечал на выпады своих врагов всё более яростными проклятиями, всё более жёстким сарказмом, всё более прямыми угрозами.

За шесть месяцев Европа разделилась на два лагеря. Это был не добровольный, а вынужденный выбор. Нас, не имевших никаких, ни политических, ни финансовых связей с Третьим Райхом, чуть ли не силой заставили встать на сторону немцев, несмотря на всё наше нежелание присоединяться к ним.

Я до сих пор помню, как, покидая митинг левых зимой 1936-1937 г., впервые услышал фразу, брошенную мне в спину одним красным манифестантом: «Убирайся в свой Берлин!». Это была абсолютная клевета. Тем не менее, обеспокоенный, я обратился к присутствующим там моим друзьям: «Это плохой знак, этот крик». На следующий день вся марксистская пресса повторяла то же самое. С тех пор, несмотря на наши непрекращающиеся протесты, нас занесли в список людей Берлина!

Но настоящая катастрофа состояла в том, что Гитлер, разозлённый проводимой против него кампанией, начал терять терпение, злиться, нападать первым!

И каждый очередной его бросок, будь то в сторону австрийского Дуная, судетских гор или прекрасных барочных мостов Праги, словно автоматически приходился на самый разгар избирательной кампании РЕКСа, что плохо способствовало тому, чтобы окончательно перетянуть бельгийцев на нашу сторону.

По вполне понятным причинам Бельгия сохранила ужасные воспоминания о несправедливом и жестоком вторжении 1914 г. Поэтому каждое военное вторжение новой Германии в соседнюю страну, даже без боевых действий[27], даже воспринятое с восторгом, как это было, например, в Австрии, повергало бельгийских избирателей в состояние транса.
«Убирайтесь в Берлин!» – хором кричали нам крайне-левые пропагандисты, прекрасно понимая силу воздействия этого лозунга как на валлонских, так и на фламандских избирателей! И они трусливо бросали нам в лицо эту клевету, уверенные в своей безнаказанности. «Убирайтесь в Берлин!», в то время как этот самый Берлин своими военными действиями неизменно ввергал в панику наших потенциальных избирателей в самый решающий момент избирательной кампании.

Когда в 1937 г. я уговорил бельгийского премьер-министра Ван Зеланда провести избирательный плебисцит в Брюсселе, яростный вопль «Убирайтесь в Берлин!» преследовал нас на протяжении всей кампании. А завершилась она чудовищным ударом, который нанёс мне малинский архиепископ, использовав свой архиепископский посох как приклад ружья, настроенный против Гитлера ещё более решительно, чем даже Леон Блюм и все, вместе взятые, еврейские организации.

Кардинал Ван Рей был здоровым, грубо отёсанным фламандским крестьянином, «молчуном» и упрямцем, из-под облачения которого доносился густой, стойкий запах. Кто-то из недолюбливающих его прихожан окрестил его Носорогом. Лига защиты животных скромно промолчала по этому поводу.

Его архиепископский дворец, наводящий удручающую тоску, наводняла горбатая, косая, хромая, мрачная и молчаливая челядь, нанятая за гроши. Перед начищенной воском деревянной парадной лестницей кудахтала разношёрстная домашняя птица.

«Мои цыпочки», – угрюмо бормотал архиепископ без какой-либо задней мысли.
Это было единственное зрелище, которое он позволял себе в качестве развлечения.

Он обращался со своей паствой как фельдфебель армии Фридриха Великого с нерадивыми новобранцами. При малейшем нарушении дисциплины он заставлял своих братьев-монахов с покаянным видом простираться ниц перед столом своего начальника, своей священной туфлей отпихивая всякого, кто осмеливался предстать перед ним иначе, как со склонённой головой и глазами, опущенными долу. Сегодня из него сделали бы чучело и, предварительно обработав, чтобы отбить присущую ему вонь, поместили бы в музей. Но тогда он царил.

Помимо его каменной непробиваемости по отношению к неверующим, которая с духовной точки зрения казалась мне чудовищно-карикатурной, мы с ним повздорили по поводу одной курочки, курочки не простой, а золотой; причём, судя по размеру тех золотых яиц, которые она несла, это была уже не курица, а целый страус.

Речь шла о миллионах франках, украденных у бельгийского государства. Я в высшей степени настроил против себя Его Высокопреосвященство, разоблачив – среди многих других – финансово-политическую афёру, в которую с самого начала была замешана одна гнусная мелкая банковская акула по имени Филипс (Philips), гном с багровым лицом и огромным сизым, бугорчатым носом, увенчанным фиолетовой бородавкой.

Этот Филипс щедро подкармливал церковных иерархов (шесть миллионов франков в 1934 г.), используя их для рекламы собственного банка. Его щедрость была вызвана тем, что, благодаря коррупции правящей католической партии, ему удалось добиться согласия Штатов на астрономические финансовые «вливания» (их коллеги социалисты в то же время добились аналогичных субсидий в пользу своего «Рабочего Банка», стоявшего на грани банкротства). Я разоблачил эту грабительскую афёру. Я заставил этих «банкстеров» плюхнуться носом в собственные нечистоты, вываляв их в грязи на глазах у всей Бельгии.
Филипсу не оставалось ничего другого, как попытаться привлечь меня к суду. Я выиграл дело. Я заставил его уйти из политической жизни Бельгии, буквально пинками вытолкав его за дверь Сената. Он очутился на улице со своим бесчестьем, со своей фиолетовой бородавкой и отчётливым отпечатком моих сапог на дрожащих ягодицах.

«Вонючее дерьмо!», – крикнул я ему вслед, выпихнув эту кардинальскую подстилку на потеху зевакам. Однако этот прогоревший мошенник пользовался открытой защитой и покровительством кардинала-примаса Бельгии. Как болтали некоторые нескромные языки за стенами архиепископского дворца, они были неразлучной парочкой. Никогда ни с кем не обменявшийся улыбкой кардинал при виде этого безобразного прохвоста расцветал в улыбке, как будто ему явился сам ангел.

Их отношения была настоль близки, что архиепископ, этот заядлый домосед, ради него ночевал вне своего дома, проводя уик-энд в роскошном замке банкира, расположенном в прекрасной долине. В моём распоряжении оказались фотографии, запечатлевшие этих двух пройдох, с набожным видом прогуливающихся по грабовой аллее, и кто знает, читали ли они вместе библейские псалмы, или менее ангельски обсуждали растущие проценты, полученные епархией за счёт торговли церковными должностями.

Несколькими годами раньше, когда этот банкир ещё не пользовался известностью в политических кругах, кардинал Ван Рей приказал католическими парламентариям переизбрать его сенатором на место уже выбранного выдающегося правого интеллектуала Фермена ван ден Босха (Firmin van den Bossche).

Естественно, с учётом всех этих обстоятельств, схватить Филипса за шкирку и пинком под зад отправить его кувыркаться в воздухе, пока он не плюхнулся на груду своих отныне бесполезных миллионов, было с моей стороны настоящим святотатством!

Я совершил поистине неслыханное преступление. Никаких небесных молний не хватило бы на то, чтобы наказать меня за этот кощунственный поступок.

Моя «дерзость» возросла настолько, что я не ограничился расправой над этим любимым избранником Его Преосвященства. Я пошёл дальше и с тем же священным пылом разделался с несколькими коллегами вышеупомянутого сенатора, такими же ханжами, ворами и распутниками, которые шлялись по дорогим притонам с таким видом, будто они совершают святое таинство.

Я нацелился на вожаков, нанеся первый сногсшибательный удар по главе католической партии, государственному министру Полю Сегерсу, тщеславному и крикливому прислужнику с мертвенно-бледным лицо ханжи, который в перерыве между молитвами охотно запускал свою руку в государственную кассу и, в том числе, в «Сбербанк», где хранили свои сбережения простые люди.

Со стороны главы католической партии крупных буржуа, чванящихся своей высокой нравственностью, такое лицемерие выглядело особенно гнусным. Это были типичные представители прогнившей элиты, которые с напыщенным видом разыгрывают высокую добродетель. И я ударил по Сегерсу. Во время ежегодного собрания его партии, на котором он председательствовал, я буквально ворвался на трибуну. Это случилось – боги иногда проявляют чувство юмора – 2-го ноября, в день поминовения усопших.

Я привёл с собой триста молодцов, готовых на всё.

За полчаса моего выступления министр Сегерс превратился в кусок дерьма.

Это стало самым громким скандалом в довоенной Бельгии.

Так же как и Филипс, Сегерс подал на меня в суд, потребовав выплаты в три миллиона франков на восстановление «своей чести и достоинства». Восстановления чего?! Какой чести? Кто из этих политиканов и финансовых мошенников мог иметь хоть какое-то представление о чести?

Суд состоялся. Я был только триумфально оправдан (хотя, видит Бог, тогда я совершенно не разбирался в «тонкостях» правосудия!), а Сегерс, государственный министр, был осуждён как заурядный прохвост.

«Вы знамя католической партии!» – воскликнул, обращаясь к нему, накануне процесса сенатор по имени Струйе (Struye), смахивающий телосложением на провинциального парикмахера, с жабьей физиономией, украшенной очками. Эта очкастая жаба после «Освобождения», обретя на старости лет призвание к мясницкой работе, отомстила за приговор, вынесенный в своё время его «знамени», приговорив к расстрелу более сотни наших товарищей.

Предвоенная бельгийская демократия практически ничем не отличалась от других демократических режимов того времени, слабых и подверженных всем искушениям.
Все они были замешаны в скандалах того времени – достаточно вспомнить дело Бармата (Barmat) в Германии, Ставиского во Франции (оба, к слову сказать, были евреями).
Но каждый раз полицейские власти спешно заметали все следы этих грязных делишек. Бармат ранним утром был найден мертвым в своей камере. Ставиский другим ранним утром был застрелен в упор сыщиками, взявшими накануне ночью в осаду его виллу в Шамониксе, которые, тем самым, сняли тяжкий груз ответственности с орды левых политиканов, щедро осыпавших его деньгами Франции в обмен на собственную безопасность.

В Бельгии – и никто никогда мне этого не простит – я не спасал Стависких, будь они валлонцами или фламандцами, и не позволил бы никому спасти их. Напротив, я держал их грязные головы под водой до тех пор, пока на поверхности не появлялся последний пузырёк.

Но всякий раз, когда я устранял очередного прогнившего политика, прикрывающегося своим «католичеством» – что меня возмущало больше всего! – моё новое «преступление» вписывалось в чёрную книгу кардинала.

Боже мой, но ведь именно он должен был с треском выкинуть их из церквей!
Однако нет, виновником был я, честный католик, который выкидывал прочь этих финансово-политических прохвостов, трусливо прячущихся в исповедальнях!

В декабре 1936 г. кардинал обратился в Ватикан, пытаясь добиться осуждения рексизма. Он потерпел поражение. Схоронившись за спинами своей хромой, горбатой и косой прислугой в своём епископском дворце, он пристально следил за каждым моим шагом. Он поджидал своего часа.

Выборы-плебисцит «Ван Зеланд против Дегрелля», состоявшиеся 11 апреля 1937 г., наконец предоставили ему возможность исподтишка нанести мне удар из-за угла[28]. Буквально в последние минуты избирательной кампании, когда предпринять ответные меры было просто технически невозможно, он внезапно выкинул трюк, достойный времён средневековья.

Человек, носящий митру на голове, со свирепостью и крайней нетерпимостью, которые сегодня более не может позволить себе ни один публичный католический деятель, бросился в чисто выборные склоки, где католичеству было совершенно нечего делать, выступив urbi et orbi с грозным заявлением, откровенно запрещающим голосовать за меня!
Но и это ещё не всё. Вдобавок ко всему он, открыто пригрозив осуждением в грехе, запретил верующим воздерживаться от голосования или голосовать против всех, к чему были склонны многие бельгийские католики, которые, даже не будучи сторонниками РЕКСа, тем не менее, не хотели отдавать свои голоса кандидату, выдвинутому крайне левыми партиями, который, к тому же[29], по слухам также был замешан в очень грязной финансовой афёре.

Скандал разразился уже летом того же года. Стало известно, что кардинальский протеже с несколькими своими сообщниками не постыдился втайне присвоить жалования крупных чиновников «Национального Банка», которые числились умершими по спискам гражданского состояния, но которых Ван Зеланд и его клика продолжали числить в живых в списках жалованья государственного банка Бельгии!

Ван Зеланд и его шайка прозвали эту чёрную кассу «кубышкой». Они бесстыдно опустошали её каждый месяц, обворовывая государство, и, вдобавок к этому[30], благодаря этим махинациям, утаивая налоги!

Политико-финансовые нравы демократов до 1940 г. были таковы, что человек, использовавший мертвые души чиновников, чтобы набить свои карманы за счёт государства, мог стать премьер-министром!

Ван Зеланд – губы гузкой, с рукой, прижатой к сердцу, – клялся своим избирателям-католикам, что он защитит Отечество и Честь перед лицом рексистской угрозы! Надо было слышать как этот плаксивый и чопорный лже-апостол, более острый на язык, чем миллионы бритвенных приборов «Жилетт», разыгрывал из себя мученика за демократию: «Я спокойно и безмятежно иду своим путём, невзирая на все козни, его затрудняющие!».

Попробуйте-ка с десяток раз быстро повторить эту тарабарщину: «Я спокойно и безмятежно иду своим путём, невзирая на все козни, его затрудняющие!». Затем он возводил умилённый взор к небесам, населённым праведниками и архиепископами!

И что же! Этот торговец «мёртвыми душами» банковских чиновников несомненно был чемпионом среди борцов с «фашизмом» накануне Второй мировой войны!

Чтобы спасти его от поражения, которое, судя по результатам опроса общественного мнения, проведённого министерством внутренних дел за три дня до выборов, было неизбежно, кардинал за несколько часов до выборов принялся размахивать своим пастырским посохом, как троглодит своей дубиной.

Угрожая осуждением в грехе, он вынудил сто тысяч брюссельских католиков проголосовать за этого карманного воришку, который, как выяснилось в том же 1937 г., был по уши замешан в скандале, связанном с упомянутой «кубышкой», и должен был – навсегда! – покинуть свой пост главы бельгийского правительства, тогда как многие из его коллег-некрофилов из «Национального банка» во главе с министром покончили жизнь самоубийством с интервалом в несколько дней; казалось, что от Брюсселя до Антверпена прозвучала настоящая канонада револьверных выстрелов!

Но тогда, 11 апреля 1937 г., хранитель «кубышки» Ван Зеланд, осыпанный благословениями

Поиск по сайту: