К СЕМАНТИКЕ И ПОЭТИКЕ ВЕЩИ

Т. в. цивьян

(Несколько примеров из русской прозы XX века)

Вещь как одно из материальных, «буквальных» воплоще­ний культуры, как результат рукотворной деятельности че­ловека, является его постоянным спутником (имуществом), основным строительным элементом его мира, т. е. микрокос­моса. Возможно, связь вещи с человеком, происхождение «от человека», обусловили и хронологию ее появления в текстах (относительно позднего <появления>), и особый характер этих текстов. Космологические, т. е. древнейшие, тексты или не касаются вещи как таковой, или включают ее мимоходом, как нечто функционально-служебное, как реквизит мизансцены (ср. хотя бы описание одежды Иштар, которую она снимает с се­бя, спускаясь к Эрешкигаль). В определенной степени так же можно трактовать сюжеты, в которых творение мира уподоб­лено изготовлению вещи с помощью других вещей-инстру­ментов: здесь функция обучения, называния как бы переве­шивает индивидуальность вещи. Космологические тексты, в итоге, вплотную подводят к идее вещи как конкретного во­площения орудийных <инструментальных> функций, сформировавшихся еще в лоне космогонии.

В «историческом» периоде, наследующем космогонии, вещь берет реванш. Будучи основным элементом «низкого» творения, она становится существенным, а в какой-то мере и основным индексом <знаком> истории и культуры, по которому опреде­ляется «образ» соответствующего хронологического среза; смена эпох означает уход в прошлое целого списка разных и не связанных друг с другом вещей, ср. хотя бы у Тарковского, в стихотворении «Вещи»:

Все меньше тех вещей, среди которых

Я в детстве жил, на свете остается.

Где лампы-«молнии»? Где черный порох?

Где черная вода со дна колодца?

Где «Остров мертвых» в декадентской раме?

Где плюшевые красные диваны?

Где фотографии мужчин с усами?

Где тростниковые аэропланы?

Где твердый знак и буква «ять» с «фитою»?

Одно ушло, другое изменилось,

И что не отделялось занятою,

То запятой и смертью отделилось...

Первыми «текстами вещей» были списки, перечислявшие разного рода имущество (описи — пожертвования в храмы, наследство, приданое и т. п.), хозяйственные записи (приходо- расходные книги и под.), судебные реестры и т. д. Обуслов­ленные, на первый взгляд, чисто практическими требова­ниями, они обнаруживают эстетическую самоценность, раз­вивая подхваченный у космологических текстов (словесного и несловесного) жанр перечисления, каталога, ли­танИи. Этот жанр, проходя с разной интенсивностью через всю историю литературы и культуры, с особой яркостью вспыхивает в порубежные периоды, в частности, касающиеся смены культур (ср. хотя бы его популярность в искусстве авангарда).

Конечно, жанр каталога связан далеко не только с вещью, но вещь, тем не менее, занимает в нем особое место, что ка­жется вполне естественным. Вещный мир, создаваемый, ох­раняемый, поддерживаемый человеком, приобретает самостоятельность, независимость и даже власть над ним. Прев­ращаясь из объекта в субъект, он <вещный мир>, в свою очередь, поддер­живает и охраняет человека, обеспечивает его существование иногда на поколения вперед, т. е. переживает человека. По­лучая власть над человеком, он формирует и его образ («имидж») — богач, бедняк и т. п. или вообще «собиратель» (в амплуа как бескорыстного ценителя вещи, так и скупца <Плюшкин>). Тем самым уже на ранних этапах осознанного отношения к вещи выступает ее двойственность и связь с немате­риальными категориями бытия. Управляемый вещный мир поддерживает структурную организацию пространства, т. е. служит космосу. Вышедший из повиновения, абсолютизированный, он превращается в угрозу, приводя к хаосу рас­плодившихся, бездуховных, враждебных космосу вещей.

Двойственность вещи заставляет человека балансировать между двумя полюсами: не фетишизируя вещи, не пристра­щаясь к ним, в то же время видеть в вещах здравый смысл, конкретную пользу и уже из-за одного этого сохранять к ним уважение. Таковы правила, сформулированные, в частности, христианской традицией:

— Золото ваше и серебро изоржавело, и ржавчина их бу­дет свидетельством против вас и съест плоть вашу, как огонь: вы собрали себе сокровище на последние дни (Иак. 5,3).

— Совесть хранить должно и в отношении к Богу, и в от­ношении к ближнему, и в отношении к вещам [...]— Хранение совести в отношении к вещам состоит в том, чтобы не обра­щаться худо с какою-либо вещью, не давать ей портиться и не бросать ее без нужды (Наставл. св. Аввы Дорофея, 21).

Из этих правил можно извлечь многое, например, истоки привязанности (и в смысле зависимости, и в смысле «дружес­ких чувств») к вещам и одушевление вещи; из привязанности возникает и любование вещью, признание за ней не только практической, но и бескорыстно-эстетической ценности.

Жизнь человека и жизнь вещи в редких случаях синх­ронны; они совпадают лишь в части отпущенного каждому срока, и обычно либо человек, либо вещь переживают друг друга. При этом «уход вещей» воспринимается как расстава­ние с прошлым, а «переживание» ими владельца — как не­лепость и несправедливость. Отсюда двойственное отношение к вещному миру — от ностальгии по утраченному времени до раздражения и враждебности. Так образуется сложный, освобожденный от прагматичности комплекс интимной связи человека с вещным миром; это превосходно отражено в вос­поминаниях художника В. В. Домогацкого (1909—1986) с ха­рактерным названием «Кладовка»¹, ср. отрывки из специаль­но посвященной вещам главы:

«Мы все живем, окруженные теми или иными вещами², это как бы наша скорлупа, наша раковина. [...] Мне известно происхождение большинства из окружающих меня вещей, мне известны мои предшественники, которые употребляли их, которые любовались ими или служили их моделями и были даже иногда их создателями. У меня есть ощущение кровной связи с окружающими меня предметами. [...] Способность проникать в душу предметного мира, мира мате­риальной культуры,— качество, требующее специфического знания. [...] Для того чтобы соприкоснуться с душой предмета, впитать в себя его художественность [...], нужно обладать тем, что можно условно назвать духовным видением. [...] Пред­метный мир есть неотъемлемая часть быта. Быт же сам по се­бе не существует, он внешнее проявление культуры, одна из ее форм. [...] Стиль быта русского интеллигента — это прин­ципиальная бесформенность, бестолковое заполнение прост­ранства более или менее безобразными и случайными пред­метами. Презрительное отношение интеллигента ко всем фор­мам быта и к материальной культуре — это уже приближе­ние к слепоте. (...) Научные, философские или политические идеи совсем другой породы, чем то, что можно назвать «идея­ми» предметного мира. Отсюда слепота к этому миру. Пред­мет стал как бы низменной категорией, чем-то вроде «суета сует». [...] Большую часть моей жизни мне пришлось ощущать быт отнюдь не как форму культуры, а всего лишь как сино­ним существования. В условиях коммунальных переуплот­ненных квартир быту как форме культуры просто не было места. Это в корне меняло положение предметного мира. (...) Мой отец [скульптор В. Н. Домогацкий (1876—1939)—Т. Ц.] любил самые различные предметы, все, начиная с рабочих инструментов. Словом, всё, что таило в себе мудрую целе­сообразность, красоту в любом понимании этого слова. [...] Он не только любил мир вещей, но и умел с ним жить, вещи сами собой как бы врисовывались в его жизнь. [...] Между моим отцом и той частью предметного мира, которую он лю­бил, была как бы полная гармония, то есть то, что и должно быть. [...] Я не менее, чем папа, люблю этот вещный, предмет­ный мир, для меня он не менее, чем для него, живой и одушевленный. Однако [...] я не могу слепым и глухим объяснить мудрую красоту предметного мира, я не умею рассказать об исходящем от них [вещей] тепле. [...] Предметный мир, отме­ченный печатью любви и красоты, звучит для нас уже трагически» (с. 52—55).

Домогацкий В. В. Кладовка. Попытка консервации // Новый мир. 1992. № 3. Курсив в цитатах здесь и далее наш.— Т. Ц.

Ср. в другом месте (о матери): «Красоту предметного мира она понимала. (...) Вещи явно любили ее, но любовь эта была неразделенной, (...) любимых вещей для нее не существовало, она расставалась с любым предметом без всякой жалости. В этом сказывалось не ее равнодушие к ве­щам, а открытая нелюбовь к ним. Впрочем, она этого и не скрывала, говоря: „Терпеть их не могу, отвратительно то, что они переживают людей”» (с. 45).

До сих пор шла речь о вещи в ее буквальном смысле и реальном воплощении. Однако вещь и ее имя в своих истоках самостоятельны, даже разделены во времени возникновения (ср. то же в связи с «живым миром»: «Господь Бог образовал из земли всех животных полевых и всех птиц небесных, и при­вел к человеку, чтобы видеть, как он назовет их... И нарек че­ловек имена всем...».— Быт. 2, 19—20). Поэтому «имя вещи», «имя вещь», предполагающее ее «лингвистический <языковой> портрет» не только имеет право на самостоятельный анализ, но помо­гает обнаружить новые смыслы собственно денотата, т. е. ве­щи как таковой.

Пожалуй, наиболее яркая и к тому же едва ли не универ­сальная краска этого портрета — энантиосемия.

*энантиосемия — наличие в структуре слова противоположных значений. Примеры: одолжить кому-то денег — одолжить у кого-то денег, обнести чаем — угостить и не угостить.

Сло­варное значение вещи следующее: неодушевленный предмет, принадлежащий к движимому имуществу, предмет физи­ческого мира, предмет чувственного восприятия, т. е. нечто конкретное по преимуществу, осязаемое или во всяком слу­чае воспринимаемое с помощью пяти основных чувств; к этому же — максимально оторванное от осязаемости «фило­софское» значение, положенное в основу описания и анализа картины мира. Но есть еще одно, как бы противоречащее всему перечисленному значение: слово вещь выступает в роли неопределенного местоимения нечто. Иными словами, вещь теряет свою вещественность, становится беспредметной и неосязаемой, т. е. утрачивает как раз те признаки, которые и делают ее вещью. А от нечто один шаг к ничто, что и нашло четкое выражение в семиотическом пути слова вещь в англий­ском: thingsome-thing no-thing, т. е. вещь —> какая-то вещь —> никакая вещь / не вещь³.

*****

³ По той же модели в английском строится и «одушевленный вариант» местоиме ний: some-body 'некто' («некое тело-существо») — no-body 'никто' («никакое

тело-существо», «не-существо»). Это конструкция обыгрывается в «Алисе в Зазеркалье», в диалоге Алисы с королем: «„I see nobody on the road", said Alice.— „I only wish I had such eyes" —the King remarked (...] „To be able to see Nobody! And at that distance too!"».— Король поражен зрением Алисы, которая видит на далеком расстоянии «никакое существо», т. е. «существо с неким признаком»; это не нарушает, а восста­навливает логику, причем не только буквалистскую: знание о никаком существе (вещи) столь же ценно, как и знание о некоем существе (вещи) или знание об этом, дан­ном существе (вещи).

*****

Сочетание в вещи предельной конкретности и осязаемости с неопределенностью, неосязаемостью, с тем, что вещь как бы уходит сквозь пальцы, метаморфоза вещи — через нечто в ничто — представляет бесценный материал для превращения в искусство, в литературу, т. е.— в конце концов — в текст. Речь идет не только об эстетических эффектах, но и семан­тическом <смысловом>, а в каком-то отношении и философском осмысле­нии «парадокса энантиосемии», который заключен в концепте вещи: предметное нечто или неопределенный предмет —> ничто.

На, так сказать, техническом уровне этот переход легче всего или, может быть, эффектнее всего решается именно спо­собом каталогизирования, когда бесконечный ряд ве­щей теряет свою осмысленность и, следовательно, реальность, как обессмысливается бесконечно повторяемое слово, пре­вращаясь в нечто — неосязаемое, непонятное и ненужное, ср.: «В конце концов, при частом повторении слова (любимая дет­ская игра, которая после забывается)— оно утрачивает внеш­ний смысл. Даже ставший абстрактным смысл указанного предмета тоже забывается и остается лишь звучанием слова»⁴.

⁴ Кандинский В. О духовном в искусстве. Нью-Йорк, 1967. С. 43—44.

В этом переходе от конкретного (определенного) к не-конкретному (неопределенному), перепаде тем более резком и не­ожиданном, что он подготавливается постепенно и незамет­но («парадокс кучи зерна», собирание которого является сво­его рода каталогизацией), явственно ощущается идея границы. Возможно, с этим косвенно связано и то, что жанр ката­лога, как уже было сказано, актуализируется в пограничные моменты исторического и / или культурного развития. Такого рода пограничные моменты, в которые известное и стертое приобретает особую остроту и новизну, могут быть разными. Знаменуя собой — прежде всего — начало нового этапа, они далеко не обязательно трагичны. Однако те примеры из рус­ской литературы, которые приводятся здесь, относятся имен­но к трагичным, к разрушительным, к воспринимающимся, по крайней мере в масштабе человека, как катастрофа, как провал сильнее наших сил.

Действительно, именно в минуты роковые с особенной очевидностью обнаруживается двойственная природа вещей, и остро ощущается как родство с вещами, так и их вымороч­ность и ненужность. Вещный код становится одним из спо­собов описания послереволюционной судьбы России: гибель мира, его беспощадное разрушение и уничтожение начинает­ся с гибели вещей, т. е. с уничтожения дома как центра и сре­доточия человеческого микрокосмоса. Попытки сохранения или воссоздания своего мира в чужом локусе (будь то внутри или вне России) приводят к созданию чего-то вроде картонной декорации, непрочных квази-вещей, рассыпающихся под дав­лением реальности. Интимность мира человека, родимого дома проявляется в вещах и охраняется ими. Это-то и делает необходимым совестливое, уважительное отношение к вещам, отказываясь от которого человек присоединяется к раз­рушителям космоса.

В мандельштамовском «Ламарке» человек расстается с человеческим, и прежде всего — со зрением и слухом:

Зренья нет — ты зришь в последний раз [...]

Наступает глухота паучья...

И слепота и глухота означают, среди прочего, разрыв с предметным миром, с миром милых вещей. Это откли­кается в уже цитированных воспоминаниях Домогацкого:

«Презрительное отношение интеллигента ко всем формам быта и к материальной культуре — это уже приближение к слепоте [...]. Подумать только, что этот «идейный» девятнад­цатый век породил слепоту. Что этот же «идейный», ужасно болтливый век породил глухоту. Что этот же век, век — «мыс­литель», породил утлое, убогое, калечное мышление. В ре­зультате его вдохновенной деятельности мы живем в слепом, глухом и духовно одичалом мире. Что делать, как существо­вать бедной и хрупкой вещи предметного мира? Она создана для людей, а они слепы, рассказать им о ней, но они глухи» (с. 53—54).

Отношение к вещам как к «братьям нашим меньшим» в русской традиции известно слишком хорошо. Здесь и теперь мы обращаемся к Ремизову, для которого и тема особой при­вязанности к вещам и тема разрушения вещного мира как знак прихода царства Хама приобретают особую напряженность в пред- и послереволюционные годы и далее до последних его книг. В системе художественного мира Ремизова исключи­тельное место занимает описание и осмысление сна (о чем написано очень много) и описание и осмысление вещи (о чем практически ничего не написано); нельзя не отметить, что и то, и другое связано с каталогизированием <перечислением>. Одним из свойств творческой натуры Ремизова и его дара была предельная вни­мательность, «подробность»: всесильный бог деталей побуж­дал его не только бережно и с уважением относиться к вещам, среди которых особое место занимали те, которые были сде­ланы им самим, но и одушевлять их, вступать с ними в особые доверительные отношения (или, что в неменьшей степени было свойственно его характеру,— в игру):

«Да, вещи живут: одни я боялся тронуть, а других чуть касался — по ним восстановляю жизнь»⁵; «Ну, да вещи придут, я это заметил и до пожара, вещи меня любят»; «Я много бы мог рассказать о игре вещей — чего они только со мной не выделывали...»⁶.

⁵ Ремизов А. В розовом блеске. Нью-Йорк, 1952. С. 376.

⁶ Ремизов А. Мышкина дудочка. Париж, 1953. С. 200.

Привязанность к вещам⁷ находила у Ремизова выражение в собирании-подбирании случайных предметов, его волей по­лучавших символическое и колдовское значение, ср. хотя бы знаменитые «игрушки в кукушкиной» (комнате, где висели часы с кукушкой), о которых во «Взвихренной Руси» он гово­рит так:

«Но ведь игрушек-то нет никаких, понимаете?! а есть пыльные сучки, веточки, палочки, лоскутки и мои рассказы о них: когда я говорю, они принимают такой вид, какой мне хочется — и все видят!— и коловертыша, и кикимору, и кощу, и ауку, и скриплика, и...— ну, всю эту серебряную живую сте­ну. А сними я их со стены, и без меня никто не разберет, где и кто [...] они только со мной живут, ишь, глядят!»⁸.

⁷ «Меня всегда занимало отношение Алексея Михайловича к вещам — будто к живым существам. Особенно к игрушкам...».— Кодрянская Н. Алексей Ремизов. Париж, 1959. С. 119; «Ремизов понимал жизнь очень распространенно. Для него жили своей жизнью лампа, которая стояла на столе, ветка, зайчик-игрушка и его «шкурки» — одежда. Дух жизни этих мертвых для нас вещей активно обнаруживается во всех его произведениях».— Карлова М. Осуд и сон писателя // Русская литература в эмиграции. Питтсбург, 1972. С. 194.

Ср. также описание возникновения, одушевления вещи и необходимо возникающей привязанности и особенно жалости к ней, когда (вспоминая Анненского) обида куклы обиды своей жальчей,— в «Учителе музыки»⁹, книге, которую Ремизов называл «моя бытовая автобиография»:

«Была тоже страсть у Корнетова и навык к пустякам и мелочи: собирал он от свертков па­лочки [...] палочки себе спрячет в коробку. Когда же коробка наполнялась доверху, нанизывает он эти палочки все вместе на одну веревку, и выходила погремушка. И в сущности из ничего, из вещей совсем неподходящих составленная [...] а так заправски гремела корнетовская погремушка [...] из ничего погремушку сделает (с. 7; ср. значимое: из ничего—из вещей);

[о перегоревшей лампочке, которую Корнетов вытаскивает из кармана] «А электрическая лампочка—это по жалости; ве­щей, хоть и отслуживших, жалко ему выбрасывать—это у не­го давнишнее, петербургское» (с. 48);

[о собирании] «все, что собиралось за неделю, он ничего не бросает [...] И началось это с заграницы, отчасти русская закваска «пережитого опы­та» в годы военного коммунизма, приучившего к бережливо­сти и к пользованию всякими отбросами, а отчасти все по той же жалости к вещам, хотя и ненужным: Корнетов не бросит и самой перепрелой веревочки» (с. 49—50) — эта отсылка к Гого­лю далее подробно разворачивается — обертки от мыла и от конфет, старые конверты, старые марки, вышедшие из упот­ребления деньги и т. п.

⁸ Ремизов А. Взвихренная Русь. Лондон, 1990. С. 356.

⁹ Ремизов А. Учитель музыки. Париж, 1983.

Ср. также переезд как средство избавиться от ненужных вещей: «Переезд — перемена вещей. Я думаю, что даже необходимо — ведь сколько появляется вся­ких ненужных, с которыми расставаться только перед отъ­ездом, а Корнетов — с его жалостью что-нибудь бросить, другого нет способа, чтобы освободиться [...] И как с вещами, так и с людьми (с. 71) [к сживанию-отождествлению человека и вещей]. — Ср. к этому название для книги «Шурум-Бурум» с объяснением: «„Шурум-бурум" звалось, что заведется в хо­зяйстве „на выброс", всякая заваль, ветошь, лом. Татарину все сбыть можно, не стесняясь, и не стеснишь: мешок его бездон­ный. Вот и я собираю из своего скарба, не осталось ли чего — бедновато, ну, татарин все возьмет»¹⁰. И в записи, продикто­ванной за несколько дней до смерти: «Предметы, краски ушли, а что если и слова испарятся?»¹¹

Поиск по сайту: