Зарождение идеи V-го Вселенского собора.

He искушенного в богословии читателя истории вселенских соборов может смущать специфическое разочарование и сомнение. Так все в этой истории человечески обычно, так явно движет всем человеческая ограниченность, страстность и греховность, что трудно найти среди всей рационально постижимой прозы место для очевидного присутствия тут же элемента сверхъестественного, невидимо действующего, направляющего перста Божия. Наивные схоласты богословия напрасно думают, что можно документально точными историческими аргументами и принудительной диалектикой как бы “припереть к стене,” заставить холодного рационалиста и тем более озлобленного скептика признаться, что в том или ином моменте истории, в частности, в каком-то церковном соборе, он видит, наконец, тот “синергизм” сил человеческих и сил божественных, который может открываться только очам веры.

Один ученый умник с гордостью пустил в оборот свое речение, что вот он всю жизнь сидит около микроскопов и телескопов, a “Бога нигде не заметил.” Он прав. Физическими очами ни в микроскопы, ни в телескопы Бога увидеть нельзя. B этом смысле “Бога никтоже виде нигдеже” (Ин. 1:18). На то дан человеку другой орган. Ему нет рационального имени. Это — “очи веры, голос сердца, озарение духа светом Фаворским[47] (исихия).” — “Но лишь Божественный глагол до слуха чуткого коснется, душа” человека “встрепенется, как пробудившийся орел.” — “Тоскует он” в суете этого мира. “К ногам народного кумира (хотя бы и вооруженного микротелескопами) не клонит гордой головы.” — “И долго на свете” душа его “томится, желанием чудным полна,” пока в непосредственных, интуитивных и опытных соприкосновениях с Творцом, Отцом и Господом своим, не успокаивается, как магнитная стрелка, найдя полюс. Тогда открывшийся высшему сверхгносеологическому созерцанию — “оку веры” — “свет разума,” или “Свет Присносущный” самого присутствия Божия, объективно воссияющий “в глубинах сердца” — жизненно, фактически, на опыте снимает муку всяких антиномий теоретического разума. Ищущему, верующему и просящему духу человеческому дается благодатное откровение всех тайн синергизма — совмещения закономерного космического миропорядка и абсолютной Божественной свободы. A пo образу и подобию свободы Божией живет и действует среди мира космической необходимости и ограниченная, но тоже свободная и потому морально ответственная воля человечества.

Так парадоксально реализуется синергизм. Непостижимая рациональному мышлению антиномическая тайна просто предстает перед ним, как данный факт бытия. “Непостижимое уму” становится непререкаемо открытым “сердцу,” пониманию верой, ибо “верою познаем” — “πιστει νοουμεν” (Евр. 11: 3).

Позитивно исторический образ V Вселенского Константинопольского собора 553 г. смутен, соблазнителен по своей внешней оболочке. Добросовестный историк не имеет права этого скрывать и затушевывать. По поводу моей теории, что y каждого вселенского собора есть своя “икона,” т.е. высший, супранатуральный, богочеловеческий лик, в котором “синергетически” совмещается немощная, грешная, ибо страстная, человеческая сторона с вдохновением Духа Божия, открытым лишь сердцу верующих, — один русский богослов задал мне вопрос: какую же Вы “икону” укажете для V Вселенского собора, подразумевая всю болезненность его процедуры и напряженно дипломатическую тактику его постановлений? Ответим на это достойное внимания вопрошание в конце чисто исторической зарисовки хода дел на знаменитом Юстиниановом соборе. Итак, прежде всего — история.

* * *

Халкидонский собор его счастливым оросом поставил законную плотину против забурлившего на всем эллино-семито-коптском православном Востоке еретического наводнения. To был пафос ложного спиритуализма — монофизитство. Но бессмертная заслуга папы Льва Великого и римской христологии для господствующей религиозной психики Востока была чужой, непонятной и соблазнительной. Сказалась колоссальная стихийно-историческая перемена в духовной атмосфере восточного христианства. Кристаллизовались итоги длительного, начиная с Македонской эпохи, перерождения эллинизма в византинизм. Эллинство ориентализировалось политически, расово, культурно, духовно, религиозно-церковно-исторически. Западный центр христианства — Рим — переживал параллельно аналогичный синкретический процесс. Но его задача оказывалась неизмеримо легче для христианского церковного сознания. Старые варвары, покорные Риму, и новые волны их, занесенные переселением народов, не таили в себе какой-либо значительной религиозной идеи. Риму легко было самому хранить ортодоксию церковного предания при его римском позитивизме, чуждом метафизических фантазий. Римское сеяние на ниве западных варваров не родило чертополоха. Если и было засорение в виде вандальского и вестготского арианства, то это была сорная трава и зараза, захваченная на перепутье от того же восточного христианства. Высшему управляющему центру Востока — Византии — в этом великом процессе общего и христианского синкретизма пришлось разрешать задачу неизмеримо более трудную, чем Риму. Восток одарен религиозным гением. Эллинство одарено гением метафизическим. Вершины двух родственных устремлений — Афины и Иерусалим — не могли не создать в синкретическом переживании религиозных проблем неких искусительных вихрей и даже темных духовных смерчей. Таков естественно-исторический фон, на котором суждено было Великой Византии усвоить и осмыслить, в конгениальных формах мысли и благочестия, великое наследие Божественного Откровения.

Нежданно-негаданно пришла эта священная “зараза” под гордые портики Афин из маленького Иерусалима, точнее, от полуномадов Вифлеема и Назарета. И... окаменели в столбняке вечной смерти непревзойденные по красоте мраморы Парфенона, лики резца Фидия и Праксителя. Дух жизни безвозвратно покинул их. A сердца бывших поклонников этой бесспорной, но отныне навсегда мертвой красоты загорелись очарованием новой, высшей, духовной, небесной красоты, красоты инобытия. Но, поднявшись в сферы инобытия, эллинские сердца и умы, естественно, внесли туда запросы своей утонченной диалектики и метафизики. Начался процесс освоения с иррациональной мистикой “Благой Вести” об искуплении, спасении и обожении. И с ним — процесс усвоения ее в интерпретации изощренной эллинской философии. И если бы это новое обогащение классической греко-римской души откровением Палестины развивалось и протекало в рамках только старого Средиземноморского бассейна, то, вероятно, не было бы тех глубоких духовных заболеваний, тех мук преодоления неизбывных ересей, которыми отмечено первое тысячелетие церкви и собственно церкви Восточной. Но в недрах культурно-имперского эллинизма, ставшего во всем своем вселенском охвате месторазвитием христианской церкви, кроме ведущей эллинской расы оказались инородцы, одаренные особой, восточной энергией религиозного горения: кушиты, семиты, арийцы, копты, арабы, сирийцы, персы. Им классическая греко-римская ортодоксия казалась очень холодной, ее гармоничность (Халкидон) — пресной. Их тянули к себе трагические диссонансы дуализма и спиритуализма. Β этом корень заразы монофизитства, так долго волновавшей и всю христианскую вселенскую церковь, и особенно мучительно и изнурительно — ее восточную, греческую половину. Последняя растрачивала много сил на борьбу с этой расовой еретичностью своих инородческих чад, a за ними и своих собственных сынов. По временам казалось, что с такими усилиями достигавшиеся директивы редких вселенских соборов останутся мертвой буквой, “клочком бумаги,” не одолеют стихийного господства еретических вкусов народных масс. Но..., как из вод потопа, церковь вновь и вновь выходила победительницей. Однако какой ценой! Ценой внешнего умаления, ценой потери обширных восточных областей и целых народов.

Поэтому не надо себе строить иллюзий, будто после достигнутого на одном вселенском соборе вероопределения, церковь жила до другого собора, собираемого против новой ереси, в относительном покое и догматическом здоровье. От собора до собора десятилетиями и столетиями тянутся не просто споры на те же темы, пο тем же вопросам, но также церковные и политические конфликты, волнения, потрясения и расколы. Ими наполнено и все время между IV Вселенским Халкидонским собором 451 г. и Юстиниановым Константинопольским собором 553 г., V Вселенским.

* * *

Монофизитские историки датируют пятым годом Юстиниана (531 г.) изменение его политики, в сторону для них благоприятную, благодаря влиянию Феодоры. Монахи, изгнанные за ересь из монастырей (особенно из Амиды и Эдессы), получили дозволение вернуться к себе. Часть их по собственной инициативе стянулась к монахолюбивому Константинополю, a часть пристала в качестве свиты к восьми изгнанным епископам, вызванным теперь Юстинианом в столицу для уговоров. Этих так называемых месопотамцев собралось в Константинополь целых полтысячи. И уже совсем не случайно, a планомерно это множество нашло себе гостеприимный приют рядом с императорским дворцом в так называемых Палатах Гормизда. Августейшая покровительница не желала делать вызова общественному мнению. Монофизитствующим гостям запрещено было свободно бродить по городу, но внутри дворца они получили полную свободу священнослужения и уставной жизни. Распространялась молва об их аскетических подвигах, a царица внимательно выслушивала их духовнические советы. B такой, полной двусмысленности, атмосфере, утвердившийся на троне, Юстиниан безотлагательно приступил к опытам своей унионистской (в церковных и политических целях) программы. Он организовал во дворце Гормизда серию очень обходительных и ласковых по отношению к еретикам богословских диспутов с ними. Но общий результат их был количественно ничтожен, ибо массы не тронулись. Однако Юстиниан, как юрист и истый государственник, был носителем остро сознаваемой ответственности за судьбы Ромейской империи и вселенской церкви. Он искренно сознавал себя обязанным по долгу православного василевса искать все новых и новых компромиссов с антихалкидонским богословием.

Уже задолго до Юстиниана византийское правительство признавало свое бессилие удерживать в строгом бескомпромиссном православии обширные тогда восточные патриархаты — Александрийский, Иерусалимский, Антиохийский. Теперь, под углом зрения Феодоры и Юстиниана, верховная власть империи обязана была идти на максимальные соглашения. По пословице “желание есть отец мысли” и в своем искреннем богословском мышлении Юстиниан сам стал на наклонную плоскость вплоть до своего предсмертного соблазна на крайнюю форму монофизитства. B течение двух десятилетий царская чета упорно и небезуспешно занималась вмешательством в местную борьбу церковных партий и проведением на кафедры патриархов угодных ей возглавителей из умеренно монофизитствующих богословов. И хотя правительство официально запрещало создание и умножение монофизитского епископата, но его двусмысленная, компромиссная политика не только не помешала иерархической организации монофизитства подпольными и нелегальными путями, но при прямом содействии Феодоры искусственно размножила монофизитские хиротонии и прямо создала и укрепила историческое существование монофизитских церквей вплоть до наших дней.

Как мы уже говорили выше, приезд папы Агапия в Константинополь временно сорвал успехи монофизитствующей интриги.

Огорченная Феодора решила теперь сделать “подбор” и в замещении патриарха I Рима, с тем чтобы гарантированно проводить свою промонофизитскую линию. Задача очень смелая, но при абсолютной монархической власти оказавшаяся не столь фантастической, хотя политическое обладание Римом все время захватывалось y Византии готами. B данный момент y Феодоры был свой кандидат на папство — апокрисиарий Вигилий.

Вигилий происходил из аристократической римской фамилии. Рукоположен был в диаконы папой Бонифацием II, по смерти которого (532 г.) стремился стать его преемником через протекцию готского правительства. Ho c переходом в 536 г. Рима в руки Византийского двора Вигилий, естественно, перенес свои расчеты на протекцию Константинополя. B 533 г. он приезжает туда апокрисиарием от Рима. Когда в 536 г. в Константинополь прибыл папа Агапий, Вигилий уже снискал благоволение Феодоры. A Феодора сделала ставку на него, как на будущего папу, который согласится на смягченное толкование формул Халкидона с прибавкой повторных анафем на несториан в угоду массам Востока. Когда Агапий скончался в Константинополе (536 г.), Вигилий с его телом поспешил вернуться в Рим в расчете пройти теперь же на выборах в преемники Агапия. Но... опоздал, — был уже избран Сильверий, оказавший Велизарию прямую услугу при захвате Рима. Однако пришел приказ из Константинополя — обвинить Сильверия в политической измене, убрать его и заменить Вигилием. Тогда Велизарий и особенно жена его Антонина цинично провели искусственный клеветнический процесс против Сильверия, и он был удален в ссылку, a на его место поставлен Вигилий. Ценой этой неправды Вигилий стал папой. Но на нем повисли тяжелые обязательства пред Феодорой, a потом и пред Юстинианом. Дорогая расплата за карьеру стала завязкой не только личной драмы Вигилия, но и болезненной драмы всего V Вселенского собора.

* * *

B эту драму внешне вплетается эпизод борьбы Юстиниана с монахами-оригенистами и оригенизмом. Более подробная речь об этом ниже. Сейчас только нужно подчеркнуть, что благодаря неточности учебников распространилось ошибочное мнение, будто Ориген и его учение анафематствованы V Вселенским собором, чего на самом деле не было. Дело оригенистов разбиралось, и осуждение Оригену вынесено местным Константинопольским собором, который предшествовал V Вселенскому собору в том же 553 г. Положение было так остро, что Юстиниан после этого вынужден был разгромить палестинских оригенистов военно-полицейскими мерами. Пункт второй сводится к тому факту, что один из тайных вождей оригенизма, митрополит Кесарие-Каппадокийский Феодор (Аскида), проживал длительно при дворе Юстиниана на положении придворного епископа и приближенного советника императора по делам церковным и богословским. Когда разгорелось с 539 г. дело об оригенизме палестинского монашества, Юстиниан увлекся этим вопросом как богослов-любитель, и к 545 г. сам написал против оригенизма остро обвинительный трактат, закончив его 15 анафематизмами. He мобилизуя пока никаких соборных органов церкви, Юстиниан с кесаро-папистической убежденностью сам берет на себя инициативу догматических суждений и приговоров, приглашая церковную соборность только присоединить свою подпись к оформленному уже решению автократора. Он издает свое догматическое суждение в форме эдикта (543 г.) и адресует его патриарху Мине с просьбой одобрить его через постоянный собор при патриархе, a затем потребовать от лица этой практически высшей инстанции церковной власти в патриархате, от всех епископов и всех игуменов монастырей, чтобы они беспрекословно подписали царский эдикт. Такое же властное предложение было отправлено и другим патриархам, и папе Вигилию. И все на этот раз охотно, без борьбы подписали. Подписали его лукаво и цинично и Феодор (Аскида), и его единомышленник Дометиан Анкирский, но задумали взять реванш обходным путем. Им — оригенистам — была ближе александрийская линия богословия и за ней — монофизитская, чем линия римская, оправдывавшая антиохийскую школу. Надо было решительно осудить ее главарей, a не оправдывать их, как это сделал Халкидонский собор по отношению к Феодориту (епископ в 433-458 гг.) и Иве (епископ в 435-456 гг.).

Таким образом, оригенизм, по утверждению его вождей, родствен психологически и доктринально господствующему на Востоке александрийско-кирилловскому богословию с тенденцией к монофизитству. Следовательно, в интересах оригенизма было дезавуировать, ослабить халкидонскую ортодоксию, ее римско-антиохийский “перегиб.” Это было бы не только на пользу оригенизма, но это открывало бы путь к той главной цели, которой добивается император Юстиниан, — воссоединить с имперской церковью монофизитский Восток. Для этого надо оторвать богословствующего императора от слепого угождения Риму. Хитрому Феодору Аскиде не составило большого труда повернуть на эти рельсы все мышление Юстиниана. Близость Феодора Аскиды ко двору и хитроумное самоукрывательство через такое достижение блестяще оправдались — Юстиниан на этот путь охотно вступил. Он решительно покончил с традиционным церковным ромофильством и консервативным послушанием Риму и перешел на путь борьбы с папством за новый синтетический метод кафолического богословия, идущий искренно навстречу антиримским и антиантиохийским вкусам восточного большинства. B этом сказался верный инстинкт императорской власти, преследующей цель сохранения самого бытия единой империи. Ее реальная голова со столицей на Босфоре включила в свое самосознание религиозное сердце Востока с его расово-национальным тяготением к монофизитству. Пренебречь этим восточным тяготением к спиритуалистическому монизму в Ромейской империи, со времени Юстиниана ставшей Византийской, a не Римской, было уже невозможно. Но и пойти слепо на поводу y этого ориентального тяготения было бы тоже фатальной ошибкой, изменой кафолическому православию и окончательным отравлением монофизитской ересью. Вопрос встал o том, быть или не быть православию на Востоке. Как глубокая болезнь, как длительное искушение, он залег в недрах Византийской империи и восточной церкви надолго. Он потребовал для его изживания и преодоления целых трех столетий и в них — трех вселенских соборов: V, VI и VII. Таким образом, маленькая интрига маленького Феодора Аскиды попала в точку. Общий ход истории ей благоприятствовал. Юстиниан и Феодора, умные и одаренные носители имперского и церковного сознания, все равно и без этой интриги в той или иной форме, на том или ином конкретном материале должны были исполнить зов истории — для спасения единства империи и церкви утолить в какой-то мере жажду церковного Востока, a именно ослабить какими-либо компромиссами тяготившую Восток силу обязательности халкидонского богословия.

Юстиниан в дворцовой библиотеке проводил немало времени в беседах с монофизитскими монахами, собранными Феодорой. B этой-то обстановке Феодор Аскида и подкинул проект особого торжественного осуждения нескольких вождей антиохийской богословской школы за еретические уклоны их богословия. A, главное, — осуждение этих главарей антиохийской школы, прощенных и пощаженных Халкидонским собором, было бы в глазах монофизитских масс самым бесспорным эмпирическим доказательством несторианства Халкидона и оправданием их отделения от имперской кафолической церкви. Юстиниан загорелся мечтой таким путем разрешить, казалось, неразрешимую задачу — вернуть в лоно церкви (значит, и империи) обширные территории инородческой Азии и Африки. Ухватилась за это и Феодора. Юстиниан решил и этот узел разрубить принятым им автократическим, антисоборным методом — императорским указом с последующими на нем подписями епископата. Так родился многоплачевный акт, положивший начало болезненному и длительному спору и не менее болезненному V Вселенскому собору по вопросу

“Ο Трех главах” (544 г.).

Курьез истории состоит в том, что этот знаменитый эдикт, из-за которого пролито столько чернил, пота, слез и крови человеческих, из-за которого раскалывались на столетия церкви, так и не сохранился до нашего времени полностью. Дошли до нас лишь отрывки на латинском языке в полемическом трактате против Юстинианова действа (Pro defensione trium capitulorum), вышедшем из-под пера Факунда, епископа Гермианского (Африка). Известно еще общее содержание эдикта из собственного письма Юстиниана к африканскому епископу Понтиану.

Вот три отрывка из Факунда:

• “Кто называет правильным нечистивое послание, приписываемое авторству Ивы (quae dicitur ab Iba esse facta), или кто поддерживает его, a не анафематствует как дурно отзывающееся ο Кирилле... и порицающее 12 глав Кирилла, нападающее на первый Ефесский собор (т.е. 431 г.), a Нестория защищающее и Феодора Мопсуестийского похваляющее, — тому да будет анафема.
• Кто утверждает, что мы изрекли с целью уничижения или устранения св. отцов, бывших на Халкидонском соборе, тому да будет анафема.
• Стоит только заглянуть в послание к Маре, чтобы увидеть, как оно все сплошь безбожно и нечестиво, почему восточная церковь и анафематствует Феодора.”

Благодаря совпадению числа этих трех пунктов-анафематизмов (глав, κεφαλαια) с числом трех осуждаемых “главарей” антиохийской школы (т.е. Феодора, Ивы и Феодорита), термин “три главы” стал неточно и двусмысленно употребляться и в приложении к этим троим.

Юстиниан, раз успешно вступивший на путь автократического декретирования по вопросам веры, и в данном случае не задумался потребовать бессоборных, индивидуальных подписей всего епископата. Патриарх Мина не без колебаний подписал декрет с условием взять подпись обратно, если папа римский не даст своей подписи. Диакону Стефану, новому апокрисиарию римскому (Пелагий уже уехал в Рим), епископы “синодос-эндимуса” жаловались, что вслед за Миной они “вынуждены” подписаться. Стефан уперся и порвал сношения со всеми подписавшимися, начиная с Мины. Протестовали сначала и Ефрем Антиохийский, и Зоил Александрийский, но под угрозой низложения сдались и подписали, правда, обусловив окончательную действительность подписи согласием на то же и римского папы. Петр Иерусалимский сначала объявил акт Юстиниана противным Халкидонскому собору, но, вызванный в Константинополь и после уговоров Феодоры и Аскиды, сдался и подписал. Так же нехотя и по примеру старейших подписывались и провинциальные епископы. Все ждали, как отнесется к императорскому декрету папа Вигилий, ставленник Юстиниана и Феодоры и потому морально несвободный. Вигилий поначалу не смел и подумать пойти против византийского двора. Но пака он медлил, весь Запад единодушно восстал. Датий Миланский, оказавшийся в момент издания эдикта в столице, немедленно отправился в Италию поднимать протест. B Константинополе остался его единомышленник, молодой и литературно одаренный епископ Гермианский Факунд, подробно изложивший вскоре всю аргументацию западной церковной мысли, отвергавшей в корне затею Юстиниана. Это знаменитые “Libri XIII pro defensione trium capitulorum” (предмет магистерской диссертации проф. Α. Π. Доброклонского). Β самом Константинополе агитировали диаконы Пелагий и Анатолий. Они уведомили владевшего пером диакона Карфагенской церкви Фульгенция Ферранда, чтобы он протестовал от лица всей Африки. И тот начал писать свой протестующий трактат для соборного оформления голоса африканского епископата. Трактат известен под названием “Письма в Рим.” Юстиниан с Феодорой решили извлечь из римской среды Вигилия и привезти в Константинополь. Благовидным предлогом была ненадежность сидения папы в Риме. Остготский король Тотила почти осаждал Рим. Защитная армия сконцентрировалась в заречной части города (ныне Transtevere). Папа был там в церкви св. Цецилии. Секретарь императора Анфим явился с приказом эвакуировать папу в Сицилию, в Сиракузы. Вигилий был погружен на барку, которая по Тибру доставила его в Остию, a там папу пересадили на морской корабль, идущий в Сиракузы. Сицилийское пребывание Вигилия было местом свободного воздействия на него всего западного церковного мнения. Сюда прибыл Датий Миланский для открытия глаз папе на опасность подрыва авторитета Халкидонского собора, заложенную в Юстиниановом ультиматуме. Β Сиракузы доставлено было из Карфагена и соборное отрицание африканцев, опирающееся на доклад Фульгенция Ферранда. Β середине лета 546 г. прибыли и посланцы от Зоила Александрийского, готового взять назад свою вынужденную подпись под императорским декретом. Осенью 546 г. Вигилия доставили в Византию, выгрузили в Патрасе и через Иллирик повезли сухим путем. Встречаясь и здесь с протестами против злополучного эдикта, Вигилий утвердился в своем решении также сопротивляться ему и написал об этом заранее и Юстиниану, и патриарху Мине.

Невзирая на это, Юстиниан встретил папу с официальным почетом и поместил во дворце Плакидии, игравшем роль римского посольства. Но тотчас же началось и дипломатическое давление на папу. На разрыв с патриархом Миной последний ответил вычеркиванием имени Вигилия из диптихов. Это было для Вигилия только ничтожным началом все возраставших мучительных искушений.

Β декабре на поддержку Вигилия прибыл в Константинополь из Рима Пелагий в новой экстренной роли посла от завоевателя Рима Тотилы с предложением мира Юстиниану. За отсутствием папы диакон Пелагий являлся вождем и возглавителем римского клира. Несмотря на временное уничижение Рима варварским завоеванием, церковное самосознание западного епископата было твердо оппозиционно компромиссному догматствованию византийской власти. Вигилий в Константинополе мог и должен был опираться на эту законную соборную базу. Но сам Вигилий, без помощи такого знатока восточного богословия, как Пелагий (который в начале 543 г. должен был вернуться в Рим), плохо разбирался в восточных тонкостях. A здесь, в “гостях” y Юстиниана и Феодоры, он подвергся настойчивой обработке. Папу заставили перечитать специально подобранные цитаты из неведомых ему писателей: Феодора Мопсуестийского, Ивы Эдесского и Феодорита Киррского. Папу уверяли, что осуждение отдельных мыслей лиц, хотя и оправданных в целом Халкидонским собором, не разрушает авторитета собора. Но какими великими приобретениями для церкви вознаградится эта маленькая уступка! Будто бы чуть не все монофизиты вернутся в ее лоно. Папа надломился, уступил. Он обещал устно не противиться осуждению в условленном смысле трех восточных авторитетов. Но императорская чета вырвала y него нечто большее. Вигилий выдал ей под видом ручательства твердо стоять на указанном осуждении еще два письма, секретных. Трудно удержаться от естественной гипотезы, что эта малодушная уступка Вигилия была расплатой за грубую государственную протекцию ему в получении папской кафедры. Но после этого патриарх Мина 29 июня (день Петра и Павла) 547 г. немедленно вступил с папой в общение, восстановил его имя в диптихах. Юстиниан на радостях хотел сейчас же вырвать y Вигилия подпись и под своим эдиктом ο “трех главах.” Но папа в публичном собрании имел смелость заявить Юстиниану: “Я ваш пленник, но еще не сам апостол Петр.” Нужно соблюсти привилегии Римской кафедры, судить обо всем сначала самостоятельно. Указал на наличность уже взволнованных и собравшихся в Константинополе в количестве около 70 епископов западного патриархата, не подписавших эдикта. Папа должен с ними сначала иметь соборное совещание и вынести законное суждение пο этому вопросу. Конференция состоялась. Слово взял специалист по вопросу, уже работающий над своими “Libri XIII pro defensione trium capitulorum” епископ африканской Гермианы Факунд: “Покорнейше прошу, Ваше Святейшество, расследовать вопрос: действительно ли было принято на Халкидонском соборе послание Ивы, которое эдикт осуждает как несторианское? По моему мнению, осуждение Феодора Мопсуестийского — дело не столь важное, чтобы из-за него идти на разрыв с Миной. Этого осуждения, конечно, нельзя одобрить, но все же можно с ним мириться. Я лично прервал общение с Миной просто потому, что убежден, что все это дело клонится во вред Халкидонскому собору.”

“Вот этого-то я и не знаю, — возразил Вигилий, — в этом-то я и не уверен, что так называемое Послание Ивы было принято на Халкидонском соборе.” — “B таком случае, — уверенно заявил Факунд, — благоволите разрешить мне первому представить на это доказательства. Я надеюсь прояснить, что факт принятия этого послания собором отвергают совершенно напрасно. Позвольте мне открыть секретную сторону этих затей, направленных против авторитета Халкидонского собора.” Грозно засверкавший прожектор такого уверенного предисловия привел папу Вигилия в трепет. Он явно испугался обнажения его лукавства и робких секретов. Смутился и закрыл заседание, предоставив епископам каждому индивидуально выразить письменно свое суждение. Факунд свидетельствует, что императорский чиновник дал покинутым папой епископам ультимативный срок для ответов — всего 7 дней, из них два — праздничных. Правительственное давление возымело свое действие. Подавляющее большинство из солидарности и жалости к своему папе, явно подавленному очевидным дворцовым пленом, негласно узнав ο его готовности к компромиссу, согласилось принять византийский опыт осуждения “трех глав” ради высших интересов церкви. Получив в свои руки письменные заключения от епископов, Вигилий в том же духе написал и свой judicatum (законное суждение) с сильными оговорками в пользу авторитета Халкидонского собора. Всю эту пачку документов Вигилий передал во дворец. B частности, judicatum свой он адресовал патриарху Мине в Великую субботу 11 апреля 548 г. Ha допросе западных собратий, почему он так поступил, Вигилий как-то растерянно и неубедительно говорил: “Я, право же, как и вы, не за это предприятие, противное авторитету Халкидонского собора, и не желал хранить y себя эти компрометирующие бумаги. Еще, пожалуй, попадут в архив нашей св. римской церкви, и кто-нибудь после подумает, что мы и в самом деле одобряли осуждение “трех глав.” Я отнес их во дворец, и пусть делают с ними что хотят.” Жалостное впечатление производят эти “словеса лукавствия,” маскируемые наивностью. Все та же длящаяся расплата Вигилия за карьеру. Еще горше на деле оказывалось то, что буква judicatuma'a была бесполезна для Юстиниана в деле снискания благоволения y монофизитов. Ни один из них не мог согласиться с прославлением Халкидона.

Смерть 29 июня 548 г. Феодоры принесла папе значительное облегчение. Отпало одно личное давление как раз в тот момент, когда опубликование judicatum'a, ничуть не покорив сердец монофизитов, подняло бурную волну протеста Запада, частично de facto уже независимого от Византии (Галлия, Испания), полузависимого (Италия, Африка) и зависимого (Далматия, Иллирик). Так соборность Запада подрывала de facto самое торжественное высказывание папы ex sese, sed non ex consensu ecclesiae. B церкви всегда так было и будет, вопреки несчастной формуле Ватиканского собора 1870 г.[48]

Литературным выразителем богословских настроений Запада явился ясно мыслящий и блестяще писавший диакон Карфагенской церкви Фульгенций Ферранд. K нему не без оснований обратились римские диаконы Пелагий и Анатолий. A потому он свое сочинение и озаглавил как ответное “Письмо в Рим.”

Фульгенций Ферранд считает все дело Юстиниана вредной затеей, выгодной только монофизитам. Осуждение “трех глав” равносильно вмешательству в компетенцию Халкидонского собора, умалению его авторитета... Зачем эта война с мертвыми? “Вы — νεκροδιωκται — гонители умерших.” Выражение, ставшее крылатым.

Практические выводы Фульгенция Ферранда таковы: 1) He дозволять пересмотра Халкидонского собора и хранить в полной силе его определения; 2) He возбуждать соблазнов между живыми из-за умерших собратьев; 3) Никто не должен путем принудительных подписей претендовать для своих писаний на авторитет, подобающий одному только Св. Писанию. Для блага церквей будет весьма полезно, если никто не станет предписывать церкви, чему она должна следовать, a будет держаться того, чему она учит.

Итак, Италия и Африка восстали против затеи Юстиниана и вовлечения в нее личности папы. Особенной твердостью отличалась Африка, с известной пылкостью ее темперамента и со свойственной ей искони защитой ее местной церковной свободы даже и против папского Рима.

Епископ Карфагенский Понтиан отвечал на запрос Юстиниана: “Писания Феодора Мопсуестийского неизвестны в Африке и никого не смущают. Но и вообще не следует осуждать покойников, ибо они уже не могут исправиться... Ради самого Господа не возмущай мира церкви, чтобы не пришлось тебе, задумав осудить мертвых, казнить смертью многих живых за неповиновение.”

Вся эта западная богословская публицистика ценна, как зеркало западной ментальности, но далека от точности и тонкости восточной мысли. Нельзя ограничивать церковной истины ни гранью времени, ни гранью между живыми и мертвыми. Церковь всеобъемлюща. B ней снимаются все эти грани. По слову Христову, Бог не есть бог мертвых, но живых, ибо y Heгo — все живы. Стало быть, и для церкви тоже. Стало быть, и суд ее не может быть назван судом только “человеческим” и историческим. Он может и должен быть и сверхисторическим, и сверхчеловеческим, т.е. богочеловеческим по природе самой церкви.

Когда со смертью Феодоры отпал ее моральный “террор” не только над Вигилием, но и над множеством “западных” (главным образом с Балканского Иллирика) епископов, созывавшихся в столицу для подписи judicatum'a, то и ближайшее окружение Вигилия начало его покидать, сливаясь с поднявшейся волной оппозиции всего Запада. Два диакона Вигилия (а диаконы Римской церкви — это фигуры выдающиеся, обычно кандидаты в папы и их заместители) — Севастиан и Рустик, последний даже племянник Вигилия, — демонстративно покинули его с умышленным шумом и скандалом в самый день Рождества Христова в 549 г., когда должны были сослужить с ним литургию в св. Софии. Их соблазнили два африканских монаха Лампридий и Феликс, распространявшие тут же в столице свои листовки против judicatum'a. Вигилий запретил своим диаконам и целой толпе примкнувших к ним клириков римской юрисдикции выполнять их священнические функции впредь до раскаяния.

Забурлили и начали противиться judicatum'y соборно целые области Запада. Епископы Иллирии свергли за принятие judicatum'a своего примаса — епископа Юстинианы I (т.е. Ахриды-Скопле) Бенената.

Африка, по традиции, поступила смелее. Под председательством Репарата, епископа Карфагенского, африканские епископы просто отлучили папу Вигилия впредь до раскаяния и послали протест Юстиниану.

Β Галлии не знали в точности положения дела. Но в тревоге епископы в количестве 71 собрались (28 октября 549 г.) на собор в Орлеане и повторили осуждение ересей Нестория и Евтиха. A епископ Арльский Аврелиан послал своего клирика Анастасия для личного осведомления. При нем-то и наскандалили близкие Вигилию его диаконы. Вигилий был рад случаю обработать Анастасия в благоприятном для себя смысле. Вигилий убедил Анастасия, смягчая всю остроту вопроса, что дело идет просто ο хулителях св. Кирилла Александрийского, и сам написал в Арль успокаивающее послание с утверждением чести Халкидонского собора. A самого Анастасия настроил и в пользу judicatum'a, и даже политики императора Юстиниана.

Вообще же, вся эта картина протеста всего Запада против личного judicatum'a папы есть опыт доказательства погрешимости папы в догматах, когда он отрывается от соборности церкви. Иначе сказать, разрушение ватиканской формулы, что папа непогрешим ex sese, sed non ex consensu ecclesiae.

Поиск по сайту: