Относительность оппозиций в романе Г. Гессе «Степной волк». Романтическая ирония и восточная мудрость в романе

Образ Гарри Галлера (см. билеты выше). Главное: раздвоенность – бинарность мышления европейского человека. Тип европейского интеллектуала.

Дихотомия волк – человек:

В: чувство – ч: мысль

В: иррациональное, ч: рациональное,

В: бесконечное, ч: конечное

В: жизнь, ч: смерть

В: правда, ч: ложь

В: свобода, ч: зависимость

В: природа, ч: культура

В: сила, ч: слабость

Дихотомия классика – джаз:

К: гармония, д: хоас

К: ритм, д: синкопа

К: записывается, д: невозможно записать

К: симметрия, д: ассиметрия

К: рацио, д: иррациональность

К: культура, д: природа

К: бесконечное («бессмертные»), д: конечное.

Относительность заключается в том, что «волк» в Гарри Галлере отдает предпочтение классике, а не джазу. Гарри состоит не из двух натур, а из сотен, из тысяч. Его жизнь (как жизнь каждого человека) вершится не между двумя только полюсами, такими, как инстинкт и Дух или святой и развратник, она вершится между несметными тысячами полярных противоположностей.

Объединение противоположностей: + и - , черного и белого, рацион. и чувства, идеал за пределами. В восточной философии люб. чел. отказавшись от себя, растворившись в других. Гармонию можно достичь перестав делить мир на черное и белое и т.д, нужно научится получать удовольствие.

Гермина была вне Гарри, поэтому он убивает ее.

Двойственные фигуры: Гарри- волк, Гермина- мудрец.

Фантастика и реальность сливаются. Галлер убивает Гермину — не то блудницу, не то свою музу, встречает великого Моцарта, который раскрывает ему смысл жизни — её не надо воспринимать слишком серьезно: «Вы должны жить и должны научиться смеяться… должны научиться слушать проклятую радиомузыку жизни… и смеяться над её суматошностью». Юмор необходим в этом мире — он должен удержать от отчаяния, помочь сохранить рассудок и веру в человека. Затем Моцарт превращается в Пабло, и тот убеждает героя, что жизнь тождественна игре, правила которой надо строго соблюдать. Герой утешается тем, что когда-нибудь сможет сыграть еще раз.

Важно: ирония – это осознающий сам себя отрыв от объективности (Гегель).

Восточная мудрость в романе:

Главный герой считает, что у него есть две стороны – человеческая и волчья. Человеческая тянет его к теплу и уюту, а волчья – подальше от людей. Но ему попадает под руку брошюра, в которой говорится, что такое положение вещей – упрощение, что на самом деле, в человеке не одна и не две стороны (как говориться в книге – души), а бесчисленное множество. И настоящей мудростью будет суметь ощутить одновременное присутствие всех этих сущностей и осознать, что это и есть ты. Это вполне согласовывается с буддистскими понятиями об отсутствием единой души.

Буддисты считают, что такого понятия, как «Я» не существует.

Важные цитаты:

Диалог с Герминой:

«Время и мир, деньги и власть, принадлежат мелким людишкам. Настоящим людям не принадлежит ничего, кроме вечности».

«Больше ничего?»

«Вечность»

«Ты имеешь ввиду имя, славу в веках.?»

«Нет, Степной Волк, не славу. Разве это имеет значение. Или ты думаешь, что все настоящие люди были знамениты и известны потомкам?»

«Нет, это не слава. Слава существует только для учителей. Это то, что я называю «вечность». Верующие люди называют это царствием божием. Для себя же я говорю: все мы, кто задает слишком много вопросов и так серьезны – не смогли бы жить, если бы не было иного воздуха снаружи, чем тот, которым мы дышим здесь, если бы за временем ни пряталась бы вечность, это царство истины.

Встреча с Моцартом:

«Моцарт!» — подумал я и вызвал этим словом, как заклинаньем, самые любимые и самые высокие образы моей внутренней жизни.

Тут позади меня раздался смех, звонкий и холодный как лед, смех, рожденный неведомым человеку потусторонним миром выстраданного, потусторонним миром божественного юмора. Я обернулся, оледененный и осчастливленный этим смехом, и тут показался Моцарт, прошел, смеясь, мимо меня, спокойно направился к одной из дверей, что вели в ложи, отворил ее и вошел внутрь, и я устремился за ним, богом моей юности, пожизненным пределом моей любви и моего поклоненья. Музыка зазвучала опять. Моцарт стоял у барьера ложи, театра не было видно, безграничное пространство наполнял мрак.

— Видите, — сказал Моцарт, — можно обойтись и без саксофона. Хотя я, конечно, не хочу обижать этот замечательный инструмент.

— Где мы? — спросил я.

— Мы в последнем акте «Дон-Жуана», Лепорелло уже на коленях. Превосходная сцена, да и музыка ничего, право. Хоть в ней еще и много очень человеческого, но все-таки уже чувствуется потустороннее, чувствуется этот смех — разве нет?

— Это последняя великая музыка, которая была написана, — сказал я торжественно, как какой-нибудь школьный учитель. — Конечно, потом был еще Шуберт, был еще Гуго Вольф, и бедного прекрасного Шопена тоже забывать я не должен. Вы морщите лоб, маэстро, — о да, ведь есть еще и Бетховен, он тоже чудесен. Но во всем этом, как оно ни прекрасно, есть уже какая-то отрывочность, какое-то разложенье, произведений такой совершенной цельности человек со времен «Дон-Жуана» уже не создавал.

— Не напрягайтесь, — засмеялся Моцарт, засмеялся со страшным сарказмом. — Вы ведь, наверно, сами музыкант? Ну так вот, я бросил это занятие, я ушел на покой. Лишь забавы ради я иногда еще поглядываю на эту возню.

Он поднял руки, словно бы дирижируя, и где-то взошла не то луна, не то какое-то другое бледное светило, я смотрел поверх барьера в безмерные глубины пространства, там плыли туманы и облака, неясно вырисовывались горы и взморья, под нами простиралась бескрайняя, похожая на пустыню равнина. На этой равнине мы увидели какого-то старого длиннобородого господина почтенного вида, который с печальным лицом возглавлял огромное шествие: за ним следовало несколько десятков тысяч мужчин, одетых в черное. Вид у него был огорченный и безнадежный, и Моцарт сказал:

— Видите, это Брамс. Он стремится к освобожденью, но время еще терпит.

Я узнал, что черные тысячи — это все исполнители тех голосов и нот, которые, с божественной точки зренья, были лишними в его партитурах.

— Слишком густая оркестровка, растрачено слишком много материала, — покачал головой Моцарт.

Об иронии:

«Вы находитесь сейчас в школе юмора, вы должны научиться смеяться. Ну, а всякий высокий юмор начинается с того, что перестаешь принимать всерьез собственную персону.»

«Юмор всегда юмор висельника, и в случае надобности вы научитесь юмору именно на виселице»

[1] Шлегель Ф. Фрагменты // Берковский. Н. Я. Литературная теория немецкого романтизма. Документы. Л., 1934.

[2] Жирмунский В. Немецкий романтизм и современная мистика. Спб., 1914, с. 8

Поиск по сайту: