ОТРЯДЫ ИДУТ ЗА ЛИНИЮ ФРОНТА

Мир этот твой — не иди ж обратно... Твой это лес... Это твой овраг...

Э. Багрицкий

Наступление наших войск продолжалось. На центральном участке Западного фронта мы овладели несколькими городами, в том числе Козельском и Калугой...

Однако к середине января общий темп наступления снизился. Видимо, войска устали. Теперь и наши, уже обстрелянные, бойцы иными глазами смотрели на карту с флажками. Они заметили, что фронт 10-й армии, которая освободила Козельск и блокировала Сухиничи, сильно растянулся.

— Наверное, и в немецкой обороне полно дырок, — сказал однажды Олег Черний. — Самое время перебираться во вражеский тыл.

То, что в ближайшее время нам придется выполнять эту задачу, уже не являлось секретом.

По возвращении в Москву мне с помощниками сразу же пришлось заняться осмотром бойцов лазнюковской роты.

Все солдаты заметно возмужали, повзрослели. И все-таки при подходе к моему столу многие волновались. Побаивались, как бы «по здоровью» я не исключил кого-либо из списков формируемого отряда.

Валерий Москаленко давно снял гимнастерку и во время осмотра стоически переносил холод. Валерий был здоров. Но я все же задал обязательный вопрос:

— Жалобы есть?

— Что вы, что вы!

— Можете одеваться. [116]

Валерий медлил. Я не сдержал улыбки, заметив, как он, высунув голову из ворота гимнастерки, словно студент на экзамене, смотрел то на меня, то на командира роты, пытаясь угадать по лицу, какую ему поставили «отметку». Хитровато сощурившись, старший лейтенант Лазнюк сказал:

— Одевайтесь, пойдете.

К столу шагнул Николай Худолеев.

— Тоже пойдет. Боксер и снайпер, — заключил командир.

Один за другим бойцы подходили к столу — Соловьев, Паперник, Лягушев, Захаров. Против фамилии каждого я писал по-латински «здоров», а старший лейтенант Лазнюк давал свою аттестацию:

— Орел! Можете одеваться.

Дешин был немного бледный, и я задержался с его осмотром.

— Кожа у меня такая... — взмолился боец. — Вы же знаете!

— У него частенько случается так, — подтвердил военфельдшер Молчанов.

— Ну вот, и военфельдшер знает! — обрадовался Евгений.

Лазнюк, сдерживая улыбку, посмотрел на своего военкома Михаила Егорцева.

— Дешин не подкачает, — сказал Михаил. — Он отлично действовал против танков. К тому же туляк. А туляки — народ стойкий.

Молчанов что-то записал в блокнот. Я назначил его в лазнюковскую роту. Петрушину неожиданно для меня перевели в роту Горбачева.

Прудников, Шаров и Шестаков подгадали прийти к осмотру командиров — младшего лейтенанта Слауцкого, лейтенанта Лаврова и старшины Бойченко...

Вечером в казарме зазвучали песни. Потом Гудзенко читал стихи — Маяковского, Багрицкого, Киплинга. Как-то многозначительно прозвучали слова:

Отряд, не внесенный в списки, Ни знамен, ни значков никаких, Разбитый на сотни отрядов, Пролагающих путь для других...

Эти стихи писались, конечно, вовсе не о партизанах. Но они, как говорится, оказались к месту, прозвучали [117]символично. Имена добровольцев, которые пойдут во вражеский тыл, уже были известны. Их заявления лежали в ЦК комсомола, в папке инструктора Гриши Егулашвили... На рассвете роты старшего лейтенанта Лазнюка и капитана Горбачева отправились к линии фронта. Я успел лишь крепко пожать руку Семену Гудзенко и военфельдшеру Саше Цениной. Соскочив с машины, ко мне подбежал Асен Драганов. Тяжело было прощаться с ним.

— А я где-то в тайниках души еще надеялся попасть в Болгарию, — признался Асен. — Встретите Стеллу Благоеву — передайте большой привет. И Вере тоже. После войны встретимся в свободной Болгарии!

Вскоре я узнал, что из первого полка на задание в тыл противника ушел отряд старшего лейтенанта Бажанова. Да и в нашем полку продолжались сборы. Прудников и Шестаков комплектовали свои отряды.

Стало похоже, что и мне пора собираться вместе с ними. Меня вызвали в штаб бригады. Кроме наших командиров там оказались и незнакомые люди. Беседа длилась недолго. Спросили о настроении, о самочувствии. Я ответил, что врачу жаловаться на здоровье смешно, а настроение — как у всех: готов к любому заданию. И поспешно добавил:

— Имею разряд по лыжам.

— Вот и отлично, — сказал полковник Орлов. — Пока вы свободны.

Я вышел, чувствуя, как хорошо застучало сердце.

Стехова и Шперова в штабе не оказалось. Они выехали на фронт с ротами Лазнюка и Горбачева.

У нас стало заметно тише. Полк отдавал солдат: у птенцов выросли крылья.

Через несколько дней меня вызвали в штаб.

— Вам надо срочно выехать в расположение наших отрядов, — сказал озабоченный майор Иванов. — Ранен военком бригады Максимов. Комбриг приказал доставить его в Москву, если возможно, или в ближайший госпиталь. Смотря по обстановке. Встретите там Стехова или Шперова — решите с ними.

С тяжелым чувством ехал я к фронту, в район Сухиничей, где находились наши отряды. Они почему-то не перешли через линию фронта. Мысль о военкоме не выходила из головы. [118]

Алексей Алексеевич Максимов, как и военком Стехов, был для нас идеалом, воплощением наших представлений о комиссарах времен гражданской войны, о солдатах Дзержинского. Он всегда отличался бодростью и энергией. Просто не верилось,

что тот, от кого в трудную минуту каждый мог получить помощь, теперь сам нуждался в ней.

Близ Калуги повстречалась крытая грузовая автомашина. Коренастый военфельдшер в нагольном полушубке выскочил из кабины и, чуть заикаясь, доложил:

— Военком бригады скончался после операции. Оба тела мне приказано доставить в Москву.

— Оба? Чье же еще?!

— Полковника Третьякова.

Еще один тяжелый удар! Заместитель командира бригады Иван Максимович Третьяков тоже был одним из наших любимцев. Я знал, что он выехал вместе с Максимовым в район Сухиничей, где сражалась 10-я армия генерала Голикова. Они должны были встретить выходивший из вражеского тыла отряд Медведева и договориться со штабом армии о переброске новых подразделений лыжников через линию фронта.

Военфельдшер Евгений Мельников был очень взволнован. Большую часть пути до Москвы он молчал и как-то неохотно, односложно отвечал на мои вопросы.

— Сухиничи блокированы частями десятой армии, — рассказывал, заикаясь, военфельдшер. — А немцы, кажется, готовят прорыв или контрудар. Немецкие самолеты как ошалели: за каждой машиной и даже за одним человеком гоняются!

— А где отряды сейчас?

— Отряд капитана Васина — значит, наш — в селе Попково, западнее Сухиничей, почти в тылу у немцев. Нам приказали любой ценой удержать село.

Лишь когда мы подъезжали к Москве, Мельников наконец рассказал о гибели Максимова и Третьякова. Их сразили на железнодорожном переезде пулеметные очереди «мессершмиттов».

Отряд капитана Медведева после четырех месяцев действий в тылу врага вышел к нашим войскам в районе Людинова. В Москву он вернулся в тот день, когда мы хоронили заместителя командира бригады и военкома.

В лазарет бригады привезли раненого медведевца. Мы с Георгием Знаменским немедленно положили его на операционный [119] стол. Боец был возбужден и держался героем. Говорил с белорусским акцентом:

— Долго тут меня будут держать?

— Как только вылечитесь, — отпустим, — ответил Знаменский.

— Лечите быстрее. Мне недосуг прохлаждаться. Я слышал, Лопатин комплектует отряд. В Крупский район Белоруссии пойдет. А это как раз моя родина! Мне непременно надо поспеть к Лопатину!

Всматриваясь в обветренное лицо раненого, я узнал его. Это был Петр Гаврилович Борисов. Раньше он работал проводником курьерского поезда, ездил по стране от ее восточной границы до западной. Война застала его в рейсе с востока. Из Москвы поезд в Минск уже не отправили. Вся бригада, в которой состоял Борисов с бригадиром Лопатиным, пошла к военному коменданту с просьбой отправить ее на фронт. И вот тогда в одном из наших подразделений появилась группа людей в железнодорожной форме.

В августе 1941 года Медведев, уходивший за линию фронта, взял Лопатина и Борисова в свой отряд. Теперь товарищи принесли Петра Гавриловича на своих плечах. На его теле было множество ран.

Я не предполагал, что мне трижды еще придется оперировать этого отважного человека. Но тогда уже не будет ни операционного стола, ни лампы и почти не будет хирургических инструментов...

Возле операционной встретили еще партизана. Накинув на плечи халат, он ожидал исхода операции.

— Лейтенант Оборотов, — представился он. — Как наш товарищ?

— Держится молодцом, — ответил я. — С таким настроением он быстро подлечится.

Мы вместе пошли в клуб на встречу медведевцев с однополчанами. И как это нередко бывает, Михаил Оборотов разоткровенничался о своей жизни.

...Восемьдесят лейтенантов, окончивших Ташкентское пехотное военное училище, 14 июня поехали в Вильнюс. В Туле узнали, что началась война. Поезд застрял в Смолевичах. Кое-как добрались до Борисова. Военный комендант не мог связаться с центром и направил лейтенантов в лес, за Березину. Там формировался полк майора Георгошвили. Оборотов получил взвод. [120]

Спустя день начались бои. Полк дрался упорно. Потом был окружен. Из окружения выходили группами. В одной из деревень лейтенанта схватили немцы.

Михаил сбежал из колонны военнопленных и, блуждая по лесу, встретил капитана Медведева.

— Вот и все, — закончил Оборотов. Потом добавил: — У Медведева был пулеметчиком. Брали Хотимск и Жиздру. Ну и все остальное...

Рассказ звучал буднично. Но я помню, каково было наше ликование, когда в одной из сводок Совинформбюро мы прочли, что партизаны отряда М. заняли город Жиздру!

Войдя в клуб, я не сразу узнал Дмитрия Николаевича Медведева. Он не походил на того капитана, какого я видел в августе прошлого года. Тогда Медведев, беседуя с нами и весело улыбаясь, спрашивал: «Белорусы есть среди вас?»

Теперь он стоял на трибуне, высокий и худощавый, рассказывал о делах отряда. В президиуме сидели военком Кулаков и Николай Королев, боксер, чемпион страны, а теперь партизан с пышной светлорусой бородой. Собравшихся интересовали действия наших людей в тылу врага. О них Дмитрий Николаевич рассказывал много. Да и партизаны охотно делились опытом. Это была полезная учеба для тех, кто готовился перейти линию фронта со специальным заданием.

В конце встречи командир бригады полковник Орлов сообщил о награждении двадцати девяти бойцов и командиров отряда Медведева.

* * *

Поздно ночью меня вызвали в штаб бригады. Садясь в машину, увидел в ней Шестакова и Пегова и сразу догадался в чем дело.

В штабе бригады задержались недолго. Поехали в Наркомат к генералу, которому подчинялось наше соединение.

В приемной уже сидели знакомые медведевцы — Ерофеев, Садовников и Егорычев. Они отдохнули и были более сдержанны, чем тогда, в столовой, во время ночного ужина. Даже Садовников притих. Рядом с ними сидел еще один человек с гладко выбритым интеллигентным лицом, со светлыми и внимательными глазами. Но его одежда и [121]обувь — заношенная ватная телогрейка и большие разбитые валенки — показались мне странными, особенно на фоне дивана и ковровой дорожки, протянувшейся к кабинету. Мы молча рассматривали друг друга. «Может быть, тоже вернулся из тыла», — подумал я. Потом не выдержал и спросил.

— Из тыла, — как-то многозначительно ответил он и невесело усмехнулся.

Это удержало меня от других вопросов.

К генералу приглашали по одному. Позвали и незнакомца. Я узнал, что это — Василий Васильевич Рыкин.

Меня вызвали последним. В кабинете кроме командования бригады и полков был представитель ЦК партии.

Генерал встал из-за стола и, улыбаясь, пошел навстречу. Этого генерала я запомнил с того дня, когда меня и Веру ему представила подполковник Зоя Ивановна Рыбкина. Собственно, его решение и определило нашу судьбу. Генерал часто навещал нашу бригаду, присутствовал на партконференции. Держался он просто, многие его называли даже по имени и отчеству... Он пожал мне руку и сказал:

— Поздравляю с правительственной наградой — орденом Красной Звезды! Как вы себя чувствуете?

Я отчеканил:

— Чувствую себя хорошо. Сам врач.

Сидевшие за столом поощрительно улыбнулись, а генерал окинул меня веселым и откровенным изучающим взглядом.

— Вид у вас действительно боевой! Вы готовы к заданию?

Вопрос показался мне почему-то обидным.

— Я — доброволец. Больше ничего не могу прибавить.

Ответив так, я обозлился сам на себя. А генерал продолжал:

— Другого ответа мы не ожидали. Из врачей вас первого направляем в тыл врага. Помимо работы в своем отряде будете помогать в организации медицинской помощи партизанам и населению. Намерены рекомендовать вас парторгом и назначить заместителем военкома.

— Разрешите вопрос: когда отправляться?

Генерал опять улыбнулся, но тут же снова стал строгим. Покосился на карту, висевшую на стене. [122]

— Сегодня утром. Подробности узнаете у вашего командира товарища Шестакова. Вашим медицинским помощником назначен военфельдшер Мельников. У вас есть еще вопросы?

— Разрешите идти?

Павел Анатольевич подошел почти вплотную и заговорил как-то просто, по-отечески:

— Я думаю, вам следовало бы спросить, надолго ли вы отправляетесь.

— Это не имеет значения, — уже без прежней натянутости ответил я. — Думаю, на столько, на сколько надо.

— Правильно думаете. Но все-таки у вас могут быть вопросы или просьба перед тем, как отправиться на такое серьезное задание.

Только после этих слов я вдруг по-настоящему понял действительный характер задания, его опасность и то, что имеет в виду генерал... Ответил волнуясь:

— Прошу в случае моей... задержки в тылу позаботиться о дочери. Она в детском доме. Я отослал денежный аттестат: половину матери, половину в детдом.

— Хорошо. Оставьте адрес детского дома. Девочку возьмем под свою опеку. Адрес матери тоже оставьте. Но почему вы ничего не говорите о вашей жене? У вас же есть жена!

Я окончательно стушевался.

— Есть конечно. Вступали в бригаду вместе. Потом ее направили куда-то, и я не знаю, где она теперь.

Генерал кивнул и посмотрел на командира бригады. Полковник Орлов доложил:

— Давыдова в радиошколе. В Уфе.

— Ну вот! — генерал развел руками. — Школа через день или два вернется в Москву. Жаль, что повидаться не сможете. Поговорите хотя бы по телефону. Товарищ Орлов, помогите связаться.

— Есть!

Генерал протянул мне руку:

— Желаю успехов и благополучного возвращения. Надеюсь, доверие оправдаете. Не забудьте, что вашему отряду дано наименование «Славный».

Я вышел вслед за командиром бригады в смежную комнату. Он долго и настойчиво вызывал то «Вымпел», то «Ландыш», потом передал мне телефонную трубку:

— Сейчас позовут. Говорите. [123]

В трубке сквозь треск и шорохи едва слышался чей-то голос. А я кричал:

— Ты это, Вера? Ты? Это я! Ты слышишь меня?

Но мы не слышали друг друга. Шестаков открыл дверь.

— Ну как, наговорился? Едем! Надо собираться.

Мы поехали в полк. В машине кроме меня, Шестакова и Пегова, теперь уже военкома, находились трое медведевцев, начальник штаба будущего отряда старший лейтенант Иван Семенович Медведченко и Василий Васильевич Рыкин — наш начальник разведки.

Москва еще спала. На рассвете сон у людей особенно крепкий. К тому же им не надо укладывать вещевые мешки и вспоминать, нет ли еще каких-то нерешенных вопросов.

* * *

Вестибюль возле медчасти был заставлен лыжами, оружием, вещевыми мешками. Там же грудой лежали новые валенки и пропахшие нафталином армейские полушубки.

Военфельдшер Евгений Мельников, студент-медик и спортсмен-пловец, оказался веселым и расторопным человеком. Он хлопотал возле медицинских упаковок. Медицинского груза набралось порядочно.

— Может, оставим часть, товарищ начальник? — спросил Евгений.

Я кивнул в знак согласия. И без наших упаковок солдатам предстояло поднять на свои плечи большие тяжести. Тут были и взрывчатка, и запасные батареи для рации, и боеприпасы, и семидневный запас продуктов. Генерал обещал сбросить отряду груз, как только мы подготовим базу в тылу противника.

Нас провожали однополчане. Они знали, что и сами рано или поздно пойдут за линию фронта выполнять специальное задание.

С нами отправлялась и Мария Петрушина. Для всех это было неожиданностью. В кабинете генерала о ней не было разговора. Она находилась в отряде Горбачева, который ушел раньше, но в дороге повредила ногу. Лечилась в полковом лазарете и побывала у генерала после того, как мы от него уехали: настояла послать ее вместе с нами. [124]

Девушки одобрили ее настойчивость. Конечно, сказали они, никто не имеет права запретить сражаться за Родину. Они все уже подготовили себя к этому. А маленькая аккуратная Зоя Первушина даже примерила чей-то большой вещевой мешок. Потом предложила:

— Давайте на прощание присядем!

Вошел секретарь партбюро полка Василий Сергеевич Пегов. Он был уже в полном снаряжении и не скрывал радости, что назначен военкомом отряда. Пришел Шестаков. В вестибюле собиралось все больше красноармейцев и командиров. Появились Зевелев, Никольский, Утевский. Вслед за ними Прудников. Я услышал негромкий голос комбата:

— Значит, отправляешься? А я думал, со мной пойдешь: я тоже готовлюсь с отрядом.

— Может быть, встретимся там, — ответил я.

Оглядев собравшихся, увидел Зину Чернышеву и вспомнил, что не успел написать ей рекомендацию в партию. Подошел к ней. Девушка стала очень серьезной. Сказала искренне:

— Вы знаете, я подумала... Но ведь я еще ничего не сделала! А за доверие — большое спасибо!

Девушки и бойцы уже пели. Запевала Зоя Первушина. Чудесная, добрая Зайка! Она смотрела на нас искрящимися от восторга глазами, считая героем едва ли не каждого отъезжающего.

Опережая события, скажу, что Зоя Сергеевна Первушина сама оказалась истинной героиней. Находясь в тылу врага с одним из отрядов, она до последнего патрона прикрывала раненых товарищей и была схвачена гитлеровцами. На допросах она, несмотря на пытки гестаповцев, не проронила ни слова. До нас дошли сведения, что Зоя зверски замучена фашистскими палачами. Ряд газет, в том числе и «Комсомольская правда», поместили ее фотографию, посвятили ей статьи, а в родном городе Иванове установили бюст маленькой героини... Однако судьба оказалась милостивой к юной патриотке: благодаря чистой случайности Зоя осталась живой. Потом она отважно сражалась в одном из партизанских отрядов. Много, очень много испытаний выпало на

долю нашей звонкоголосой и милой Зайки... Но у меня еще будет возможность рассказать о ней. [125]

С семнадцатью парашютистами в районе Запорожья героически погибнет большеглазая Аня Соболева. Она пришла к нам вместе с Павлюченковой из Научно-исследовательского института авиатоплива. Там она увлекалась парашютным спортом, а до этого училась в медицинском техникуме. Это и помогло молодой патриотке попасть в бригаду. И уже здесь она приобрела еще одну очень нужную специальность — стала радисткой.

Исключительную отвагу и смелость проявит в тылу врага нежная и женственная Людмила Потанина, вдохновенный, всеми обожаемый комсорг. В бригаду Мила пришла со второго курса Московского текстильного института. Несмотря на юный возраст и хрупкое телосложение, девушка в институте стала спортсменкой-парашютисткой, окончила вечернюю школу медицинских сестер.

Все наши девушки прекрасно проявили себя в дни боев под Москвой. Но в тыл врага мы уходили одними из первых и потому на каждого из нас они смотрели с таким же восторгом, как Зайка.

В вестибюль вошел новый военком бригады Арчил Семенович Майсурадзе. Его сопровождали Шаров и только что вернувшийся из-под Сухиничей Стехов. Полчаса назад у Стехова побывали Шестаков, Пегов и я, отдали ему свои партбилеты. Сергей Трофимович не говорил громких слов напутствия, а только крепко пожал руки. Захлопнув дверцу сейфа, сказал:

— Расписок не выдаю. Вам все равно негде будет их хранить.

За завтраком в столовой командир полка майор Иванов пожелал нам успехов...

Наконец распрощались. Часовой распахнул ворота. Машины двинулись по улице Горького к Замоскворечью. До Калужской заставы нас провожали командир бригады Орлов, военком Майсурадзе, командир полка Иванов и военком Стехов.

До свидания, родная Москва! До свидания, полк! До свидания, друзья!

* * *

Поздней ночью мы приехали в Козельск и вошли в один из домов. Там еще не спали. На полу, на печи, на скамьях задвигались, поднимаясь, люди. Шестаков пробрался к столу, набил трубку и прикурил от светильника, [126]устроенного из снарядной гильзы. На нас поглядывали с нескрываемым любопытством.

Немногословный от природы, Шестаков долго молчал и наконец, потрясая кисетом, спросил:

— Что же, паря, никто не закурит?

Невоенное обращение и сибирское слово «паря» вызвали оживление. Люди заулыбались, напряженность растаяла. Из затемненного угла послышалось:

— Вагон у нас некурящий: одни спортсмены.

Это были бойцы из отряда капитана Васина.

Пока мы рассматривали друг друга, кто-то скомандовал:

— Шатов! Смени на посту Милка!

Поднялся коренастый боец, тщательно застегнул полушубок, осмотрел винтовку, проверил штык. Потоптавшись возле порога, приложил к ушанке ладонь:

— Разрешите идти?

— Тоже спортсмен? — спросил Шестаков.

— Так точно. Штангист Николай Шатов.

Незримый комментатор в углу добавил:

— Заслуженный мастер спорта. Король мировых рекордов.

— Гляди ты! — добродушно усмехнулся Шестаков.

Бойцы весело засмеялись. В этот момент широко распахнулась дверь и на пороге выросла фигура в маскировочном костюме. Редко приходится видеть такого крупного человека. Это впечатление усиливал маскировочный капюшон.

Пришедший, угадав в Шестакове нового командира, доложил:

— Александр Долгушин. Снайпер.

И опять из угла донесся голос:

— Восьмикратный чемпион СССР на одиночном скифе. Заслуженный мастер спорта.

— Ну и ну, — покачал головой Шестаков и вдруг решил: — Вот что, отдыхать! Утром будем знакомиться.

Утром в штабную избу один за другим входили бойцы. Это был своеобразный парад атлетов. С некоторыми из них я встречался и раньше или знал их фамилии из газет. Бегун из спортивного общества «Медик» Григорий Ермолаев. Стайер, щуплый на вид, но жилистый — заслуженный мастер спорта Моисей Иванькович. Они вместе с братьями Знаменскими выступали на кроссах в Париже. [127] Дискоболы — чемпионы СССР Леонид Митропольский, высокий, с густой шапкой вьющихся волос, и под стать ему — смуглый даргинец Али Исаев. Маленький крепыш, гимнаст и цирковой акробат Михаил Семенов. Затем пловец, чемпион Москвы Кондратий Мадей... Этого я сразу узнал по голосу: ночной «комментатор», острослов и выдумщик.

Эти люди, всего несколько дней назад вышедшие из тяжелых боев, просили командира и военкома зачислить их в новый отряд. Начальник штаба Медведченко, заменивший Васина в последнем бою, каждому из них давал хорошую боевую характеристику.

Мне хотелось увидеть военфельдшера Рождественского. Из Москвы я снаряжал его в отряд капитана Васина. Но начальник штаба сказал:

— Рождественский погиб. В последний раз его видели, когда отбивали пятую или шестую атаку.

И еще одну группу своих бойцов представил командиру начальник штаба. В основном это были работники милиции — лейтенант Григорий Головин, Митрофан Диваков, Михаил Егоров, Иван Блащук, Михаил Плетнев... Они тоже были как на подбор и по внешнему виду мало в чем уступали спортсменам.

Мы с Мельниковым и Петрушиной приступили к медицинскому осмотру бойцов. Это было необходимо только для формальности. Атлеты снисходительно улыбались. А вечером, чтобы ближе познакомиться с новыми людьми, Шестаков, как это он умел хорошо делать, завязал с ними непринужденную беседу.

* * *

Незадолго до нашего приезда отряды, находившиеся сейчас в Козельске, понесли большие потери. За линию фронта они не успели перейти, а выполняли боевую задачу в полосе 10-й армии. Бойцы рассказали нам о последней тяжелой схватке с противником, которая произошла 23 января 1942 года.

Отряд Васина, насчитывавший семьдесят семь человек, с группой шоферов из 328-й дивизии оборонял Попково. 22 января после гибели полковника Третьякова и военкома Максимова бойцы внезапно атаковали Масловку и захватили «языка». От него узнали, что гитлеровцы готовятся к наступлению. [128]

В тот же день начала активно действовать вражеская авиация. Особенно сильной бомбардировке подверглось Меховое, где располагался штаб 10-й армии. Интенсивный огонь вела и артиллерия противника. Словом, все подтверждало правильность показаний «языка». Поэтому Васин, отправив пленного в штаб, подготовил отряд к отражению вражеских атак. Сам он со взводом и двумя отделениями занял оборону в центре села, а для прикрытия фланга со стороны Брыни поставил два отделения во главе с лейтенантом, известным борцом Григорием Пыльновым. Два взвода и группа шоферов под командованием военкома отряда Утяшева расположились севернее.

Утром 23 января гитлеровцы перешли в наступление. Наши бойцы оборонялись стойко. В самом начале боя Митропольский и Магер подбили гранатами два танка. Метко разило вражескую пехоту отделение Зайпольда.

Однако фашисты, не считаясь с потерями, продолжали нажимать. Их атаки следовали одна за другой.

Во время одной из контратак погиб военком отряда Утяшев. Его заменил парторг Валентин Фролов.

Бойцы стояли насмерть и подбили еще один танк. Но обороняющихся становилось все меньше.

Одному из вражеских танков удалось прорваться в центр села. Ведя огонь на ходу, он устремился к дому, за которым укрывались Васин и Исаев. Разрывом снаряда Васин был убит. Али Исаев, пропустив танк, метнул в него две противотанковые гранаты. Машина окуталась клубами черного дыма.

Два отделения Пыльнова, пытаясь помочь товарищам, ударили по фашистам с фланга. Тогда против них развернулась целая рота вражеской пехоты, поддерживаемая уцелевшим танком. Бойцы залегли, подпустили гитлеровцев на близкое расстояние и стали забрасывать их гранатами. Танк с перебитой гусеницей остановился. Тогда Пыльнов повел своих ребят в рукопашную схватку. Но тут же упал, сраженный пулей. Вслед за ним погибли Гайнанов и Власов.

После смерти Васина и Утяшева боем руководил начальник штаба отряда старший лейтенант Медведченко. Бойцы продолжали мужественно обороняться и отошли только по приказу командира 328-й дивизии полковника Еремина, которому оперативно подчинялся отряд...

С болью в сердце выслушали мы рассказ товарищей. [129]

Наступившую тишину нарушало лишь потрескивание лучины.

— Выходит, паря, пять танков подбили, — сказал Шестаков.

— Точно, — ответил Медведченко, — пять. А убитых гитлеровцев не подсчитывали: не до того было. Но примерно около полутораста человек. Они, черти, пьяные были, лезли в полный рост. Бой длился семь часов.

Я прикинул в уме: на каждого нашего бойца приходилось пятнадцать гитлеровцев, а на каждых пятнадцать лыжников — вражеский танк. И все-таки дальше Попково противник в этот день не продвинулся.

— Молодцы, — похвалил Шестаков. — Ну а в тыл врага идти не раздумали?

— Таких не водится, — за всех ответил Фролов.

На рассвете все разошлись спать. В штабной избе остались Шестаков, военком Пегов и начальник разведки. Склонившись над картой, они тихо обсуждали различные варианты перехода линии фронта.

Шестакову, как и всем нам, понравились люди васинского отряда.

— С такими орлами, — сказал он, — можно смело идти на любое задание.

Вошел начальник штаба и сообщил, что прибыли два горбачевца. Командира обрадовало это известие: о судьбе роты Горбачева мы пока ничего не знали.

Прибывшие выглядели неважно. Сержант Сергей Константинов, с потемневшим худым лицом, пытался еще бодриться. А низкорослый боец Мартынов смотрел невесело, лицо опухло. Обоих колотил озноб, хотя в избе было жарко.

Я налил им по маленькой чашечке спирту, а Петрушина подала сало и консервы. Подкрепившись, они почувствовали себя бодрее и рассказали о последнем бое.

— Много людей потеряли, — начал сержант. — Вместе с Горбачевым погибло четырнадцать. А военком Николаенко попал фашистам в лапы.

Константинов и Мартынов рассказали, что рота, которая теперь называлась отрядом, вышла из Гульцева в ночь на 23 января. Командир 328-й дивизии поставил Горбачеву боевую задачу блокировать Чваново и Сорочку, не пускать противника на большак, ведущий к Сухиничам. Горбачев послал к Сорочке два отделения под [130]командованием лейтенанта Кривцова, а с остальными бойцами направился к Чванову.

Разведчики выяснили, что немцев в Чванове не больше роты. Однако из Брыни к ним идет подкрепление: около шестидесяти подвод по пяти-шести гитлеровцев на каждой. Командир отряда решил обойти село и атаковать санную колонну на марше. Но она оказалась очень растянутой и не вся попала под обстрел. Бой затянулся.

Под утро и без того сильный противник, получив подкрепление, начал обходить лыжников с флангов. Положение создалось тяжелое. Военфельдшер Александра Ценина едва успевала перевязывать раненых.

Горбачев подал сигнал отходить, а сам с пятнадцатью бойцами остался прикрывать отход главных сил. Там он и погиб.

Николаенко и несколько бойцов отстреливались из автоматов на другом фланге. Под покровом темноты группа немцев подкралась к военкому сзади и захватила его в плен.

— Мало кому удалось уйти, — сказал в заключение сержант.

Тяжело было слушать его рассказ. Стало нестерпимо жалко Карпа Ивановича Николаенко, Никиту Семеновича Горбачева и остальных товарищей. Помню, когда мы еще находились в Москве, капитан Горбачев не раз мечтательно говорил:

— Эх, послали бы меня партизанить на Брянщину, например в наш Жуковский район...

В отряде Горбачева находился и Драганов. Я давно не получал от него вестей и беспокоился.

— А что с Асеном? — спросил я.

— Знаю, что его ранило, — ответил Мартынов, — а где он сейчас — не знаю! Поищите в госпитале.

Мне разрешили съездить в госпиталь. Не дожидаясь утра, я выехал. Наших раненых еще не успели эвакуировать, и я застал там Чихладзе, Драганова, Круглякова, Гудзенко, старшину Пяткова и многих других товарищей. Борец-тяжеловес Чихладзе, поддерживая здоровой рукой забинтованное предплечье, как всегда, запальчиво заговорил:

— Понимаете, доктор, кровь из меня, как из кабана текла. Спасибо фельдшеру — не растерялся... Не думал, [131]что в одном человеке столько крови! А сколько же крови пролил отряд? За Родину. Понимаете?

— Где фельдшер? — спросил я.

Лицо Чихладзе потемнело.

— Фельдшер Алеша Молчанов погиб... Геройски погиб.

Асен Драганов несказанно обрадовался встрече со мной. Поговорили о родных и знакомых. С гордостью он рассказывал, как сражались товарищи.

— Вы все герои, — сказал я, прощаясь. — Но как же сплоховал ваш военком?! Теперь фашисты, наверное, мучают его.

— Он с нами, — воскликнул Асен. — Лежит в соседней палате. Обморозил руки и ноги. Вот кто настоящий герой! Когда его вели в Брынь, он вырвал у конвоира автомат, дал по фашистам очередь и убежал. Потом долго блуждал в лесу, обморозился: немцы сняли с него полушубок и валенки... Состояние у него тяжелое... Хотели зайти к нему, но врачи нас выпроводили.

Семен Гудзенко страдал терпеливо и мужественно. Он сказал мне:

— Одно прошу: не старайтесь меня ободрить, от этого только хуже. Знаю, что ранения в живот обычно смертельны. У меня хватит силы умереть с сознанием выполненного долга перед партией и товарищами.

Это были слова настоящего зрелого бойца. И может быть, поэтому наши глаза остались сухими. Только неприятный комок подступил к горлу.

Семен был ранен уже после гибели отряда Лазнюка, в разведке. Как это произошло — он не рассказывал. Лишь вспоминал и жалел погибших в бою друзей.

— Три дня — и нет такого отряда, — сокрушался он.

К счастью, в тот раз предчувствие обмануло поэта-бойца: он поправился.

В соседней палате, где лежал укутанный бинтами Николаенко, я неожиданно встретил лейтенанта государственной безопасности Ф. П. Васютина. Он улыбнулся:

— Знаю, о чем вы подумали: «Особист за работой» — так, что ли? А я приехал навестить приятеля. Мы с Карпом давние друзья — учились, а потом и служили вместе... Да вот не сберег его.

Лицо лейтенанта страдальчески искривилось, хотя он старался держаться бодрее в присутствии своего друга[132] военкома. Попрощавшись с Николаенко, мы вышли на улицу.

— Сразу трех отрядов не стало, — с горечью сказал лейтенант. — А о бажановцах еще ничего не известно.

Васютин рассказал, что произошло с отрядами, когда они прибыли в район Сухиничей.

...Майора Шперова, военкома Стехова, работника политотдела бригады Воробьева и капитана Старосветова срочно отозвали в Москву. Начальнику разведки Васютину и командирам отрядов надо было прежде всего договориться со штабом армии о времени и месте перехода через линию фронта. Поскольку вражеские самолеты постоянно обстреливали дорогу, гонялись буквально за каждым человеком, Васютин решил отправиться в Меховое один, на лыжах. Но там лейтенант застал только начальника разведотдела полковника Колесова. Штаб перебрался в Охотное.

Полковник посоветовал переходить в тыл врага самостоятельно — мелкими группами. Сказал, что помочь не в состоянии, а почему — не объяснил. Узнав об этом, командиры трех отрядов решили вести бойцов в Охотное и обязательно встретиться с командармом. Баженов с ними не согласился и ночью увел своих бойцов на Думиничи. С тех пор от него не получали вестей.

Три отряда, обойдя Сухиничи, через сутки достигли Охотного. Ф. И. Голиков пригласил командиров к себе. Изба была нетоплена, и генерал сидел в шубе. Вместе с ним находились член Военного совета армии бригадный комиссар Николаев, начальник штаба генерал-майор Любарский, бригадный комиссар Вяземский и начальник разведотдела Колесов, успевший каким-то образом опередить отряды.

Командарм развернул карту и, не в пример Колесову, подробно и откровенно объяснил обстановку. Противник прорвал фронт на участке Думиничи — Брынь, намереваясь соединиться со своей группировкой, обороняющей город. Армия оказалась в трудном положении, фронт ее сильно растянулся.

Оказалось, что Ф. И. Голиков уже согласовал с Москвой свое решение задержать переход отрядов через линию фронта и использовать их в районе Сухиничей. Васин получил задачу оборонять Попково. Лыжные отряды [133]Лазнюка и Горбачева направили в распоряжение командира 328-й дивизии.

* * *

Об отряде Лазнюка мне рассказали командир 328-й дивизии полковник П. А. Еремин и оставшиеся в живых однополчане.

...Лазнюковцы прибыли в село Гульцево через несколько часов после того, как противник занял Кишеевку. Эта деревня расположена на возвышенности, поэтому штаб соединения сразу же оказался под обстрелом.

У дивизии имелось достаточно орудий и снарядов, но мало было пехоты. Между тем становилось ясно, что противник намерен продолжать наступление и пробиться к Сухиничам.

Отряд Лазнюка начал действовать по соседству с горбачевцами, вместе с небольшой дивизионной группой, которой командовал капитан Горшков. Ночью, в сильную пургу, лыжники под прикрытием артиллерийского огня атаковали Кишеевку и ворвались в нее.

Бой продолжался до рассвета. Гитлеровцы, получив подкрепление, начали окружать наших бойцов. Тогда Лазнюк приказал Егорцеву отвести главные силы отряда, а сам с шестью стрелками и снайпером Худолеевым остался прикрывать их отход, отвлекая на себя огонь противника.

Бойцы под командованием военкома Егорцева пробились к лесу. Лазнюк с оставшимися бойцами тоже вышел из вражеского кольца. Погиб только Николай Худолеев, прикрывавший своего командира.

После выяснилось, что в оперативной группе дивизии неправильно поняли замысел командарма. Лыжников предполагалось использовать для нанесения ударов по противнику с флангов и тыла. А начальник оперативного отделения дивизии потребовал фронтальной атаки укрепленного пункта! Разобрались, да поздно.

Отдых после боя в Кишеевке был недолог. Комдив поставил отряду задачу выбить немцев из Хлуднево. И вот в ночь на 23 января, оставив в Гульцево раненых и обмороженных, отряд, насчитывавший уже тридцать шесть лыжников, двинулся в путь. Село и железнодорожную станцию Хлуднево гитлеровцы укрепили. Накануне туда прибыл свежий батальон, усиленный танками и артиллерией. К сожалению, в штабе дивизии об этом не знали. [134]

Отослав в Гульцево донесение с новыми данными о противнике, Лазнюк решил действовать, не дожидаясь ответа. Этого требовал и начальник оперативного отделения. Бесшумно сняв часовых, лыжники ворвались в село, забросали противника гранатами. Снайперы Паперник и Соловьев уничтожали выбегавших из домов вражеских солдат. Раненый накануне Михаил Соловьев не захотел оставаться в Гульцеве и догнал отряд, когда он выходил на задание.

Вначале все шло хорошо. Но затем противник догадался, что против него действует лишь небольшая группа советских бойцов. Кольцо вокруг лазнюковцев смыкалось. Особенно тяжело пришлось взводу младшего лейтенанта Слауцкого, попавшему под перекрестный огонь. Большие потери понес и взвод младшего лейтенанта Лаврова.

Упали раненые Лазнюк и сержант Кругляков.

— Лазнюка! Уноси Лазнюка! — крикнул Егорцев.

В этот момент Лазнюк и Кругляков были вторично ранены. На помощь Круглякову подполз Ануфриев, и они оба вынесли командира в безопасное место.

— Занять круговую оборону! — послышался голос Егорцева.

Все оставшиеся в живых лыжники — двадцать один человек — собрались у сарая. Вскоре к ним подполз раненый военфельдшер Молчанов...

Все труднее становилось и взводу Лаврова. Кроме командира там осталось всего четыре человека — раненый старшина Пятков, Юдин, Новиков и Перлин. Позже к ним вернулся сержант Ануфриев, выносивший с Кругляковым Лазнюка. Отстреливаясь, горстка храбрецов еще пыталась помочь и первому взводу, прикрывая его огнем с левого фланга.

Обещанное подкрепление почему-то не подходило. А судьба взвода Слауцкого складывалась трагически. Несколько атак ему удалось отбить. Тогда гитлеровцы открыли по лыжникам огонь из пушки прямой наводкой. Вскоре полуразрушенный сарай загорелся. Оставшийся в живых заместитель политрука Паперник подпустил группу фашистов к себе вплотную и с возгласом «Большевики не сдаются!» взорвал гранату. Дорого заплатили гитлеровцы за гибель героя. [135]

...К концу января обстановка в районе Сухиничей изменилась. Подоспевшие войска 16-й армии под командованием К. К. Рокоссовского нанесли по врагу мощный удар. Побросав технику, гитлеровцы бежали в Попково. В Сухиничах обосновался штаб 16-й армии.

Сформированный Шестаковым новый отряд из пятидесяти человек готовился к переходу линии фронта. Остатки отрядов Горбачева и Лазнюка во главе с лейтенантом Кривцовым все еще действовали в полосе 328-й дивизии. Васютина отозвали в Москву.

Шестаков и Рыкин, побывав в штабе 16-й армии, возвратились в Козельск не в духе. Шестаков молча расхаживал по избе и дымил трубкой. Рыкин тоже молчал.

За короткий срок я успел полюбить этого спокойного, уравновешенного ленинградца с умными светлыми глазами. Все в нем — и внешняя подтянутость, и манера держаться — выдавали опытного чекиста. Рыкину очень шла военная форма, и я не без улыбки вспомнил, каким впервые увидел его когда-то — в залатанной телогрейке и старых валенках.

Позже, уже в Козельске, я как-то не удержался и, оставшись с Василием Васильевичем наедине, спросил, что означал его «маскарад» на приеме у генерала. Он внимательно посмотрел на меня и уклончиво ответил:

— В жизни всякое бывает с человеком.

Я понял, что этой темы он не хочет касаться.

Взаимоотношения с командиром у Рыкина вначале были сугубо официальные и даже несколько натянутые. Сдержанный Шестаков присматривался к начальнику разведки. Однажды он откровенно сказал мне:

— Похоже, паря, наш разведчик прямо из отдаленных мест прибыл. Но зачем ему от нас таиться? Мало ли что могло случиться с ним когда-то. Что было, быльем поросло. Воевать-то нам вместе!

Впоследствии Шестаков переменил свое мнение о Рыкине. Он увидел в Василии Васильевиче человека большой души, и они крепко подружились.

Но в тот вечер, после их возвращения в Козельск, каждый мог заметить холодок в отношениях командира и начальника разведки. Не зная еще результатов их визита в штаб армии, я ждал, когда они начнут говорить.

Наконец Шестаков, расхаживавший по избе, остановился возле Василия Васильевича и сухо сказал: [136]

— Ну что прикажешь делать? Жаловаться на них? А. ведь они по-своему правы — и Малинин, и Вавилов... И люди, видать, хорошие!

Рыкин усмехнулся:

— Полковник Малинин — начальник штаба. Его понять можно: туго с личным составом. А вот позиция Вавилова непонятна. Как начальник разведотдела армии, он

должен настаивать на переброске нас за линию фронта, чтобы заодно лучше изучить оборону противника. А он упирается!

Военком Пегов сидел в стороне и молча чистил маузер.

— Надо немедленно доложить в Москву, — решительно сказал Василий Васильевич.

Шестаков нехотя достал из планшета лист бумаги и опять принялся раскуривать трубку.

— Вижу: не хочешь людей обидеть, — прищурился начальник разведки. — Но для обиды нет оснований. Мы добиваемся выполнения приказа. Пиши: «Переход отряда задержан штабом 16-й. Мотив: отсутствие указаний фронта, недостаток проводников. Прошу вмешательства». Вот так. Потом разберемся.

Шестаков, хмурясь, вызвал радиста:

— Подготовь и передай с грифом «Срочно».

Потом мы все сели за стол и молча пили остывший чай. Когда же радист Толбузин, вернувшись в избу, доложил, что радиограмма передана, военком вдруг обрушился на начальника разведки:

— Вы поторопились! Надо было сперва поговорить с Рокоссовским или с членом Военного совета. В Москве только и дел, что заниматься нами...

Рыкин ничего не ответил. А Шестаков, поперхнувшись чаем, ядовито заметил:

— Долго же ты обдумывал свое мнение!

...Утром Шестаков выехал в Сухиничи. Вместе с ним отправился и я. Надо было повидать начсанарма, выяснить наши возможности для эвакуации раненых и договориться об обеспечении нас медикаментами на случай, если мы не получим их из Москвы. Не скрою: хотелось и повидать генерала Рокоссовского, прославившегося в боях за столицу.

В штабе армии мы прежде всего встретились с начальником штаба Малининым и начальником разведотдела[137] Вавиловым. Они приняли нас любезно. Даже не верилось, что именно они не хотят содействовать в переброске нашего отряда за линию фронта.

Потом в комнату, где мы находились, вошел коренастый широкоплечий дивизионный комиссар. Он с каждым поздоровался за руку и назвал себя:

— Член Военного совета Лобачев.

Старший лейтенант Шестаков подал ему документ и коротко доложил суть дела. Лобачев внимательно прочел бумажку и задумался, что-то припоминая.

— Это ваши подразделения были под Клином и Солнечногорском? — спросил он после некоторой паузы.

— Да, наши, — отозвался Шестаков. — Но они воевали не только там. Лыжники-автоматчики во главе с Ключниковым действовали под Крюковом. Да и здесь отряды нашей бригады, кажется, неплохо воевали.

— Отлично сражались, — кивнул головой член Военного совета. — Особенно отряд Лазнюка.

— Рота Лазнюка получила боевое крещение под Москвой...

Дивизионный комиссар еще более оживился:

— Хороших, настоящих солдат воспитали! Кстати, вас наградили за операции под Москвой? Мы с командующим, помню, ходатайствовали.

— У нас наградили семьдесят пять человек, — сказал Шестаков.

— Михаил Сергеевич! — Лобачев обернулся к начальнику штаба. — Надо помочь отряду.

— Понятно, — ответил полковник Малинин. — Но вы сами знаете, как плохо с людьми, а главное... Вот и Вавилов говорит...

— В самом деле, трудно сейчас, Алексей Андреевич, — поддержал Малинина начальник разведотдела. — Разведчиков мало, чтобы перевести за линию фронта пятьдесят человек! Дело не шуточное. Нужна хорошая подготовка.

Лобачев, вставая из-за стола, сказал:

— Во всяком случае, об этом отряде надо обязательно доложить командарму. Надо найти возможности перебросить их.

Минут через пятнадцать член Военного совета представил нас Рокоссовскому:

— Вот, оказывается, как бывает, Константин Константинович! Это и есть невидимки, заочно знакомые по [138]Клину, Крюкову и Солнечногорску. Теперь можете лицезреть их. А комсомольцы-лыжники, геройски погибшие в Хлудневе, из батальона Шестакова.

Чисто выбритое лицо командарма озарила улыбка.

— Что ж, согласен, надо помочь. — Рокоссовский обернулся к начальнику штаба. — Обдумайте хорошенько с Вавиловым, где лучше их провести. На мой взгляд — в районе станции Пробуждение. Заодно разведчики уточнят стыки в обороне противника.

Взглянув на часы, командарм шутливо предложил:

— Надеюсь, товарищи партизаны не откажутся позавтракать с нами?

— Если мы их хорошо попросим, — в том же тоне добавил член Военного совета.

Скромный, почти спартанский завтрак прошел в оживленной беседе. Рокоссовский интересовался действиями наших подразделений на Калининском фронте и под Москвой. Лобачев подробно расспрашивал об отряде Лазнюка. Потом он спросил у меня, готовы ли медики к действиям за линией фронта. Я рассказал, как вели себя наши товарищи во время Подмосковной битвы.

— Теперь вам придется труднее, — заметил дивизионный комиссар. — У вас не будет ни тыла, ни госпиталя... Я бы советовал прихватить с собой волокушу. На ней можно везти и груз и раненого.

Не ожидая ответа, Лобачев вызвал начальника санитарной службы армии Потапова и распорядился выдать мне волокушу и упаковку с перевязочными материалами. Я поблагодарил, но высказал опасение, что в тылу противника будет трудно с большим грузом.

— Запас кармана не тянет, — возразил Алексей Андреевич Лобачев. — А перевязочный материал раздайте на руки по два-три пакета каждому.

После, находясь уже во вражеском тылу, я не раз с благодарностью вспоминал члена Военного совета. Бинты и пакеты долго нас выручали.

Рокоссовский и Лобачев проводили нас по-отечески тепло.

— Глядите, не зазевайтесь в тылу, — весело пошутил командарм, пожимая нам руки. — Как бы мы при наступлении вас не окружили вместе с немцами!

Шестаков и Рыкин условились с начальником разведотдела встретиться на станции Пробуждение. [139]

— Название-то какое символическое! — улыбнулся Константин Константинович.

В Козельске нас ожидал сюрприз. Радист, встретив Шестакова, подал ему бумажку. Это была копия радиограммы, посланной командованием нашей бригады в штаб Западного фронта. В ней говорилось, что штаб 16-й армии задерживает переброску отряда Шестакова. Наше командование просило дать соответствующее указание Рокоссовскому.

— Нехорошо получилось, — сокрушенно сказал Шестаков.

— Я же говорил, что вы спешите с жалобой, — заметил военком Пегов.

— Все мы задним умом крепки, — возразил Рыкин. И успокаивающе добавил: — Думаю, это не помешает делу. После нас пойдут другие отряды, им тоже понадобится помощь. Профилактика не вредит, как говорят врачи. — И он посмотрел в мою сторону.

Я промолчал, но подумал: «Рокоссовский, конечно, очень удивится, читая строгое указание штаба фронта».

* * *

Вместе с февральскими вьюгами на фронт пришло некоторое затишье. Время от времени слышалась лишь артиллерийская перестрелка. Зато у разведчиков работы было, что называется, по горло. Днем и ночью они исследовали оборону и ближний тыл врага. Надев белые халаты и рассовав по карманам гранаты, патроны, куски колбасы и хлеба, разведчики уходили на очередное задание.

На картах начальника разведотдела и начальника штаба армии все отчетливее вырисовывались особенности вражеской обороны. Шестаков и Рыкин почти не отлучались от полковника Вавилова — обсуждали с ним различные варианты перехода линии фронта.

Наш отряд уже перебрался в Сухиничи и разместился в нескольких домах на окраине города. Бойцы проверяли оружие, подгоняли снаряжение, опробовали лыжные мази, прикидывали, как захватить с собой побольше боеприпасов и продовольствия.

Однажды ночью военком собрал партийное собрание. Нужно было довести до коммунистов поставленную задачу и избрать парторга. [140]

С докладом выступил старший лейтенант Шестаков. Он говорил кратко:

— Прежде всего, нужна строжайшая дисциплина при переходе линии фронта. Мы должны пробраться в тыл врага без единого выстрела. Пусть коммунисты и сами хорошо уяснят это, и проведут разъяснительную работу с товарищами.

Дополняя Шестакова, военком В. С. Пегов тоже подчеркнул, что нужно сделать все для перехода линии фронта без боя, а следовательно, без потерь.

— Наша главная работа — в тылу врага. Для нее и нужно сохранить все силы отряда.

Далее военком объяснил, как бойцы должны вести себя по отношению к местному населению на оккупированной территории, напомнил о бдительности, о необходимости лучше использовать помощь советских людей в борьбе с гитлеровцами.

Никто из собравшихся не спрашивал, на какой срок мы уходим, как будет организовано снабжение. Каждый знал: о нем позаботятся на Большой земле.

Один вопрос меня все-таки беспокоил; видимо, он волновал и многих других. Поэтому я выступил и сказал, что незаметно перейти линию фронта — это, конечно, главное. Но не все зависит от нас. Схватка может произойти, даже если мы проявим максимум осторожности. И если вспыхнет бой, каждый должен твердо соблюдать правило: сам погибай, а товарища выручай. Надо чаще говорить о взаимной выручке. Ни один раненый не может быть оставлен без помощи, а тем более брошен на произвол судьбы.

— Правильно, — поддержал меня Шестаков. — Об этом не лишне напомнить, хотя мы не сомневаемся, что все именно так и будут действовать.

Командир взглянул на часы. Пора было кончать собрание. По предложению военкома коммунисты избрали меня парторгом. С этого дня я стал и заместителем военкома.

Мы разошлись поздно ночью. И все-таки утром я решил побывать в подразделениях.

В одной избе я увидел Александра Долгушина, склонившегося над вещевым мешком. Он аккуратно укладывал[141] пакеты с продуктами, бельем, толом и бикфордовым шнуром... Многое потребуется солдату за линией фронта!

А тут еще всем дали дополнительный груз — сухие батареи для рации и свертки с перевязочными материалами. И хотя в отряде не было ни одного хлипкого бойца, мне их стало немного жалко. Выкладка получилась далеко не уставной.

Наблюдавшая за сборами хозяйка дома тоже, видимо, подумала об этом. Потрогав сухонькой рукой туго набитый мешок Долгушина, она сказала:

— Сыночки, я хочу вам предложить... В сарае Ваняткины салазки остались. Не знаю, как немцы не успели их сжечь: они все подряд палили. Возьмите их. Ванятке моему все одно уже не кататься...

Не окончив фразы, маленькая худенькая женщина заплакала.

— А где он, Ванятка ваш? — участливо спросил Валентин Фролов.

— Сама не знаю, — сквозь слезы ответила хозяйка. — Пятнадцать годков ему было. Сперва хоронился от немцев, а потом совсем пропал.

— Может быть, к партизанам ушел или через фронт пробился к своим, — ободрил женщину Али Исаев. — Вернется еще!

— Спасибо, сынок, на добром слове, — сказала хозяйка и ласково посмотрела на рослого смуглого горца. — Я и сама иной раз так думаю... Ну идемте, достану санки. У соседок еще спрошу.

В избу вошел Михаил Семенов, с порога объявил:

— Трофеи!

В руках у него была немецкая ручная граната: небольшой железный стакан с длинной деревянной ручкой, шнурком и шариком. Исаев и Митропольский тут же забраковали гранату. Оба они, как дискоболы, привыкли к увесистым снарядам.

— Легка! — засмеялся Али. — А вот картошку толочь в чугуне сойдет.

Хозяйка испуганно отступила к печке.

— Выбросьте прочь! — сказала она. — От такой вот напасти моя соседка взорвалась.

— Как так — взорвалась?

— А вот так, как вы сказали. Подобрала на огороде и принесла домой: сгодится, мол, картошку толочь. Два дня[142] толкла... Ей и в голову не пришло, что толкушка эта заряжена. Как-то утром граната и грохнула в чугунке. Бедная соседка и часу не прожила...

В избе стало тихо.

* * *

Полная луна светила мягко и, казалось, тревожно. Отряд лыжников, растянувшись в цепочку, тихо шел вдоль линии фронта. Многие бойцы тащили на веревках санки с вещевыми мешками и ящиками с боеприпасами. Второй взвод вез еще и до отказа нагруженную волокушу. Впереди легко скользил на лыжах головной дозор — Фролов, Коржуев, Долгушин и Ермолаев. С тыла колонну прикрывали пулеметчики Али Исаев и Иван Захаренков.

Слева совсем близко то и дело взлетали осветительные ракеты. Временами слышались басовитые очереди крупнокалиберных пулеметов. К ним присоединялись отрывистые залпы артиллерийских батарей.

Неспокойно чувствовали себя оккупанты после трепки под Москвой. Было приятно, что и наши бойцы не раз задавали им жару.

И все-таки слишком много родной земли находилось еще в лапах фашистов. Сколько надо положить наших замечательных парней, чтобы очистить Родину от гитлеровской нечисти и окончательно разгромить фашизм! Эти горькие мысли с особой силой охватили меня, когда отряд вошел в Хлуднево.

У обгорелого, полуразрушенного сарая остановились. Лыжники замерли возле высокого могильного холма, аккуратно застланного хвойными ветками. На нем виднелась доска с неумело выжженной пятиконечной звездой и двумя неровными столбцами фамилий.

Капитан Шестаков (ему только что сообщили по радио о присвоении звания) подал команду «Смирно» и глуховатым голосом сказал:

— Это братская могила наших однополчан, солдат роты старшего лейтенанта Лазнюка.

Пегов прочитал вслух все двадцать три фамилии:

— «Сержант Егорцев Михаил Тимофеевич, военком;

Красноармеец Паперник Лазарь Хаймович, замвоенкома;

Младший лейтенант Слауцкий Петр Никифорович; [143]

Красноармеец Соловьев Михаил Васильевич;

Военфельдшер Молчанов Алексей Петрович...» Неожиданно появился дивизионный комиссар Лобачев. Он специально приехал сюда, чтобы выяснить картину недавнего боя наших однополчан с превосходящими силами противника.

— Героев представим к наградам, — сказал член Военного совета. — И обязательно надо написать о них в «Правду». Пусть весь народ узнает о подвиге.

— Посмотрите, — сказал он затем, указывая на могилы вдоль шоссе, — на каждой — крест и немецкая каска. Пятнадцать могил и пятнадцать немецких фамилий. Но не верьте надписям! Мы точно установили, что под каждым из этих крестов лежит по десять гитлеровских солдат. Такова истинная цена подвига ваших товарищей. Фашисты хотят скрыть правду. А она состоит в том, что ваши однополчане — коммунисты и комсомольцы — сражались с врагом так же храбро, как панфиловцы.

В недвижном строю замер отряд возле братской могилы. Грозна была его молчаливая клятва. Об этом хорошо написал потом Семен Гудзенко:

Мы не рыдали. На краю селенья Однополчан погибших погребли. Последний заступ каменной земли — И весь отряд рванулся в наступленье.

Испуганно ударил миномет. Но разве можно устоять пред нами?! Нам души жжет пожара пламя, Глаза сожженных нас зовут вперед.

Почтив память однополчан, мы пошли дальше. Член Военного совета немного проводил нас. Позже мы увидели его статью в «Правде». Затем вышел Указ Президиума Верховного Совета СССР о посмертном награждении двадцати трех наших лыжников орденом Ленина. Лазарю Папернику первому в нашей бригаде было присвоено звание Героя Советского Союза.

Время, правда, внесло небольшую радостную поправку. Оказалось, что Кирилл Захарович Лазнюк не погиб. Несмотря на тяжелые ранения, он остался жив. Спасшие своего командира сержанты Ануфриев и Кругляков были награждены орденами Красного Знамени...

...За околицей Хлуднева мы неожиданно встретились с лейтенантом Кривцовым. В его отряде осталось меньше[144] половины бойцов, которых он объединил под своим командованием. Отряд оставался в подчинении командира 328-й дивизии. Три раза он атаковал Хлуднево. Потом уничтожил вражеский гарнизон в Куклино, первым ворвался в Поляны...

Я смотрел на молодых бойцов и радовался. Они стали настоящими богатырями, словно к каждому из них перешли мужество и силы их погибших товарищей.

Перед самым уходом с Большой земли нам встретились и бажановцы. Они рассказали много интересного.

Пробравшись в тыл врага, лыжники этого отряда взорвали полотно железной дороги севернее Зикеево и дезорганизовали движение между Брянском и Рославлём. Они разведали силы противника в Гусее, Клинцах, Бруснах и собранные сведения передали командиру 322-й дивизии. Рейдируя вдоль коммуникаций, лыжники наводили панику на гитлеровцев. Теперь, выйдя из тыла, они держали оборону близ станции Пробуждение.

— Командир дивизии объявил отряду благодарность, а на душе все равно тяжко, — сказал Шестакову старший лейтенант Бажанов. — Хороших людей мы потеря

ли. Погиб военком Борис Евгеньевич Назарецкий... Нет и заслуженного мастера спорта Сергея Рогачева... Многих нет... Но ребята горят желанием снова идти в тыл и мстить за товарищей. К тому же мы теперь опыт приобрели, поняли, что черт не так уж страшен, как вначале казалось. Сперва-то мы думали: раз это тыл, значит, там за каждым пеньком сидит немец. А фашисты сами до смерти перепуганы. Партизаны здорово дают им жару!

— Почему же опять не идешь туда? — спросил Шестаков.

Бажанов показал листок бумаги:

— Видно, мои бойцы пришлись по душе комдиву. Не отпускает. Я уже рапорт командующему шестнадцатой посылал. Дивизия теперь в его подчинение перешла. И вот читай!

Ответ был краток: «Старшему лейтенанту Бажанову. Впредь до особого распоряжения оставаться в подчинении 322 сд. Рокоссовский, Лобачев».

Шестаков, покосившись на начальника разведки, сказал:

— А ты, Бажанов, брось рапортами заниматься! Советую [145] лично обратиться к командующему или к члену Военного совета. Так быстрее вопрос решится... Мы тоже сперва горячку спороли.

Встреча наших спортсменов с бажановскими получилась радостной и волнующей.

— Поддайте немцам как следует! — напутствовали нас товарищи.

* * *

На станции Пробуждение мы в последний раз пили горячий чай, перед тем как покинуть Большую землю. Потом проверяли оружие и лыжи, писали письма, разговаривали с бойцами дивизии, которые держали здесь оборону.

Вначале они приняли нас за пополнение. Удивились только, почему мы одеты не по «табелю» и почему у каждого из нас так много оружия. Некоторые пробовали поднимать наши квадратные вещевые мешки — и опять недоумевали: слишком тяжелы.

Из Печек и Маклаков гитлеровцы то и дело открывали минометный огонь. Но он не причинял ущерба бойцам, укрывшимся в окопах среди сугробов.

— Фрицы хотят на нас страх нагнать, а у самих поджилки дрожат, — шутили красноармейцы.

Ночью отряд построился. Нас осталось сорок девять. Пятидесятого пришлось отослать в медсанбат с острым приступом аппендицита. Санки оставили. Вещевые мешки взяли на плечи.

В двадцать два часа тридцать минут бойцы встали на лыжи и по условному сигналу двинулись мимо боевых дозоров. Капитан Шестаков и начальник разведотдела немного задержались, пропуская отряд вперед. Я тоже на минуту остановился, чтобы пожать руку полковнику Вавилову и всем, кто нас провожал. На душе было тревожно и вместе с тем радостно.

Белые фигуры одна за другой исчезали за снежным бруствером, словно растворялись на искрящемся под луной поле. Первыми пошли бывалые партизаны Михаил Ерофеев и Николай Садовников вместе с армейскими разведчиками. За ними —

Фролов, Долгушин, Коржуев, Мадей, Ермолаев. Покидая Большую землю, многие на миг оборачивались. Я знал, что тоже оглянусь. [146]

Впереди на белом поле темнела небольшая деревушка Шерстневка. За ней начиналась уже оккупированная территория. А где-то далеко за спиной осталась родная Москва. Где-то моя семья, которую разметала война?

В лунном мареве утонули Хлуднево и большая братская могила однополчан... Наш отряд принял сегодня от погибших товарищей эстафету подвига. Завтра ее примут другие. Сотни солдат бригады перейдут, переползут и перелетят через линию фронта. Растекутся по всей временно оккупированной врагом территории и будут беспощадно мстить захватчикам за поруганную родную землю, за гибель тысяч советских людей.

Ракеты непрерывно взлетали справа и слева — в Печках и Маклаках. Гулко стучали дежурные пулеметы, отзываясь на каждый шорох. Страшно было врагу на захваченной им, но не покоренной земле. В бурный и крепнущий поток партизанского движения вливался еще один отряд, имя которому — «Славный». [147]

ЗА ФРОНТОВОЙ ЧЕРТОЙ

Чуть свет проснулся Брянский лес...

И. Грибачев

Пять суток почти без отдыха при сорокаградусном морозе двигался отряд, обходя опорные пункты вражеской обороны. С тяжелым грузом за плечами даже самые выносливые спортсмены почувствовали страшную усталость. А тут вдобавок пришлось дважды столкнуться с разведкой противника. Только отчаянный, стремительный бросок позволил нам оторваться от гитлеровцев. И все-таки переход «Славного» через линию фронта завершился удачно. 23 февраля 1942 года, как раз в годовщину Красной Армии, сорок девять рослых, широкоплечих людей, одетых в добротные полушубки и белые маскировочные костюмы, вошли в небольшое село Думлово. Стояло морозное солнечное утро. Над крышами домов клубился дымок затопленных печей.

На улицу высыпали все жители села. Они вышли встречать... родную армию. Что ж, так оно, по существу, и было! Наш отряд действительно представлял собой частицу Красной Армии, которую с нетерпением ожидали томившиеся в оккупации советские люди. Не боясь показаться сентиментальным, скажу, что в этот момент и у жителей и у многих из нас выступили на глазах непрошенные слезы радости.

Высокий, с мужественным лицом староста Зайцев преподнес Шестакову каравай хлеба с солью и, волнуясь, сказал:

— Не удивляйся, дорогой командир, что народ слезу пустил! Ведь немцы нам твердили: Москву, мол, они взяли, а Красную Армию загнали за Урал и там добивают... [148]

А как проверишь, когда ни в одном доме радио не осталось. Мы, конечно, так и думали, что брешут фашисты. Не могли они нашу армию уничтожить! Теперь видим: не ошиблись в своих надеждах. Не потерпела наша Москва позора, ни единого часу не была под немцем!

Каюсь, я не записал тогда имени старосты. И были для этого некоторые основания. Многие из нас, в том числе командир и комиссар, усомнились в искренности его слов. Обстановка была очень сложной и напряженной. Мы узнали, что Зайцева назначили старостой оккупанты, что он добросовестно выполнял их задания по заготовке продуктов.

Наши подозрения усилились, когда староста, окинув бойцов проницательным взглядом, сказал Шестакову:

— Медведевский лагерь немцы уничтожили, и незачем туда идти. Твоим ребятам нужен хороший отдых. Поэтому располагай их по избам и пусть до вечера отдыхают. Когда отоспятся, покормим чем-нибудь горячим... К вечеру мужики вернутся из леса с подводами, тогда мы вас куда угодно доставим!

— С какими подводами? — настороженно спросил командир, присаживаясь за стол, но все еще не раздеваясь и не снимая оружия.

— Обыкновенными, — с лукавой усмешкой ответил староста. — Хотя мы и под надзором живем, но у нас тоже есть хитрость... мужицкая. На день мы всех молодых мужиков и лошадей отправляем в лес — подале от вражьего глазу. А то возьмут и мобилизуют мужиков и подводы.

Поиск по сайту: