КАК Я ОДНАЖДЫ ПОПАЛ ЕЩЕ В ОДНУ ДЕТЕКТИВНУЮ ИСТОРИЮ

Неонацистов, пропагандирующих во время своих сборищ преступную коричневую идеологию, не только не отрицающих, но иногда и восхваляющих в своих рекламных брошюрках преступления фашизма, следует, в общем‑то, отнести к разряду тихих сумасшедших, значение которых не нужно преувеличивать, принимая против них правительственные меры… Примерно так выразился однажды министр внутренних дел Нижней Саксонии Рёттгер Грос, когда в конце 70‑х годов старые и новые коричневые вновь напомнили о себе большим числом противозаконных акций. Я же, наученный опытом, придерживаюсь другого мнения.

Однажды вечером, около шести часов, – было это в конце зимы, когда, как говорится, уже пахло весной, – у входа в наш театр раздался звонок. Мы в этот вечер ожидали коллегу‑сатирика Хеннинга Венске, он собирался у нас выступить. По установленному нами распорядку в это время дня я исполняю обязанности привратника. Но, занятый наверху нашими обычными делами, я несколько замешкался, и к двери побежал наш друг Фолькер. Попав под запрет на профессию, он оказался без работы и, любя наш театр, частенько использовал неожиданно свалившееся на него свободное время, помогая нам в работе, и в конце концов взял на себя все делопроизводство. Итак, наш друг открыл дверь и увидел совсем не того, кого мы ждали. Молодой парень, одетый в черные кожаные доспехи – форму неонацистов, – рявкнул с порога: «Требую Киттнера!»

Поскольку эсэсовская форма доверия не внушает, Фолькер спросил официальным тоном: «А в чем, собственно, дело?»

Тогда мужчина вытащил револьвер.

«Может, теперь притащишь Киттнера? Мне он нужен!»

Фолькер, к счастью, не растерялся и молниеносно захлопнул дверь. А ее мы предусмотрительно обили, правда, незаметно для глаз, железом.

Потом Фолькер поднялся наверх и в своей обычной спокойной манере доложил обо всем. Мы решили вызвать оперативный отряд полиции, ведь бандит мог подкарауливать нас на улице.

Осторожно выглянув в окно, мы увидели: в двухстах метрах от дома маячила фигура в черном. Наш визитер был достаточно далеко, и мы могли рискнуть выйти на улицу. Судя по всему, он узнал меня и повернул назад. Мы скрылись в доме. Повторяя этот маневр несколько раз, мы старались задержать неонациста.

Наконец по прошествии, как нам показалось, довольно продолжительного времени появились полицейские. Шестерым из них удалось справиться с налетчиком, оказавшим отчаянное сопротивление, и обезоружить его.

Подробностей задержания мы, собственно, не видели, поскольку действие разворачивалось на другой стороне улицы и было скрыто от нас кустами, образующими как бы живую изгородь. Когда появившиеся вскоре двое полицейских пожелали задать нам несколько вопросов, я потребовал очной ставки с задержанным: он был еще в состоянии шока, и можно было попробовать выудить из него кое‑что относительно мотивов его поступка. Могло оказаться, что я его знаю. К сожалению, дело до этого не дошло.

Остальные детали я узнал потом исключительно из газет. Оружие мужчины было заряжено. У него было найдено 22 боевых патрона и 4 удостоверения личности на разные фамилии. Кем он был на самом деле, полиция долгое время не могла сообщить, так как задержанный нес всякий вздор: он якобы действовал по заданию секретных служб. Ненормальный – решили мы.

Спустя два дня газеты сообщили, что полиции удалось кое‑что выяснить: одно из четырех удостоверений оказалось настоящим. Вслед за этим в квартире задержанного был произведен обыск. Было найдено 100 плакатов с портретом Гитлера. Как потом припомнили, этот явно ненормальный за 14 дней до случившегося открыто продавал их на одной из барахолок в Ганновере, где особенно людно. Когда наконец возмущенные посетители рынка уведомили полицию, у него было достаточно времени скрыться.

Политическая полиция была, возможно, слишком занята преследованием инакомыслящих левого толка, а потому, судя по всему, не очень занималась этим делом. А может быть, вообще не обратила на него внимания: ведь речь шла, по мнению самого высокого чина в этом ведомстве, о «безобидном сумасшедшем».

Однако, как выяснилось, от «безобидного» распространителя пропагандистских материалов до убийцы – всего один шаг. В этом смысле еще одно происшествие должно было бы насторожить всех. Этот «безобидный» торговец «пустяковой» нацистской литературой осуществил незадолго до этого нападение на профессора Оскара Негта из Ганновера, известного своей левой ориентацией. Он напал на профессора, когда тот собирался войти в квартиру. Личность хулигана, которому, к счастью, помешали осуществить задуманное, быстро выяснили: это был Дагоберт М. Имя мне было знакомо, оно связывалось в моей памяти с временами «Клуба Вольтера». Я припомнил, что он лет за десять‑двенадцать до этого, будучи, в общем‑то, фигурой незаметной, все время пытался внедриться в молодежное рабочее движение. Безрезультатно: все его считали шпиком, поскольку стало известно, что его отец занимал в земле Нижняя Саксония руководящий пост в политическом сыске. Некоторое время спустя Дагоберт М. примкнул к секции маоистов. Ну, а что оттуда до неонацизма рукой подать – совершенно очевидно, стоит только сравнить программы, высказывания и методы, применяемые маоистами в ФРГ, которые в ту пору были особенно активны, с программами, высказываниями и методами неофашистов, движение которых тогда только еще формировалось. Это не раз отмечали и средства информации. Ну, а от больного, мысли которого скачут и который склонен действовать импульсивно, нельзя было требовать понимания нюансов.

У Дагоберта М. – тут мнение врачей было единым – обнаруживались серьезные отклонения от психической нормы. Но откуда взялись 100 плакатов с портретом Гитлера? Откуда револьвер и патроны?

Я пытался выяснить это, звонил в полицию и в прокуратуру, но ответа не получил. Я просил устроить очную ставку или разрешить мне хотя бы поговорить с этим нацистом – безрезультатно. При этом меня не покидала уверенность, вероятно, с точки зрения криминалиста наивная, что при этом кое‑что могло бы и проясниться.

На судебное разбирательство (в тот раз, помимо моего, рассматривалось еще дело о поджоге и несколько других подобных дел) я приглашен не был. Я вообще узнал о том, что оно проводилось, из газет. М. показал на суде: он хотел добраться до Киттнера, поскольку тот со своим мегафоном манипулирует сознанием людей. Дагоберт М. был оправдан, ему рекомендовали пройти амбулаторный курс лечения у психиатра и отпустили на все четыре стороны.

Вскоре после этого я случайно встретил врача, которая давно знала этого пациента. «Разумеется, ты должен быть очень осторожным, – деловито сказала она. – Этот тип буквально зациклился на тебе». После этого (хотя и не только поэтому) я принял некоторые меры предосторожности.

На пасху 1986 года я собирался выступить на митинге, который был запланирован в Хайльбронне, прямо перед площадкой, где размещались ракеты «Першинг‑2». Ехал я туда поездом. Поскольку дорога предстояла длинная, набрал с собой газет. И вот в них я увидел на первой странице крупные заголовки, оповещавшие о новом аресте М.

Уже несколько месяцев полиции Ганновера никак не удавалось распутать дело, связанное с серией загадочных убийств, происшедших в столице земли Нижняя Саксония. Население волновалось. Теперь, как выяснилось, криминальной полиции удалось доказать, что в одном из случаев «убийцей был студент Дагоберт М.». Молодая женщина, активная участница одного из левых движений, недавно была застрелена в тот момент, когда на велосипеде пересекала лесок в черте города. Было установлено, что выстрел произведен из оружия, принадлежавшего Дагоберту М. «Комиссар случай» помог распутать это дело. Слесарь‑водопроводчик педагогического института обратил внимание на Дагоберта М., нашедшего себе пристанище в давно пустующем спортивном зале института.

Во время полицейского обыска у задержанного было найдено оружие. Экспертиза показала, что стреляли именно из него. Помимо этого, было найдено и другое оружие, которое М. держал в камере хранения. Было ли на его совести еще одно убийство, совершенное средь бела дня (скорее всего по политическим мотивам), – осталось неясным, так как Дагоберт М. упорно отказывался отвечать на вопросы полиции.

Вероятно, поэтому ко мне однажды нагрянули без предупреждения двое из служб, занимающихся расследованием. Пытались выяснить, не припомнится ли мне задним числом что‑нибудь в связи с этим делом. Я был вынужден ответить отрицательно, но сам узнал от них новость: М. обосновался в кафе, что напротив ТАБ, на той унылой улочке на краю города. Новый приговор еще не приведен в исполнение.

Я рассказал обо всем не потому, что то был единственный раз, когда я подвергался опасности. Были и еще серьезные попытки покушения, хотя, к счастью, такое случается не каждый день. Но в этот раз действующее лицо мне было хоть немного, но знакомо. Что позволяет сделать некоторые выводы.

Итак, Дагоберт М. – больной человек. История знает множество примеров, когда в роли убийцы выступает субъект с нарушенной психикой. Отклонения от норм поведения в подобных случаях бывают обычно замечены до того, как свершится непоправимое. Логика подсказывает: если мы сталкиваемся с человеком, который уже после того, как были доказаны преступления нацистов, занимается пропагандой нацизма, то следует проверить, отвечают ли его умственные способности тем требованиям, которые обыкновенно предъявляются к психически здоровому человеку. Отнести этих людей к разряду «ненормальных» и спокойно вернуться к своим повседневным делам – разве можно этим ограничиться? Такие люди в известном смысле сами являются жертвами. Но там, где есть жертвы, есть и виновные. Чаще всего ими бывают так называемые «убийцы за письменным столом».

Не так уж и не правы были те студенты, которые после того, как «умственно неполноценный убийца‑одиночка» совершил покушение на лидера студенчества Руди Дучке, скандировали в Западном Берлине: «"Бильд" – соучастница преступления!»

В самом деле, случайно ли, что Дагоберт М. взял в Ганновере на мушку профессора, левого кабаретиста?

«Поддерживать такого человека значило бы вложить ему в руки молоток, которым он потом будет бить наши окна» – так, выступая перед общественностью, если верить газетам, сказал обо мне господин из ратуши, член ХДС.

Другой парламентарий из рядов ХДС на открытом заседании «шутливо» заметил, что его партия готова великодушно выделить 60 тысяч марок, если «Киттнер прекратит свою плодотворную деятельность».

«Он чернит свой родной город в глазах иностранцев», – писала газета «Бильд» после того, как я рассказал представителям двух иностранных радиостанций о безобразиях, которые нацисты учинили в Ганновере. В этой же статье приводилось высказывание представителя печати министерства внутренних дел Нижней Саксонии, говорившего «Киттнер лжет». Он, правда, впоследствии отрицал, что когда‑либо говорил такое. Читал ли все это Дагоберт М.?

«Киттнер манипулирует людьми с помощью мегафона», – заявил он в суде. Это фраза из статьи о «Красном кружке»: «С помощью мегафона он манипулирует людьми».

После того как в «Бильд» появляются написанные все на один манер статьи о Киттнере, я и моя семья постоянно слышим угрозы по телефону. Таким образом, никак нельзя утверждать, что риск, которому в ФРГ подвергается кабаретист, непредсказуем. Гюнтер Вальраф это хорошо знает. И если антифашистские организации упрекают западногерманское правительство в том, что оно приуменьшает опасность, исходящую от активистов нацистского движения с его фашистскими настроениями, то это не кажется совсем уж далеким от истины. Это можно понять даже на основе изложенных историй. А ведь здесь собрано далеко не все, что можно было рассказать по этому поводу.

КАК Я ОДНАЖДЫ ОКАЗАЛ ПОМОЩЬ ПОЛИЦАЙ‑ПРЕЗИДЕНТУ

Богато украшенная серебром офицерская фуражка западно‑берлинской полиции долгие годы была украшением моего театрального реквизита. Она «участвовала» во многих моих выступлениях.

На второй день многодневных гастролей в студии УФА в Западном Берлине (место сборищ молодежи, завладевшей территорией бывшей киностудии) незадолго до начала представления за кулисами появился пожилой приветливый господин, руководитель отдела полиции по контактам с населением, или, как таких раньше называли в народе, «околоточный из Темпельхофа».

Он звонил еще утром и спрашивал, когда он может поговорить со мной: его полицай‑президент хотел бы получить от меня некоторую информацию.

«Приходите на концерт», – сказал Юппи, выступавший от имени группы, оккупировавшей территорию киностудии. Но стражу порядка это показалось несколько рискованным. «Знаете, не хотелось бы в форме появляться среди молодых людей…»

Порешили на том, что он придет в гражданском костюме. Итак, посланец полицай‑президента был в штатском.

Но все‑таки он нам не вполне доверял, и потому примерно метрах в 10 за ним дефилировали двое или трое подчеркнуто «незаметных» молодцов спортивного типа. Когда толстяк скрылся со мной за кулисами, свита расположилась у края сцены, внимательно поглядывая по сторонам. Да, хорошенькое представление у них было об искусстве и его носителях!

Честно говоря, я тоже решил проявить осторожность и попросил трех моих друзей быть «случайными» свидетелями.

Представитель власти из Темпельхофа вежливо представился. Внешне он был воплощенное дружелюбие. «Знаете, господин Киттнер, то, что я хочу сказать, идет с самого верха. Господин полицай‑президент прямо‑таки вне себя. Сегодня утром он читал газету и увидел там ваше фото – то самое, где на вас полицейская фуражка…» Все верно. Газета «Вархайт» опубликовала мое интервью и дала снимок одной из сцен. Небезынтересно отметить, что высший чин всей западно‑берлинской полиции читал за завтраком орган Социалистической единой партии Западного Берлина. Надеюсь, что за это ему не угрожал запрет на профессию.

«Скажите, пожалуйста, – продолжал несколько взволнованно мой собеседник, – фуражка настоящая? Выглядит она совершенно подлинной».

Мы, как говорится, лишились дара речи. На дворе стоял 1981 год – та самая осень, когда захваты пустующих домов достигли своего апогея. Сенат ХДС с провокационными целями посылал против «захватчиков» один полицейский отряд за другим, было много бессмысленных арестов, применялись «драконовские средства устрашения», имелось огромное число раненых и даже один погибший демонстрант. Город, казалось, вот‑вот взорвется. Даже правые депутаты из числа умеренных призывали к перемирию и видели причину того, что на улицах города создалась обстановка на грани гражданской войны, в антисоциальной политике сената и в неслыханном разгуле полицейского террора. А полицай‑президент в то же самое время считал своей главной задачей проверку качества театрального реквизита!

По воле своего начальника наш скромный районный представитель полиции выступал в роли шута. «Я должен по этому делу подать докладную, господин полицай‑президент прямо‑таки не в себе».

«По всему видно», – вырвалось у меня. Наш гость был смущен. Он, конечно, имел в виду другое. Чтобы его успокоить, я передал ему столь важную для него улику.

«Посмотрите сами, я штатский и могу ошибиться».

Он взял фуражку, повертел ее в руках, осмотрел внимательно подкладку и слегка побледнел. Судорожно вздохнув, он пробормотал: «Господин Киттнер, она действительно настоящая!»

Он смотрел на меня с таким подлинным отчаянием, как будто выяснилось, что его давний друг оказался главой гангстерской банды.

Я успокоил его: «Вы не правы. Фуражка, возможно, была настоящей до недавнего времени, но теперь же у нас новая зеленая форма».

«Вы правы». Он явно испытывал облегчение. «Ну, вот видите, – сказал я дружелюбно, – давайте ее сюда!»

Нехотя он протянул мне улику. Но не успел я уложить на полку свое сокровище, как увидел, что в глазах представителя закона вспыхнул огонек нового ужасного подозрения.

«А как давно у вас эта фуражка?»

«С 1968 года», – чистосердечно ответил я.

«Тогда выходит, что она много лет была настоящей!»

Было очевидно, что ему только сейчас стало совершенно ясно, с каким беспрецедентным, неслыханным нарушением закона он столкнулся.

Что ему оставалось делать? Конфисковать фуражку? Арестовать меня? Он был в нерешительности. Внезапно его осенило. Дружеским, хотя и несколько вымученным тоном он осведомился:

«А откуда она у вас?»

«Ах, это я могу вам сказать, дело было в западно‑берлинском Республиканском клубе», – начал я.

«На Виландштрассе, верно?» – Это прозвучало доверительно. Республиканский клуб был ему известен. Эксперимент оправдывал себя: подозреваемый был готов сотрудничать.

«Да, на Виландштрассе в 1968 году. Ну, тогда еще был этот страшный полицейский террор…»

Собеседник заметно вздрогнул.

«Да, этот полицейский террор, – повторил я невозмутимо. – Вам должно быть это известно».

Он смотрел в землю и переступал с ноги на ногу.

Но я был непреклонен: «Как, вы уже не помните, это же облетело весь мир!» И я, продолжая безжалостно бередить рану, повторил еще раз по слогам: «Этот полицейский террор!»

Господин решил сохранить хорошую мину при плохой игре. Он нехотя кивнул, не поднимая глаз. Ему еще многое нужно было выведать у меня. Источнику, который вдруг забил, нельзя было дать иссякнуть, настаивая на каких‑то мелочах…

Я удовлетворенно продолжал: «Ну, вот в связи с этим террором я и хотел сделать программу. (Я еще раз насладился победой.) Да… и я поспрошал в клубе, не может ли мне кто‑нибудь раздобыть такую фуражку, имитацию или достать у старьевщика… Ну что вам сказать… на следующий день мне ее принесли». У полицейского в этот момент в руке оказалась записная книжка, и он записал, повторяя вслух «1968‑й, Республиканский клуб, Виландштрассе? Правильно?»

Вариация на тему: «Как я однажды помог полицай‑президенту»

«Да», – коротко ответил я.

Простак посмотрел на меня. Он хотел, чтобы его следующий вопрос прозвучал совсем невинно, но от внутреннего напряжения голос его дрожал: «Ну и кто же ее принес, господин Киттнер?»

Я изобразил работу мысли, стремление припомнить. Я чесал в затылке, задумчиво подпирал подбородок кулаком. «Знаете, прошло столько лет…»

Эта полицейская ищейка, этот болван напряженно уставился на меня, он прямо‑таки сделал стойку: момент был решающий.

Я долго «припоминал». «Погодите‑ка… – И тут в моем взоре, как молния, промелькнуло воспоминание: – Его звали… Урбах. Петер Урбах».

В этом месте моего маленького «спектакля» всех моих западно‑берлинских друзей одновременно охватил «приступ вирусного насморка». Они кашляли, квохтали фыркали в свои носовые платки с такой силой, что следовало бы вызвать дежурного врача, но как иначе они могли бы подавить приступ смеха?

Петер Урбах. Так звали полицейского провокатора, который повсеместно приобрел печальную известность, когда в связи с одним процессом по делу террористов, проходившем в Западном Берлине, вскрылась его грязная деятельность. Годами по поручению сенатора по внутренним делам он вел слежку за левыми и симпатизирующими им лицами, провоцировал, расставлял ловушки. В Республиканский клуб он и в самом деле имел свободный вход и даже выдавал себя за рабочего. Всегда готовый к услугам, он время от времени чинил отопление у какого‑нибудь профессора, известного своими либеральными взглядами, или оклеивал его квартиру обоями.

После своего разоблачения он исчез со сцены и, вероятно, где‑нибудь в Швеции живет на заслуженную пенсию. Каждому, кто хоть сколько‑нибудь интересуется политической жизнью Западного Берлина, имя Урбаха известно. Поэтому ребят и охватил «приступ насморка».

Но наш бравый околоточный ничего не заметил и не заподозрил. Он аккуратно записал в свою книжку, не преминув уточнить: «Итак, доктор Петер Урбах?»

«Нет, нет, – вмешалась моя жена, – Урбах посещал Республиканский клуб, но доктором не был».

От нового «приступа насморка» у моих друзей даже слезы выступили на глазах.

Глаза удачливого детектива блестели. Может быть, его похвалят или повысят в звании? Явно довольный достигнутым, он быстро распрощался: «До свидания, господин Киттнер, успеха вам сегодня. Я бы охотно остался – кабаре всегда должно быть забористым… но вы же знаете… служба, служба…» – И он поспешно скрылся. Вместе с ним исчезли и неприметные господа, что дежурили перед сценой. Не уверен, что упорный исследователь фуражек пожелал бы мне и в дальнейшем успехов и по‑прежнему считал бы, что кабаре должно быть забористым. Но, как знать, может быть, он был не лишен чувства юмора.

Расскажу вкратце, в общих чертах, как все развивалось дальше.

Наш детектив наверняка гордо подал свой рапорт. «…При опросе Киттнер показал, что пресловутую фуражку он получил в Республиканском клубе на Виландштрассе в 1968 году от некоего Петера Урбаха (в отделении неизвестен)». Я дорого дал бы, чтобы посмотреть, какое лицо было у полицай‑президента, когда он это читал. Уж ему‑то, во всяком случае, имя доносчика было прекрасно известно.

Эта воображаемая картина (результат моей помощи, оказанной при расследовании) долго не давала мне покоя, и полгода спустя я все‑таки позвонил в президиум западно‑берлинской полиции и в качестве заинтересованного лица попросил проинформировать меня, чем же закончилось «расследование, в котором я помогал полицай‑президенту», и «нашли ли того господина». Я ни слова не сказал о фуражке и не упомянул имени Урбаха. Референт сразу же вспомнил: «Ах, да, это было что‑то связанное с кабаре… припоминаю… Ваше имя Киттнер? Да, да, Киттнер, теперь я все вспомнил. Что‑ то в связи с полицейской фуражкой? Я, признаться, не следил дальше, чем кончилось дело, но я все узнаю и позвоню вам».

Через два дня он и в самом деле позвонил. Коротко и деловито он сообщил мне: «Мы все еще раз проверили и сообщаем вам, что никакого расследования, связанного с полицейской фуражкой, нами не велось. Да, да, вчера мне казалось, что я припомнил этот случай, но выяснилось, что я ошибся. Пожалуйста, пожалуйста… не за что».

Жаль, что все так кончилось: я мог предложить полицай‑президенту, так интересующемуся театром, провести еще одно расследование по поводу шариковой ручки, на которой выгравировано: «Внутренняя полиция». Я почти ежедневно пользуюсь этим реквизитом на открытой сцене и даже разрешаю публике удостовериться в ее подлинности.

Поскольку я опасаюсь, что новое расследование в связи с этим важным обстоятельством может несколько запоздать, я объявляю здесь совершенно открыто, откуда она у меня: моя жена нашла ее на полу в нашем театре сразу же после одного из представлений.

Поиск по сайту: