Помощничек
Главная | Обратная связь


Археология
Архитектура
Астрономия
Аудит
Биология
Ботаника
Бухгалтерский учёт
Войное дело
Генетика
География
Геология
Дизайн
Искусство
История
Кино
Кулинария
Культура
Литература
Математика
Медицина
Металлургия
Мифология
Музыка
Психология
Религия
Спорт
Строительство
Техника
Транспорт
Туризм
Усадьба
Физика
Фотография
Химия
Экология
Электричество
Электроника
Энергетика

Да, я забочусь о мидель-шпангоутах и хочу, чтобы мой народ всегда

Антуан де Сент-Экзюпери

ЦИТАДЕЛЬ

---------------------------------------------------------------Перевод М. КожевниковойOCR: 486DX2--------------------------------------------------------------- ...Хочу закончить свою книгу. Вот и все. Я меняю себя на нее. Мнекажется, что она вцепилась в меня, как якорь. В вечности меня спросят; "Какты обошелся со своими дарованиями, что сделал для людей?" Поскольку я непогиб на войне, меняю себя не на войну, а на нечто другое. Кто поможет мне вэтом, тот мой друг... Мне ничего не нужно. Ни денег, ни удовольствий, ниобщества друзей. Мне жизненно необходим покой. Я не преследую никакойкорыстной цели. Не нуждаюсь в одобрении. Я теперь в добром согласии с самимсобой. Книга выйдет в свет, когда я умру, потому что мне никогда не довестиее до конца. У меня семьсот страниц. Если бы я просто разрабатывал эти семьсотен страниц горной породы, как для простой статьи, мне и то понадобилосьбы десять лет, чтобы довести дело до завершения. Буду работать не мудря,покуда хватит сил. Ничем другим на свете я заниматься не стану. Сам по себея не имею больше никакого значения и не представляю себе, в какие ещераздоры меня можно втянуть. Я чувствую, что мне угрожают, что я уязвим чтовремя мое ограничено; я хочу завершить свое дерево. Гийоме погиб, я хочупоскорей завершить свое дерево. Хочу поскорей стать чем-то иным, не тем, чтоя сейчас. Я потерял интерес к самому себе. Мои зубы, печень и прочее -- всеэто трухляво и само по себе не представляет никакой ценности. К томувремени, когда придет пора умирать, я хочу превратиться в нечто иное. Бытьможет, все это банально. Меня не уязвляет, что кому-нибудь это покажетсябанальным. Быть может, я обольщаюсь насчет своей книги; быть может, этобудет всего лишь толстенный посредственный том, мне совершенно все равно -ведь это лучшее из того, чем я могу стать. Я должен найти это лучшее.Лучшее, чем умереть на войне....Будь смерть лучшим, на что я теперь способен, -- я готов умереть. Ноя ощущаю в себе призвание к тому, что кажется мне еще лучше... Теперь я навсех смотрю с точки зрения своего труда и людей делю на тех, кто за меня ипротив меня. Благодаря войне, а потом и благодаря Гийоме я понял, что раноили поздно умру. Речь идет уже не об абстрактной поэтической смерти, которуюж считаем сентиментальным приключением и призываем в несчастьях. Ничегоподобного. Я имею в виду не ту смерть, которую воображает себешестнадцатилетний юнец, "уставший от жизни". Нет, я говорю о смерти мужчины.О смерти всерьез. О жизни, которая прожита...'АНТУАН ДЕ СЕНТ-ЭКЗЮПЕРИ ' Из письма г-же Н. Перевод Е. В. Баевской.

I

...Ибо слишком часто я видел жалость, которая заблуждается. Но наспоставили над людьми, мы не вправе тратить себя на то, чем можно пренебречь,мы должны смотреть в глубь человеческого сердца. Я отказываю в сочувствииранам, выставленным напоказ, которые трогают сердобольных женщин, отказываюумирающим и мертвым. И знаю почему.Были времена в моей юности, когда я жалел гноящихся нищих. Я нанимал имцелителей, покупал притирания и мази. Караваны везли ко мне золотой бальзамдалекого острова для заживления язв. Но я увидел, мои нищие расковыриваютсвои болячки, смачивают их навозной жижей, -- садовник так унавоживаетземлю, выпрашивая у нее багряный цветок, -- и понял: смрад и зловоние --сокровища попрошаек. Они гордились друг перед другом своими язвами,бахвалились дневным подаянием, и тот, кому досталось больше других,возвышался в собственных глазах как верховный жрец при самой прекрасной изкумирен. Только из тщеславия приходили мои нищие к моему целителю,предвкушая, как поразит его обилие их зловонных язв. Защищая место подсолнцем, они трясли изъязвленными обрубками, попечение о себе почиталипочестями, примочки -- поклонением. Но, выздоровев, ощущали себя ненужными,не питая собой болезнь, -- бесполезными, и во что бы то ни стало стремилисьвернуть себе свои язвы. И, вновь сочась гноем, самодовольные и никчемные,выстраивались они с плошками вдоль караванных дорог, обирая путников во имясвоего зловонного бога.Во времена моей юности я сочувствовал смертникам. Мне казалось,осужденный мною на смерть в пустыне угасает, изнемогая от безнадежногоодиночества. Тогда я не знал, что в смертный час нет одиночества. Не знал ио снисходительности умирающих. Хотя видел, как себялюбец или скупец, преждегромко бранившийся из-за каждого гроша, собирает в последний час домочадцеви с безразличием справедливости оделяет, как детей побрякушками, нажитымдобром. Видел, как трус, который прежде при малейшей опасности истошно звална помощь, получив смертельную рану, молчит, заботясь не о себе -- отоварищах. Мы с восхищением говорим: "Какое самоотвержение!" Но в нем язаметил и затаенное небреженье. Я понял, почему умирающий от жажды отдалпоследний глоток соседу, а умирающий с голоду отказался от корки хлеба. Ониуспели забыть, что значит жаждать, и в царственном забвении отстранили отсебя кость, в которую вгрызутся другие.Я видел женщин, они плакали о погибших. Они плакали, потому что мыслишком много врали. Ты же знаешь, как возвращаются с войны уцелевшие,сколько они занимают места, как громко похваляются подвигами, какой ужаснойизображают смерть. Еще бы! Они тоже могли не вернуться. Но вернулись игибелью товарищей устрашают теперь всех вокруг. В юности и я любил окружатьсебя ореолом сабельных ударов, от которых погибли мои друзья. Я приходил свойны, потрясая безысходным отчаянием тех, кого разлучили с жизнью. Ноправду о себе смерть открывает только своим избранникам; рот их полон крови,они зажимают распоротый живот и знают: умереть не страшно. Собственное телодля них -- инструмент, он пришел в негодность, сломался, стал бесполезным,и, значит, настало время его отбросить. Испорченный, ни на что не годныйинструмент. Когда телу хочется пить, умирающий видит: тело томится жаждой, ирад избавиться от тела. Еда, одежда, удовольствия не нужны тому, для кого итело -- незначащая часть обширного имения, вроде осла на привязи во дворе.А потом наступает агония: прилив, отлив -- волны памяти бередятсознание, омывают пережитым, вздымаются, опадают, приносят и уносят камешкивоспоминаний, звучащие раковины голосов, дотянулись, раскачали сердце, и,словно нити водорослей, ожили сердечные привязанности. Но равноденствие ужеприготовило последний отлив, пустеет сердце, и волна пережитого отходит кГосподу.Все, кто живы, -- я знаю, -- боятся смерти. Они заранее напуганыпредстоящей встречей. И поверьте, ни разу не видел, чтобы умереть боялсяумирающий.Так за что же мне жалеть их? О чем плакать у их изголовья? Мне известнои преимущество мертвых. Как легка была кончина той пленницы. Ее смерть сталадля меня откровением в мои шестнадцать лет. Когда ее принесли, она ужеумирала, кашляла в платок и, как загнанная газель, прерывисто, часто дышала.Но не смерть занимала ее, ей хотелось одного -- улыбнуться. Улыбка реялавозле ее губ, как ветерок над водой, мановение мечты, белоснежная лебедь.День ото дня улыбка становилась все явственней, все драгоценней, и всетруднее становилось удерживать ее, пока однажды лебедь не улетела в небо,оставив след на воде -- розовую полоску губ.А мой отец? Смерть завершила его и уподобила изваянию из гранита.Убийца поседел, его раздавило величие, которое обрела бренная земнаяоболочка, прободенная его кинжалом. Не жертва -- царственный саркофагкаменел перед ним, и безмолвие, которому сам убийца стал причиной,обессилило и сковало его. На заре в царской опочивальне слуги нашли убийцу,он стоял на коленях перед мертвым царем.Цареубийца переместил моего отца в вечность, оборвал дыхание, и нацелых три дня дыхание затаили и мы. Даже после того, как мы опустили гроб вземлю, плечи у нас не расправились и нам не захотелось говорить. Царя небыло с нами, он нами не правил, но мы по-прежнему нуждались в нем, и,опуская на скрипучих веревках в землю, мы знали, что заботливо укрываемнакопленное, а не хороним покойника. Тяжесть его была тяжестью краеугольногокамня храма. Мы не погребали, мы укрепляли землей опору, которой он был иостался для нас. Что такое смерть, мне тоже рассказал отец. Он заставил меня посмотретьей в лицо, когда я был совсем юным, ибо и сам никогда не опускал глаз. Кровьорла текла в его жилах.Случилось это в проклятый год, который назвали потом годом "солнечныхпиршеств". Солнце, пируя, растило пустыню. На слепящем глаза раскаленномпеске седела верблюжья трава, чернела колючка, белели скелеты, шуршалипрозрачные шкурки ящериц. Солнце, к которому прежде тянулись слабые стеблицветов, губило свои творенья и, как ребенок сломанными игрушками, любовалосьраскиданными повсюду останками.Дотянулось оно и до подземных вод, выпило редкие колодцы, высосаложелтизну песков, и за мертвенный серебряный блеск мы прозвали эти пескиЗеркалом. Ибо и зеркала бесплодны, а мелькающие в них отражения бестелесны имимолетны. Ибо и зеркала иногда больно слепят глаза, будто солончаки.Сбившись с тропы, караваны попадали в зеркальную ловушку. Ловушку,которая никогда не выпускает добычи. Но откуда им было знать об этом? Вокругничего не изменилось, только жизнь превратилась в призрак, в тень,отброшенную беспощадным солнцем. Караван тонул в белом мертвенном блеске иверил, что идет вперед; переселялся в вечность, но считал себя живым.Погонщики погоняли верблюдов, но разве преодолеть им бесконечность? Они шлик колодцу, которого нет, и радовались вечерней прохладе. Они не знали, чтопрохлада -- только отсрочка, которая им ничем не поможет. А они,простодушные дети, верно, жаловались, что долго ждать ночи... Нет, ночи реютнад ними, как быстрые взмахи ресниц. Они гортанно негодовали на мелкиетрогательные несправедливости, не ведая, что последняя справедливость ужевоздана им.Тебе кажется, караван идет? Вернись посмотреть на него через двадцатьстолетий!Отец посадил меня к себе в седло. Он хотел показать мне смерть. И яувидел, что осталось от тех, кого выпило Зеркало: время рассеяло призраки,от них остался песок.-- Здесь, -- сказал мне отец, -- был когда-то колодец.Так глубок был этот колодец, что вмещал в себя только одну звезду. Ногрязь закаменела в колодце, и звезда в нем погасла. Смерть звезды на путикаравана губит его вернее, чем вражеская засада.К узкому жерлу, как к пуповине, тесно прильнули верблюды и люди, тщетнонадеясь на животворную влагу земного чрева. Нашлись смельчаки и добрались додна колодезной бездны, но что толку царапать заскорузлую корку? Бабочка набулавке блекнет, осыпав шелковистое золото пыльцы, выцвел и караван,пригвожденный к земле пустотою колодца: истлела упряжь, развалилась кладь,алмазы рассыпались речной галькой, булыжниками -- золотые слитки, и все этоприпорошил песок. Я смотрел, отец говорил:-- Ты видел свадебный зал, когда ушли молодые и гости. Что, кромебеспорядка, открыл нам бледный утренний свет? Черепки разбитых кувшинов,сдвинутые с места столы, зола в очаге и пепел говорят, что люди здесь ели,пили и суетились. Но, глядя на послепраздничный беспорядок, что узнаешь ты олюбви?Подержав в руках и перелистав Книгу Пророка, -- продолжал отец --посмотрев на буквицы и золото миниатюр, неграмотный миновал главное. СутьКниги не в тщете зримого -- в Господней мудрости. И не воск который оставитследы, главное для свечи, -- сияние света.Но меня устрашил пиршественный стол Бога с остатками жертвеннойтрапезы. И отец сказал:-- О главном не говорят при помощи праха. Не медли над мертвецами.Повозки навек увязли в грязи, потому что их оставил вожатый.-- Но где же искать мне главное? -- закричал я отцу. И отец ответил:-- Ты поймешь суть каравана, увидев его в пути. Забудь тщету слов исмотри: на пути каравана пропасть, он обходит ее; скала -- он огибает ее;если песок слишком мелок, находит песок плотнее, но всегда он идет туда,куда идет. Верблюды завязли в солончаке, погонщики суетятся, вызволяют их,отыскивают почву понадежней, и снова караван идет туда, куда шел. Палверблюд, караван остановился, погонщик связал узлом лопнувшую веревку,перевязал кладь, нагрузил другого верблюда, и опять караван идет, не изменяясвоему пути. Случается, умирает вожатый. Погонщики собираются вокруг него.Выкапывают в песке могилу. Спорят. И выбрав на его место другого, вновьследуют за своей звездой. Своему пути подчиняется караван, направление --вот для него опорный камень на невидимом склоне.Городские судьи вынесли приговор молодой преступнице: пусть солнцебичует нежную оболочку ее плоти, и преступницу привязали к столбу в пустыне.-- Сейчас ты поймешь, что для человека главное, -- сказал мне отец.И вот я опять у него в седле.Мы ехали, а солнце, совершая дневной путь, казнило виновную, иссушаякровь, слюну, пот молодого тела. Выпило оно и влажное сияние глаз.Опускалась ночь с мимолетным своим милосердием, когда мы с отцом подъехали кпорогу запретной равнины. Там, на темной скале, белела нагота юного тела,словно гибкий стебель в разлуке с питающей влагой вод, так весомо молчащих вземных глубинах. Переплетя руки, точь-в-точь лоза, уже потрескивающая впламени, -- виновная взывала к милосердию Господа.-- Послушай ее, она говорит о главном, -- сказал отец. Но я был мал ипотому малодушен.-- Как она мучается! -- сказал я. -- Как ей, наверное, страшно...-- Мучается и страшится стадо, укрытое в хлеве, -- ответил отец. -- Онапревозмогла эти две болезни и теперь постигает истину.Я вслушался в ее плач. Затерянная в бескрайней ночи, она молила о светелампы, о стенах дома вокруг нее, о плотно запертой двери. Одна посредибезликой Вселенной, звала ребенка, которого целовала перед сном и которыйбыл для нее средоточием этой Вселенной. Во власти любого прохожего, здесь,на пустынной равнине, славила знакомые, успокоительные шаги мужа, онвернулся к вечеру домой и поднимается по ступеням. Праздная, затерянная вбеспредельности, молила вернуть ей будничные тяготы, без которых наступаетнесуществованье: шерстяную кудель для пряжи, грязную миску, чтобы ее вымыть,ребенка, чтобы уложить его спать, ее собственного ребенка, а не чужого. Онавзывала к спасительной надежности дома. Она молилась, и ее молитва сливаласьс вечерней молитвой всей деревни.Голова осужденной поникла, и отец посадил меня к себе в седло. Мыпомчались.-- Вечером в шатрах ты услышишь ропот и возмущение моей жестокостью, --сказал он мне. -- Но я вобью им обратно в глотки их жалкое возмущение: я куючеловека.Я знал, мой отец добр.И вот что он говорил:-- Я хочу, чтобы они любили говорливые родники, ровную зелень ячменя,укрывшую растрескавшееся от зноя поле. Хочу, чтобы славили сменяющиесявремена года. И созревали сами, подобно плодам, благодаря тишине инеторопливости. Пусть они долго носят траур и помнят своих усопших: медленноперетекает наследие одного поколения к другому, и я не хочу, чтобы медрасточился в пути. Я хочу, чтобы каждый ощутил себя ветвью большого дерева-- щедрой оливы. Ветвью, которая ждет. Тогда каждому станет понятно, чтоколеблет его мощное дыхание Господа, словно ветер, испытующий древо напрочность. Господь ведет их вперед и поворачивает вспять: из тьмы к рассветуи от рассвета опять в потемки, к лету от зимы и от зимы к лету, от нивы кзерну в житнице, от юности к старости, а от старости вновь к младенцам.Исследуя последовательность, изучая отличия, что узнаешь ты о человеке?О дереве? Семечко, росток, гибкий ствол, твердая древесина -- это ли дерево?Чтобы понять, не члени. Сила, мало-помалу сливающаяся с небом, -- вот чтотакое дерево. Таков и ты, дитя мое, человек. Бог Рождает тебя, растит,полнит то желаниями, то сожалениями, то радостью, то горечью, то гневом, тоготовностью простить, а потом возвращает в свое лоно. Но ты не вот этотшкольник, и не этот супруг, не вот это дитя, и не этот старец. Осуществление-- вот что такое ты. И если в колебаниях и переменах ты ощутишь себя ветвью,неотторжимой от оливы, то и у перемен окажется вкус вечности. Все вокругтебя обретет незыблемость. Вечен говорливый родник, утолявший жаждупраотцев, вечны сияние глаз улыбнувшейся тебе возлюбленной и ночнаясвежесть. Время покажется тебе не продавцом песка, пускающим все прахом, --жнецом, увязывающим тугой сноп.

II

С самой высокой башни крепости вижу: не нуждаются в жалости страждущие,упокоившиеся в лоне Господа и носящие по ним траур. Усопший, о которомпомнят, живее и могущественней живущего. Вижу смятенье живущих и сострадаюим.Их я хочу исцелить от тоски и безнадежности.Сострадаю тому, кто открыл глаза в праотеческой тьме и поверил, чтокровом ему Божьи звезды, и догадался вдруг, что он в пути.Я запрещаю расспрашивать его, ибо знаю: нет ответа, который истощил былюбопытство. Вопрошающий отверзает бездну.Глубины сердца ведомы мне, и знаю: избавив вора от нищеты, я не избавлюего от желания воровать, и осуждаю беспокойство, толкающее вора напреступление. Он заблуждается, думая, что зарится на чужое золото. Золотосветится, как звезда. Любовь, пусть даже не ведающая, что она -- любовь,нуждается только в свете, но не в силах человеческих присвоить себе свет.Мерцание завораживает вора, и он совершает кражу за кражей, подобно безумцу,что ведро за ведром вычерпывает черную воду родника, чтобы схватить луну.Вор крадет и в мимолетное пламя оргий швыряет прах уворованного. И сновастоит в темноте за углом, бледный, словно перед свиданием, неподвижный изстраха спугнуть, надеясь, что именно здесь он отыщет однажды то, что утолитего жажду.Отпусти я его на свободу, он снова будет служить своему божеству, изавтра же моя стража, если я пошлю ее подстригать деревья, схватит его вчужом саду: с колотящимся сердцем он ждал улыбки фортуны.Но его первого я укрою своей любовью, потому что усердия у него больше,чем у благоразумного в его лавке. Я строю город. Мою крепость я решилзаложить здесь. Я хочу остановить идущий караван. Он был семечком в руслеветра. Ветер расточает семена кедра как аромат. Но я встаю на пути ветра. Яукрываю семя землей, чтобы во славу Божию поднялись и оделись смолистойхвоей кедры.Любви нужно найти себя. Я спасу того, кто полюбит существующее, потомучто такую любовь возможно насытить.Только поэтому я затворяю женщину в доме мужа и велю бросить камень вневерную. Мне ли не знать томящей ее жажды? Словно в открытой книге, читаю яв сердце той, что в вечерний час, сулящий чудеса, оперлась на перила: сводынебесного моря сомкнулись над ней, и собственная нежность -- палач для нее.Как ощутим для меня ее трепет; рыбка трепещет на песке и зовет волну:голубой плащ всадника. В ночь бросает она свой зов. Кто-то появится и ответит. Но тщетно она будет перебирать плащи, мужчине ненасытить ее. Берег, ища обновления, призывает морской прилив, и волны бегутодна за другой. И одна за другой исчезают. Так зачем потворствовать сменемужей: кто любит лишь утро любви, никогда не узнает встречи.Я оберегаю ту, что обрела себя во внутреннем дворике своего дома, ведьи кедр набирается сил, вырастая из семени, и расцветает, не переступивграниц ствола. Не ту, что рада весне, берегу я, -- ту, что послушна цветку,который и есть весна. Не ту, что любит любить, -- ту, которая полюбила.Я перечеркиваю тающую в вечернем сумраке и начинаю творить ее заново.Вместо ограды ставлю с ней рядом чайник, жаровню, блестящий поднос из меди,чтобы мало-помалу безликие вещи стали близкими, стали домом и радостью, вкоторой нет ничего нездешнего. Дом откроет для нее Бога. Заплачет ребенок,прося грудь, шерсть попросится в руки, и угли очага потребуют: раздуй нас.Так ее приручили, и она готова служить. Ведь я сберегаю аромат для вечностии леплю вокруг него сосуд. Я -- каждодневность, благодаря которойокругляется плод. И если я принуждаю женщину позабыть о себе, то только радитого, чтобы вернуть потом Господу не рассеянный ветром слабый вздох, ноусердие, нежность и муки, принадлежащие ей одной......Долго искал я, в чем суть покоя. Суть его в новорожденных младенцах,в собранной жатве, семейном очаге. Суть его в вечности, куда возвращаетсязавершенное. Покоем веет от наполненных закромов, уснувших овец, сложенногобелья, от добросовестно сделанного дела, ставшего подарком Господу.И я понял: человек -- та же крепость. Вот он ломает стены, мечтаявырваться на свободу, но звезды смотрят на беспомощные руины. Что обрелразрушитель, кроме тоски -- обитательницы развалин? Так пусть смысломчеловеческой жизни станет сухая лоза, которую нужно сжечь, овцы, которыхнужно остричь. Смысл жизни похож на новый колодец, он углубляется каждыйдень. Взгляд, перебегающий с одного на другое, теряет из вида Господа. И нета, что изменяла, откликаясь на посулы ночи, -- о Боге ведает та, чтосмиренно копила себя, не видя ничего, кроме прялки.Крепость моя, я построю тебя в человеческом сердце.Да, на все есть время -- время выбирать, что будешь сеять, но послетого, как сделал выбор, приходит время растить урожай и радоваться ему. Естьвремя для творчества, а потом для творения. Огненные молнии вспарывают нанебе запруды, а потом наступает время для водоемов, собравших небесные воды.Есть время и для завоеваний, и для спокойствия царств... Но я служу Господуи поэтому предпочитаю вечность.Ненавижу перемены. Обрекаю на смерть того, кто в ночи бросает ветрупророчества. Он -- дерево, которого коснулось пламенеющее небесное семя,дерево ломается, трещит, и от леса остается горстка пепла Меня пугаетвмешательство Бога. Неизменному подобает пребывать в вечном. Да, есть времядля зачинания нового, но за ним наступает благодатное время традиций.Наше дело растить, мирить, сглаживать. Я латаю земные трещины и прячуот людских глаз кипящую лаву вулканов. Я -- лужайка над пропастью.Хранилище, где дозревает плод. Паром, что принял из рук Господа поколение ипереправляет его на другой берег. Из моих рук Господь получит его точнотаким же, каким вручил, -- может быть, чуть более зрелым, мудрым и искуснымв чеканке серебряных кувшинов, -- но суть моего народа пребудет неизменной.Я укрыл мой народ своей любовью оберегая потомственных мастеров, что изпоколения в поколение трудятся, совершенствуя форму корабля и щита. Оберегаясказителя, поющего на свой лад безымянную песню -- наследство праотцев,ошибаясь и обогащая ее даром своей души. Оберегая беременных и кормящих, ялюблю умножающиеся стада и времена года, которые непременно возвращаются.Прежде всего я -- житель. И я спасу тебя, моя крепость, цитадель моя иобитель, от посягательств бесплодного песка. Я развешу звонкие рога по твоимстенам. Трубя, они предупредят нас о варварах.

III

Великая истина открылась мне. Я узнал: люди живут. А смысл их жизни вих доме. Дорога, ячменное поле, склон холма разговаривают по-разному счужаком и с тем, кто здесь родился. Привычный взгляд не дивится выхваченнымчастностям, он и не видит ничего, родная картина давно легла ему на сердце.В разных мирах живут не ведающие о царстве Божием и ведающие о нем. Неверысмеются над нами, предпочитая воздушным замкам реальные, осязаемые. Норадует только неосязаемое. И если кому-то хочется завладеть лишним стадомовец, то хочется из тщеславия. А утехи тщеславия нельзя потрогать.Вот почему не находят сути моего царства те, кто перебирает то, что внем есть. "У тебя есть овцы, козы, ячмень, -- перечисляют они, -- жилища,горы и что еще кроме этого?" Кроме этого нет ничего у них самих, оничувствуют себя несчастными, им холодно. И я понял: они -- прозекторы вмертвецкой. "Посмотрите, вот она, жизнь, -- говорят они, -- кости, мускулы,внутренности, кровь -- и ничего больше". Жизнью светились глаза, но светанет в мертвом прахе. И царство мое -- вовсе не овцы, не поля, не дома и негоры, оно -- то, что объединяет их, превращая в единое целое. Оно то, чтопитает во мне любовь. Те, кто любят его, как я, счастливы, как я, и мы живемс ними в одном доме.Дом противостоит пространству, традиции противостоят бегу времени.Нехорошо, если быстротечное время истирает нас в пыль и пускает по ветру,лучше, если оно нас совершенствует. Время тоже нужно обжить. Вот я иперехожу от праздника к празднику, от годовщины к годовщине, от жатвы кжатве, как в детстве переходил из зала совета в диванную, следуя по анфиладепокоев в замке моего отца. Каждая комната его замке имела свое назначение,каждый шаг в нем был осмыслен.Законы служат стенами моей крепости, они определяют устройство моегоцарства. Безрассудный пришел ко мне и стал просить: "Освободи нас от узсвоих запретов, и мы станем великими". Но я знал: вместе со скрепами онипотеряют ощущение целостности царства и перестанут его любить; ничего нелюбя больше, они потеряют самих себя, -- и решил обогатить их любовью, пустьдаже вопреки их желанию. А они, затосковав по свежему ветру, пожелалиразрушить замок моего отца, где каждый шаг был исполнен смысла.Велик был замок моего отца, одно крыло его занимали женщины, вовнутреннем дворике бормотал родник. (Я повелеваю: пусть в каждом доме бьетсяподобие сердца, к нему можно приблизиться, отойти, покинуть и возвратиться.Без сердца нет дома. Небытие не означает, что живешь на свободе.) Возлезамка были хлевы, были амбары. Случалось, закрома пустовали. Случалось, вхлеве не было скота. Но никогда отец не позволял сделать амбар хлевом, хлев-- амбаром. "Амбар должен оставаться амбаром, -- говорил отец, -- ты недома, если не знаешь, куда попал. Что мне за дело до выгод и невыгод?Человек не скот на откорме, любовь для него важнее пользы. Но как любитьдом, если в нем хаос, если, идя по нему, не знаешь, куда придешь?"Был в замке зал, где принимали важные посольства. Солнце заглядывало внего лишь в те дни, когда пустыня пылила под копытами всадников и ветернадувал знамена на горизонте, как паруса. Но он пустовал, если к намприезжали мелкие князьки. Был другой зал, где вершилось правосудие, и ещеодин, куда приносили усопших. И была в замке пустая комната, назначениякоторой не знал никто. Возможно, оно и было в том, чтобы сохранять вкустайны, напоминая, что все познать невозможно.Рабы с подносами, с кувшинами пробегали по коридорам, отодвигали плечомтяжелые завесы, поднимались вверх, открывали двери, спускались вниз,говорили громко и, приближаясь к роднику, -- тише, и становились пугливымитенями, оказавшись возле женской половины, потому что один, пусть нечаянный,шаг в ту сторону грозил им смертью. А женщины замка? Молчаливые, надменныеили боязливые, смотря по тому, кем они в нем были.Я слышу голос безрассудного: "Сколько даром потерянного места,неиспользованных богатств, неудобства, и все из-за нерадения! Разрушимбесполезные стены, уничтожим лишние лестницы, они так мешают ходить, пустьлюди почувствуют себя свободными". И отвечаю ему:"Нет, они почувствуют себя овцами на юру и собьются в стадо, им будетплохо, и с тоски они напридумывают глупых игр. В них будут правила, ижестокие, но не будет величия. Замок рождает стихи. Но какой поэзии ждать отпошлого аккомпанемента игральных костей? Поначалу люди будут жить призракомзамка, читая о нем стихи, но со временем исчезнет и призрак, стихи станутчужими, непонятными... Что тогда будет им в радость?"Что порадует людей, затерявшихся в мелькании недель, в слепых годах безпраздников? Людей, позабывших благородную иерархию, ненавидящих успех соседаи желающих одного, чтобы все вокруг были одинаково несчастны? Люди этисоздали смрадное болото, так откуда придет к ним радость?А я? Я восстанавливаю силовые линии. Строю плотины в горах, удерживаюводы. Я -- воплощенная несправедливость и стою на пути естественныхсклонностей. Я восстанавливаю иерархию там, где люди стали похожи, как капливоды, и растеклись болотом. Я сгибаю полосу в лук. Но несправедливостьсегодня окажется справедливостью завтра. Я торю дороги там, где о нихпостарались забыть и назвали спячку счастьем. Что мне до стоячих вод ихсправедливости? Я тружусь ради человека, созданного прекраснойнесправедливостью. Так облагораживаю я свое царство.Логика доброжелателей мне знакома. Они в восхищении от человека,который был создан моим отцом. "Можно ли притеснять подобное совершенство?"-- твердят они. И во имя того, кто был создан столькими притеснениями,уничтожают притеснения. Пока сердце помнит запреты, человек жив. Номало-помалу они забываются. И тот, кого хотели спасти, погибает.Поэтому я ненавижу издевку -- достояние бездельника. Кто, как небездельник, говорит: "Были у вас и другие обычаи. Почему не переменить иэти?" И еще слова бездельника: "Кто неволит вас держать хлеб в амбаре, овецв хлеву? Можно ведь и наоборот..." Он меняет местами слова, он не знает, чтослова это не все, что существует на свете. Ему не понять, что человек живет,а чтобы жить, ему нужен дом. Заслушавшись бездельников, люди теряют из видудом и разрушают его. Так расточают они самое драгоценное из своих сокровищ-- смысл существующего. В праздник гордятся тем, что свободны от обычая, чтопрезрели традиции, что чужое им дороже своего. Святотатство радует их, покаостается святотатством. Люди попирают то, что пока еще весомо и ощутимо дляних. Живут, пока дышит их враг. Тень закона еще так крепко держит их, чтоони способны ею возмущаться. Но вот и тень исчезла. Радоваться нечему, забытдаже вкус победы. Наступило царство скуки. Вместо замка они на рыночнойплощади, исчерпав удовольствие хвастливо и высокомерно попирать былое, онине знают, что им делать на этой ярмарке. И тогда просыпаются смутные мечтыоб огромном доме с тысячью окон, с завесами, падающими на плечи, спрохладными двориками. Мечты о потайной комнатке, которая придает вкус тайнывсему жилищу... Сами того не подозревая, они тоскуют о замке моего отца, гдекаждый шаг был осмыслен, -- замке, который они успели позабыть.Я знаю, что будет, и своим произволом мешаю обнищанию сущего, и нежелаю слушать твердящих мне о благодати естественных склонностей.Естественные склонности питают лужи ледниковой водой, истирают скалы впесок, разбивают бегущую к морю реку на сотни разбредающихся ручейков.Естественные склонности ведут к разделению власти и уравниванию людей. Новеду я, и я выбираю. Перед моими глазами кедр, торжествующий над бегомвремени. Время должно было обратить его в прах, но вопреки силе, гнущействол к земле, год от года раздвигается гордый храм его кроны. Я -- жизнь, яупорядочиваю. Я творю ледники вопреки интересам луж. И пусть лягушки квакаюто несправедливости. Я готовлю человека к тому, чтобы он жил.Не мне обращать внимание на глупого болтуна, упрекающего кедр за то,что он не пальма, и пальму за то, что она не кедр: книжное несварениетяготеет к хаосу. Для закоснелости, позабывшей о жизни, болтун прав:отвлеченно и кедр, и пальма одно и то же и одинаково превратятся в прах. Ножизнь не терпит смешения и борется с естественными склонностями. Из прахаона созидает кедр.Истинность моих законов -- в человеке, который порожден ими. Я несчитаю, что смысл вот в этом обычае, законе, наречии моего царства. Я знаюдругое: складывая камни, творишь тишину, но ничего о ней не узнаешь,разглядывая камни. Знаю, что живит любовь, а бинты и мази только подспорье.Знаю, что ничего не узнает о жизни тот, кто рассечет труп и ощупает печень,сердце, кости. Сами по себе что они значат? Что значат чернила и бумага вкниге? Значима мудрость книги, но она вне вещности,Я отвергаю споры, в них ничего не рождается. Язык моего народа, я хочусберечь и сохранить тебя. Помню нечестивца, который пришел к моему отцу:-- Ты приказал молиться по четкам из тринадцати бусин. Но что естьчисло тринадцать? Благодать останется благодатью, хотя число бусинпеременится...И он стал приводить тончайшие доводы в пользу четок из двенадцатибусин. Я был мал, а детство податливо на слова. Я смотрел на отца, я боялся,что ответ его не затмит блеска этих доводов.-- Так объясни мне, -- продолжал гость, -- чем так дороги тебетринадцать бусин?-- Дороги платой, за них заплачено не одной головой, -- ответил отец.Бог помог нечестивцу, он уверовал.

IV

Дом для людей! Рассудку ли тебя строить? И способен ли кто-нибудьвыстроить тебя как цепочку логических заключений? Ты -- реальность, но ты --нереальность тоже. Ты есть, и тебя нет. Сущность твоя -- разнородность, идля того, чтобы ты появился, нужно тебя сотворить. Тот, кто, желая понятьсущность дома, разбирает его, видит кирпичи, черепицу, но не находит нитишины, ни уюта, ни прохлады, которым служили кирпичные стены и черепичнаякрыша. Кирпичи, черепица -- чему способны они научить, если распался замыселзодчего, который объединил их воедино? Камень нуждается в сердце и душечеловека.Логика привела нас к кирпичу, к черепице, но ничего не сказала ни одуше, ни о сердце, которые соединили их и преобразили в тишину, Душа исердце вне логики. Они не подчиняются математическим законам. Вот почемунеобходим я и мой произвол. Я -- зодчий. Душа и сердце. Я прихожу и берусьза окружающий меня материал. Все вокруг -- глина, и я начинаю трудиться,подчиняя ее творческому замыслу, рожденному во мне Господом, а не логикой. Ятворю свое царство, одержимый духом, который воплотится в нем, творю так же,как пишутся стихи, не давая никому отчета, почему переставил запятую, почемузаменил слово, -- дух, открывшийся сердцу, ищет сказаться и ведет.Я -- правитель. Я предписываю законы, учреждаю празднества, требуюжертв. Отары овец и коз, дома и горные кряжи я превращаю в царство, похожеена замок моего отца, где каждый шаг был осмыслен.Как распорядились бы они без меня доставшейся им кучей кирпича?Перетащили бы справа налево, чтобы вовсе забыть о порядке? Но я взял в своируки бразды правления, я осуществил выбор. Выбрал за всех, и все теперьмогут молиться в тишине и прохладе, сотворенных мной из бессмысленной кучикирпичей. Кирпичей, которые я подчинил замыслу, рожденному моим сердцем.Я веду. Я -- вождь. Я -- мастер. Я отвечаю за созидание. И зову всехдругих себе на помощь. Потому что я понял: вождь не тот, кто способенхранить ведомых; вождь -- тот, кто с помощью ведомых способен сохранитьсебя. Я, и только я, -- творец картины, собравшей воедино отары и дома, кози горные кряжи, -- картины, в которую мой народ влюбился, словно в юнуюбогиню, раскрывшую ему на заре объятия, -- картины, которой никто еще иникогда не видел. Моему народу полюбилось царство, созданное произволоммоего творчества. Он полюбил его, а значит, полюбил и меня -- зодчего. Встатуе любят не глину, не бронзу, не мрамор, -- душу ваятеля. Теперь мнехочется, чтобы народ чтил мое царство. Но чтить его он будет только послетого, как напитает кровью собственного сердца. Принесет ему жертвы. Новоецарство потребует от людей их плоти и крови, чтобы стать выражением ихсамих. И когда так будет, люди не смогут жить вне Божественнойупорядоченности, явленной им как веление сердца зодчего. Вечера ихнаполнятся усердием. И отец, как только у сына откроются глаза, будет учитьмалыша различать облик царства, который не так-то легко разглядеть средидробности мира.И если я сумею сделать мое царство таким высоким, что и звезды найдут внем свое место, то народ мой, встречая ночь на пороге, поднимет глаза к небуи возблагодарит Господа за то, что Он мудро ведет Свои корабли. И если моецарство окажется столь протяженным, что его хватит на всю человеческуюжизнь, то народ мой будет идти от праздника к празднику, словно отпреддверия к преддверию, зная, что будет за дверями, и различая средидробности мира лик Господа.Царство мое! Я строил тебя, как корабль. Крепил, оснащал, и теперь тыплывешь в потоке времени, который стал тебе попутным ветром. Корабль людей,без него им не добраться до вечности! Но я вижу, сколько опасностей грозитмоему кораблю. Вокруг бушует беспокойное море неведомого. Мне предлагают всеновые и новые курсы. Любой путь возможен, потому что всегда возможноразобрать построенный храм и сложить новый. Он не будет лживей старого и небудет истинней, не будет грешней и не будет праведней. Камни не помнят,какой была тишина, поэтому никого не коснется чувство утраты...Вот почему я забочусь о мидель-шпангоутах моего корабля. Они должныпослужить не одному поколению. Никогда не украсить храм, если что ни годвозводить новый фундамент.

V

Да, я забочусь о мидель-шпангоутах и хочу, чтобы мой народ всегда

помнил о них. Мой корабль хрупок, он -- творение человеческих рук. А вокругслепые стихии, могучие и неведомые. Слишком много покоя окажется у того, ктобудет искать его посреди бушующего моря.Вечным кажется людям доставшееся им царство. Очевидность всегда кажетсянезыблемой. Обжившись на корабле, люди не замечают моря. Оно для них рама,что обрамляет их корабль. Такова особенность человеческого рассудка. Емусвойственно верить, что море создано для корабля. Но рассудок не прав.Одному ваятелю видится в камне женское лицо, другому -- мужское. Каждыйвидит свое. Ты убедишься в этом, разглядывая созвездия: вот одно из них --лебедь. Но кто-то скажет тебе: эти звезды напоминают спящую женщину. Да,напоминают, но мы увидели ее слишком поздно. Нам не избавиться от лебедя.Лебедь -- игра фантазии, но он поймал нас и крепко держит. Однако если вдругзабыть, что лебедь лишь прихоть воображения, и счесть, что он существует насамом деле, мы перестанем оберегать его. И я понял, чем опасен для менябезрассудный, чем -- фокусник. Им ничего не стоит сотворить множество новыхкартинок. Главное для них -- ловкость собственных рук. Стоит понаблюдать заих жонглерством, и мое царство вскоре тоже покажется пустой игрой. Яприказываю схватить и четвертовать фокусника. Не потому, что мои законникидоказали, что картинки его лживы. Нет, не лживы. Но истины в них тоже нет. Яне хочу, чтобы фокусник думал, будто он умнее и справедливее моихзаконников. Неправота его в том, что он возомнил себя правым. В том, чтотворения своих рук счел истиной, что ослепил всех эфемерным фейерверком, закоторым не стоит ни истории, ни традиций, ни религии. Он соблазняетпорядком, которого еще нет. Мой есть. И я убираю фокусника, оберегая мойнарод от хаоса.Позабывший о том, что наше царство -- корабль посреди безбрежного моря,обречен на гибель. Он увидит, как волны сметут все глупые игры вместе скораблем.Это сравнение пришло ко мне в открытом море, когда я с небольшой частьюмоего народа отправился на корабле путешествовать. Вот он, мой народ, -- пленник корабля, затерянного посреди моря. Молчаи не спеша я обошел корабль. Люди сидели, склонившись над подносами с едой,кормили детей, перебирали четки и молились. Мой народ жил. Царством ему сталкорабль.Но однажды ночью стихия очнулась. В молчании моей любви я пошелпосмотреть, что делает мой народ, и увидел: он занят своей жизнью.По-прежнему куются кольца, прядется шерсть, ведутся тихие разговоры, -- людибез устали трудятся, чтобы не оборвались связующие их нити, чтобы преодолетьотъединенность и стать единым целым, где смерть одного -- потеря длякаждого. С молчаливой любовью я слушал их голоса. Я не слушал, о чем ониговорят, о чайниках или болезни. Я знаю: смысл вещей не в вещах -- вустремлении. И тот, кто с важностью улыбнулся, подарил сам себя, а другой,которого томит тоска, не догадывается, что тоскует оттого, что напуган илиоставлен Господом. Вот какими я видел их в молчании моей любви.А тем временем море, о котором и знать ничего невозможно, не спешараскачивало нас на своих плечах. Высоко подбрасывало вверх, и на миг мыповисали в пустоте. Корабль сотрясался, словно разваливаясь на части.Исчезала реальность, и люди замолкали, переставали молиться, кормить детей,чеканить тусклое серебро. Оглушительный, похожий на раскат грома трескраздирал деревянную обшивку. Корабль наливался тяжестью и, падая, был готовраздавить сам себя. Его падение выжимало из людей рвоту.Что же, они так и будут жаться друг к другу в этом скрипучем хлеве притошнотворном мигании керосиновых ламп? И я, опасаясь, как бы они неотчаялись, сказал:-- Пусть чеканщики вычеканят мне серебряный кувшин. Повара пустьприготовят еду повкуснее. Здоровые позаботятся о больных. А молящиеся завсех помолятся...И когда я увидел у борта побледневшего как смерть человека, которыйприслушивался в реве валов к священной песне моря, я сказал ему:-- Спустись в трюм и пересчитай павших овец. Случается, что,перепугавшись, они затаптывают друг друга. Он ответил:-- Бог сызнова лепит море. Я слышу треск мидель-шпангоутов. У них недолжно быть голоса, они для нас основа основ, наш костяк и опора. Не должнобыть голоса и у опор в глубинах земли, которой мы доверили свои дома, аллеиолив, кротких тонкорунных овец, медленно жующих в хлеву Господнюю траву.Отрадно растить оливы, растить овец, заниматься едой и любовью у себя вдоме. Страшно, когда опасными для тебя становятся собственные стены. Когдазавершенное вновь пускают в работу. Вот и сейчас молчаливое обретает голос.Что с нами будет, если забормочут горы? Я слышал их бормотанье, и мне его незабыть.-- Какое бормотанье? -- спросил я.-- Господин мой, раньше я жил в деревне, раскинувшейся на покойнойспине холма, крепко стоящей на своей земле под своим небом, собиравшейсядолго жить и прожившей долго. Шероховатые каменные колодцы, пороги домов,ложе родника благодаря вековому служению обрели благословенную гладкость. Нооднажды ночью что-то очнулось в земных глубинах. Мы поняли, что земля ожилау нас под ногами и захотела стать другой. Завершенное вновь поступало вработу. И мы испугались. Не за себя -- за плоды многолетних усилий. За то,на что положили жизнь. Я -- чеканщик, и жалел чудесный кувшин, над которымтрудился два года. Два года бдений стали прекрасным кувшином. Сосед боялсяза пушистые ковры, которые ткал с такой радостью. Каждый день он просушивалих на солнце, гордясь, что его заскорузлые руки превратились в этусеребристую зыбь, кажущуюся бездонной. Другой сосед боялся за посаженную имоливковую рощу. Поверь, никто из нас не боялся умереть, но все мы боялись,что погибнут сделанные нами вещи, казалось бы, ничего не значащие иничтожные. Вот тогда мы поняли: смысл жизни в том, на что она потрачена.Смерть садовника не подкосит дерева. Но сруби плодоносящее дерево, исадовник будет убит. В нашей деревне жил один старик, он знал самые древниелегенды пустыни, и в его устах они становились еще прекраснее. Больше никтоне знал таких сказок и легенд, а сыновей у него не было. С того мига, какзашевелилась земля, он боялся за свои бедные сказки, которых никто уже нерасскажет больше. А земля продолжала жить и искать себе новую форму.Мало-помалу она превратилась в оползающую рыжую хлябь. Скажи, на что можнотратить себя, если все вокруг уничтожается неподвластной тебе стихией? Чтоможно построить, если все пришло в движение?Перекосились дома, балки лопались, словно их начинили порохом. Стеныдрожали и рассыпались в прах. Мы выжили, но стали ненужными даже самим себе.Кроме сказочника, -- он пел и рассказывал что-то, потому что утратилрассудокЗачем ты посадил нас на корабль? Корабль пойдет ко дну, и с ним вместевсе, над чем мы трудились. Я чувствую, как обтекает нас бесплодное время. Ячувствую, как оно утекает. Время не должно течь так ощутимо. Оно должнообрести форму, созреть и состариться. Оно должно стать вещью, постройкой. Нокакой формы ему ждать теперь, если мы ничего не можем, если от нас ничего неостанется?

VI

Я смотрел на свой народ и думал: никто теперь не тратит свою жизнь надело своих рук, нет наследия, которое неизменным передавало бы однопоколение другому, время теперь течет бесплодно, словно песок. Я думал:выстроенный нами дом слишком тесен, а дело, которому человек служит, слишкомнедолговечно. И я вспомнил фараонов, принуждавших свой народ воздвигатьгигантские усыпальницы. Незыблемые и угловатые, плыли пирамиды по океанувремени, тихонько истирались в пыль. Вспомнил девственные пески, караванвступил на них и увидел вдруг древний храм -- полузатонувший корабль,потерявший снасти в голубой невидимой буре, еще плывущий, но уже обреченный.И вот о чем я подумал: не так уж и долговечен храм, нагруженный драгоценнойутварью и позолотой, стоивший многих дней человеческой жизни, -- храм,собравший мед множества поколений: золотую филигрань, священную позолоту, накоторую медленно тратили себя и старели ремесленники, расшитые пелены, --день за днем отдавали им зоркость глаз юные женщины, превращаясь в старух,пока, скрюченные, кашляющие, колеблемые дуновением смерти, не оставлялипосле себя этот царственный шлейф, вечно цветущий луг. Тот, кто видит егосейчас, шепчет: "Как прекрасна эта вышивка! Как же она прекрасна..." А язнаю, что, вышивая, женщины день за днем преображали в вышивку самих себя. Ине догадывались, что так совершенны.Нужен ларец, чтобы хранить их наследство. Нужна повозка, чтобы везтиего с собой. Я чту то, что долговременней человека. Я хочу сберечь смыслпотраченной жизни. Хочу выковать дарохранительницу, которой люди могли быдоверить все, что в них есть.И опять я смотрю на полузатонувшие корабли, медлящие в волнах пустыни.Все-таки они плывут. И я понял: прежде всего нужно строить корабль,снаряжать караван, возводить храм -- они долговечнее человека. Люди срадостью будут тратить себя на то, что драгоценнее их самих. Только тогдапоявятся художники, скульпторы, граверы, чеканщики. Но чего ждать отчеловека, если трудится он для насущного хлеба, а не ради собственнойвечности? Я напрасно потратил бы время, обучая таких работников законамархитектуры. Дом -- подспорье их жизни, и бессмысленно тратить на него этужизнь. Дом -- средство, и ничего больше. "Необходимость", -- говорят они одоме и озабочены не домом, а его удобством. В доме они обогащаются. Иумирают нищими, не оставив после себя ни расшитых пелен, ни золоченойутвари, сложенной в трюме каменного корабля. Их понуждали к трате, а онизахотели, чтобы их обслуживали. Они ушли и оставили после себя пустоту. С такими мыслями бродил я среди людей моего народа тихим вечером,который всех отпустил на свободу, и смотрел, как они сидят на пороге жалкихлачуг в измятой ветхой одежде, отдыхая после пчелиного усердия дня. Но думаля не о них -- о душистом меде, который они все вместе собрали сегодня. Яостановился и посмотрел на одного из них -- слепого старика калеку. Прималейшем движении он кряхтел, словно старое кресло, на вопросы отвечал несразу, потому что прожитые годы затуманили для него смысл слов. Но темосмысленней, тем проникновенней веяло от него работой, на которую он положилжизнь, веяло от узловатых рук, от дрожащих пальцев -- работой уже невещественной, но ставшей благоуханным ароматом. Благодаря ей он чудесноотъединялся от своей коснеющей плоти, становясь все счастливее, всенеуязвимей. Нетленнее. И, приближаясь к смерти, чувствовал не ее леденящеедыхание, а дрожь мерцающих звезд у себя в руках...Всю свою жизнь они трудились ради бесполезной роскоши, тратя себя нанетленность вышивки... малая их часть истратилась на полезное, а всеостальное -- на оттачивание рисунка, совершенствование формы, чеканку,ненужную серебру. Все это ничему не служит, а только вбирает отданную имжизнь и живет дольше человеческой плоти.Медленными шагами шел я вечером среди людей моего народа, укрывая ихсвоей молчаливой любовью. Я тревожился лишь за тех, кого снедал бесплодныйогонь, а значит, и тоска: за поэта, влюбленного в поэзию и не написавшего нистроки, за женщину, влюбленную в любовь и не умеющую выбрать, -- она лишенавозможности стать собой. И понял: они излечатся, если я подарю им то, чтовынудит их выбирать, жертвовать собой и забывать обо всей Вселенной. Любимыйцветок -- это прежде всего отказ от всех остальных цветов. Иначе он непокажется самым прекрасным. То же самое и с делом, на которое тратишь жизнь.Когда безрассудный упрекает старуху за вышиванье, понуждая ее ткать, -- онпотворствует небытию, а не созиданию. Я иду по своему раскинутому в пустынелагерю. Потихоньку, незаметно и не спеша все обретает в нем форму ивызревает, и я чувствую вместе с запахом дыма и пищи аромат молитвы.Временем питаются плод, вышивка и цветок для того, чтобы родиться и быть.Подолгу бродил я по лагерю и понял: не добротная пища облагораживаетцарство -- добротные потребности жителей и усердие их в трудах. Не получая,а отдавая, обретаешь благородство. Благородны ремесленники, о которых яговорил, они не пожалели себя, трудясь денно и нощно, и получили взаменвечность, избавившись от страха смерти. Благородны воины: пролив кровь, онистали опорой царства и уже не умрут. Но не облагородишься, покупая себесамые прекрасные вещи у лавочников и любуясь всю жизнь только безупречным.Облагораживает творчество. Я видел вырождающиеся народы: они не пишутстихов, они их читают, пока рабы обрабатывают для них землю. Скудные пескиЮга из года в год взращивают племена, жаждущие жить, -- наступает день, иэти племена завладевают мертвыми сокровищами мертвого народа. Я не люблюлюдей с омертвелым сердцем. Тот, кто не тратит себя, становится пустымместом. Жизнь не принесет ему зрелости. Время для него -- струйка песка,истирающая его плоть в прах. Что я верну Господу после его смерти?Горе, когда разбивается сосуд, не успевший наполниться. Смерть старикапохожа на чудо, он истратил жизнь и себя на труды, он ушел в землю, а наземле благоухают плоды его труда -- в земле лежит сработавшееся орудие. Но явидел, как умирают дети моего народа, -- они умирали молча, задыхаясь, ониприкрывали глаза, удерживая пушистыми ресницами меркнущий в зрачках свет."У Ибрагима умирает ребенок", -- услышал я. Медленно проскользнул я,никем не замеченный, в дом Ибрагима, зная, что молчаливая любовь понятна ичерез завесу слов. Никто не обернулся, все вслушивались в шаги смерти.Если в доме говорили, то шепотом, если ходили, то бесшумно, словно внем поселился кто-то очень пугливый, готовый исчезнуть при тишайшем звуке.Не касались дверей, не открывали и не закрывали их, словно в доме трепеталслабый огонек на текучей поверхности масла. Я посмотрел на ребенка и понял,что он мчится где-то далеко-далеко, понял по учащенному дыханию и сжатымкулачкам, вцепившимся в горячку, уносящую его от нас галопом, по упрямозакрытым глазам, не желающим ни на что смотреть. Все вокруг старалисьзалучить его обратно и приручить, как приручают дикого лесного зверька. Емуподставили чашку с молоком и, затаив дыхание, ждали: вдруг вкусный запахостановит его, ему захочется молока и он напьется. Тогда можно будетзаговорить с ним, как заговаривают с ланью, лизнувшей ладонь.Но он был по-прежнему невозмутим и серьезен. И если хотел чего-то, тововсе не молока. Тогда старые женщины тихо-тихо, будто приманивая голубку,запели его любимую песню о девяти звездах, купавшихся в роднике, но он ужетак далеко ушел, что не услышал. Ушел и даже не обернулся. Смерть принудилаего к вероломству. И его умоляли о прощанье, беглом дружеском взгляде,который бросает путник, не замедляя шаг... о каком-нибудь знакепризнательности. Его поворачивали с боку на бок, вытирали потное личико,уговаривали попить воды, пытаясь во что бы то ни стало разбудить от смерти.Я собрался уходить, а они раскидывали все новые и новые ловушки, чтобызаманить малыша в жизнь. Но как легко малыш обходил все силки! Емупротягивали игрушку, чтобы зачаровать его счастьем, но когда она оказываласьслишком близко, маленькая ручка отстраняла ее, как отстраняют ветку, еслиона мешает скачке.Я побыл с ними. Мне пора было уходить. Этот дом лишь одна из минут,одна из свечей, одна из крупиц жизни моего города. Ребенка окликнули, и оннечаянно улыбнулся, отозвался на оклик. И опять отвернулся к стене.Присутствие малыша стало невесомым присутствием птицы... Я оставил ихтворить тишину, которая, может быть, поможет приручить ребенка, которыйуходит в смерть.Я шел вдоль узкой улочки. Я слышал, как за дверьми бранят служанок.Дома приводили в порядок, собирая необходимое, чтобы безопасно переплытьночь. Мне не было дела, справедливо или нет бранят их. Я слушал голосусердия. А чуть дальше, у колодца, уткнувшись лицом в ладошки, плакаламаленькая девочка. Я ласково погладил мягкие волосы и повернул ее к себеличиком, но не спросил, какое у нее горе, понимая, что этого она еще незнает. Горюют всегда об одном -- о времени; которое ушло, ничего по себе неоставив, о даром ушедших днях. Когда плачут о потерянном браслете, плачут овремени, заблудившемся неведомо где; когда оплакивают умершего брата, плачуто времени, которое больше ничему не послужит. Девочка, повзрослев, будетгоревать об ушедшем возлюбленном, не понимая, что оплакивает утеряннуюдорогу к жизни, к чайнику, к запертому дому, к ребенку, лежащему у груди. Непонимая, что плачет о времени, которое будет течь сквозь нее бесплодно, какпесок в песочных часах.Вот на порог дома вышла, улыбаясь, женщина. Я посмотрел на нее, и она вответ улыбнулась еще счастливее, радуясь, верно, тому, что наконец укачаларебенка, сварила вкусный суп, или просто вернулась домой, или своейсвободной минутке. Я прохожу мимо знакомого сапожника без ноги. Онстарательно расшивает золотом бархатные туфельки, и, хотя у негодавным-давно нет голоса, я понимаю, что он поет.-- Чему ты так рад, сапожник?Но не вслушиваюсь в ответ, зная, что он ошибется, сказав о полученныхденьгах, скором ужине или отдыхе. Он не знает, что счастлив, истратив себясамого на раззолоченные туфельки.

VII

И вот что я еще понял: ошибается обыватель, веря в незыблемость покоя,защищенного стенами дома, -- любой из домов в опасности. Храм, построенныйна вершине горы, обдувает северный ветер, унося песчинку за песчинкой, и вотон уже похож на изношенный форштевень и идет ко дну. Храм в пустыне осаждаютпески и мало-помалу возьмут над ним верх. Рано или поздно ты увидишьпустынную гладь, сомкнувшуюся над остатками твоих построек. Все, чтостроишь, -- в опасности. В опасности и мое царство. Я построил его своейлюбовью из домов, овец, гор и коз, но если не будет меня, его средоточия итворца, царство исчезнет, и останутся опять только горы, дома, козы и овцы.Дробность вместо целостности, материал, ждущий нового ваятеля. И придутплемена из пустыни и построят другое царство. Любя всем сердцем другуюкартину, они придут и по-новому расположат древние буквы в книге.Ведь и я поступил точно так же. Я не устану славить вас, горделивыеночи моих военных походов. Раскинув на бесплодных песках треугольный лагерь,я поднимался на холм, ждал темноты и смотрел на темный треугольник внизу, --треугольник чуть больше деревенской площади, где я разместил своих воинов,верблюдов и оружие, -- смотрел и думал о его уязвимости. В самом деле, какжалка эта горстка полуголых людей под голубыми шатрами: им грозит ночнойхолод, уже заморозивший звезды, грозит жажда, ибо воды в бурдюках должнохватить на девятидневный путь до колодца, грозят песчаные бури, неистовствомпохожие на бунт, грозят сабельные удары, от которых плоть, как перезрелыйгранат, истекает алым соком. И человек уже ни на что не годен. Как жалки этиголубые полотняные шатры, которые не стали прочнее от спрятанной в нихстали, которые стоят без защиты на запретной для них земле!Но что мне до уязвимости? Я связал их всех в один узел и спас отрассеяния и погибели. Построив свой треугольник в ожидании ночи, я ужеотъединил их от пустыни. Мой лагерь сжат, как кулак. Я видел: так защищалсякедр от бесплодных утесов, спасая от гибели зеленеющие ветви. Кедр не спит,день и ночь он ведет борьбу, оборачивая в глубинах ствола себе на пользу теже самые частички враждебного мира, которые могут послужить его погибели.Кедр растит себя каждую секунду. И каждую секунду я укрепляю свой дом,заботясь о его долговечности. Из дробности, которую развеяло бы однодуновение, я сложил треугольник, прочностью равный башне и неизменностьюфорштевню. Опасаясь, как бы мой лагерь не погрузился в сон и не растворилсяв забытьи, я поставил по его углам дозорных, чтобы они вслушивались в шорохипустыни. Словно кедр, уплотняющий свою древесину благодаря скале, мой лагерьукрепляется благодаря грозящим ему со всех сторон опасностям. Благословенныночные молчаливые вестники, их шагов никто не слышит, они внезапнопоявляются из темноты и, присев у костра, рассказывают, кто идет к Северу, акто к Югу, ища своих украденных верблюдов, о ропоте, поднявшемся из-заубийства, и о замыслах тех, кто молчит в своем шатре, обдумывая, какой изночей напасть. Как внимательно ты их слушал, этих вестников, говорящих омолчании молчаливых! Благословенны и те, другие, -- они неожиданно возникалиу нашего костра и приносили такую страшную весть, что мои воины, не медля,засыпали песком огонь и бросались плашмя с ружьем на землю, венчая лагерькороной порохового дыма.Ибо тьма, едва она только сгустится, чревата необычайным.Каждый вечер смотрел я на свой лагерь, окруженный, словно корабль,бескрайним простором, и знал, что заря вернет мне его невредимым и все внем, как бойцовые петухи, будут радостно приветствовать рассвет. Воины моивьючили верблюдов, голоса их в прохладе утра звучали, как трубы. Взбодренныехмельной свежестью новорожденного дня, они дышали полной грудью, радуясьнеобъятным просторам.Я вел своих воинов на завоевание оазиса. Не знающий людей убежден, чтоблагоговение перед оазисом взращено в оазисе. Нет, живущие в нем незадумываются, где живут. Благоговеет перед оазисом иссушенное песками сердцебродяги. И я учил своих воинов любить оазисы.Я говорил: "Вы увидите там душистую траву, журчащие родники, женщин вцветных покрывалах. Они кинутся бежать от вас толпой испуганных ланей, носладостной будет ваша охота, ибо создали их, чтобы пленять".Я говорил: "Им покажется, будто они ненавидят вас, и, защищаясь, онибудут царапаться и кусаться. Но чтобы покорить их, достаточно погрузитьмощную пятерню в их иссиня-черные волосы".Я говорил: "Чтобы остановить их, ваша сила должна стать силой нежности.Они закроют глаза, не желая вас видеть, но ваше молчаливое терпенье нависнетнад ними, как тень орла. И когда они поднимут на вас глаза, их слезы будутслезами о вас.Вы станете для них неизмеримостью, и они не смогут вас позабыть".И еще я сказал, желая возбудить в них нетерпеливое желание завладетьэтим раем: "Вы узнаете там, что такое пальмовые рощи и пестрые птицы...Оазис покорится вам, ибо вы боготворите его, а те, кого вы изгоните, сталиего недостойны. Их женщины, стирая белье в ручейке, журчащем по круглымбелым камням, исполняют тяжкую нерадостную повинность, позабыв, чтосмеющийся ручей -- всегда праздник. Вас выдубили пески, иссушило солнце,просолили жгучие солончаки, и, когда вы возьмете в жены этих женщин и,подбоченившись, будете смотреть, как они стирают в голубой воде ручья, выузнаете сладость победы.В бесплодных песках вы научились жить, как кедр, утверждаясь благодаряврагам, которые окружили вас со всех сторон. Завоевав оазис, вы останетесь вживых, если не превратите его в нору, куда забиваются и обо всем забывают.Помните: оазис -- это каждодневная победа над пустыней.Вы одержите победу, потому что жители оазиса закоснели в себялюбии идовольстве накопленным. Пески, осаждающие оазис, кажутся им красивой золотойкороной. Они издеваются над докучающими им своим беспокойством. Они не хотятсменить дозорных, задремавших у границы благословенной земли, рождающейродники.Их сгноило призрачное счастье потреблять готовое. Не бывает счастливыхбез рабочего пота и творческих мук. Отказавшись тратить себя и получая пищуиз чужих рук, изысканную пищу и утонченную, читая чужие стихи и не желаяписать свои они изнашивают Оазис, не продлевая ему жизнь, изнашиваютпеснопения, которые им достались. Они сами привязали себя к кормушке в хлевуи сделались домашней скотиной. Они приготовили себя к рабству".И вот еще что я сказал: "Вы завоюете оазис, но суть вещей останетсяпрежней. Оазис -- тот же лагерь в пустыне, но только в ином обличье. Со всехсторон опасности грозят моему царству. Оно построено из домов, гор, овец икоз; стоит развязать узелок, связавший их воедино, как не останется ничего,кроме груды строительных материалов -- подарка грабителям.

VIII

Мне показалось, что люди нередко ошибаются, требуя уважения к своимправам, Я озабочен правами Господа в человеке и любого нищего, если он непреувеличивает собственной значимости, чту как Его посланца.Но я не признаю прав самого нищего, прав его гнойников и калечества,чтимых нищим как божество.Я не видел ничего грязнее городской окраины на склоне холма, онасползала к морю, как нечистоты. Из дверей на узкие улочки влажными клубамивыползало смрадное дыхание домов. Человеческое отребье вылезало из вонючихнор и без гнева и обиды, грязно, сипло перекорялось, как будто хлюпала илопалась пузырями болотная жижа.Я вгляделся в хохочущих до слез, вытиравших глаза грязными лохмотьямипрокаженных, -- они были низки, и ничего больше. Они были довольнысобственной низостью."Сжечь!" -- решил мой отец. И весь сброд, вцепившись в затхлые своитрущобы, завопил о своих правах. Правах гнойной язвы.-- Иначе и быть не может, -- сказал мне отец. -- Они понимаютсправедливость как нескончаемость сегодняшнего.А сброд вопил, защищая свое право гнить. Созданный гниением, он за негоборолся.-- Расплоди тараканов, -- сказал отец, -- и у тараканов появятся права.Права, очевидные для всех. Набегут певцы, которые будут воспевать их. Онипридут к тебе и будут петь о великой скорби тараканов, обреченных на гибель.Быть справедливым... -- продолжал отец, -- но сначала ты должен решить,какая справедливость тебе ближе: Божественная или человеческая? Язвы илиздоровой кожи? И почему я должен прислушиваться к голосам, защищающим гниль?Ради Господа я возьмусь лечить прогнившего. Ибо и в нем живет Господь.Но слушать его я не буду, он говорит голосом своей болезни.Когда я очищу, отмою и обучу его, он захочет совсем другого и самотвернется от того, каким был. Зачем же пособничать тому, от чего человекпотом откажется сам? Зачем, послушавшись низости и болезни, мешать здоровьюи благородству?Зачем защищать то, что есть, и бороться против того, что будет?Защищать гниение, а не цветение? -- Каждый для меня хранитель сокровища, я чту сокровище в каждом, и вэтом моя справедливость, -- говорил отец. -- Чту я и самого себя. В нищемтеплится тот же свет, но его едва видно. Справедливо видеть в каждом путь иповозку. Мое милосердие в том, чтобы каждый сумел воплотиться.Но ползущая к морю грязь? Мне горько смотреть на гниющие отбросы. Какисказился в них облик Господа! Я жду, что они однажды поступятпо-человечески, но жду напрасно.-- Я видел среди них и тех, кто делился хлебом, нес мешок увечному,жалел больного ребенка, -- возразил я отцу.-- У них все общее, -- ответил отец, -- они свалили все в общую кучу,так им видится милосердие. Так они его понимают. Они научились делиться ихотят заменить милосердие дележкой добычи, какой заняты и шакалы. Номилосердие -- высокое чувство. А они хотят убедить нас, что дележка и естьблаготворение. Нет. Главное, знать, кому творишь благо. Здесь низостьдомогается низостей. Пьяница домогается водки, ему хочется одного -- пить.Конечно, можно потворствовать и болезни. Но если я озабочен здоровьем, мнеприходится отсекать болезнь... и она меня ненавидит.Своим милосердием они помогают гниению, -- добавил отец. -- А чтоделать, если мне по душе здоровье?Если тебе спасут жизнь, -- продолжал отец, -- не благодари. Непреувеличивай собственной благодарности. Если твой спаситель ждет ее. оттебя, он – низок. Неужели он полагает, что оказал услугу тебе? Нет, Господу,если ты хоть чего-то стоишь. А если ты изнемогаешь от благодарности, значит,у тебя нет гордости и нет скромности. В спасении твоей жизни значимо не твоемаленькое везенье, а дело, которому ты служишь и которое зависит и от тебятоже. Ты и твой спаситель трудитесь над одним, так за что же тебеблагодарить его? Его вознаградил собственный труд: он сумел спасти тебя. Этоя и называю сотрудничеством в общем деле.У тебя нет гордости, если ты идешь на поводу низменных чувств твоегоспасителя. Потакая его мелочному самолюбию, ты продаешься ему в рабство.Будь он благороден, он не нуждался бы в твоей благодарности.Меня заботит одно: общее дело, где каждый в помощь благодаря другому.Мне в помощь и ты, и камень. Кто благодарен камню, положенному в основухрама?Обитатели трущоб работают только на себя. Отбросы, сползающие к морю,не тратят себя на песнопения, на статуи из мрамора, на самодисциплину во имягрядущих завоеваний. Единственное их занятие -- поиск наивыгоднейших условийдля дележа. Смотри, не споткнись тут. Пища необходима, но она куда опаснееголода.Они поделили все, даже жизнь они поделили на две части, и обе эти частилишены всякого смысла: сперва они достигают, потом хотят наслаждатьсядостигнутым. Все видели, как растет дерево. Но когда оно выросло, видел ликто-нибудь, чтобы оно наслаждалось своими плодами? Дерево растет и растет.Запомни: завоеватель, превратившийся в обывателя, погиб...В сотрудничестве -- милосердие моего царства.Я приказываю хирургу изнурять себя долгим путем по пустыне ради того,чтобы поправить сломанный инструмент. Пусть инструментом будет рука простогоработяги, который рубит камень в каменоломне. А хирург мой будет искуснейшимврачом. Нет, я не возвеличиваю посредственность, я хочу, чтобы починилиповозку. А вожатый и у одного, и у другого -- один. Я забочусь о том, о чемзаботятся ухаживающие за беременной. Ради будущего ребенка они занимаются еетошнотой и недомоганиями. А благодарности она заслуживает только потому, чтородит. Но вот женщины начинают требовать внимания и ухода, потому что ихтошнит и они недомогают. Я отворачиваюсь, ибо сама по себе рвотаотвратительна. Женщина -- сосуд, сосуд не благодарят. И сама она, и еепомощники служат рождению, так о какой благодарности может идти речь? ...К моему отцу пришел генерал:-- Смешно смотреть на тебя! Ты возвеличиваешь царство и служишь ему. Ноя тебе помогу, я заставлю всех чтить прежде всего тебя, а во имя тебя и твоецарство!Я видел и доброту моего отца. Он говорил:-- Нельзя унижать тех, кто главенствовал и кому воздавали почести.Нельзя отнимать у царя царство и превращать в нищего подававшего милостыню.Если ты так поступишь, ты разрушишь остов своего корабля. Я всегда ищунаказания, соразмерного виновнику. Я отрубаю голову, но не превращаю князя,если он оступился, в раба. Однажды я повстр

 




Поиск по сайту:

©2015-2020 studopedya.ru Все права принадлежат авторам размещенных материалов.