Приглушенная, но все-таки жизнь...

Когда началась блокада, ему было четырнадцать с половиной лет. Как вспоминает Лев Давыдович, 8 сентября на город впервые без предупреждения сбросили фугасные бомбы. Одна из них попала в "Бадаевские склады", после чего объявили о резком сокращении норм продуктов, которые можно было получить по карточкам. Заметно изменилось качество получаемой еды, нормы становились все меньше и меньше. Бомбардировки города стали совершаться каждой ночью, начинаясь где-то в полдевятого вечера и заканчиваясь в 8 утра. Было очень трудно: "Нужно было успевать на работу, а во время тревог трамваи останавливались. Боясь опоздать, люди, невзирая на запреты находиться на улице во время тревоги, бежали к месту работы. Опоздания строго карались. А так как транспорт ходил все хуже, а тревоги объявлялись все чаще, попадать на работу становилось все труднее".

С конца сентября 1941-го и до эвакуации в апреле 1942-го Лев Боген работал на заводе "Юный водник". Благодаря этому он и выжил. Получал рабочую карточку, по которой доставалось больше продуктов, чем по детской и для служащих. До конца октября 1941-го Лев Давыдович ходил после работы каждый день домой, на Петроградскую сторону, где жил у родственника, так как еще в самом начале блокады в его родной квартире от бомбежки вылетели стекла. Однако с приближением зимы походы на Петроградскую сторону становились все реже, все чаще приходилось оставаться ночевать прямо на заводе:

"К концу каждого месяца мне нужно было идти домой по месту прописки на Перекупной переулок, чтобы заверить стандартную справку для получения карточек. После войны я это расстояние преодолевал часа за два, однако для того времени это было очень тяжелое мероприятие. Не всегда была гарантия на возвращение… Маршрут домой выбирал не самый короткий. Выбирал путь для страховки, ходил так, чтобы по дороге были дома, где жили знакомые или родственники, у которых можно было передохнуть или даже переночевать, если сил продолжать путь не будет. Такое бывало, и не раз… Во время моих походов по городу нередко начинались артиллерийские обстрелы, но голод и морозы так притупляли чувство страха, что я на них почти не обращал внимания — и только переходил на более безопасную сторону, как рекомендовалось по радио. Часто случалось видеть пожары, горели жилые дома, учреждения и предприятия". Отступив однажды от привычного маршрута, Лев Боген чуть не погиб: обессилев после перехода Невы по льду, он не мог подняться по обледенелым ступеням у сфинксов. Ему помогли две молодые женщины, одетые в фронтовую одежду.

От голода умирали повально. Выживали, как могли. Один знакомый Льва Богена весной 1942 года обменял новое пианино фабрики "Красный октябрь" на 1 кг 200 г хлеба. Сам же Лев Давыдович однажды нашел в домашней аптечке две бутылочки: одну – с касторовым маслом, другую – с миндальным. Этими "приправами" он поливал хлеб. В той же аптечке были маленькие сладкие шарики, которые можно было понемногу рассасывать.

Страшную зиму 1941 года пережили только 18 учеников из его класса. Умерли и многие учителя: "Особенно тяжелыми были последние дни января, когда выдачу февральских карточек задержали на один день. В очереди за ними стояли больше суток. Некоторые так их и не дождались, умерли прямо там же. У большинства ленинградцев хлеб был выкуплен на день вперед, и в последний день месяца январские карточки уже кончились, а февральских еще не выдали..."

Весной 1942-го у Богена стали случаться голодные обмороки. Для многих людей это был типичный симптом. Из-за упадка сил, увеличения нагрузки на заводе и смерти двух товарищей-одногодок Лев Давыдович согласился с предложением преподавательницы ремесленного училища при "Юном воднике" эвакуироваться вместе с ней и ее учениками. Уехал он 8 апреля и вернулся уже после окончания войны.

Ольга Берггольц

Ленинградская поэма

Перфилова Анастасия

Я как рубеж запомню вечер:

декабрь, безогненная мгла,

я хлеб в руке домой несла,

и вдруг соседка мне навстречу.

- Сменяй на платье,- говорит,-

менять не хочешь - дай по дружбе.

Десятый день, как дочь лежит.

Не хороню. Ей гробик нужен.

Его за хлеб сколотят нам.

Отдай. Ведь ты сама рожала...-

И я сказала: - Не отдам.-

И бедный ломоть крепче сжала.

- Отдай,- она просила,- ты

сама ребенка хоронила.

Я принесла тогда цветы,

чтоб ты украсила могилу.-

...Как будто на краю земли,

одни, во мгле, в жестокой схватке,

две женщины, мы рядом шли,

две матери, две ленинградки.

И, одержимая, она

молила долго, горько, робко.

И сил хватило у меня

не уступить мой хлеб на гробик.

И сил хватило - привести

ее к себе, шепнув угрюмо:

- На, съешь кусочек, съешь... прости!

Мне для живых не жаль - не думай.-

...Прожив декабрь, январь, февраль,

я повторяю с дрожью счастья:

мне ничего живым не жаль -

ни слез, ни радости, ни страсти.

Перед лицом твоим, Война,

я поднимаю клятву эту,

как вечной жизни эстафету,

что мне друзьями вручена.

Их множество - друзей моих,

друзей родного Ленинграда.

О, мы задохлись бы без них

в мучительном кольце блокады.

Шёл месяц май сорок второго.

Бои, налёты и обстрелов шквал,

А Митька под ступенькою порога

Нашёл конфету, кто-то потерял.

Стоит и смотрит он на счастье,

забыл и вкус, и даже цвет,

Её бы съесть, но как же Настя?

Настюше ведь всего пять лет.

Зажав конфету в кулаке, домой

Помчался к маленькой сестрёнке.

Вдвоём остались лютою зимой,

пусть будет радость у девчонки.

Вот поворот, ещё, а дальше прямо,

туда, где был когда-то магазин...

Но вместо дома, груды камня, яма.

В руке конфета. И один...Один...

Шёл месяц май сорок второго.

Бои, налёты и обстрелов шквал...

Поиск по сайту: