Кризис экологии или кризис объективности?

Нам возразят, что социология науки вовсе не является распространенной дисциплиной. И, кажется, очень трудно использовать ее для того, чтобы вновь изобрести разделяемые всеми формы общественной жизни. Как же столь эзотерическая область могла бы нам помочь определить будущий здравый смысл? Это возможно, поскольку мы собираемся соединить ее с таким массовым социальным движением, каким является политическая экология, которую она, как это ни удивительно, позволяет прояснить. Отныне каждый раз, когда кто-нибудь нам будет говорить о природе, для того ли, чтобы защищать ее, покорять, нападать на нее, сохранять или игнорировать, мы будем знать, что тем самым обозначают вторую (связанную с природой) сферу общественной жизни, которую стремятся парализовать. Таким образом, если речь идет о проблеме политической конституции, а вовсе не об обозначении одной из частей вселенной, то возникает два вопроса: почему те, кто обращается к нам, хотят иметь две различные сферы, только одна из которых носит имя политики? Какой властью располагают те, кто совершает постоянные переходы между политикой и природой? Теперь, когда мы освободились от мифа о платоновской пещере, когда нас больше уже не пугают апелляции к природе, мы собираемся отсортировать то, что в политической экологии является традиционным, от того, что является новым, то, что продолжает скромный контроль над эпистемологией, от того, что изобретает политическую эпистемологию будущего.

Результат не заставит себя долго ждать: прочитанная под таким углом литература о политической экологии остается крайне разочаровывающей. Действительно, она чаще всего просто-напросто возобновляет, нисколько при этом не модифицируя, нововременную конституцию политики с ее двумя центрами, один из которых называется политикой, а другой, существуя под именем природы, лишает первый его могущества[3]. Эти воспроизведения, эти ремейки, оказываются даже весьма занимательны, когда их создатели утверждают, что они переходят от антропоцентризма нововременных мыслителей - иногда называемых «картезианцами»! - к натуроцентризму сторонников экологии, как если бы с самого начала западной цивилизации, с первоначального мифа о попадании в пещеру, люди думали лишь о том, чтобы организовать общественную жизнь вокруг двухцентров, один из которых был природой. И если политическая экология открывает здесь проблему, то вовсе не потому, что она наконец-то вводитприроду в политические интересы, которые до сих пор были ориентированы исключительно на людей, а потому, чтоона, к сожалению, продолжает использовать природу для того, чтобы избавиться от политики. Серую и холодную природу прежних (политических) эпистемологий сторонники экологии просто-напросто заменяют природой более зеленой и теплой. В остальном эти две природы очень похожи друг на друга: аморальные, они предписывают моральное поведение вместо этики; аполитичные, они ставят политический курс на место политики[4]. Надо признать это безжалостное суждение для того, чтобы возвратить различным экологическим движениям такую философию, которая была бы на высоте их амбиций и соответствовала бы их подлинной новизне.

Зачем же тогда интересоваться политической экологией, если ее исследования могут лишь вновь возвратить нас в платоновскую пещеру? Потому что, как мы собираемся показать в этом разделе, политическая экология не касается, или, вернее, наконец-то больше не касается, природы и еще меньше касается ее сохранения, спасения и защиты5. Чтобы совершить столь тонкую операцию, надо, чтобы после того, как было произведено отделение разных наук от Науки вообще, читатель согласился бы ввести различие между практикой экологического движения, которой вот уже тридцать лет, и теорией этой воинствующей практики. Мы назовем первую воинствующей экологией, а вторую - философией экологии или Naturpolitik (слово, построенное по модели Realpolitik). Если мы будем часто казаться несправедливыми по отношению к этой последней, то именно потому, что мы так страстно интересуемся первой6.

Всегда опасно, и мы это хорошо знаем, разделять теорию и практику: рискнем сразу же предположить, что воинствующие экологи в действительности не ведают, чем занимаются, и что они находятся в плену иллюзии, которую философ взялся бы разоблачить. Если мы тем не менее используем это опасное различие, то именно потому, что зеленые движения, желая вернуть природе политическое измерение, затрагивают самую суть того, что мы называем нововременной конституцией7. Итак, благодаря столь необычной стратегии, которая описывается в данной главе, под видом сохранения природы экологические движения также сохраняют и концепцию природы, которая делает столь неуспешным их участие в политических баталиях. Поскольку «природа», как мы увидим впоследствии, на самом деле «создана» для того, чтобы изъять из нее политику, мы можем претендовать на ее сохранение, только вводя ее в общественные дебаты. И следовательно, мы действительно имеем право, как, например, в случае (весьма любопытном) политической экологии, говорить о все увеличивающемся разрыве между ее все расширяющейся практикой и теорией, которой она располагает по поводу этой практики8.

Как только мы начинаем обращать наше внимание на практику экологических кризисов, мы сразу же замечаем, что они никогда не представляются в виде кризиса «природы». Чаще всего они появляются именно как кризисы объективности, как если бы новые объекты, которые мы производим коллективно, не могли разместиться в прокрустовом ложе политики с двумя центрами, как если бы «гладким» («приглаженным») объектам традиции отныне противопоставлялись «запутанные» или «взлохмаченные» объекты, которые воинствующие движения оставляют позади себя в рассеянном виде. Нам необходима эта нелепая метафора, чтобы подчеркнуть, насколько разразившийся кризис касается всех объектов, а не только тех, на которые навешен ярлык «природный», - ярлык, столь же, впрочем, вызывающий споры, как и апелляции к контролируемому первоистоку9. Политическая экология раскрывается не благодаря кризису экологических объектов, но благодаря общему конституционному кризису, который касается всех объектов. Давайте постараемся продемонстрировать его, составив список различий, который позволит нам разделить то, что, с ее собственной точки зрения, делает экология, и то, что она делает на самом деле10.

1. Политическая экология претендует на то, чтобы говорить о природе, но на самом деле говорит о бесчисленных запутанных случаях, которые всегда предполагают участие людей.

2. Она претендует на то, чтобы охранять природу и укрывать ее от человека, но во всех случаях это приводит ко все большему вовлечению человека, вторжения которого в природу становятся еще более частыми, еще более тонкими, еще более интимными, использующими все глубже внедряющийся научный аппарат.

3. Она претендует на то, чтобы защищать природу ради нее самой, а не ради все возрастающего эгоизма человека, - но каждый раз миссия, которую она выполняет, осуществляется людьми и оправдывается благом, удовольствием или чистой совестью малого количества тщательно отобранных людей, главным образом американцев, мужчин, богатых, образованных и белых.

4. Она претендует на то, чтобы мыслить в рамках Систем, известных благодаря Законам Науки, но каждый раз, когда она предлагает все соотнести с какой-то высшей причиной, то оказывается вовлеченной в научные споры, где эксперты неспособны прийти к соглашению.

5. Она претендует на то, чтобы искать свои научные модели в иерархиях, управляемых при помощи упорядоченных кибернетических циклов, но при этом всегда делает очевидными удивительные гетерархические соединения, время реакций и масштабы которых всегда создают неудобства для тех, кто верит, что говорит о хрупкости или твердости, о масштабности или незначительности Природы.

6. Она претендует на то, чтобы говорить о целом, но способна лишь на то, чтобы расшатывать чьи-то мнения, изменять соотношение сил, фокусируясь на местах, биотопах, ситуациях и отдельных событиях - два кита, застрявшие во льдах, сотня слонов в Амбозели, три десятка платанов на площади Тертр.

7. Она претендует на то, что ее могущество растет и она воплощает политическую жизнь будущего, но - что касается голосов на выборах - она всегда сидит на голодном пайке. Даже в тех странах, где она обладает немного большим могуществом, она выступает только в качестве дополнительной силы.

Давайте теперь снова возьмем этот список, принимая за достоинства то, что выше рассматривалось как недостатки.

1. Политическая экология не говорит о природе и никогда не пыталась говорить о ней. Она касается ассоциаций единств, принимающих сложные формы, - правил, аппаратов, потребителей, институций, нравов, телят, коров, свиней, выведения потомства - всего того, что совершенно напрасно включается в бесчеловечную и аисторичную природу. Природа не обсуждается экологией, которая, напротив, размывает ее контуры и перераспределяет ее агентов.

2. Политическая экология не пытается охранять природу и никогда не пыталась этого делать. Напротив, она хочет заботиться, еще более сложным и смешанным образом, о еще большем разнообразии сущностей и предназначений. Если модернизм претендует на то, чтобы находиться над миром, то экология, наоборот, ввязывается во все.

3. Политическая экология никогда не претендовала на то, чтобы служить
природе ради блага самой природы, поскольку совершенно неспособна определить общее благо для обесчеловеченной природы. Она делает нечто большее, чем защищает природу (либо ради самой природы, либо ради блага будущего человечества). Она отменяет нашу уверенность в том, что касается суверенного блага человечества и вещей, а также в отношении целей и средств11.

4. Политическая экология не знает, чем является эколого-политическая система, и не функционирует благодаря сложной науке, модель и средства которой, ко всему прочему, ускользают от бедного мыслящего, постоянно ведущего поиски человечества. В этом ее великое достоинство. Она не знает, что составляет или что не составляет систему. Она не знает, что связано, а что не связано между собой. Научные споры, в которые она впутывается, - вот что отличает ее от всех других научно-политических движений прошлого. Это единственное движение, которое может извлечь выгоду из другой политики науки.

5. Ни кибернетика, ни иерархии не позволяют понять утративших равновесие, хаотических, дарвиновских, иногда локальных, иногда глобальных, иногда быстрых, иногда медленных агентов, которых она выявляет посредством множества оригинальных экспериментальных устройств, которые, будучи собраны вместе, не образуют надежной науки.

6. Политическая экология неспособна интегрировать в общую иерархизированную программу свои пунктирно намеченные и локальные действия и никогда не стремилась этого делать. Именно это неведение тотальности и спасает ее, поскольку она никогда не может свести в одну-единственную иерархию маленьких людей и большие слои озона, маленьких слонов и средних по размерам страусов. Самый маленький может оказаться самым большим. «Камень, который отвергли строители, сделался главой угла» (Мф. 21,42).

7. Политическая экология, к счастью, остаетсядо сих пор маргинальной, поскольку еще не уловила ни своей политики, ни своей экологии. Она думает, что говорит о Природе, о Системе, об иерархической Тотальности, о мире без человека, о надежной Науке, и именно эти слишком упорядоченные высказывания и делают ее маргинальной, тогда как отдельные высказывания о ее практике, возможно, позволили бы ей достичь наконец политической зрелости, если бы она только смогла уловить их смысл.

Политическую экологию можно характеризовать не через кризис природы, но через кризис объективности. Объекты, свободные от риска, «гладкие» объекты, к которым мы были приучены до сих пор, уступают место рискованным присоединениям, «запутанным» объектам*12. Давайте теперь, когда мы отвыкли от понятия природы, попробуем охарактеризовать различия между старыми объектами и новыми.

У объектов, свободных от риска, были четыре основные характеристики, которые позволяли узнавать их с первого взгляда. Прежде всего, произведенный объект имелотчетливые границы, четко определенную сущность, легко опознаваемые свойства. Он, бесспорно, принадлежал миру вещей, миру, сделанному из устойчивых, упрямых сущностей, определенных строгими законами причинности, эффективности, рентабельности, истины. Затем, как только работа над объектом завершалась, исследователи, инженеры, руководители, предприниматели и технологи, которые задумывали, производили и запускали эти объекты на рынок, делались невидимыми. Научная, техническая и производственная деятельность оставалась вне поля зрения. Далее, этот объект, лишенный риска, разумеется, приводил к каким-то ожидаемым или неожиданным последствиям, которые, однако, всегда мыслились в форме воздействия на другой мир, состоящий из сущностей, более сложно поддающихся определению и обозначающихся такими неопределенными словами, как «социальные факторы», «политические измерения» или «иррациональные аспекты». В соответствии с мифом о платоновской пещере, свободный от риска, принадлежащий старому конституционному порядку объект напоминал упавший метеор, поражающий социальный мир извне, мир, являющийся его целью. Наконец, некоторые из этих объектов, иногда по прошествии многих лет, могли стать причиной незамечаемой опасности и даже настоящих катастроф. Однако эти неожиданные следствия и даже эти катастрофы никогда не оказывали воздействия на первоначальное определение объекта, на его границы, на его сущность, поскольку эти следствия всегда принадлежали миру, который не был соразмерен миру объектов, - миру непредсказуемой истории, хаоса, политического и социального беспорядка. В противоположность воздействиям, которые, несмотря ни на что, можно было бы проследить, катастрофические последствия не имели никакого обратного действия на ответственность объектов или их определение; они никогда не могли служить уроком своим создателям, чтобы последние оказались способными, спустя какое-то время, изменить их свойства.

В качестве примера можно взять случай с асбестом, поскольку это, вероятно, один из последних объектов, которые можно назвать модернистскими. Это был совершенный материал (его называли magic material), одновременно инертный, эффективный и рентабельный, и потребовались десятки лет, чтобы последствия его распространения и его влияние на здоровье человека наконец были соотнесены с ним самим, чтобы возникли сомнения в нем, а также в тех, кто его изобрел, в его изготовителях, сторонниках и инспекторах; потребовались десятки тревожных сигналов и судебных тяжб, чтобы профессиональные заболевания, рак, трудности с утилизацией привели к тому, что причина всего этого была установлена и что все это стало рассматриваться как часть свойств асбеста. Это привело к медленному изменению статуса последнего: из инертного и идеального материала он стал кошмарной смесью права, гигиены и риска. Объекты такого типа по-прежнему населяют большую часть мира здравого смысла, в котором мы живем. Однако, словно сорняки во французском парке, другие объекты, с более экстравагантными формами, начинают размывать пейзаж, накладывая свои собственные разветвления на разветвления модернистских объектов13.

Как мы полагаем, лучший способ охарактеризовать экологические кризисы - это признать, что наряду с умножением «гладких» объектов происходит умножение рискованных соединений14. По своим свойствам они полностью отличаются от прежних объектов; именно поэтому говорят о кризисе каждый раз, когда происходит их вторжение в мир. В отличие от своих предшественников они не имеют отчетливых границ, четко определенных сущностей, у них отсутствует резкое разделение между ядром и окружающей их средой. Именно благодаря этой особенности они принимают вид «запутанных» объектов, образующих ризомы и сети. Далее, их производители не являются невидимыми, не остаются за пределами поля зрения, но выступают при свете дня, растерянные, охваченные противоречиями, вовлеченные в производство вместе со своими инструментами, лабораториями, мастерскими и заводами. Научное, техническое и промышленное производства изначально являются частью их определения. В-третьих, эти квазиобъекты не имеют, собственно говоря, никакого воздействия, то есть не ведут себя так, словно они упали в мир извне, в мир, отличающийся от них самих. Они имеют многочисленные соединения, щупальца, отростки, которые связывают их тысячью разных способов с сущностями, столь же плохо определенными, как и они сами, которые, вследствие этого,уже не образуют другого мира, независимого от первого. Для того чтобы иметь с ними дело, у нас нет, с одной стороны, социального или политического мира, а с другой - мира объективности и рентабельности. Наконец, и это, возможно, самое странное, их уже нельзя оторвать от тех неожиданных последствий, к которым они могут приводить в очень больших временных пределах, на очень большом расстоянии от себя, в несоизмеримом мире. Напротив, все парадоксальным образом ожидают неожиданных последствий, к которым они непременно приведут, - последствий, которые им присущи, за которые они несут ответственность, из которых они позволяют извлечь уроки в ходе вполне очевидного процесса обучения, отражающегося на их определении и разворачивающегося в том же самом мире, что и они.

Знаменитые прионы, возможно, ответственные за болезнь, называемую «коровьим бешенством», символизируют рискованные соединения в той же мере, в какой асбест символизирует прежние объекты, свободные от риска. Мы утверждаем, что можно проследить развитие политической экологии через умножение этих новых сущностей, которые отныне подмешивают свое существование к существованию классических объектов, всегда образующих фон общего пейзажа15. Нам кажется, что это различие между объектами, свободными от риска, и рискованными соединениями, «гладкими объектами» и «запутанными объектами», является более показательным, чем невозможное различие между кризисами, которые ставят под вопрос экологию, и кризисами, которые ставят под вопрос экономику или общество. Мы присутствуем не при вмешательстве вопросов о природе в политических споры, но при умножении «запутанных» объектов, которые уже ничто больше не может удержать в рамках одного только природного мира и которые точно уж ничто больше не может натурализовать.

Переводя таким образом понятие экологического кризиса, мы сможем осмыслить самую странную черту политической экологии, черту, которая находится в полном противоречии с тем, что делает, как ей кажется, политическая экология. Практику политической экологии, которая вовсе не занимается тем, что придает глобальность всем ставкам, находящимся под покровительством природы, можно узнать по неведению, которое она обнаруживает в отношении соответствующей значимости акторов16. Политическая экология не перенаправляет внимание от человеческого полюса к полюсу природы; она переходит от уверенности относительно производства объектов, свободных от риска (с ясным разделением между вещами и людьми), к неуверенности в тех отношениях, неожиданные последствия которых грозят разрушить все упорядоченности, все планы, все воздействия. Политическая экология, с такой замечательной эффективностью, опять ставит под вопрос саму возможность собирать, согласно раз и навсегда утвержденному порядку, иерархию акторов и ценностей17. Бесконечно малая причина может привести к большим следствиям; незначительный актор становится главным; великая катастрофа исчезает словно по волшебству; чудодейственный продукт приводит к чудовищным последствиям; монструозное существо приручается без труда. С политической экологией мы всегда оказываемся в невыгодном положении, сталкиваясь попеременно то с жесткостью экосистем, то с их хрупкостью18. Итак, быть может, настало время серьезно отнестись к апокалиптическим предсказаниям некоторых сторонников экологического движения о «конце природы».

* Данный текст является переводом части книги Бруно Латура «Политика природы». См.: LatourB.Politiquedelanature. Comment faire entrer les science en démocratie. Paris: La Découverte, 1999. P. 9-17, 32-42.

* Буквально - «лысые» объекты (objetschauves) и «косматые» объекты (objetschevelus). - Примеч. ред.

[1] Удивительно, что, в то время как большинство проблем, поднятых экологическим движением, полностью зависит от науки, в вопросах, касающихся их наглядности, исключения из этого правила остаются немногочисленными. Вспомним, например, о парниковом эффекте или постепенном исчезновении китообразных: каждый раз научные дисциплины оказываются на линии огня, что не было характерно для других общественных движений. В книге Сержа Московичи (MoscoviciSerge. Essai sur l’histoire humaine de la nature. Paris: Flammarion,1977 [1968]) мы находим одно из таких исключений, тем более ценное, что эта книга появилась тридцать лет назад. В то же время в богатой идеями книге Мишеля Серре (SerresMichel.Le Contrat naturel. Paris, 1990) устанавливается самая тесная связь между проблематизацией науки и проблематизацией экологии с позиции объединенной антропологии права и науки. Настоящая работа продолжает некоторые из передовых исследований Серре, касающихся контрактуальной функции наук. ВкнигахУльрихаБека, ЭнтониГидденсаиСкоттаЛэша (Beck U., Giddens A., Lash S. Reflexive Modernization: Politics, Tradition, and Aesthetics in the Modern Social Order. Stanford: Stanford University Press, 1994; Beck U., Lash S. The Reinvention of Politics: Rethinking Modernity in the Global Social Order. Cambridge: PolityPress, 1997), как и в важной для меня книге Пьера Ласкума (LascoumesPierre. Eco-pouvoir: Environnements et politiques. Paris: LaDécouverte, 1994), мы также находим постоянные отсылки к социологии науки. В остальном, за исключением работ об общественном участии (IrwinA., WynneB. MisunderstandingScience? The Public Reconstruction of Science and Technology. Cambridge: Cambridge University Press, 1996; Lash S., Szerszynski B., Wynne B. Risk, Environment and Modernity: Towards a New Ecology. London: Sage, 1996), пересечения между экологией и sciencestudiesостаются на удивление спорадическими. Втожевремясм. работы: Yearley S. The Green Case: A Sociology of Environmental Issue, Arguments, and Politics. London: Harper and Collins, 1991; Eder K. The Social Construction of Nature. London: Sage, 1996; Robertson G. Future Natural: Nature/Science/Culture. London: Routledge, 1996.

[2] В «геополитике» философии природы Франция обладает некоторым сравнительным преимуществом, поскольку понятие нечеловеческой природы, которую следует охранять, никогда не имело здесь гражданства. Во Франции, начиная с Дидро и до исследований Франсуа Дагонье (DagognetFrançois. Nature. Paris: Vrin, 1990), через Бергсона, Леруа-Гурана, через книгу Андре Жоржа Одрикура (HaudricourtAndré-George. La technologie science humaine. Recherches d’histoire et d’ethnologie des techniques. Paris: Editions de la Maison des Sciences de l’Homme, 1987), проходит богатая «конструктивистская» традиция, превозносящая искусственность природы посредством созданного индустриальной эпохой образа инженера. Например, у Московичи обнаруживается яркая версия этого конструктивизма, имеющего французское происхождение: «Если в событии конституирования мира нельзя увидеть воплощение труда пастуха или земледельца, ремесленника или часовщика, то он ускользает от понимания, превращается в мертвую планету, отрицает смысл собственного существования; я добавил бы к этому сравнению и всех возможных ученых. Воодушевление, которое пронизывает их взгляды на мир, - это взволнованное, мощное, спонтанное узнавание субъектом природы себя самого» (MoscoviciS. Op. cit. P. 170).

Я полагаю, что именно эта традиция объясняет то, что философия экологии - поверхностная или глубокая - столь быстро подверглась суровой критике (см., например: RogerA., GuéryF.(Dir.). Maîtres et protecteurs de la nature. Seyssel: Champ Vallon, 1991;Bourg D. Les Sentiments de la nature. Paris: La Découverte, 1993). К сожалению, эта критика американской версии природы, заключавшаяся в открытии того, что в создании природы принимает участие человек, позволила французам легко остановиться на достигнутом. Раскритиковав глубокую экологию и ее чрезмерное внимание к мифической природе, природе wilderness, они посчитали, что больше им не о чем думать и что восхваления искусственности и инженерии в духе Сен-Симона достаточно для того, чтобы осмыслить свое время. Наиболее полную картину философии природы, вместе с хорошим знанием иностранной литературы, см. в: Larrère C. Les Philosophies de l'environnement. Paris: PUF,1997; Larrère C., Larrère R. Du bon usage de la nature. Pour une philosophie de l’environnement. Paris: Aubier,1997.

[3] Мы с удивлением видим, что Циммерман после замечательной книги о технике Хайдеггера (см.: ZimmermanMichael.ContestingEarth’sFuture: RadicalEcologyandPostmodernity. Berkeley: UniversityofCaliforniaPress, 1994) подходит к философии экологии, ни на миллиметр не отступая от традиционной политической позиции в отношении природы.

[4] Чтобы в этом убедиться, достаточно перечитать одного из самых влиятельных мыслителей, на которых ссылаются экологи, Ханса Йонаса, и увидеть, насколько активно он, в конечном счете, выдвигает предписание, на котором сторонники «естественного права» никогда не осмелились бы настаивать, поскольку теперь природа добавляет к могуществу причин свое грозное моральное требование: «…до сих пор наше доказательство, что природа взращивает ценности, поскольку создает цели, и что, следовательно, она никоим образом не свободна от ценностей, еще не дало ответа на вопрос о том, оставлено ли согласие с ее “решением, касающимся ценности”, на наше усмотрение или оно является нашей обязанностью» - и, следовательно, выражаясь в форме парадокса, являются ли также ценными ценности, которые неопровержимо утверждены ею самой и для себя (или даже просто факт самого существования ценностей как таковых!), в каковом случае только наше согласие и было бы нашей обязанностью (см.: Jonas H.Le principe responsabilité: Une éthique pour la civilisation technologique. Paris: Cerf, 1990. P. 155). Таким образом, существует две причины вместо одной повиноваться природе: «…в нашем контрпредложении “способность” означает возможность развернуть внешние по отношению к нам каузальные эффекты, которые затем встретятся с “мы должны” нашей ответственности» (Ibid. P. 247).

5 Не будем смешивать с критикой первозданной природы, wilderness.

6 Отметим еще раз, что существует, и я это хорошо знаю, бесчисленное количество нюансов во всех этих соображениях, которые я так несправедливо объединил под одним названием «философии экологии». Моя задача состоит не в том, чтобы воздать им должное или проявить эрудицию, а в том, чтобы создать пространство, полностью свободное от владычества природы. Если смотреть на вещи с этой точки зрения, неизбежно частичной и даже пристрастной, то нюансы исчезают достаточно быстро. Однако природа в сочинениях тех прекрасных авторов, которых я с такой поспешностью свалил в одну кучу, становится источником всех моральных и научных требований. Йонас не единственный пример. Еще более яркий случай мы имеем с Вильямом Крононом, автором лучшей книги об истории окружающей среды (CrononW.Nature’sMetropolis: ChicagoandtheGreatWest. NewYork: Norton, 1991). Свое введение к сборнику работ наиболее изощренных американских постмодернистов он заканчивает фразой, оставляющей древнюю природу совершенно неприкосновенной: «И однако, остаются скалы, и деревья, и птицы, и ветер. Прежде всего они остаются сами по себе и самими собой, несмотря на многочисленные значения, которые мы им приписываем. Мы можем перемещать объекты природы и навязывать им наши намерения. Мы можем постараться подчинить их нашей воле, но в конце концов они остаются загадкой, артефактами мира, который мы не создавали и смысл которого (тот, который он имеет сам для себя) в действительности не будет нам известен никогда. Эта молчаливая скала, эта природа, относительно которой высказано столько суждений, принадлежат также к тем наиболее важным вещам, которыми мы обладаем совместно. Это причина, по которой мы так о них заботимся. Парадоксальным образом, все это является необщей территорией, которую мы не можем не разделять» (CrononW. (Ed.). Uncommon Ground: Rethinking the Human Place in Nature. New York: Norton, 1996. P. 55-56). Дальше следуют шестьдесят страниц критической деконструкции, предоставляющей природе играть ту роль, которую она всегда играла в модернизме: общего мира, безразличного к нашим спорам!

7 Нам не нужно сейчас давать точное определение модернизму. Нам достаточно знать, что связь науки с обществом предлагает, с моей точки зрения, наиболее надежное средство, чтобы различать «нововременных», «донововременных», «антинововременных» и «постсовременных» - обо всех этих позициях см.: Latour B. Nous s’avons jamais été modernes. Essai d’anthropologie symétrique. Paris: La Découverte,1991.

8 Я прекрасно осознаю, что существует достаточно доводов, которые позволили бы объяснить, почему в пылу новой битвы те, кто думает об экологии, не посвятили всех своих сил обсуждению политической сущности природы. Как и до них Сартр, они не хотели «приводить в уныние пролетариат», начиная сомневаться в науке, которая, как им казалось, служит необходимым рычагом, позволяющим управлять общественными эмоциями. Этот «стратегический натурализм» позволял им обращать против своих врагов знаменитые, неотвратимые законы природы. Возможно, это было хорошо для военных действий и несколько несправедливо критиковать их за такое полезное использование природы, но это остается плохой политической философией. Если иметь в виду широкие временные рамки, то нельзя влить новое вино в старые меха. См., например, карикатурное использование сциентизма в книге Анны и Пола Эрлих (EhrlichA., EhrlichP.BetrayalofScienceandReason: HowAnti-EnvironmentalRhetoricThreatenOurFuture. Washington, D.C.: IslandPress, 1997), авторы которой просто-напросто хотели бы, чтобы «хорошая», не подлежащая обсуждению, наука одержала верх над «плохой» наукой реакционных идеологов. Философия экологии, которая не вникала бы в противоречия между учеными, пренебрегла бы всеми своими интеллектуальными обязанностями.

9 Вполне хватает замечательных работ, посвященных невозможности придать устойчивость определению «природный». К двум моим любимым исследованиям принадлежат работа Олстона Чейза (ChaseAlston. Playing God in Yellowstone: The Destruction of America’s First National Park. New York: Harcourt Brace, 1987), атакжевосхитительнаякнигаКрононаоЧикаго(Cronon W. Op. cit. 1991). Озоопаркахсм.: Baratay É., Hardouin-Fugier É. Zoos. Histoire des jardins zoologiques en Occident (XVI-XIX siècles). Paris: La Découverte,1998. НаиболееяркимпримеромработопаркахявляетсякнигамоегодругаДэвидаВестерна (Western D. In the dust of Kilimandjaro. Washington, D.C.: Island Press, 1997), авкачествевведениявтемусм.:Cussins Charis.Des éléphants dans le magasin de la science // La Recherche. 1997. № 303. P. 53-56. ОФранциисм. сборник «Защита природы. История и идеология» (Cadoret A. (Dir.). Protection de la Nature. Histoire et idéologie. Paris: L’Harmattan, 1985) ивдохновляющуюдиссертациюДэнниТромма (Tromm D. La production politique du paysage. Eléments pour une interprétation des pratiques ordinaires de patrimonialisation de la nature en Allemagne et en France. Doctoral thesis. Institut d’Etudes Politiques de Paris, 1996). Связь между патримониализацией искусства и патримониализацией природы можно установить из: Poulot D. Musée, nation, patrimoine, 1789-1815. Paris: Gallimard, 1997. См. такжевдохновляющиеработыпоисторииприродывнаучномдискурсе: Daston L. The Nature of Nature in Early Modern Europe // Configurations. 1998. № 6(2). P. 149-172; Daston L., Park K.Wonders and the Order of Nature. Cambridge, Mass.: Zone Books, 1999.

10Япродолжаюздесьсвоиисследования (начатыв: Latour B. Moderniser ou écologiser. À la recherche de la «septième» cité // Ecologie politique. Science, culture, société. 1995. № 3. P. 5-27), вкоторыхдляменяоказалисьоченьполезнымиработыКлодеттЛафайеиЛоранаТевено (Lafaye C., Thévenot L. Une justification écologique? Conflits dans l’aménagements de la nature // Revue Française de Sociologie. 1993. № 34(4). P. 495-524; Thévenot L. Sratégies, intérêts, et justification à propos d’une comparison France-États-Unis de conflits d’aménagements. 1996), изменившиенаправлениеложногоспораоприроде, введятакиеосновныепонятия, какблизостьиприсоединение.

11 Это проблематика «Седьмого града», название, которое содержит аллюзию на исследования по политической и моральной философии, начатые в книге Люка Болтански и Лорана Тевено (BoltanskiL., ThévenotL.Delajustification: Les économiesdelagrandeur. Paris: Gallimard, 1991). Еслисуществуетседьмойград, вдобавокктемшестидругим, которыепредставилиэтиавторы, тогдаоткрываетсявопросограницахобщегочеловеческогомира (см.: Barbier R. Une Cité de l’écologie. 1992; Godard O. Environnement, modes de coordination et sistème de légitimité: Analyse de la catégorie de patrimoine naturel // Revue économique. Vol. 41. № 2. P. 215-241).

12Именнотакяинтерпретируювыражение «обществориска», ставшеепопулярнымблагодарякнигеУльрихаБека (Beck U. Risk Society: TowardaNewModernity. London: Sage, 1992). «Искусственное производство уверенностей» - гладких объектов сменяется тем, что он называет «искусственным производством неуверенностей». Бек, конечно, имеет в виду не то, что сегодня уровень риска больше, чем вчера, но то, что последствия присоединяются к объектам так, как это было запрещено модернизмом. Рискованное присоединение - это «гладкий объект», к которому наконец-то добавляются связанные с ним риски, его производители, потребители, череда судебных дел и юридических проблем (BeckU.EcologicalPoliticsinanAgeofRisk. Cambridge: PolityPress, 1995). Короче говоря, интересный объект, «запутанный объект» очень напоминает те, которые описывают антропологи (см.:StrathernMarylin.AfterNature. EnglishKinshipintheLate 20^thCentury. 1992; ThomasN.EntangledObjects: Exchange, MaterialCulture, andColonialism in the Pacific. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1991).

13 См. очень подробный отчет, позволяющий гораздо тоньше, чем это могу сделать здесь я, отделить случай с асбестом от случая с прионами, вызывающими коровье бешенство:

«В действительности, это “дело” [об асбесте] возникло очень давно, вначале в форме тревоги (около 1900 года), чтобы, с большим опозданием, в 1970-е годы, в момент максимального производства и потребления многочисленных разновидностей асбеста, низвергнуться в модус конфликтов и протестов, а затем перейти в модальность бюрократического регулирования, создающего, задним числом, впечатление государственного заговора молчания, и снова всплыть в виде судебных разбирательств и юридических проблем» (Chateauraynaud F., Hélou C., Lemieux C., et al. Alertes et prophéties: Les risques collectifs entre vigilance, controverse et critique. 2 vols. Paris: Programmes Risques Collectifs et Situations de Crise du Centre National de la Recherche Scientifique, 1999). См. также специальный номер «Politix» (1998. № 44) о «Politiques du risque».

14 Чтобы соответствовать терминологии (введенной в: LatourB. Op. cit. 1991), их можно было бы также назвать квазиобъектами. Выражение «рискованные соединения» является только расширением принципа предосторожности: прибавлять ко всем объектам цепочку их предвиденных и непредвиденных последствий, в соответствии с этим принципом, «осторожность предписывается в той мере, в какой безопасность (а не риск) не была доказана» (см.: LaudonA., NoivilleC. Le Principe de pécaution, le droit de l’environnement et l’Organization mondiale du commerce. 1998. P. 13).

15 Мне кажется, что, по крайней мере для французов, дело о «зараженной крови» стало посредником между последними модернистскими объектами и первыми рискованными объектами экологии. Тогда еще верили, что драму зараженной крови можно поместить в старые рамки контролируемого действия. Это уже не так в случае с коровьим бешенством и еще меньше в случае с «тотальной войной» генетически измененных организмов. См. столь важную для меня книгу Марии-Анжелы Эрмит (HermitteM.-A. Le sang et le droit: Essai sur la transfusion sanguine. Paris: LeSeuil, 1996), демонстрирующую влияние ожидания абсолютных уверенностей со стороны науки на медлительность административных реакций.

16 На данный момент этот термин сохраняет недифференцированное значение человеческого и нечеловеческого актора.

17 Отсюда такое значение для моей работы приобретает диссертация: CharvolinF. L’invention de l’environnement en France (1960-1971): Les pratiques documentaries d’agrégation à l’origine du Ministère de la ptotection de la nature et de l’environnement. Paris: EcoleNationaleSupérieuredesMinesdeParis, 1993. Исследователь при помощи кропотливого анализа архивных материалов провел огромную работу по сбору информации, потребовавшейся для противоречивого и плохо организованного выступления первого министра охраны окружающей среды.

18 Более того, именно по этой причине те, кто размышляет об экологии, так часто влюбляются в науки о феноменах, далеких от равновесия, хотя эти науки могут предложить им лишь метафору для гораздо более фундаментальных дисбалансов, выявить которые оказалась способна политическая экология. Да, природа «далека от равновесия», но совсем в другом смысле, чем это утверждают теория хаоса или другие концепции, заимствованные из физики! Идеи природы и равновесия являются противоречащими друг другу (см.:BotkinD.DiscordantHarmonies: ANewEcologyfortheTwenty-FirstCentury. Oxford: Oxford University Press, 1990; Deléage J.-P. Histoire de l’écologie, une science de l’homme et de la nature. Paris: La Découverte, 1991).

Перевод Дмитрия Калугина

Поиск по сайту: