Что делать c политической экологией?

Бруно Латур

Политика природы*

Что делать с политической экологией? Ничего. Что делать? Политическую экологию!

Первый вопрос задают себе все те, кто надеялся, что политика природы приведет к обновлению общественной жизни, отмечая, что в движении так называемых зеленых начался застой. Они бы очень хотели знать, почему гора так часто рождает мышь. На второй вопрос все, несмотря на видимые различия, должны дать один и тот же ответ. Мы не можем поступить по-другому, поскольку нельзя сделать так, чтобы с одной стороны была политика, а с другой - природа. Любая политика, с тех пор как было изобретено само это слово, определялась через ее отношение к природе, каждая черта, каждая особенность, каждая функция которой зависела от полемической воли ограничивать, пересоздавать, основывать, обходить и прояснять общественную жизнь. Следовательно, у нас нет выбора - заниматься или не заниматься политической экологией, но у нас есть выбор - делать это украдкой, отделяя вопросы природы от вопросов политики, или открыто рассматривать эти вопросы как один-единственный вопрос, который встает перед всемиколлективами. И в то время как экологические движения объявляют нам о вторжении природы в политику, нам нужно представить, чаще всего заодно с этими движениями, но порой даже против них, как могла бы выглядеть политика, наконец-то освобожденная он нависающего над ней дамоклова меча природы.

Нам возразят, что политическая экология уже существует. Она имеет бесчисленные разновидности, от более глубоких до наиболее поверхностных, охватывая всевозможные утопические, рациональные или либеральные формы. Каковы бы ни были ресурсы, которыми мы здесь располагаем, все эти движения уже сплели тысячу нитей, связывающих природу и политику. Именно об этом они все и говорят: надо проводить наконец политику природы; изменить наконец общественную жизнь таким образом, чтобы она стала принимать в расчет природу; приспособить наконец-то наши системы производства к требованиям природы; встать наконец на защиту природы от пагубных воздействий человека, проводя взвешенную и твердую политику. Короче говоря, в разных, подчас неопределенных, порой противоречивых формах речь уже идет о том, чтобы сделать заботу о природе частью политической жизни.

Как же мы можем утверждать, что это совершенно новая задача, за которую еще никто не брался? Можно обсуждать, насколько такая постановка полезна и применима на практике, но мы не можем сделать вид, что к разрешению этой задачи еще не приступали и что она уже по большей части не разрешена. Если политическая экология потерпела поражение, то вовсе не из-за того, что она пыталась привить природное общественной жизни. Если она теряет свое влияние, то происходит это, скажут одни, просто-напросто потому, что ей противостоят слишком могущественные интересы; потому, скажут другие, что у нее никогда не было своего собственного содержания, чтобы соперничать с вековечной политикой. Во всяком случае, слишком поздно ставить вопрос заново. Видимо, следует либо похоронить экологическое движение, отправив его на кладбище (и так уже переполненное), где покоятся идеологии прошлого столетия, либо сражаться еще более отважно, чтобы обеспечить его триумф в том виде, в каком оно сейчас существует. И в том и другом случае ставки сделаны, понятия определены, позиции сторон выверены. Вы слишком поздно явились на этот спор, который уже принял застывшие формы. С размышлениями покончено. Надо было начинать действовать лет десять тому назад.

Мы хотим предложить другую гипотезу, которая, возможно, послужит извинением нашему несвоевременному вмешательству. С концептуальной точки зрения политическая экология еще и не начала существовать; просто были соединены два слова - «экология» и «политика», каждое из которых так и не получило нового осмысления. Следовательно, испытания, которым до сих пор подвергались экологические движения, ничего не доказывают ни в отношении своих прошлых поражений, ни относительно своих возможных успехов. Причины такой задержки слишком просты: слишком быстро поверили в то, что достаточно повторно использовать старые понятия природы и политики, чтобы установить права и обязанности политической экологии. Тем не менее oikos, logos, phusis и polis остаются подлинными загадками, пока эти четыре понятия не задействуются одновременно. Политические экологи полагали, что они могут сэкономить на этой концептуальной работе, не замечая, что понятия природы и политики были на протяжении веков определены таким образом, чтобы сделать невозможным любое сближение, любой синтез, любую комбинацию двух этих терминов. И еще серьезнее то, что в энтузиазме экуменического видения они претендовали на то, чтобы «преодолеть» старое различие между людьми и вещами, субъектами права и объектами науки, не учитывая того, что они были сформированы, очерчены, образованы таким образом, чтобы мало-помалу стать несовместимыми.

Вместо того чтобы «преодолевать» дихотомию человека и природы, субъекта и объекта, системы производства и окружающей среды, для того чтобы как можно быстрее найти лекарство от кризиса, было необходимо, напротив, замедлить движение, взять паузу, а затем спуститься ниже этих дихотомий, подкопаться под них, словно старый крот. По крайней мере именно таков наш аргумент. Вместо того чтобы разрубать гордиев узел, мы ослабим его тысячью возможных способов настолько, чтобы, просунув в него крючок, высвободить из него несколько нитей, которые после этого мы завяжем по-новому. Когда мы имеем дело с политической философией науки, надо немного придержать время, чтобы не потерять его. Экологи слишком бахвалились, когда выдвигали такой лозунг: «Act locally, think globally». Что касается «глобального», то все, до чего они додумались, - это природа уже сложившаяся, уже тотализованная, уже учрежденная для того, чтобы нейтрализовать политику. Чтобы мыслить «глобально», им надо было в первую очередь начать с того, чтобы создать институции, благодаря которым медленно создавался бы глобализм. Ибо природа, как мы обнаружим, подходит для этого хуже, чем что-либо другое.

Да, мы собираемся двигаться медленно, как черепаха из басни, и так же как ей, по крайней мере мы надеемся на это, нам наконец удастся обогнать зайца, который, по своей великой мудрости, решил, что политическая экология - это закрытый, похороненный вопрос, вопрос, неспособный пробудить мысль, основать новую мораль, новую эпистемологию и демократию, вопрос, который претендовал на то, чтобы в два прыжка «примирить человека и природу». Для того чтобы заставить себя сбавить темп, мы должны будем одновременно обратиться к науке, природе и политике.

Научное производство - вот первое затруднение, которое мы встретим на своем пути. Как полагают, политическая экология направлена на «природу в ее связях с обществом». Очень хорошо. Но эта природа становится познаваемой посредством науки; она формируется через сети инструментов; она определяется посредством профессий, дисциплин и форм регистрации данных; она распространяется через базы данных; она аргументируется посредством сообщества ученых. Экология, как указывает само название, не имеет непосредственного доступа к природе такой, какая она есть; она представляет собой такую же «логию», как и все научные дисциплины. Под именем науки обычно скрывается достаточно сложное соединение самих доказательств и тех, кто добывает эти доказательства, республика ученых, которая выступает в качестве третьей стороны во всех отношениях с обществом. Именно без этой третьей стороны пытаются обойтись экологические движения, чтобы ускорить свой воинствующий прогресс. Для них наука остается зеркалом мира до такой степени, что в экологических изданиях почти всегда возможно считать слова «природа» и «наука» синонимами[1]. Мы же, напротив, выдвигаем гипотезу, что загадку научного производства надо поместить в самый центр политической экологии. Может быть, это несколько замедлит появление уверенности, которая была призвана стать рычагом в политических баталиях, но между природой и обществом будет введен третий элемент, роль которого должна оказаться центральной.

Природа - таково второе замедляющее препятствие, которое политическая экология встретит на своем пути. Каким образом, возразят нам, природа может препятствовать этой совокупности научных и воинствующих дисциплин, которые должны, каждая по-своему, оберегать природу, почитать ее, защищать ее, вводить в политическую игру, сделать ее эстетическим объектом, субъектом права и, в любом случае, предметом заботы? Именно отсюда и проистекает основная сложность. Всякий раз, когда стремятся смешивать научные факты с эстетическими, политическими, экономическими и моральными ценностями, это приводит к тому, что мы оказываемся в весьма неловком положении. Если слишком уступать фактам, то человек окажется полностью низвергнут в объективность, превратится в вещь, которая подлежит учету и может быть исчислена, в энергетический баланс, в один из биологических видов. Если слишком уступать ценностям, тогда природа окажется полностью низвергнутой в неопределенный миф, в поэзию, в романтизм; все станет душой и разумом. Если смешать факты и ценности, тогда дела пойдут еще хуже, поскольку мы лишимся, одновременно, автономного знания и независимой морали. Мы никогда, например, не знаем, что скрывают апокалиптические прогнозы, которыми нас пугают воинствующие экологи: власть ученых над политикой или господство политиков над бедными учеными.

[Мы же выдвигаем] гипотезу, что политическая экология вовсе не имеет дела с «природой» - этой смесью греческой политики, французского картезианства и американских парков. Огрубляя, можно выразиться так: политической экологии нечего делать с природой. И более того, ни в один из моментов своей краткой истории политическая экология не имела дела с природой, с ее защитой и сохранением. И как мы собираемся показать, вера в то, что она интересуется природой, является детской болезнью политической экологии, тем, что мешает ей выйти из состояния беспомощности и наконец-то осознать то, чем она занимается. Мы надеемся, что это отнятие от груди, даже если оно кажется несколько резким, будет иметь гораздо более благоприятные последствия, чем стремление силой удерживать понятие природы в качестве единственного предмета политической экологии.

Третье препятствие, наиболее смущающее и вызывающее наибольшие споры, очевидным образом происходит из политики. Хорошо известно различие между научной экологией и политический экологией, между экологом и воинствующим приверженцем экологического движения. Столь же хорошо известны трудности, с которыми столкнулось экологическое движение, стремясь найти себе место на политической шахматной доске. С правыми? С левыми? С крайне правыми? С крайне левыми? Ни справа, ни слева? Где-то еще - в правительстве? Нигде - в утопии? Выше - в технократии? Внизу - в возвращении к первоистокам? По ту сторону - в стремлении к полной самореализации? Повсюду - как подсказывает нам красивая гипотеза о богине Гее, в которой земля объединяет все экосистемы в единый организм? Может существовать наука о Гее, культ Геи, но может ли быть политика Геи? Если мы приходим к тому, что надо защищать Мать-Землю, то является ли это политикой? И если мы хотим устранить всякие вредные факторы, закрыть муниципальные свалки, уменьшить автомобильные выхлопы - то для этого совершенно не стоит пускать в ход все средства, которыми мы располагаем: достаточно одного министерства. Наша гипотеза состоит в том, что экологические движения хотели разместиться на политической шахматной доске, не меняя ее разметки, не переопределяя правил, не изменяя значения фигур.

На самом деле, не существует доказательств того, что перераспределение задач между человеческой политикой и наукой вещей, между требованиями свободы и силами необходимости может быть использовано в том виде, в каком оно существует, как прибежище для политический экологии. Быть может, даже необходимо выдвинуть гипотезу, что мы всегда определяли политическую свободу людей только для того, чтобы связать ее законами необходимости. В таком случае мы бы осознанно лишили демократию ее силы. Человек рождается свободным, но везде он в оковах; общественный договор требует его освобождения, и только политическая экология на это способна, но сама политическая экология не может ожидать спасения от свободного человека. Вынужденная переопределить политику и науку, свободу и необходимость, человеческое и нечеловеческое, для того чтобы занять свою нишу, политическая экология по ходу дела полностью утратила присутствие духа. Она верила, что может опереться на природу, чтобы ускорить наступление демократии. Сегодня ей не хватает ни того, ни другого. Она снова должна, совершая долгий (и вдобавок более рискованный) обходной маневр, опять приступить к решению своей задачи.

Каким же авторитетом мы располагаем, чтобы подвергнуть политическую экологию этим трем испытаниям - научным производством, отступлением от природы и переопределением политики? Являются ли автор этой работы и те, кто его вдохновил, воинствующими сторонниками экологического движения? Нет. Признанными экологами? Тоже нет. Может быть, тогда влиятельными политиками? Вовсе нет. Если бы мы могли сослаться на какой-нибудь авторитет, читатель, как мы прекрасно понимаем, сберег бы свое время: он мог бы нам доверять. Но речь не идет о том, чтобы сберечь время, чтобы двигаться быстрее, синтезировать множество данных, наспех разрешать неотложные проблемы, мгновенно предотвращать ответными действиями столь же молниеносно наступающие катаклизмы. Речь не идет даже о том, чтобы при помощи педантичной эрудиции воздать должное тем, кто размышляет об экологии. Речь идет всего лишь о том, чтобы для самого себя - и может быть, только себя самого - еще раз задаться вопросом о том, как природа, наука и политика связаны друг с другом. Слабость, как нам кажется, может завести дальше, чем сила.

Если у нас и нет собственного авторитета, мы тем не менее извлекаем выгоду из одного особого преимущества, и только оно позволяет нам установить отношения с читателем: мы ровно столько же интересуемся научным производством, сколько производством политики. Или, скорее, мы столько же восхищаемся политиками, сколько и учеными. Пусть читатель задумается об этом: такое двойное уважение встречается не так уж часто. Отсутствие у нас авторитета является, на самом деле, полной гарантией того, что мы не используем науку, чтобы подчинить политику, и не используем политику, чтобы подчинить науку. Мы утверждаем, что это столь незначительное преимущество превращается в наш главный козырь. На поставленный же вопрос - что делать с политической экологией? - у нас пока еще нет окончательного ответа. Мы только знаем, что если мы не постараемся видоизменить понятия, в которых ведется спор, завязывая по-новому гордиев узел науки и политики, то даже самый полный опыт ничего нам не докажет ни в том отношении, ни в другом. Ему всегда не будет хватать специально разработанных форм регистрации; мы будем всегда корить себя за то, что упустили шанс, который экология, быть может, дала нам для того, чтобы переопределить политику.

Давайте добавим последнее ограничение, которому мы хотели себя подвергнуть. Хотя мы должны заново сконструировать три взаимосвязанных понятия - природу, политику и науку, - мы решили не использовать ни разоблачающего, ни профетического тона, нередко ощутимых в работах политических экологов. Хотя мы и готовы рассмотреть целый ряд гипотез, где каждая последующая выглядит еще более странной, чем предыдущая, мы бы тем не менее хотели оставаться в границах здравого смысла (senscommun). И получается, что он на какое-то мгновение вдруг противопоставляется благоразумию (bonsens), получается, чтобы двигаться быстро, надо идти не спеша, и чтобы быть простым, надо на время придать себе радикальный вид. Наша цель состоит не в том, чтобы опрокинуть установленный порядок понятий, но в том, чтобы описать существующее положение вещей: политическая экология уже делает на практике все то, что - как мы утверждаем - она должна делать. Мы готовы заключить пари, что необходимость неотложных действий вплоть до настоящего момента мешала политической экологии установить оригинальность того, что она совершила, действуя на ощупь, не осознавая того резкого изменения в положении наук, которое предполагали ее нововведения. Единственная служба, которую мы могли бы ей сослужить, состоит в том, чтобы предложить другую интерпретацию ее самой, другой здравый смысл, чтобы она постаралась понять, не находится ли она теперь в более комфортном положении. До сих пор, как нам кажется, философы делали для политики природы только вещи prêt-à-porter. Мы полагаем, что она заслуживает того, чтобы ей шили на заказ: быть может, благодаря этому она окажется менее скованной в движениях[2].

[...]

Поиск по сайту: