ГЛАВА VII. КРЫЛЬЯ ПТИЦЫ ПАРНУСС

Ланч в ресторане "Де Ля Каскад" походил на ланч во сне. Мы, казалось, знали, что в действительности вкушаем пищу даже не чувствуя ее вкуса. Кажется я уже говорил раньше, что этот феномен обусловлен анестезией от кокаина.

Когда я делаю подобные замечания, я понимаю, что это выскакивает из меня канувший в Лету, без вести пропавший студент-медик.

Но вы на это не обращайте внимания. Суть в том, что когда внутри вас оказывается правильное количество снежка, вы не можете ощущать что-либо в банальном смысле этого слова. Вы только улавливаете это неким отрешенным образом. Вот боль, но вам не больно. Вы наслаждаетесь наличием боли, как вы наслаждаетесь, читая об ужасных вещах в школьном учебнике истории.

Но вот в чем беда кокаина: его почти невозможно принимать, зная меру; как, например, почти все, кроме американцев, умеют пить виски. От каждой дозы вам делается все лучше и лучше. Он разрушает вашу способность рассчитывать.

Мы уже обнаружили этот факт, когда выяснили, что запас, полученный от Гретель, которого, как мы были убеждены, нам почти определенно хватит надолго, иссякает самыми быстрыми темпами. А ведь совсем недавно запас этот прибыл в том самом платье, и казалось решил все проблемы.

Всего лишь несколько дней нашего загула и то, чего мы добивались тремя-четыремя понюшками, чтобы, так сказать, войти в состояние, теперь требовало почти постоянной дозаправки для продолжения полета. Однако, это не имело значения, учитывая наш обильный запас. В этом кимоно должно было быть килограмма два либо "К", либо "Г". И если восемь гранов для героина довольно большая доза, вы можете легко подсчитать, как славно можно проводить время, располагая целым фунтом.

Вы помните, как оно получается - двадцать гран это вес одной пенни, а вес трех пенни - один скрупул; забыл, сколько скрупулов составляет одну драхму, восемь драхм - это одна унция, а двенадцать унций - один фунт.

Я все перепутал. Мне никогда не понять английскую систему мер и весов. Ни разу не встречал кого-то, кто мог бы это сделать. Но смысл в том, что вам надолго хватит вашего фунта, если принимать по восемь гранов порошка.

Ну вот, сейчас вам все станет ясно. 15 гранов - это один грамм, а тысяча граммов - уже килограмм, и килограмм - это 2,2 десятых фунта. Я не уверен только в одном - то ли это 16-и унициевый фунт, то ли 12-и. Но я все равно не вижу особой разницы, поскольку если у вас есть фунт кокаина или героина, ясно, что вам их достанет надолго, и несколько нелепо расписывать их прием по нотам, как партитуру оркестру.

Квейн утверждает, что люди, привычные к опиуму и его производным, способны принять колоссальное количество кокаина без всяких хлопот. Обыкновенно, полграна кокаина может вызвать смерть, но мы употребляли препарат с абсолютной беззаботностью.

Зачем его отмерять, если ты не пользуешься шприцем? Просто принимаешь дозу, когда чувствуешь, что ее надо принять. В конце концов, таково правило природы. Мы едим, когда мы голодны. Нет ничего хуже для здоровья, чем установление фиксированного рациона из определенного числа блюд в день.

Великий старый британский принцип "мясо три раза в день" стал причиной того, что выработка мочеврй кислоты в английском организме превысила потребность в ней самым предрассудительным образом.

Этому противится физиология и экономика, и даже геология, как мне кажется.

С тех пор мы жили совершенно здоровой жизнью. Мы нюхали кокаин, если ее темп замедлялся, и применяли героин, как только кокаин демонстрировал готовность закусить удила.

Крепкий здравый смысл - вот все, что нужно для принятия разумных доз, соответствующих физиологическим показаниям. Нужна гибкость. Устанавливать себе фиксированные дозы в зависимости от ваших духовных потребностей – это просто духовный социализм. Природа наш лучший советчик. Мы поднаторели в этой игре.

Несчастье, случившееся с нами в "Маленьком Савояре", научило нас мудрости. Мы с каждым часом летели по жизни все увереннее.

Этот малый Куэ, как говорят американцы, "пайкер" (скряга, трус, осторожный игрок - прим. ред.); "С каждым днем я во всем становлюсь все лучше и лучше", а все играю по маленькой, а? Этот тип просто увлекся рифмой. Зачем ждать какого-то определенного дня? Мы достигли уровня, когда в счет идет каждая минута.

Точно как один шотландец ответил сыну, когда тот, пройдя половину десятимильной дороги к церкви, вдруг сказал: "А денек-то славный!" "А стоит ли он того, чтобы о нем вспоминать?"

Думая о днях, вы начинаете думать о годах, и думы о годах наводят вас на мысль о смерти, что совсем уже смешно.

Лу и я жили минуту за минутой, секунду за секундой. Каждое тиканье часов отмечало для нас интервал между вечностями.

Мы были наследниками жизни вечной. До смерти нам не было дела. Тот, кто сказал "Завтра не наступит никогда" был довольно неглупым типом.

Мы находились вне времени и пространства. Мы жили согласно наставлениям нашего Спасителя. Не думайте о дне завтрашнем.

Страсть к перемене мест охватила нас. Париж стал совершенно несносен. Нам надо было попасть в какое-нибудь место, где не считают время.

Разница между днем и ночью не имеет особого значения; но абсолютно нестерпимо быть среди людей, которые работают по часам.

Мы жили в мире Тысячи и Одной Ночи; несовместимом с ограничениями. Париж постоянно напоминал нам о пигмеях, которые жили по часам, если это можно назвать жизнью.

Смешно и чудовищно начинать и заканчивать работу по общему графику. Нам следовало отправиться куда-нибудь, где нам не досаждали бы подобные глупости...

Один чрезвычайно досадный инцидент испортил нам ланч в "Каскаде". Мы произвели чудесное впечатление, когда входили. Мы впорхнули, точно бабочки, готовые присесть на лилии. По столам прошел гул. Лу всех и каждого отравляла своей красотой. Ее драгоценности ошеломили своим блеском толпу.

Я подумал об ассамблее эллинов времен расцвета, которую неожиданно взяли и посетили Аполлон и Венера.

Мы трепетали не только от наполнявшего нас экстаза, но и от пьянящего сознания, что целый мир любуется нами, и завидует нам. Своим появлением мы низвели его до содержимого помойного ведра.

Сам старший официант превратился в верховного жреца. Будучи гением (а он им и был), официант тотчас постиг суть ситуации. Он принялся советовать нам, что заказать, мысленно преклонив перед нами колени.

Казалось, мы принимаем почести от менее коронованных особ. А через пять или шесть столиков от нас сидел наш старый знакомый - Царь Лестригонов.

С ним рядом был типичный француз с большою красной розеткой и аристократически подстриженными седыми усами и бородкой. Это был какой-то министр, или что-то в этом роде. Я не мог точно назвать его пост, но мне случалось нередко видеть его в газетах: кто-то из близкого окружения президента. До нашего прихода главным объектом интереса был он.

Мы пришли - и он сдулся, как пузырь.

Царь сидел к нам спиною, и как мне показалось, нас не видел, ибо не обернулся, хотя все в помещении посмотрели на нас и начали перешептываться.

Этот тип больше не внушал мне ненависть; он был до нелепого посредственен. Это-то как раз и раздражало. Когда он со своим другом собрался уходить, они прошествовали мимо нашего столика направо и налево, раздавая улыбки и поклоны.

И вот надо же, чорт! Главный официант подносит мне его карточку. "Не забудьте меня, когда я вам понадоблюсь", - нацарапал он на ней карандашом.

Чертовская, наиглупейшая неуместность! Абсолютно неизвинительная, нестерпимая назойливость! Кому может понадобиться Господь Всемогущий – Царь Лестригонов?

Я бы ответил ему горячей отповедью, если бы этот мерзавец не улизнул. Ладно, не стоит. Он имеет значение не большее, чем кофейная гуща.

Однако инцидент засел в моей памяти. И продолжал раздражать меня весь остаток дня. Таких людей следует вышвыривать из жизни раз и навсегда.

Нет, ну не проклятье ли, ведь этот тип был по всем статьям негодяй! Так считали все. Так чего же он путается под ногами? Никто не просил его встревать.

Я сказал нечто в этом духе Лу, и она заметила весьма остроумно.

- Ты попал в точку, Петушок, - воскликнула она. - Он надоедлив и прогнил, прежде чем созрел - такова его природа.

Я припомнил нечто подобное у Шекспира. Чем Лу замечательна, так это тем что она ненавязчиво умна.

И в тоже время, как я говорил, этот тип все не выходил у меня из головы. Мысли о нем были такими противными, что пришлось принять немало кокаина, чтобы перебить привкус во рту.

Но раздражение не прошло, оно приняло иную форму. Мне действовала на нервы сама буржуазная атмосфера Парижа.

Ну, так и не нужно оставаться в этом скотском месте. Следовало выловить Фекклза, чтобы заплатить ему наличными, и убраться куда-нибудь на Капри, где людей не так часто беспокоят по мелочам.

Я был переполнен безумным желанием увидеть Лу, вплывающей в Голубой Грот, наблюдать, как бегают по ее светящемуся телу фосфоресцирующие огоньки.

Мы велели шоферу остановиться у отеля, где жил Фекклз, и вот тут-то мы и споткнулись о гигантскую корягу.

Месье Фекклз, сказал нам управляющий, внезапно уехал этим утром. Да, он оставил все тяжелые вещи. Да, он может вернуться в любой момент. Но он ни словом не обмолвился, куда направляется.

Ну конечно он вернется в субботу утром, чтобы получить наши пять тысяч. Мне было ясно, как следует поступить. Я оставлю для него эти деньги, а у управляющего возьму расписку, и прикажу переслать бумаги в Калигулу, что на острове Капри.

Я начал пересчитывать наличные. Мы сидели в коктейль-холле. И тут я почувствовал себя совершенно беспомощным и сбитым с толку.

- С-слушай, Лу, - произнес я, заикаясь. - Я бы хотел, чтобы ты их сосчитала. У меня не получается правильно. По-моему я немного переусердствовал.

Она прошлась по различным кармашкам моего портфеля.

- А в кармане у тебя денег нет? - спросила Лу.

Я обшарил себя с уже отчетливой тревогой. Ни один из карманов не был пуст, но это все были мелкие деньги, много мелочи. Тысяча фунтов здесь и сотня там, пятьдесят фунтов в моей жилетке, масса мелких купюр -

Тем временем Лу выпотрошила содержимое и моего портфеля. Общая сумма составила всего семнадцать сотен.

- Боже мой! Меня ограбили! - воскликнул я, задыхаясь; мое лицо горело от ярости и гнева.

Лу сохраняла рассудок и спокойствие. В конце концов, это были не ее деньги! Она принялась вычислять на клочке гостиничной бумаги.

- Боюсь, что все сходится, - объявила она, - бедный ты, дряной мальчик.

Я неожиданно протрезвел. Точно, с цифрами все было в порядке. Я заплатил ювелиру, не подумав.

Клянусь Юпитером, мы попали в переделку! Инстинктивно я чувствовал, что телеграфировать насчет денег Вольфу невозможно. Должно быть голова моя поникла; так вот, прямо носом вниз. Лу обняла меня за талию и вонзила свои ногти мне под ребро.

- Прекрати, Петушок, - сказала она. - Нам крупно повезло. У меня всегда были сомнения насчет этого Фекклза, и этот его неожиданный отъезд, на мой взгляд, подтверждает, что все это подозрительно.

Моя мечта о четверти миллиона растворилась в воздухе, но я не испытал ни малейшего сожаления. В конечном итоге, я поступил благоразумно, вложив мою наличность в нечто осязаемое. Фекклз был явный мошенник. Отдай я ему эти пять тысяч, я никогда бы больше не услышал ни о Фекклзе, ни о деньгах.

Ко мне начало возвращаться душевное спокойствие.

- Знаешь что, - промолвила Лу, - давай забудем про это. Напиши Фекклзу записку и скажи, что не сумел собрать деньги к назначенной дате, и давай уберемся отсюда. В любом случае, нам следует экономить. Давай отправимся в Италию, как мы и собирались. Обмен чертовски хорош, а жизнь восхитительно дешева. Глупо тратить деньги, когда у тебя есть Любовь и Кокаин.

Моя душа слилась с ее душой в полном согласии. Я черкнул записку-извинение для Фекклза и оставил ее в отеле. Мы рванули в Итальянское консульство, где завизировали наши паспорта, получили у портье билеты в спальный вагон, и пока горничная упаковывала наши вещи, мы вкушали последний роскошный обед.

ГЛАВА VIII. VEDERE NAPOLI E POI - PRO PATRIA - MORI

УВИДЕТЬ НЕАПОЛЬ И ПОТОМ - ЗА ОТЕЧЕСТВО - УМЕРЕТЬ

Нам как раз хватило времени, чтобы попасть на Лионский вокзал и занять места в train de luxe (фирменный поезд - франц.). Чувство бесконечного облегчения охватило нас, когда мы оставили Париж позади; и ему сопутствовала непреодолимая усталость, которая, сама по себе, была несказанно приятна. Едва наши головы коснулись подушек, как в тот же миг мы, словно младенцы, погрузились в изысканный и глубокий сон. А пробудились мы уже рано утром, когда нас невероятно повеселил, наполнив легкие, альпийский воздух; он вызывал в нас трепет своей чрезвычайной насыщенностью; он поднимал нас над мелочностью цивилизации, вознося к причащению с вечностью; наши души воспарили к древним вершинам, что высились подобно башням над железнодорожными путями. Они струились сквозь прозрачность озер и смеялись вместе с ярящейся Роной.

В представлении многих людей опасность наркотиков состоит в том, что к ним охотно прибегают ради избавления от легкого уныния, скуки или расстройства. Это, конечно, верно; но если бы она ограничивалась только этим, настоящей угрозе подвергалась бы лишь незначительная часть человечества.

Например, это блестящее утро, сверкание солнца на снегах и на водах, я - тварь, ликующая от этого сияния; пронзительно-чистый воздух, играющий в наших легких - мы решительно сказали себе, с любовью и здоровьем и счастьем, пылающих в наших молодых глазах, что нам не нужен никакой другой элемент, чтобы придать совершенство поэме существования.

Я сказал это без тени сомнения. Мы чувствовали себя как христианин, сбросивший бремя грехов, когда бежали из Парижа с его цивилизацией, условностями, короче всем тем, что выдумано нынешним веком.

Нам не было надобности избавляться от уныния, ровно как и увеличивать наше и без того уже бесконечное опьянение; мы, наша любовь и безмерная красота постоянно меняющегося ландшафта, путешествие в идеальных условиях, совершаемое ради удовольствия и безграничных возможностей, предоставляемых им!

И все-таки, почти тотчас после всех сказанных нами слов, лукавая улыбка появилась на личике Лу и воспламенила сходный тайный и утонченный восторг и в моем сердце.

Она угостила меня щепоткой героина с таким видом, будто раздавала некое изысканно-эзотерическое причастие. Приняв его, я отсыпал ей такую же дозу на свою ладонь, как будто некое смутное исступленное желание пожирало нас. Мы приняли наркотик, не потому что испытывали в нем потребность; но потому что сам акт употребления был, в некотором смысле, религиозным.

Именно то обстоятельство, что в приеме не было никакой необходимости, и придавала этому действию оттенок ритуальности.

При всем этом, я бы не сказал, что доза эта как-то особенно улучшила наше самочувствие. Это была одновременно рутина и ритуал. Причащение это было одновременно и воспоминанием, как у протестантов, и таинством, как у католиков. Оно напомнило нам, что мы были наследниками царского наслаждения, в котором мы постоянно пребывали. Но оно также и придало этому наслаждению новую силу.

Мы отметили, что несмотря на альпийский воздух нам не так уж и хочется завтракать, и мы, ощущая внезапно связавшее нас родство страстей, пришли к выводу, что пища смертных слишком вульгарна для богов.

Это родство страстей было так сильно и так утонченно, и проникло в наши сердца так глубоко, что мы почти не осознавали тот грубый и беспощадный факт, что когда-то мы существовали порознь. Прошлое оказалось вымарано из нашей памяти спокойным созерцанием нашего блаженства. Нам стала понятна неизменная экстатичность, исходящая от истуканов Будды; таинственный успех улыбки Моны Лизы, а также и неземное, невыразимое ликование во всей фигуре Аидэ Лямурье.

Мы курили в сиящем молчании, пока экспресс скользил по равнинам Ломбардии. Случайные фрагменты строчек Шелли об Эвганейских холмах проплывали в моей памяти словно лазурные или лиловые фантомы.

"The vaporous plain of Lombardy

Islanded with cities fair."

Торгашеский дух столетия превратил эти города большею частью либо в курятники, либо в выгребные ямы, однако Шелли, точно само солнце, по-прежнему сияет безмятежно.

"Many a green isle needs must be

In this wide sea of misery."

Все, чего коснулось его перо, расцвело до бессмертия. И вот я и моя Лу живем в стране, которую увидели его пророческие глаза.

Я подумал о той несравненной идиллии, и я бы не назвал ее островом, куда он приглашает Эмилию в своем "Эпипсихидионе".

Лу и я, моя любовь и я, моя жена и я, мы не просто направлялись туда; мы были там всегда и будем там всегда. Ибо название острова, название дома, имя Шелли, мое и моей Лу, все они сливались в одном имени - Любовь.

"The winged words with which my song would pierce

Into the heights of love`s rare universe

Are chains of lead about it`s flight of fire,

I pant, I sink, I tremble, I expire."

Я отметил, что наши физические сущности и в самом деле не более, чем проекции наших мыслей. Мы оба дышали глубоко и быстро. Наши лица раскраснелись от насыщенной солнечным светом крови в наших членах; от вальса, в котором кружилась наша любовь.

Вальс? Нет, это был какой-то более неистовый танец. Быть может, мазурка. Нет, что-то еще более дикарское...

Я подумал о яростном фанданго цыган Гранады, об умопомрачении религиозных фанатиков-мавров, что наносят сами себе удары священными топориками до тех пор, пока кровь не начинает струиться по их телам - безумный багрянец под кинжальными ударами солнечных лучей, образующий лужицы алой жижи во взвихренном, истоптанном песке.

Я думал о менадах и Вакхе; я глядел на них внимательными глазами Эврипида и Суинберна. И оставаясь неудовлетворенным, я алкал все более и более чуждых символов. Я сделался Колдуном-шаманом, я председательствовал на пиру людоедов, распаляя банду желторожих убийц на все более яростное бесчинство, в то время как лишающий рассудка бой тамтамов и зловещий визг трещоток уничтожал все человеческое в моей пастве, высвобождая их стихийные энергии, и Валькирии-вампиры с воплем врывались в самое средоточие бури.

Я даже не знаю, можно ли назвать эту картину видением или дать ей какую-то психологическую классификацию. Это просто случилось со мною, и с Лу, хотя мы продолжали вполне пристойно сидеть в нашем купе. Постепенно нарастала уверенность в том, что Аидэ, какой-бы она не была плебейкой, банальной и невежественной, прикоснулась каким-то образом к колоссальному мальстриму вечных истин.

Нормальные действия и реакции ума и тела - не более, чем дурацкие покрывала на лике Исиды.

Не важно, что с ними случится. Весь фокус был в том, чтобы с помощью какой-нибудь уловки заставить их заткнуться.

Мне стала понятна ценность слов. Она зависела вовсе не от их поверхностного значения, а от содержащихся в них жреческих тайн.

"In Xanadu did Kubla Khan

A stately pleasure-house decree."

Эти имена не означают ничего определенного, но они задают атмосферу поэмы. Возвышенное зиждется на неразборчивом.

Я понял прелесть имен в рассказах Лорда Дансени. Я понимаю, как "варварские имена вызываемых духов", используемые магами, завывания и насвистывания гностиков, мантры набожных индусов взвинчивают их души, пока голова не начинает кружиться от славы божией.

Даже названия тех мест, мимо которых проходил поезд, возбуждали меня именно потому, что они были незнакомые и звучные.

Больше всего меня возбуждала надпись по-итальянски "E pericoloso sporgersi" ("высовываться опасно" - ит.). Вне всякого сомнения, она немного значила для любого, кто говорил по-итальянски. Но для меня это была ключевая фраза магии. Каким-то путем я связал ее с моей любовью к Лу. Каждая вещь была символом моей любви, кроме тех случаев, когда зануда-рассудок утверждал противоположное.

Все это утро мы провели, кружась в грандиозном водовороте транса. Мне то и дело приходила на память надпись под картиной одного из нынешних сумасшедших художников-модернистов: "Четыре красных монаха, несущие черного козла через снега в Никуда".

Она, очевидно, поясняла расположение цветов; однако фантастический идиотизм этой фразы, и тонкий намек на зловещую порочность, заставляли меня задыхаться от подавленной экзальтации.

"Первый звонок" прозвучал пугающе внезапно. Я резко встрепенулся, и обнаружил, что я и Лу уже несколько часов не обменялись ни единым словом, что мы несемся сквозь сотворенную нами самими вселенную с колоссальной скоростью и дьявольским восторгом. И в тоже время, я догадался, что мы всю дорогу успевали автоматически "подкокаиниваться", не ведая, что творим.

Материальный мир стал значить настолько мало, что я больше не знал, где я нахожусь. Наша поездка полностью смешалась в моей голове с двумя или тремя предыдущими экскурсиями по континенту.

Лу впервые оказалась где-либо дальше Парижа, и она то и дело справлялась у меня насчет места и времени. В ее случае, привычка к странствиям не порождала пренебрежения, но я оказался не в состоянии рассказать ей о нашем маршруте самые обычные вещи. Я даже не знал в каком направлении мы движемся; скоро ли покажутся Альпы, и в какой тоннель мы въезжаем, будем ли мы проезжать Флоренцию, и в чем разница между Женевой и Генуей.

Те, кто знаком с этим маршрутом, поймут, как безнадежно были спутаны мои мысли. Я едва распознавал утро и вечер. Я с абсолютной уверенностью описывал вещи, которые по всей вероятности вообще не имели места.

Мы продолжали подъем в горы, и глядя на карту, вывешенную в коридоре, я по-прежнему не мог определить, где же мы находимся. Мы сопоставляли сроки и расстояния, только увеличивая путаницу.

Я пустился в сложнейшие астрономические расчеты, пытаясь определить следует ли нам перевести стрелки часов на час назад или на час вперед у границы; я и по сей день не знаю, пришел ли я к верному заключению. У меня была явная возможность узнать истину; но я и не стал пытаться.

Помню только, как я вышел в Риме размять ноги, и какой-то безумный порыв толкнул нас попробовать осмотреть виды за двадцать или сколько-то минут стоянки.

Мы чуть было это не сделали; но на платформе мне поджидал шок. Случилось невозможное.

- Вот так удача, - воскликнул голос в окне третьего от нас вагона. - Совпадение самое необычное, какое только может быть! Как вы поживаете?

Мы посмотрели вверх, с трудом веря своим ушам. Кто бы это мог быть, как не наш друг Фекклз!

Разумеется, я предпочел бы увидеть дьявола собственной персоной. В конце концов, я тоже поступил с этим типом довольно низко, и в данном случае сам проявил себя круглым дураком. Но что поразило меня больше всего со второго взгляда, так это инкогнито, каковым он путешествовал. Его с трудом можно было узнать.

По-моему, я уже упоминал, что у него были светлые волосы и плешь, а бороду он брил. Но теперь он оказался темноволос; а паричок безмолвно указывал Природе на ее неумолимость. Черные усики и эспаньолка завершали маскарад. Но вдобавок к ним, его манера одеваться была сама по себе камуфляжем. В Париже его туалет был корректен. Он был похож на выходца из маленького городка и из хорошей семьи.

Однако теперь он был одет как курьер или, возможно, коммерсант высокого класса. В его щеголеватости проскальзывал элемент подчеркнутой обыденности. Я инстинктивно понял, что он бы предпочел, чтобы я не упоминал его имени.

В это мгновение поезд тронулся с места, и нам пришлось запрыгнуть на подножку. Мы сразу же прошли в его вагон. В своем купе он был единственным пассажиром.

Я уже попытался описать тот шок, который произвело на мои нервы появление Феккльза. Конечно, я в любом случае должен был чувствовать себя весьма неудобно, однако кокаин помог мне легко преодолеть этот барьер.

Инцидент пришелся весьма кстати; дополнительное приключение в прекрасной сказке, которую мы переживали. Лу и сама хихикала не переставая, что еще месяцем раньше я расценил бы как верх неприличия. Но все казалось в равной мере изысканным в этот медовый месяц, полный чудесных совпадений.

Фекклза похоже наше столкновение крайне позабавило. Я поинтересовался с уместной степенью озабоченности, дошла ли до него моя записка. Он сказал, что нет, так как был внезапно отозван по делу. Я пересказал ему ее содержание, дополнив его извинениями.

Долгая поездка сильно меня утомила. Я стал воспринимать вещи серьезнее, хотя кокаин и мешал мне осознать ситуацию до конца.

- Милейший, - возразил он, - я крайне огорчен уже тем, что Вам пришлось беспокоиться на этот счет. А, между прочим, произошло вот что. Я отправился на встречу с этими людьми к четырем часам, как и было условлено по телефону, и они на самом деле вели себя достойно в отношении этой сделки, так что я позволил им сделать взнос на пять тысяч, и они тут же выписали мне чек. Но как вы могли вообразить, что я способен отвернуться от старого товарища. В любое время, как только вы окажетесь при свободной наличности, вносите вашу долю, и дело с концом. Можете взять из моей.

- Ну, это уже слишком мило с вашей стороны, - сказал я. - И я этого не забуду. Я думаю, будет правильно, раз вы уже успели это дело провернуть, подождать, пока я вернусь в Англию.

- Как вам будет угодно! - отвечал Феккльз. - Не надо вам вообще думать о бизнесе. С моей стороны, пожалуй, скверно было заговаривать о делах с новобрачными.

Лу подхватила разговор.

- Ну, расскажите же нам! - начала она. - Зачем этот маскарад! Он вам прекрасно идет, и вы это знаете. Но все же, я, в конце концов - женщина.

Феккльз вдруг сделался очень загадочен. Он подошел к двери в купе, выглянул в коридор и посмотрел по сторонам; затем он задвинул ее и заговорил шепотом.

- Это очень серьезное дело, - сказал он, и смолк.

Он вынул из кармана ключи и начал играть с ними, точно сомневаясь, стоит ли заходить так далеко. Наконец он засунул их обратно решительным жестом.

- Видите ли, старина, - произнес он. - Я с вами рискую. Всем нам известно, что вы сделали для Англии во время войны, и принимая во внимание все обстоятельства, вы едва ли не первый, кто пришел мне на ум.

Он снова резко смолк. Мы смотрели на него в недоумении, несмотря на пузырившееся в нас некое слепое, подавленное возбуждение, природу которого мы едва ли бы смогли описать.

Фекклз достал трубку и принялся довольно нервно грызть эбонитовый чубук. Затем сделал глубокий вздох и посмотрел Лу прямо в лицо.

- Вам это ничего не напоминает? - прошептал он еле слышно. – Человек покидает Париж ни с бухты-барахты, посреди крупного финансового проекта, и оказывается в Италии с измененной внешностью.

- За вами следит полиция, - хихикнула Лу.

Он искренне и добродушно рассмеялся.

- Уже теплее, - сказал он. - Но попробуйте еще.

Объяснение тотчас же сверкнуло в моем мозгу. Он заметил, о чем я думаю, и с улыбкой кивнул головой.

- О, я поняла, - вымолвила Лу с умным видом и, наклонившись к Фекклзу, прошептала ему на ухо следующее:

- Секретная служба.

- Она самая, - мягко произнес Феккльз. - И тут вы и подвернулись. Вот посмотрите.

Он достал из кармана паспорт и раскрыл его. Месье Гектор Лярош из Женевы. Курьер по профессии.

Мы понимающе кивнули.

- Я не знал, что и думать, оказался в тупике, когда увидел вас, - продолжил он. - Я иду по следу одного очень опасного человека, который втерся в доверие ряда англичан, живущих на Капри. Ведь вы туда направляетесь, не так ли?

- Да, - хором ответили мы, чувствуя как возрастает наше международное значение.

- Ну и вот, положение дел таково: появись я на Капри (а это очень маленькое место) без продуманной легенды, люди станут смотреть на меня и говорить обо мне, и если они будут смотреть достаточно пристально и говорить слишком много, десять к одному, что я - замечен, необязательно - раскрыт, но замечен как очень подозрительный иностранец. И если человек, которого я ловлю, насторожится, значит я абсолютно ничего не смогу сделать.

- Да, - вымолвил я. - Все это мне понятно, только вот - ладно, мы готовы сделать что угодно ради старой доброй Англии, какой разговор, но чем мы можем помочь вам конкретно?

- Ну, - заметил Фекклз. - Я не вижу, чем это может вам особенно помешать. Вам не придется даже замечать меня. Но если бы я мог выступать как ваш курьер, приехать раньше вас, снять вам комнаты, присматривать за вашим багажом, нанимать для вас лодки и тому подобное, мне не пришлось бы давать объяснения, кто я такой. При таком положении дел это могло бы даже избавить вас от хлопот. Здешние жулики - самые ужасные в округе; и каждый, кто выглядит как турист, особенно из породы молодоженов, подлежит всякого рода вымогательствам и грабежу.

Надо же, дело смотрелось почти как ниспосланное провидением; между прочим, я и сам подумывал найти человека, чтобы тот отгонял шакалов; и вот, благодаря Фекклзу, две птицы оказались биты одним камнем.

Лу явно была в восторге от этого соглашения.

- О, но вы нам должны разрешить не только это, - волновалась она. - Если бы мы только могли помочь вам выследить этого гада!

- Ручаюсь, так и будет, - сердечно успокоил ее Феккльз, и мы все пожали друг другу руки. - Всякий раз, в случае, когда вы сможете пригодиться, я скажу вам, что надо делать. Но вам, конечно, следует запомнить правила разведки - абсолютное молчание и повиновение. Стоите вы или падаете, вы всегда один на ринге, и если арбитр скажет "Аут", вы выходите из игры, и никто не поможет вам подняться.

Наш медовый месяц определенно развивался самым чудесным образом. Мы оставили фальшивых людишек гнить в их собственной фальши. И вот мы оказались, без какого-либо усилия с нашей стороны, прямо в центре чарующей интриги самого загадочного рода. И все это выпало в добавление к самой дивной любви, какая только бывает в мире, к героину и кокаину, помогающим нам наслаждаться мельчайшими подробностями нашего приключения.

- Ладно, - обратился я к Фекклзу. - Вы спустили меня с небес на землю. Я постараюсь забыть, что вы там говорили насчет моих мозгов, потому что молодому человеку негоже пыжиться от интеллектуального тщеславия. Бесспорно одно: я - самый счастливый человек на свете.

Далее месье Гектор Лярош подарил нам чудесный час, повествуя о некоторых своих военных подвигах. Он был столь же скромен, сколь отважен; но, невзирая на все это, мы могли достаточно ясно увидеть какую поразительную хитрость поставил он на службу нашей стране в грозную для нее годину. Мы могли представить себе, как он смыкает кольцо вокруг Гуннов, неуклюжих умом и медлительно-педантичных.

Единственным неприятным происшествием за весь вечер было его нежелание угоститься снежком. А вы уже поняли, что это такое - это означает, что человек в некотором роде не участвует в вечеринке. Феккльз извинился, объяснив, что это запрещено правилами. Он, правда, согласился с нами, что это паршивый формализм, но "они, конечно, по-своему правы. Ведь полно молодцов, которые не знают меры, и могут, перебрав, выдать что-нибудь лишнее - не мне вас учить".

Так что мы оставили его наедине с трубкой и вернулись в наше уютное купе, где провели в высшей степени славную ночь, шепотом обсуждая воображаемые интриги, каким-то образом укреплявшие крылья, на которых возносила нас наша любовь. Мы оба так и не заснули. Мы просто проплыли через темноту, чтобы застать зарю, ласкающую гребень холма Позилиппо и первый проблеск рассвета, посылающий свой восторженный привет голубым водам Неполитанской бухты.

Едва поезд остановился, как Гектор Лярош уже стоял у входа в вагон и отдавал приказания на бойком итальянском. Мы получили лучший номер в лучшем отеле; и наши вещи прибыли лишь на десять минут позже нас. Завтрак своим совершенством напоминал поэму, и ложа в опере уже была закреплена за нами, а на завтра уже был заказан рейс на Капри, где для нас был зарезервирован номер в "Калигуле". Мы осмотрели Музей утром, и съездили на автомобиле в Помпеи днем, и Месье Лярош устроил для нас все таким чудесным образом, что конец дня застал нас совершенно свежими, мурлычущими полураскрытыми устами магическую сентенцию:

"Dolce far niente". (Cладостное безделье - ит.)

Большинство людей, что бредут спотыкаясь по этому свету, кажется делают это безо всякого понятия о возможностях, которые способно предоставить им наслаждение. Это, естественно, вопрос темперамента.

Но даже те немногие, кто в состоянии оценить язык Шелли, Китса и Суинберна, смотрят на развиваемые ими представления, как на утопию.

Большинство людей мирится с идеей, что головокружительная экзальтация "Прометея Раскованного", например, строится на игре воображения. Я вообще подозреваю, что давая кокаин или героин, сколь искусно бы их не мешали, среднему человеку, ничего особенного не добьешься. Нельзя рассчитывать на мозги, там, где их нет и не было.

В девяносто девяти случаев из ста любой стимулятор, каким бы ни была его природа, воздействует, уничтожая запреты системы образования.

Обычный пьяный человек теряет внешний лоск цивилизованности. Но если вам попадется подходящий экземпляр, то наркотик вполне успешно может подавить его рациональное мышление, в результате чего на свободу вырвется его гениальность. Вот вам идеальный пример - Кольридж. Когда ему случилось принять верное количество лауданума, он создал в мечтах Кубла Хан, одно из наивысших сокровищ нашей словесности.

Но почему поэма не завершена? Да потому что человек от Порлока явился к нему по делу, и вернул его в нормальное состояние, так что Кольридж забыл все, кроме нескольких строчек.

Сходным образом мы видим, как Герберт Спенсер принимал морфий каждый день своей жизни, десятилетие за десятилетием. Без морфия он был бы всего лишь ворчливым инвалидом, целиком озабоченным болью своего тела. А с морфием он был гением, чья философия подвела итог мысли XIX столетия.

Но Лу и я обладали врожденным влечением к романтике и приключениям. Одного экстаза первой любви было бы довольно чтобы мы переросли самих себя, а действие наркотиков только усиливало и одухотворяло это чувство.

Атмосфера Капри вкупе с гениальной способностью Феккльза препятствовать всякому вмешательству в наши удовольствия, превратили наши первые две недели на острове в бесконечный транс неземной красоты.

Фекклз не давал нам скучать, но притом никогда не докучал. Он снял с наших плеч всякую заботу и устраивал экскурсии к Анакапри, на виллу Тиберия и в различные гроты. Пару раз он порекомендовал нам дикие ночи Неаполя, и мы бесчинствовали в особо утонченных притонах разврата, которыми изобилует этот город.

Ничто не становилось для нас сюрпризом, ничто не повергало в шок. Каждый житейский инцидент извлекал отдельную ноту по ходу неописуемой симфонии.

Он знакомил нас с экстравагантнейшими персонажами. Возил нас по самым таинственным кварталам. Но все, что происходило, лишь вплетало ткани опьянения в гобелен любви.

Мы участвовали в абсурднейших авантюрах. И даже когда они оборачивались с обыденной точки зрения разочарованием, само разочарование, казалось, предавало остроты всей шутке.

Мы не могли не быть благодарны этому человеку за его заботу о нашей безопасности. Мы наведывались во множество мест, где невинный турист считается законной добычей; и его живописный Итальянский отгонял многих, так сказать, спортсменов. Даже в отеле он целую неделю оспаривал счет у управляющего, и заставил-таки его принять цифру значительно ниже той, которую он лелеял в своих мечтах.

Конечно, большую часть времени у него отнимало наблюдение за человеком, которого он выслеживал; и он постоянно развлекал нас донесениями о том, как движется это дело.

- Если мне удастся провернуть все как следует, мне будет вас во век не отблагодарить, - заявил он. - Это означает поворотный пункт в моей официальной карьере. Я честно признаюсь вам, что они не принимали меня всерьез, из-за одного-двух допущенных мною просчетов. Но если эта пташка окажется у меня в мешке, они не смогут мне отказать, чтобы я у них ни попросил.

В то же время было ясно, что он испытывает неподдельный дружеский интерес к своим "влюбленным птичкам", как он нас называл. Сам-то он однажды испытал в любви глубокое разочарование и отошел от этих дел. Но к счастью это не испортило его натуру, и ему доставляло настоящее удовольствие видеть людей, чье счастье столь идеально.

Единственное, говорил он, что его немного беспокоит, так это то, что он никак не может выйти на людей, владеющих "Жареным Котом", крайне возбуждающим и опасным ночным клубом, где допускались удовольствия в своем роде столь эзотерические, что никакое другое место в Европе не могло идти с ним в сравнение.

ГЛАВА IX. THE GATTO FRITTO

(ЖАРЕНЫЙ КОТ - ит.)

Где-то к концу третьей недели, как я узнал из Дневника Лу (сам я потерял всякое представление о времени), Фекклз явился с победным блеском в глазах.

- Я связался с кем нужно, - сообщил он, - но считаю, что обязан вас честно предупредить - "Гатто Фритто" - довольно опасное место. Я готов взять вас туда, если вы будете в маске и с пистолетом в кармане; но я никак не могу допустить по совести, чтобы с нами пошла и леди Пендрагон.

Я принял столько кокаина, что едва понимал, о чем он говорит. Легче всего было выразить согласие кивком головы и наблюдать, как сражаются облака за объятия солнца.

Я ставил на большого белого слона на горизонте. Там были еще две черные кобры и фиолетовый бегемот, которые выступали против него; но я ничем не мог помочь. С такими великолепными бивнями он должен был бы их одолеть; и при одном взгляде на его ножищи было ясно, что старое солнце не имеет ни единого шанса и пропадет, как собака. Не понимаю, как люди не чувствуют и могут не волноваться, когда происходит такого рода битва. И на что, в таком случае, рефери?

Лу складывающаяся перспектива донельзя разозлила ситуация. Она начала визгливо протестовать: дескать она тоже обязательно пойдет в "Гатто Фритто", а если не пойдет, то сама наловит котов, зажарит их и заставит меня съесть!

Не помню, как долго она скандалила. Слушать ее было полнейшее наслаждение. Я то знал, что это значит, как только мы сможем избавиться от этой свиньи Фекклза.

Пропади все пропадом, а в медовый месяц третий лишний!

Тогда Фекклз обратился за поддержкой ко мне с подобием увечного, беспомощного протеста, умоляя меня проявить настойчивость.

Я ответил ему: "Фекклз, старина, ты парень, что надо. Ты всегда мне нравился в школе; и я никогда не забуду того, что ты сделал для меня за эти последние тридцать или сорок лет на Капри, и если уж Ллойд Джордж может доверить тебе поимку подлеца, за которым ты охотишься, то почему я не могу доверить тебе познакомить нас с развлечениями в "Жареном Коте"?"

Лу захлопала в ладоши, визжа от восторга, однако Фекклз сказал: "Ладно, тогда все в порядке. Но это очень серьезное предприятие. В таком настроении вы на него не пойдете. Туда надо идти очень тихо, на трезвую голову, и открыться только когда прозвучат слова "Через край"".

Мы сделали вид, что сосредоточились, чтобы ему угодить, но я не мог все же до конца закрыть глаза на тот факт, что я, похоже, проигрываю свои деньги, потому что белый слон взял и превратился во вполне ординарного зебу или брахманскую корову, или в лучшем случае во двугорбого верблюда или Бактрианского дромадера, то есть наконец в животное полностью неподходящее по своей натуре, чтобы выигрывать деньги тем осмотрительным людям, которые на него поставили.

Взволнованный этим обстоятельством я едва ли был в состоянии понять природу предложений, излагаемых выступившим с докладом Высокочтимым Братом Феккльзом, Действительным Заместителем Главного Генерального Секретаря.

Но вчерне они сводились к следующему: следовало запереть все наши бумаги и драгоценности, оставив лишь немного мелочи, ради предосторожности, а Фекклз прибудет как условлено, с маскарадными костюмами неополитанских рыбаков для меня и Лу. Мы не должны брать с собой ничего, кроме револьверов каждый, и опять же небольшого количества мелочи, после наступления темноты следует проскользнуть с террасы отеля так, чтобы нас никто не заметил, к катеру, который доставит нас в Сорренто; там нас будет ждать автомобиль, который привезет нас в Неаполь около часа ночи, и тогда уже мы пойдем в питейное заведение "Fauno Ebbrio" ("Пьяный Фавн" - ит.), и как только набережная обезлюдеет, он подберет нас и отведет прямо в "Жареный Кот", и там мы в первый раз сможем узнать какова эта жизнь на самом деле.

Я назвал это вполне правильной, достойной, здравой программой. Ведь долг каждого Англичанина - узнать без каких-либо помех для собственного бизнеса как можно больше о загранице. Сведения этого рода всегда пригодятся на случай еще одной европейской войны. Ведь знанием именно таких вещей Фекклз и был обязан тем положением, которое он занимал в Секретной Службе, будучи доверенным конфидентом тех таинственных разведок, что оберегают благосостояние нашей возлюбленной державы.

Благодарю вас, на этом можно завершить развлекательную программу на сегодня.

Именно это я хотел сказать Фекклзу. Он всегда инстинктивно понимал, когда его присутствие становилось нежелательно. Поэтому сразу же после того, как мы пришли к предварительным договоренностям, он поспешно принес извинения, поскольку долг требовал его присутствия на вилле, где остановилась его жертва, так как надо было установить диктофон в комнате, где тот собирался обедать.

Таким образом, Лу была в моем распоряжении вплоть до завтрашнего дня, когда он явится с маскарадными костюмами. И я не собирался терять ни минуты.

Признаюсь, я чувствовал себя паршиво от того, как подвело меня белое облако. Я бы погнался за этим глупым старым солнцем и сам, не будь я женат.

Как бы то ни было, мы были одни, одни навсегда, Лу и я, на Капри, и все это было слишком здорово, чтобы в это поверить! Свет солнца и свет луны, и свет звезд! Все они читались в ее глазах. И с каким вызывающим жестом она вручила мне кокаин! Я знал, что значит быть сумасшедшим. Я мог превосходно понять, отчего глупые шуты, которые не лишены рассудка, боятся его потерять. Я и сам был таким, пока не знал ничего лучшего.

Этот паршивый народишко измеряет мир на свой аршин. Он затерян в необъятных просторах Вселенной, и вследствие этого боится всего, чему случается превзойти его собственные пределы.

Мы с Лу отбросили в сторону жалкие мерила человечества. Подобные вещи хороши только для ученых мужей и портных; но мы одним прыжком отождествили себя со Вселенной. Мы были также несоизмеримы, как отношение окружности к ее диаметру. Мы были столь же выдуманы и нереальны с их точки зрения, как квадратный корень из минус единицы.

Человечество не имело никакого права нас судить. Ошибкой было уже рассматривать нас как простых бесперых двуногих. Возможно мы и выглядели человеческими существами в их глазах; присылали же они нам счета и все прочее, как будто мы и в самом деле были людьми.

Но я отказываюсь отвечать за ошибки посредственных животных. Я потакаю им в их заблуждениях, потому что они - лунатики, а лунатикам не надо противоречить. От этого, однако, очень далеко до признания, что за их галлюцинациями стоит какая-либо фактическая основа.

Я бывал в их дурацком мире здравого смысла где-то миллион лет тому назад, когда меня еще звали Питер Пендрагон.

Но зачем вспоминать болезненное прошлое? Разумеется сильными не становятся за одну минуту. Возьмем к примеру орла. Кто он такой, пока пребывает в яйце? Ничто, всего лишь яйцо с возможностями. И вы не ждете, что вылупившись из яйца он в первый же день слетает на Нептун и обратно. Ведь не ждете!

Но день ото дня, во всех отношениях, он становится лучше и лучше. И если я когда-нибудь шлепнусь и вспомню о своем происхождении от раздвоенной редиски, все, что мне будет нужно - это поцелуй из уст Лу или понюшка кокаина, чтобы вернуться туда, где мой дом родной - в Рай.

Не смогу вам ничего рассказать о последующих двадцати четырех часах. Достаточно будет сказать, что все мировые рекорды были побиты, и еще раз побиты. И мы дышали просто как пара голодных волков, когда заявился Фекклз со своими костюмами и пистолетами!

Он повторил прежние инструкции, присовокупив к ним почти отеческий совет, сказанный весьма доверительным тоном.

- Я знаю, что вы меня простите; я ни на секунду не ставлю под сомнение вашу абсолютную способность постоять за себя, но вы никогда раньше в этих местах не бывали, и не должны ни на миг не забывать о резком и бурном нраве обитателей итальянского Юга. Он подобен внезапному шквалу, которого так опасаются рыбаки. Часто это просто выплеск эмоций и выглядит страшно только со стороны, но вам следует держаться подальше от любых ссор. В "Пьяном Фавне" может быть полно пьяных хулиганов. Сядьте у двери; и если кто-нибудь начнет приставать, тихонько улизните и гуляйте, пока все не прекратится. Вам ни к чему связываться с полицией.

Мне была очевидна мудрость его указаний, хотя с другой стороны, лично сам я не прочь был подраться. Единственной мухой в аптечном настое медового месяца, пусть я этого и не замечал, было как раз некоторое отсутствие возбуждения от азартной игры со смертью, к которому меня приучила война.

Достаточно было мимолетного напоминания об этих диких страстях – ссоры двух лодочников, бранящегося по пустяковому поводу туриста, - чтобы кровь ударила мне в голову. Я только и хотел, что законного предлога для умерщвления нескольких сотен человек.

Но природа мудра и снисходительна, и мне всегда удавалось избавиться от этого с помощью Лу. Тяга к убийству и тяга к сексу нераздельно связаны в нашем прошлом. Все, чего цивилизации удалось добиться, так это научить нас притворяться, будто мы этого не замечаем.

План стартовал без малейшей заминки. Наша комната выходила на террасу, погруженную в густую тень. Вряд ли в отеле мог быть кто-нибудь еще, учитывая время года. Небольшой ряд ступенек, сбоку от террасы, вывел нас под арку, увитую виноградной лозой, а затем - на ослиную тропу, которая на Капри считается дорогой.

Никто не обратил на нас никакого внимания. Прогуливались влюбленные парочки, ватаги крестьян, на ходу поющие под гитару, да двое-трое счастливых рыбаков, плетущихся домой из винной лавки.

Мы нашли катер на причале, и тотчас впали в восторженное состояние. Нам показалось, что и минуты не прошло, а мы уже очутились в Сорренто, где уселись в поджидавший нас громадный родстер. Без единого слова мы тронулись с места на предельной скорости. Красота этого маршрута общеизвестная; и все-таки:

- We were the first that ever burst

Into that silent sea.

Мир был сотворен заново ради нас. Он возник в виде калейдоскопических фантасмогорий восхитительных звуков, картин и запахов; и все они казались простыми украшениями для нашей любви, обрамлением для бриллианта нашей сверкающей страсти.

Даже те несколько миль на въезде в Неаполь, где дорога проходит через унылые, омраченные торгашеским духом пригороды, приняли новый вид. Это были простые очертания зданий на фоне неба. Но нам они каким-то образом напомнили выщербленный контур партитуры Дебюсси.

Но все эти красоты, какими бы изысканными и захватывающими они ни были, содержали в себе нечто поверхностное. На дне наших сердец, вот где бурлило и вздымалось добела раскаленное озеро расплавленного инфернального металла.

Мы еще не знали, какие ужасные, чудовищные гадости поджидают нас в "Гатто Фритто".

Я установил, что действие наркотиков частично стирает свежие пласты памяти. Ими же достигается сходный результат и в плане морали, только еще более эффективный. Труды бесчисленных поколений, потраченные на эволюцию, оказались загублены в один месяц. Мы все еще сохраняли до некоторой степени условности приличия; но мы понимали, что это с нашей стороны только искусное обезьянничание.

Мы вернулись к горилле. Любой акт похоти или насилия казался всего лишь естественным способом выплеснуть нашу энергию!

Мы ничего друг другу об этом не говорили. Оно было, воистину глубиннее и темнее всего, что может быть передано членораздельной речью.

Ну да, человек отличается от низших животных, и прежде всего в вопросе языка. Использование языка вынуждает оценивать свои мысли. Вот почему великие философы и мистики, те, кто имеют дело с представлениями, которые не могут быть выражены в каких-то терминах, постоянно вынуждены употреблять негативные прилагательные или одергивать разум, формулируя свои мысли в виде серии противоречивых заявлений. В этом объяснение "Символа Веры" Афанасия Великого, чьи пункты озадачивают простого человека.

Для понимания божественного, нужно быть божественным самому.

Но в равной степени верно и обратное. Страсти преисподней находят выход только в шумном безумстве скотства.

Автомобиль затормозил в конце грязной улочки, где и притаился "Пьяный Фавн". Водитель указал на полоску света, что зигзагом исходила от него, бросая зловещий отблеск на противоположную стену.

В дверях стояла нахальная черноволосая девица в короткой юбке, с кричащей шалью на плечах и золотыми сережками в ушах. Мы были немного пьяны от быстрой езды, наркотиков и всего остального - ровно настолько, чтобы сознавать, что это - часть нашей политики, казаться чуточку пьянее, чем мы были на самом деле.

Мы прошли к двери, шатаясь и вертя головами из стороны в сторону. Мы уселись за столик и заказали выпивку. Нам подали одну из тех гнусных итальянских подделок под ликер, что на вкус отдают шампунем.

Но вместо тошноты это пойло вызвало у нас восторг, мы наслаждались им, как одним из условий нашей игры. Одетые под неополитанскую чернь, мы с головой ушли в нашу роль.

Мы влили огненную жижу себе в глотку, будто это был "Курвуазье `65". Напиток подействовал на нас с удивительной быстротой. Он словно выпустил наружу роящийся караван тех муравьев, что прогрызают себе дорогу сквозь джунгли бытия, он подействовал точно серная кислота, выплеснутая на женское лицо.

В притоне не было часов, а свои мы, конечно, оставили у себя в номере. Мы стали выказывать легкое нетерпение. Мы не могли припомнить, говорил ли нам Фекклз или нет, насколько он задержится. В зале было душно. В этом месте толпился самый отъявленный сброд Неаполя. Одни несли обезьянью тарабарщину, другие сами себе распевали пьяные песни; а некоторые обменивались бесстыдными ласками; кое-кто был уже погружен в скотский ступор.

Среди последних был больший и сильный громила, который неким образом привлек наше внимание.

Мы думали, что ничем не рискуем, разговаривая по-английски; и, насколько я помню, мы вынуждены были беседовать во весь голос. Лу заявила, что этот человек - тоже англичанин.

На первый взгляд он явно спал; но когда, наконец, оторвал от стола свою голову, то вытянул ручищи и потребовал выпить по-итальянски.

Он осушил свой стакан одним глотком, после чего неожиданно подошел к нашему столику и обратился к нам по-английски.

Мы моментально распознали по акценту, что изначально этот тип был более или менее джентльменом, но его лицо и голос рассказывали долгую историю падения. Должно быть, он катился под откос много лет - давно достиг дна, и открыл для себя, что там ему живется легче всего.

На свой скотский манер он нам симпатизировал: он предостерег нас, что наши маски могут стать источником опасности; любой видит нас насквозь, и сам факт, что мы их надели, мог быстро вызвать подозрение в неополитанской башке.

Он заказал еще спиртного, и выпил за Короля и Державу с некой угрюмой гордостью за свое происхождение. Он напоминал мне опустившегося англичанина, описанного Киплингом.

- Да не бойтесь вы, - успокоил он Лу. - Я не допущу, чтобы вас здесь обидели. Такой-то персик? Только не наложите от страха в штаны!

Это замечание повергло меня в безумный гнев. Пусть этот тип проваливает к чёрту!

Он мгновенно это заметил, и зловеще ухмыльнулся с жутким смешком.

- Все в порядке, мистер, - сказал он. - Никто не хотел никого обижать, - и, обняв Лу своей лапой за шею, попытался ее поцеловать.

Секунду спустя я был на ногах и двинул его правой в челюсть. Удар сбил его со скамьи и он растянулся на полу.

Мгновенно поднялся шум. Все мои былые боевые инстинкты тотчас прорвались на поверхность. Мне тотчас же стало ясно, что мы накануне того самого скандала, которого нам столь мудро советовал избегать Фекклз.

Целая толпа - мужчины и женщины - повскакивали с мест. Они напирали на нас, точно охваченный паникой рогатый скот. Я замахнулся моим револьвером, как кнутом. Волна отхлынула назад, точно бурун, когда он разбивается о скалу.

- Прикрой меня сзади! - крикнул я Лу.

Едва ли она нуждалась в подсказке. В критический момент в ней вспыхнул дух истинной англичанки.

Удерживая толпу стволом и взглядом, мы пробивали себе дорогу к выходу. Один человек поднял стакан и намеревался его бросить, однако padrone (хозяин - ит.) вынырнул из-за стойки и одним ударом обезоружил его.

Стакан разбился об пол. Атака на нас выродилась в град угроз и воплей. Мы очутились на свежем воздухе, а также в объятиях полдюжины полицейских, которые набежали с обоих концов улицы.

Двое из них прошли в распивочную. Гам затих, словно по волшебству.

И затем мы выяснили, что находимся под арестом. Нас допрашивали на бойком, возбужденном итальянском. Ни я, ни моя возлюбленная не понимали ни слова из того, что они нам говорили.

Из притона вышел сержант. Он показался нам человеком интеллигентным. Он сразу же понял, что мы были англичане.

- Inglese? - поинтересовался он. - Inglese?

И я ответил мощным эхом: "Inglese, Signore Inglese", - будто это улаживало все дело.

Среди англичан на материке распространена иллюзия, что дескать факт английского подданства позволяет им творить, что вздумается. И в этом есть доля правды, потому что обитатели Европы твердо убеждены, что все мы - безобидные сумасшедшие. Поэтому нам и разрешается целый ряд поступков, которые европейцы ни на миг не потерпели бы со стороны предположительно разумной персоны.

В данном случае, я почти не сомневаюсь, что будь мы в подобающей нам одежде, нас бы вежливо проводили до гостиницы, или посадили бы в автомобиль без дальнейшего шума, кроме, возможно, нескольких поверхностных вопросов, с целью произвести впечатление на подчиненных сержанту людей.

Но поскольку все было не так, он недоверчиво покачал головой.

- Arme vietate (оружие запрещено), - произнес он торжественно, указывая на револьверы, которые все еще находились в наших руках.

Я попытался объяснить ему суть приключения на ломаном итальянском. Лу вела себя куда более благоразумно, воспринимая всю эту историю, как глупую шутку, и исходя пронзительным истерическим хохотом.

Что до меня, то кровь моя кипела. Я не собирался терпеть вздор от этих проклятых итальянцев. Несмотря на кровь римлян, которая является законной гордостью их древнейших фамилий, мы всегда как-то уже инстинктивно думаем об итальянце, как о черномазом.

Нет, мы не называем их "дагос" или "уопс", как это делают в Соединенных Штатах, добавляя неизменный эпитет "грязный"; но чувствуем тоже самое.

Я начал задирать сержанта; и этого, конечно, было вполне достаточно, чтобы нарушить равновесие в игре не в нашу пользу.

Нас скрутили. Сержант сказал отрывистым тоном, что нам следует пройти в комиссариат.

Два порыва боролись во мне. Первый - это перестрелять их как собак, и скрыться; а второй - уподобиться заблудившемуся ребенку, и пожелать, чтобы появился Фекклз и вытащил нас из этой неприятности.

Итак, нас увели в полицейский участок и бросили в разные камеры.

Даже и не пытаюсь описать ту кипящую ярость, что не давала мне заснуть всю ночь. Любые попытки соседей проявить сочувствие отвергались мною с обидой и раздражением. По-моему они инстинктивно догадались, что я попал в беду не по своей вине, и спешили по-своему грубовато проявить доброту к незнакомцу.

Наихудшим в этом деле было то, что нас обыскали и отняли нашу опору, дорогую бутылочку с золотым верхом! С ее помощью я мог бы легко привести себя в состояние, когда все это показалось бы смешным, как это уже случалось так часто раньше; и в первый раз я познал жуткий спазм сердца, который вызывает воздержание.

И это был пока только намек на дальнейший кошмар. Во мне было достаточно вещества, чтобы продержаться какое-то время. Но даже при таком положении вещей, состояние было довольно скверное.

Я чувствовал полнейшую беспомощность. Я начал раскаиваться, что отвергал попытки сокамерников пойти мне навстречу. Я приблизился к ним и пояснил, что я "Signor Inglese" у которого "molto danaro" (много денег - ит.); и если кто-нибудь сделает одолжение и угостит меня щепоткой кокаина (это я показал жестом), то он не останется без благодарности, и это не просто слова.

Меня сразу же поняли. Они сочувственно посмеялись, прекрасно понимая, что это за случай. Но, как обычно бывает, никто не ухитрился протащить что-нибудь в камеру. Не оставалось ничего другого, кроме как дожидаться утра. Я лежал на скамье, ощущая себя жертвой все более и более острого раздражения.

Часы проходили, точно шествие наследников Банко перед глазами Макбета; и голос во мне продолжал повторять: "Макбета умертвил сон, Макбет больше никогда не будет спать!"

Я испытывал жуткое тревожное ощущение, словно меня выследил некий невидимый враг. Меня обуял совершенно беспричинный гнев на Фекклза, как если бы это по его вине, а не по моей собственной, я попал в этот переплет.

Вы можете счесть это странным, но я так и ни разу не подумал о Лу. Мне было все равно, страдает она или нет. Мой ум всецело занимали только мои личные физиологические ощущения.

Сразу по прибытии комиссара, меня проводили к нему. Похоже, они решили, что наше дело представляет важность.

Лу уже находилась в кабинете. Комиссар по-английски не говорил, и переводчик в эту самую минуту был также недоступен. Она выглядела абсолютно несчастной.

Удобств, чтобы привести в порядок свой туалет, у них не имелось, и при свете дня наш маскарад выглядел смехотворно.

Волосы Лу спутались и были грязны. Цвет лица был желтоватый, с вкраплениями нездоровой красноты. Глаза мутные, налитые кровью. Под ними появились темно-фиолетовые круги.

Меня крайне разозлил ее непривлекательный вид. Уже потом мне в первый раз вдруг открылось, что я и сам, наверное, не похож на Принца Уэльского в День Дерби!

Комиссар был коротенький субъект с бычьей шеей; очевидно выскочка из народной массы. Соответственно он обладал преувеличенным чувством своего значения.

Он говорил с нами почти грубо, и явно презирал нашу неспособность понимать его язык.

Что до меня, то боевой дух покинул меня полностью. Все, на что я был годен, это назвать наши имена тоном школьника, вызванного к директору и апеллировать к "Consule Inglese".

Клерк комиссара похоже всполошился, услыхав, кто мы такие, и заговорил со своим начальников быстрым приглушенным голосом. Нам попросили написать наши имена на бумаге.

Мы показалось, что мы выберемся отсюда со всеми приличиями. Я был уверен, что "Сэр" не моежет не подействовать, а "Кавалер Креста Виктории, Рыцарь Британской Империи" вряд ли не произведут впечатления.

Я ни капли не сноб; но я был искренне рад, что в кой веки раз, являюсь важной персоной.

Клерк с бумагой выбежал из кабинета. Он тут же вернулся, весь сияя, и предложил вниманию комиссара одну из утренних газет, проводя пальцем по строчкам со сдерживаемым восторгом.

Мой дух воспрянул. Какой-нибудь параграф светской хроники явно подтверждал нашу личность.

Манеры комиссара сразу же изменились. Его новый тон не был совсем уж дружелюбным и сочувственным, но я приписал это его плебейскому происхождению.

Он что-то сказал насчет "Consule", и направил нас в приемную. Клерк показал, что нам придется ждать здесь - сомнений не было - прибытия консула.

Прошло не больше получаса; но он показался вечностью. Нам с Лу нечего было сказать друг другу. Мы только и чувствовали, что невыносимое желание поскорее убраться от этих дряных людишек, снова попасть в "Калигулу", принять ванну, съесть обед. Но прежде всего - успокоить свои нервы доброй и крепкой дозой героина и несколькими щедрыми порциями кокаина.

Поиск по сайту: