идентичность: юность и кризис

ERIKH.ERIKSON

IDENTITY youth and crisis

W.W. NORTON & COMPANY o INC New York

Э.ЭРИКСОН

идентичность: юность и кризис

Перевод с английского

Общая редакция и предисловие

доктора психологических наук

А. В. Толстых

Москва Издательская группа "Прогресс"

ББК 88 Э 77

Переводчики: Андреева А.Д. (гл. 4), Прихожан А.М. (гл. 5, 6),

Ривош В.И. (гл. 1, 2, 7, 8), Толстых Н.Н. (гл. 1, 2, 3, 7, 8)

Редактор Самодина Н.И.

Эриксон Э.

Э 77 Идентичность: юность и кризис: Пер. с англ./ Общ. ред. и предисл. Толстых А. В. - М.: Издательская группа "Прогресс", 1996. - 344 с.

Данная книга посвящена проблемам юношеского возраста, связанным с социальным становлением личности. Анализируя основные аспекты юношеского кризиса идентичности, автор прослеживает индивидуальные жизненные циклы, последовательность поколений и структуру общества.

В традициях неофрейдизма Эриксон ищет истоки судьбы отдельной личности в особенностях ее жизнедеятельности на ранних этапах жизни.

.0303020000-012 006(01)-96

Без объявления

ББК 88

ISBN 5-01-004479-Х

© Перевод на русский язык, предисловие, комментарии и оформление Издательская группа "Прогресс", 1996

Неизвестный классик

Жанр предисловия оставляет не так уж много возможностей для вольностей и фантазий. Глупо пересказывать содержание того, что, собственно, предстоит прочитать читателю на последующих страницах, еще глупее это последующее критиковать или восхвалять. Разумнее всего подготовить читателя к восприятию содержания книги через рассказ о том, что за человек был ее автор и каков тот контекст - исторический, научный, библиографический, - в котором эту книгу следует воспринимать. Этим я и займусь, оставив прочие побуждения (например, развивать какие-то размышления автора или с ними поспорить) для более приличествующего случая.

Начать все-таки придется с того, что Эрик Эриксон долгое время был знаком поколениям советских психологов и интересующейся психологией публике под пресловутой рубрикой " Критика современных буржуазных теорий". Именно так, в предвзятом пересказе с непременной уничтожительной разборкой, советский читатель имел возможность познакомиться с идеями крупнейшего ученого XX века. Для цензуры Эриксон, несомненно, являлся ярким представителем того "направления" в научной литературе, которое получило емкое название -"спецхран", знакомиться с содержанием коего можно было только самым доверенным, только самым проверенным, только "критикам идей". А среди последних нередко встречались персонажи, разделявшие "методологию" одного сталинского философа-академика, прославившегося высказыванием: "Я не могу читать Гегеля, я могу только его критиковать!"

Впрочем, оставим эти прелести "зоологической" эпохи в нашем общении с современной западной научной классикой своему времени и порадуемся возможности встре-

титься не только с мыслителями прошлого, но и современниками, встретиться без дурных посредников, не в пересказе, а в полноте авторского текста.

Думаю, что разворошу не ложную интригу, задавшись вопросом: почему труды Эриксона шли к нашему читателю дольше всего и труднее всего? Именно так: уже давно опубликовано практически все, что было ранее запрещено. Сегодня в России сочинения Солженицына купить легче, чем Горького, продавщицы книжных магазинов легко оперируют именем Хосе Ортеги-и-Гассета, а труды многострадального Фрейда (в коих после клейма пансексуализма, которым его наградили упомянутые выше "критики", массы могли ожидать едва ли не образцы порнографии) пылятся на книжных развалах, являя собой такое сугубо капиталистическое явление, как перепроизводство товара. В этой ситуации, когда издано практически все и никто не забыт и ничто не забыто (вплоть до последнего полуграмотного эмигранта и начинающего "антисоветчика"), Эриксон на русском языке практически не существует (отдельные статьи, препринты, рефераты не в счет). Почему? Пожалуй, не ошибусь, если предположу, что разгадка этой "тайны" весьма проста и ее позволяет извлечь самый примитивный из подходов - комплексный. Здесь всего понемножку и все одновременно: конечно, Эриксон не Фрейд (не та слава, в том числе и скандальная); личность его (Эриксона) хотя и известная в ученых кругах, но не легендарная; политически нейтрален - ни вашим, ни нашим; область занятий (психология жизненного цикла человека) для отечественной психологии традиционно периферийная и малоизученная (все ограничивалось детской психологией); нет ни одного влиятельного соотечественника (ученого или издателя), который бы захотел сделать Эриксону то, что называется на языке шоу-бизнеса promotion; к тому же уже немного "объелись" их классикой, вспомнили, что "может собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов Российская земля рождать". В общем, как я уже сказал, комплексный подход ясно указывает, что причина непоявления Эриксона на своем законном месте на полке переводной психологической классики прозаическая: не судьба. С судьбой нельзя бороться, но можно поспорить: Эрик Эриксон - живой и

нужный персонаж нынешнего психологического театра. Без него не обойдешься. Попытаюсь это показать.

XX век - век жестокий и прагматичный - склонен к весьма жесткому редактированию классических сюжетов: будучи внебрачным сыном матери-еврейки и неизвестного отца-датчанина, маленький Эрик (родился 15 июня 1902 г.) вряд ли мог рассчитывать на мелодраматический сценарий своей жизни в жанре авантюрного романа (как, например, Филдингов Том Джонс, найденыш). Скорее он был обречен на борьбу за выживание в непростой истории Германии начала века, отмеченной революциями и войнами. Забегая вперед и справедливости ради заметим, что и идея happy end'a также является придумкой нашего века и жизненный путь маленького бастарда окончился куда счастливее версии английского повесы эсквайра, упомянутого выше Тома Джонса, а именно: всемирным признанием в номинации выдающихся психологов современности.

Выжить малютке Эрику помог некто Хомбургер (про которого в анналах упоминается лишь то, что был он педиатром и евреем), женившийся на его матери и усыновивший мальчика. Именно с этой фамилией - Хомбургер - Эрик прожил первые тридцать лет своей жизни.

Первую четверть своей жизни Эрик вовсе не планировал стать профессиональным психологом. В двадцать пять лет - в возрасте весьма зрелом - мы находим его художником, специализирующимся на детских портретах. Случайное знакомство с Анной Фрейд, которая заинтересовала его детским психоанализом, решило судьбу ученого. Он начинает работать преподавателем рисования в детской школе Анны Фрейд, а с 1927 г. Эрик Хомбургер участвует в семинарах Венской школы.

В 1933 г. молодой человек получил диплом школы Венского психоаналитического общества. Некоторое время занимался проблемами детского психоанализа под руководством Анны Фрейд.

В том же году Эрик эмигрировал в США. Он поступил так же, как сотни тысяч европейских евреев, спасавшихся от преследований нацистов. Однако у Эрика были весьма непростые отношения к своему этническому и религиозному происхождению, и переезд в Америку оказывается

отмеченным характерным поступком (особенно для человека, большую часть своей жизни занимавшегося проблемой идентичности): он меняет фамилию. Память о неизвестном отце, видимо, обусловила нордическое звучание - Эриксон, хотя психологически более интересно, что за основу фамилии взято собственное имя (Эрик Эриксон - буквально: Эрик, сын Эрика, т.е. сын самого себя), и это явно не случайность, а, похоже, разборчивая подпись под гамбургским счетом всей предыдущей жизни. Впрочем, в этом вопросе, судя по творческому наследию Эриксона, и особенно по автобиографическим рассказам, на протяжении всей жизни он остро и даже противоречиво ощущал, с одной стороны, свои еврейские и нордические корни, а с другой - без колебаний принял христианское вероисповедание и подчеркнуто относился к христианской этике. Ниже нам еще придется убедиться в том, что поиск личностью своей идентичности - процесс весьма непростой и неоднозначный. Кстати, особая эмоциональная за-ряженность текстов Эриксона, а порой и их пристрастность свидетельствуют о том, что проблема поиска человеком своей психосоциальной идентичности была для него не только теоретической научной задачей, но и, говоря более близким нам психологическим языком, o"задачей на смысл", несла моменты глубоко личностные.

Судя по всему, у Эриксона в Штатах не возникало проблем со своей профессиональной идентичностью (что, заметим в скобках, является одной из главных проблем эмигрантов): он - психолог, детский психолог, психоаналитик фрейдовской школы, благо последняя в тогдашней Америке была весьма модной. Это подтверждается послужным списком престижных университетов и интересных проектов, с которыми связано имя Эрика Эриксона.

Итак, он занимался психоаналитической практикой. Преподавал в университетах. В 30-х годах был связан с Гарвардской психологической клиникой (исследования по игровому анализу). В 1937 г. перешел в Йельский институт человеческих отношений, изучал (вместе с антропологом Микелем) индейские резервации племени сиу в Южной Дакоте и племени юроков, обитающих на берегах реки Кламани, впадающей в Тихий океан. Собранный в этих исследованиях материал послужит в дальнейшем Эриксону базой для неоднократного обсуждения вопроса

о детерминации индивидуальной идентичности исторической идентичностью своей социальной группы, других проблем коллективной и этнической идентичности.

Во время войны (1940-1945) провел ряд исследований по заказу Пентагона - изучал психологию подводников, особые заболевания военных (в терминологии тех лет - "военный невроз"). Отметим особо, что именно в этих исследованиях была впервые выдвинута идея идентичности. В военные же годы Эриксон опубликовал аналитическую статью о роли образа Гитлера для немецкой молодежи.

После войны Эриксон занимается в основном психологией и психотерапией детского и юношеского возраста. Он сотрудничает с Институтом человеческого развития Университета Беркли (Калифорния) и в 50-х годах - с Остин Риггз Центром в Беркшире. В 1950 г. публикует книгу "Детство и общество" (-"Childhood & Society"), ставшую психологическим бестселлером, с которой начинается пересмотр Эриксоном некоторых установок классического фрейдизма и оформление учения об идентичности. Эта книга на долгие годы стала одним из самых распространенных и выбираемых учебников по детской психологии среди американского студенчества.

В 1958 г. выходит из печати книга Эриксона "Молодой Лютер" ("Young Man Luther"), ставшая первым опытом применения психоисторического метода и датой рождения созданной им психоистории, продолженной книгой "Истина Ганди" ("Gandhi's Truth", 1969) и другими работами. Книга о Ганди принесла Эриксону приз Пулитцера и Национальную премию США - награды более чем престижные.

Факты, изложенные в предыдущем абзаце, стоит кратко прокомментировать. Не следует путать психоисторию с психобиографией - методом психологического анализа биографий и личностей конкретных лиц и соответствующим ему жанром жизнеописаний, уделяющим особое внимание психическим факторам жизни людей. Особую роль в становлении психобиографии сыграли осуществленные Фрейдом "патографические исследования" жизни и личности Леонардо да Винчи, Вудро Вильсона, Федора Михайловича Достоевского и др. Вслед за Фрейдом в русской школе психоанализа аналогичные исследования лич-

ности и творчества Александра Сергеевича Пушкина и Николая Васильевича Гоголя осуществил профессор Ермаков. Под влиянием "патографических исследований" основатель психоистории Эриксон и провел свои психобиографические (психоисторические) исследования жизни и личности Мартина Лютера, Махатмы Ганди, Максима Горького, Франциска Ассизского и др.

С 1960 г. Э. Эриксон, профессор Гарвардского университета, читает авторский курс "Цикл человеческой жизни" в Гарварде.

С середины 70-х годов - почетный профессор Гарвардского университета.

Умер Эрик Эриксон 12 мая 1994 г. в Гарвиче, Массачусетс, о чем "New York Times" сообщила в некрологе 13 мая 1994 г.

"Официально", т.е. по принятой в советские времена системе маркирования персоналий принадлежностью к научному направлению ("позитивист", "экзистенциалист" и т.д.) и "заслуживаемому" рангу ("великий", "выдающийся", "известный" и пр.), Эриксон классифицировался как "представитель социологического направления в неофрейдизме" - без приличествующей классику приставочки в виде определяющего прилагательного. Надо сказать, что наше "западоведение" Эриксона особо не жаловало - в официальные советские "who is who" (энциклопедии, словари и пр.) он не попадал, а был предметом всевозможных "разборов" - диссертационных, "статейных", "монографических" и т.д., где опять же преимущественно упоминался в ряду других "представителей".

К Эриксону эта глуповатая манера разложить все по полочкам, расставить по порядку и снабдить разъяснительными ярлычками подходит еще хуже, чем к другим. Конечно, трудно скрыто то, что он начинал свой научный путь во фрейдовской школе, впитал и сохранил до конца своей творческой деятельности психоаналитическую терминологию, многие ключевые принципы теоретической и клинической работы. Бесспорно, многое скажет понимающему читателю указание на принадлежность к "эго-пси-хологии" и внимание к социологическому методу. Однако при этом в стороне останутся другие ипостаси эриксонов-

ской личности и присущего ему исследовательского стиля: Эриксон-этнограф, Эриксон-историк, Эриксон-биограф, Эриксон-литератор, Эриксон-политолог и т.д.

В этом месиве ярлыков и определений не может потеряться факт генетической близости Эриксона к фрейдизму и неофрейдизму, который выглядит весьма тривиально после упоминания уроков, взятых им в Венской психоаналитической школе. Безусловно также влияние Анны Фрейд на образ мыслей молодого Эриксона, ибо именно она в отличие от энтузиастов социологизированного фрейдизма Карен Хорни, Эрика Фромма и Гарри Салливена пролагает путь модификации классического фрейдизма не за счет введения новых теоретических конструктов и постулатов вместо наиболее сомнительных, но за счет уточнения структурных аспектов ортодоксального фрейдизма, в частности путем придания "я" более автономного отношения к Оно. Я, конечно, имею в виду прежде всего ""я" и механизмы защиты" Анны Фрейд, из которой возникла вся последующая "эго-психология".

Эго-психологи сосредоточились на анализе строения личности (на материале детского психоанализа и исследований личностной проблематики с акцентом на вопросы развития и адаптации личности, автономии, свободы и особенности функционирования "я", взаимодействия "я" и влечений), и именно в этом направлении проходит обсуждение воцросов об общих механизмах психического развития ребенка. Помимо самой Анны Фрейд и Эрика Эриксона, заслуживает упоминания в этом контексте Гейнц Гартман. Впрочем, для читавшего работы Анны Фрейд, Эриксона и Гартмана ясна не только их генетическая близость, но и бросающиеся в глаза различия. Другими словами, как я уже сказал, и этот ярлычок нам мало что дает для понимания фигуры Эрика Эриксона и особенностей его работ, хотя постепенно, в том числе и благодаря примериваемым определениям, вырисовывается контекст - научный и человеческий, - в котором восприятие Эриксона наиболее адекватно.

Однако есть резон спрямить наш рассказ и перейти к изложению сердцевины того, что является в работах Эриксона самым сокровенным и, собственно, и является его вкладом в мировую психологию. Здесь просто: мы гово-

рим "Эриксон" - слышится "идентичность". Пора объяснить, что означает этот иноязычный термин.

Идентичность, просто говоря, - это тождественность человека самому себе. Однако простота такого определения лукава и даже "хуже воровства" (по известной русской пословице), ибо "эта тождественность самому себе" для человека - первый вопрос и главная загадка, не только пределы, но и сами координаты и параметры обсуждения которых обыкновенно не даны человеку сами по себе. И ищет он то, что на языке гегелевской тарабарщины называется "дух-в-себе-и-для-себя", прежде всего через призму личного опыта взросления и становления развитым человеком (личностью), помноженного на индивидуальный интеллектуальный коэффициент и открытость интуитивному постижению знаний.

Говоря строже, понятие идентичности обозначает твердо усвоенный и личностно принимаемый образ себя во всем богатстве отношений личности к окружающему миру, чувство адекватности и стабильного владения личностью собственным "я" независимо от изменений "я" и ситуации; способность личности к полноценному решению задач, возникающих перед ней на каждом этапе ее развития. Идентичность - это прежде всего показатель зрелой (взрослой) личности, истоки и тайны организации которой скрыты, однако, на предшествующих стадиях онтогенеза.

Становление идентичности Эриксон описывает как развивающуюся конфигурацию, которая постепенно складывается в детстве путем последовательных "я-синтезов" и перекристаллизации. Это такая конфигурация, в которую интегрируется конституционная предрасположенность, особенности либидных потребностей, предпочитаемые способности, важные идентификации, действенные защитные механизмы, успешные сублимации и осуществляющиеся роли.

Эриксон построил оригинальную схему развития человека на протяжении всей жизни, положив в основу "эпигенетический принцип" (отсюда его периодизация жизненного пути и получила название "эпигенетической"). Термин "эпигенез" заимствован из биологии (в которую его ввел еще в 1651 г. знаменитый английский врач Харви Уильям Гарвей). Эпигенез - это учение о зародышевом развитии организма как процессе, осуществляемом путем

последовательных новообразований в противовес признанию в половых клетках и зачатках зародыша изначального многообразия структур. Перенося данный принцип на психологию жизненного пути человека, Эриксон выступает против всевозможных разновидностей идеи преформизма в психологии, против грубости рефлекторной теории поведения, а также любых других фаталистских, механистических схем. При этом Эриксон весьма изящно уходит от тупиковой логики теории "двух факторов" (биологического и социального), включая взросление в фундаментальный биологический контекст.

Согласно Эриксону, человек на протяжении жизни переживает ряд психосоциальных кризисов. Сам по себе этот подход неоригинален и не отличается от взглядов, господствующих в том числе и в отечественной психологии (Лев Семенович Выготский, Даниил Борисович Эльконин и др.). Более того, если вы подвергнете сравнению периодизацию возрастов по Эриксону, то вы с удивлением заметите, что она буквально совпадает с десятком подобных схем (по датировкам кризисных годов, например). Однако не стоит заблуждаться - перед нами абсолютно оригинальная исследовательская разработка.

Надо обратить внимание читателя на таблицу (см. гл. III), в которую Эриксон свел определенные им этапы жизни. Над таблицей он работал более 20 лет, публикуя ее при этом трижды, каждый раз внося существенные изменения. Итак, Эриксон выделяет восемь стадий развития идентичности, на каждой из которых человек делает (должен сделать!) выбор между двумя альтернативными фазами решения возрастных и ситуативных задач развития. Характер выбора сказывается на всей последующей жизни в смысле ее успешности и неуспешности.

На первой стадии, которую он в верность своим фрейдистским основам называет орально-сенсорной (или ин-корпоративной, вбирающей), младенец решает фундаментальный вопрос всей своей последующей жизни - доверяет он окружающему его миру или не доверяет. Естественно, решается этот вопрос о базовом доверии к миру не в дискурсивно-логическом плане, а в общении ребенка со взрослым и контакте со средой своего обитания через впитывание звуков, цветов, света, тепла и холода, пищи, улыбок и жестов и т.д. В полном согласии с идеями оте-

чественной психологии (например, Майи Ивановны Лисиной и др.) и устоявшейся точкой зрения в других психологических теориях и направлениях Эриксон указывает на ключевую роль матери в положительном решении задачи возраста (формировании базового доверия к миру). При этом оригинальность его подхода состоит в том, что критерием сформированности доверия к миру он считает способность ребенка спокойно переносить исчезновение матери из поля зрения.

Прогрессирующая автономность младенца (прежде всего способность передвигаться - ползком, а позже - шагом, и развитие речи, манипулятивных способностей и пр.) позволяет ребенку перейти к решению второй жизненной задачи - обретению самостоятельности (альтернативный/негативный вариант - неуверенность в себе, стыдливость, непрерывные сомнения 18 мес. - 4 года). Если взрослые сверхтребовательны к ребенку или, напротив, спешат сделать за него то, что ему под силу сделать самому, то у него развиваются стыдливость и нерешительность. Когда ребенка ругают за запачканные штаны или разбитую чашку, то это также вклад в развитие чувства стыда и неуверенности в себе. В этом возрасте ребенок интериоризирует то, что удачно названо Эриксоном o"глазами мира", т.е. то, что видят в нем люди.

Третья стадия 4 года - 6 лет называется Эриксоном локомоторно-генитальной, или эдиповой. Здесь решается альтернатива между инициативой и чувством вины. В этом возрасте расширяется пространство жизнедеятельности ребенка, он начинает сам себе ставить цели, придумывать занятия, проявлять изобретательность в речи, фантазировать. Это возраст игры, антиципации ролей, овладения реальностью посредством экспериментирования и планирования. В пространстве ребенка появляется все больше людей. Уже не только отец и мать, но и другие взрослые являются предметом идентификации ребенком себя со взрослыми как основы становления новой ступени идентичности.

Четвертая стадия 6-11 лет связана с овладением ребенком различными умениями, в том числе и умением учиться. Ребенок активно овладевает символами культуры. Этот возраст - оптимальное время для учения - готовность к тяготам дисциплины, усвоению знаний, стремление

делать все хорошо, заряженность на дух соревнования. Здесь формируется чувство умелости, компетентности, а при негативном протекании возраста - неполноценности. Овладевая основами знаний, дети начинают идентифицировать себя с представителями отдельных профессий, для них важным становится общественное одобрение их деятельности.

Пятая стадия 11-20 лет - ключевая для приобретения чувства идентичности. В это время подросток колеблется между положительным полюсом идентификации -"я" и отрицательным полюсом путаницы ролей. Перед подростком стоит задача объединения всего, что он знает о себе самом как сыне/дочери, школьнике, спортсмене, друге и пр. Все это он должен объединить в единое целое, осмыслить, связать с прошлым и спроецировать на будущее. При удачном протекании кризиса подросткового возраста у юношей и девушек формируется чувство идентичности, при неблагоприятном - спутанная идентичность, сопряженная с мучительными сомнениями относительно себя, своего места в группе, в обществе, с неясностью жизненной перспективы.

Здесь Эриксон вводит совершенно оригинальный термин - "психологический мораторий", - которым обозначает кризисный период между юностью и взрослостью, в течение которого в личности происходят многомерные сложные процессы обретения взрослой идентичности и нового отношения к миру. Согласно Эриксону, психический мораторий может, при определенных условиях, принимать затяжной характер и длиться годами, что особенно характерно для наиболее одаренных людей. Непреодоленный кризис влечет состояние "диффузии идентичности", которая составляет основу специфической патологии юношеского возраста. В предельных случаях психический мораторий и "диффузия идентичности" сами по себе предполагают целесообразность применения соответствующих психотерапевтических мер.

Шестая стадия 21-25 лет, по Эриксону, знаменует переход к решению уже собственно взрослых задач на базе сформировавшейся психосоциальной идентичности. Молодые люди вступают в дружеские отношения, в брак, появляются дети. Решается глобальный вопрос о принципиальном выборе между этим широким полем установле-

ния дружеских и семейных связей с перспективой воспитания нового поколения и изоляционизмом, свойственным людям со спутанной идентичностью и другими, еще более ранними ошибками в линии развития.

Седьмая стадия 25-50/60 лет, занимающая львиную долю человеческой жизни, связана с противоречием между способностью человека к развитию, которую он получает на основании благоприобретенного на предыдущих стадиях, и личностным застоем, медленным регрессом личности в процессе обыденной жизни. Наградой за овладение способностью к саморазвитию является формирование человеческой индивидуальности, неповторимости. Поднимаясь над уровнем идентичности, человек обретает редкостную способность быть самим собой.

Восьмая стадия свыше 60 лет завершает жизненный путь, и здесь, пожиная плоды прожитой жизни, человек либо обретает покой и уравновешенность как следствие целостности своей личности, либо оказывается обречен на безысходное отчаяние как итог путаной жизни.

Отдельного разговора заслуживает обсуждение Эрик-соном проблемы, которую без натяжки можно считать абсолютно не разработанной в отечественной психологии, - темы связи индивидуального жизненного цикла с циклом поколений и вообще проблемы динамики поколений. Понятие идентичности помимо личной тождественности (неизменность в пространстве) подразумевает также и целостность (преемственность личности во времени), а следовательно, идентичность мыслится не только как персональная, но и как групповая (расовая, общественная, половая и т.д.).

Вообще, Эриксон замечательно разнолик. Один перечень "объектов", попавших в зону его внимания, впечатляющ. Причем ничто упомянутое выше отнюдь не отменяется! Дети и подростки, индейцы и подводники, студенты и хиппи, Лютер, Ганди и Гитлер, невротики и демонстранты, евреи и протестанты, феминистки и коммунисты и, как говорится, и прочая и прочая. Причем заметим, что за Эриксоном вовсе не наблюдался грех всеядности - были широкий кругозор и универсальность. при доминирующей проблематике (всепоглощающий интерес к человеческой идентичности в ее разнообразии).

За Эриксоном прочно закрепилась характеристика властителя умов университетской молодежи - качество редкое в профессорской среде. При этом следует учитывать, что пик преподавательской активности Эриксона падает на 60-70-е годы, с их неотъемлемым акцентом на год 1968-й, знаменовавший собой существенный сдвиг в молодежном самосознании (и в отношении к молодежи взрослого сообщества), если не смену парадигмы взросления современного человека. Через хиппизм, бунты, увлечение наркотиками и "свободным" сексом, через "Битлз", Вудсток, Джанис Джоплин и Джимми Хэндрикса, через крайности негативизма молодежь прорывалась в новое пространство своего развития. Когда к концу 70-х этот бурный поток молодежных страстей поуспокоился и был канализирован поумневшим обществом в виде молодежной субкультуры, моды и пр., стало ясно, насколько глобальное потрясение пережило общество. На этом фоне сказанное об Эриксоне - фаворите студенчества - получает совершенно особое звучание, ничего общего не имеющее с образом милашки профессора. Именно своей чувствительностью к истории дня, конкретной исторической психологии окружающих нас людей с их сегодняшними страстями и интересами, умением озвучивать спрямленные фрейдовские мантры фактологией и фразеологией свежих газет Эриксон пришелся по душе бунтующему студенчеству.

Последнее также хотелось бы уточнить, чтобы у читателя не возникло упрощенное представление о том, как профессор Эриксон соединяет теорию и практику, историю и современность. То, что он делал, вовсе не было попыткой осовременить фрейдизм и уж тем более популяризировать свои научные взгляды. Осмысливая происходящее, Эриксон поступал как ученый, вводя в научный оборот, скажем, такой термин, как "историческая актуальность", обозначающий способность личности к максимальному соучастию в социокультурных процессах при минимальном ущербе для собственной личности и деятельности ее "защитных механизмов". Историческая актуальность преодолевает (и исключает) примитивистские представления о некой тотальной необходимости постоянной или эпизодической жертвенности людей (и людьми) во имя обществейного прогресса "любой ценой". Он также,

2-798

ощущая мучительность поиска окружающей молодежью нравственных опор своей жизни, творчески переработал знаменитый кантовский категорический императив ("Относись к другим так, как ты хотел бы, чтобы другие относились к тебе"), превратив его в американской манере в "золотое правило поведения": "Поступай по отношению к другому так, чтобы это могло придать новые силы другому и тебе". Естественно, что человек, который на таком уровне способен участвовать в бестолковщине выяснений отношений по оси "отцы" и "дети", заслуживает уважение и первых и вторых.

Кстати, о современности. В терминах теории идентичности Эриксона весьма удобно и поучительно говорить о некоторых актуальных проблемах наших соотечественников. Когда серьезные аналитики, политологи и "колумнисты" (каждый второй из которых неудавшийся и переквалифицировавшийся психолог) пишут о кризисе ценностей целых поколений, о потере нравственных и прочих ориентиров для масс и отдельных личностей, то не лучше ли было бы назвать это кризисом идентичности, посетовать на то, что для множества людей эта идентичность замутнена и заменена смешением авторитетов, низвержение которых - за грехи подлинные и мнимые - приводит личность к саморазрушению. В терминах Эриксона можно было бы выразиться и круче и обсудить расползание в нашем обществе "массовой патологии идентичности", а именно такого неприятного психосоциального синдрома, который характеризуется наличием массовой неудовлетворенности людей, сопровождаемой чувствами тревоги, страха, изоляции, опустошенности, утратой способности к эмоциональному общению с другими людьми. В предельных случаях патология идентичности провоцирует выбор в качестве единственного способа самоутверждения индивида и масс людей настойчивое стремление "стать ничем", самоубийственную логику "чем хуже - тем лучше".

Несколько слов о композиции книги. Автор не скрывает, что в ней собраны статьи разных лет. При таком порядке вещей бессмысленно ожидать некоего систематического изложения проблемы, как это свойственно, к примеру, диссертациям. Вместе с тем перед нами вовсе не сборник статей и не "избранные труды". Проигрывая в систематичности изложения, автор выигрывает по сущест-

ву, ибо позволяет нам увидеть генезис идеи - ее возникновение, "разматывание", "расползание" по новым областям и аспектам. Более того, меняя ракурс рассмотрения и чередуя в изложении различные подходы к идентичности - биографический, патологический, теоретический, - Эриксон как бы заставляет термин говорить сам за себя во всем множестве своих значений. Такой подход не только правомерен, но и продуктивен: все-таки психология не математика и не физика, и точные формулы не играют в ней решающей роли. Вникая в глубину психологических смыслов, важно не столько "усвоить" ключевые определения, набор признаков, логику классификации, сколько прочувствовать и всесторонне понять пластичность и неисчерпаемую многоликость описываемых конфигураций, теряющихся во всех вариантах редуцирования к простым слагаемым. Сила Эриксона (которую, кстати, многочисленные критики вменяют ему как слабость) в том, что он понимает неисчерпаемость той реальности, которая описывается как развитие человеческой психики, и не пытается придавать ей характер слишком жесткого каркаса. Как очки "сами по себе" не несут нового знания об окружающем мире, так и используемые в этой книге понятия являются просто способом "лучше видеть" этот мир.

И последнее. Не стану в этом предисловии критиковать идеи Эриксона, хотя они не истина в последней инстанции и не свободны от крупных и мелких недостатков. И дело не только в идеосинкразии к деятельности критика идей буржуазных ученых, с одной стороны, и не в отчаянной вере в то, что читатель сам найдет слабые места, - с другой. В конце концов, на исходе XX века, особенно после работ по гуманитарной методологии Михаила Михайловича Бахтина, мы вправе призвать читателя услышать живой, неискаженный голос автора. А звучащий с этих страниц голос Эрика Эриксона - одного из титанов современной нам психологии - столь характерен, мощен и неповторим, что, право, к нему стоит внимательно прислушаться.

Александр Толстых, доктор психологических наук, член-корреспондент Российской академии образования

Памяти Роберта П. Найта и Давида Рапапорта

Предисловие

Одним из моих учителей в Венском институте психоанализа в конце двадцатых годов был доктор Пауль Федерн, удивительный человек, изобретательный как по части новых идей, так и обмолвок. В это время широко обсуждалась его идея о границах "я", важная, но недостаточно ясная. Мы, студенты, в отчаянии попросили его посвятить разъяснению этой темы столько семинаров, сколько он сочтет нужным. Он занимался этим три долгих вечера. Заканчивая последний семинар, он сложил свои конспекты с видом человека, наконец-то все объяснившего, и спросил: "Nun - hab ich mich verstanden?" ("Ну вот - сам-то я себя понял?"). Перечитывая написанное мною об идентичности, я много раз задавал себе тот же вопрос и спешу заявить, что в этой книге я не даю окончательного определения данного понятия. Чем больше пишешь на эту тему, тем более широким и всеобъемлющим кажется содержание этого термина. Единственный путь определить его - попытаться понять, в каких контекстах без него нельзя обойтись.

Каждая глава этой книги - переработка одной из больших статей, написанных в последние двадцать лет, дополненная выдержками из докладов, относящихся к тому же периоду. Некоторые статьи публиковались в серии монографий по психологии с предисловием Давида Рапапорта, который решительно определяет мое место в теории психоанализа - так, как оно виделось ему десять лет назад. Я так и не смог привыкнуть к тому, что должен публиковать в своих работах данные клинических наблюдений. Но усилиями студентов и читателей этот вопрос вышел из-под моего контроля. Ведь то, что сначала предназначалось профессионалам, нашло путь в аудитории и

книжные магазины и, значит, может быть использовано в переработанном обзоре, каковым и является эта книга. Дело совсем не в нездоровом любопытстве: современный исследователь, чтобы лучше определиться, хочет иметь информацию не только о вариативности человеческого поведения, но и об отклонениях от нормы, причем достаточно подробную, чтобы можно было распознать явление, взглянуть на него со стороны, поставить себя на место другого.

Помимо обычного для человека моей профессии желания собрать и опубликовать разрозненные работы, не оформленные в книгу, появились и некоторые другие соображения. Во-первых, отдельные статьи и доклады всегда содержат недостаточно проверенные гипотезы. Только в процессе написания книги начинаешь понимать, в чем предмет каждой из них по отдельности и как они соотносятся друг с другом. Перерабатывая их годы спустя после написания, удивляешься тому, насколько по-разному ты говорил с разной аудиторией, особенно если успел забыть, к кому ты в данном случае обращался и с кем полемизировал. И все же я сохранил в статьях, написанных в разное время, прежние акценты, а в книге в целом - тон отчета. Дело в том, что я врач-практик и достаточно долго помню результаты некоторых наблюдений. Сначала они всегда вызывают смешанное чувство: удивляют своей неожиданностью, но в то же время подтверждают ожидания. Поэтому в разных аудиториях я могу по-разному излагать одно и то же, стремясь прийти к более глубокому пониманию проблемы.

И во-вторых, погружение в проблемы идентичности дает ценный опыт тому, кто занимается вопросами развития человека: здесь не обойтись без переоценки своих идей в свете резких исторических перемен. В ретроспективном введении я попытаюсь в какой-то степени объяснить исключительную и зачастую странную притягательность терминов "идентичность" и o"кризис идентичности" в то двадцатилетие, когда готовился материал, легший в основу книги. Читатель в свою очередь должен будет призвать на помощь свою осведомленность в истории, чтобы решить, в чем общее направление этой книги подтверждается современностью, а какие соображения более не убедительны- (Читателю поможет в этом список первых публикаций, помещенный в конце книги.) Замечу, что последняя

глава предвосхищает ту открытость, с которой с недавних пор обсуждаются новые формы поведения и некоторые внутренние процессы (иногда вызванные воздействием химических веществ), происходящие с самой яркой и неагрессивной частью современной молодежи. И это хорошо. Ведь лишь разглядев за модой и шутовством суть явления, можно понять, какую старую как мир мысль они пытаются донести до нас. Когда создавалась эта книга, проблема насилия на улицах тоже еще не достигла такой взрывоопасной силы, как сейчас. Но и в этом случае проблема молодежи и ее взрослых лидеров требует пристального рассмотрения.

Тем, что это сочинение вообще можно читать, я обязан подготовительной работе, проделанной Джоан Эриксон и Памелой Даниэле.

Памела Даниэле, мой главный ассистент при чтении в Гарварде курса о жизненном цикле, просмотрела статьи, умело сведя повторы к необходимому минимуму и тактично уточняя то, что, по ее наблюдениям, с трудом воспринималось студентами.

Джоан Эриксон - мой постоянный редактор. Никто лучше ее не знает, что именно я хочу сказать, и никто более бережно не сохранил бы мою манеру письма с ее неизбежными длиннотами. Но эта книга - и продукт нашей совместной работы в Центре Остен Рштс, где она разработала новую "Программу деятельности" для пациентов. Эта программа стала неотъемлемой частью психотерапии и оказалась продуктивной при тестировании и стимулировании внутренних ресурсов молодых людей, находящихся в состоянии острого кризиса.

В каждой главе я упоминаю тех, перед кем я в долгу, но в сносках невозможно выразить признательность всем, кому я был обязан на протяжении двадцати лет работы, преподавания, консультаций и путешествий. Я посвятил эту книгу двум покойным друзьям не только потому, что их смерть - огромная утрата, но и потому, что они живут во всем, что актуально в этой книге, так же как и в книгах других авторов. Роберт П. Найт был главным врачом, а Давид Рапапорт - научным руководителем Центра Остен Риггс в Беркшире. Они были удивительной парой - абсолютно разные и внешне, и в отношении жизненного опыта, темперамента, стиля мышления и тем не

менее не только достигли каждый выдающихся результатов, но и создали вместе уникальный лечебный и теоретический центр, история которого, несомненно, еще будет написана. В нем в атмосфере теснейшего сотрудничества я работал в течение двадцати лет. Именно Центру Остен Риггс специальный фонд предоставил средства на исследование проблем личности. Работая над этим предисловием, я одновременно работаю над другой темой - пишу книгу о зрелых годах Ганди. Позднее Фонд Форда предоставил Центру Остен Риггс средства на дальнейшие исследования. Менее масштабные изыскания постоянно финансировались Фондом Шелтер Рок. Наконец, Фонд психиатрических исследований финансировал мою работу "Молодой Лютер" - продолжение этой книги, поскольку в ней к биографии одного человека применяется то, что в этой книге исследуется на примере многих биографий и эпох.

Однако по названию эта книга - продолжение моей работы "Детство и общество". Будучи тесно связанными, все три книги содержат сходные положения и даже повторы, которые, надеюсь, простительны - как прощается семейное сходство в кругу друзей.

Эту рукопись печатали несколько машинисток, но наиболее умело и быстро - Энн Берт из Сантуита.

Э.Х.Э.

Котуит, Массачусетс, 1967

Глава I Введение

Рассмотрение понятия o"идентичность" предполагает обзор его истории. За двадцать лет, прошедшие с тех пор, как этот термин был впервые употреблен в том смысле, как он понимается в этой книге, он приобрел столько значений, а объем его настолько расширился, что, казалось бы, пришло время расширить границы его употребления. Но понятие, обозначаемое столь объемным термином, по самой своей природе подвержено историческим изменениям.

Термины "идентичность" и "кризис идентичности" и в широком и в научном употреблении описывают нечто столь широкое и на первый взгляд самоочевидное, что, казалось бы, настаивать на точном определении означает придираться; в то же время иногда они применяются столь узко, что общий смысл термина теряется и с таким же успехом можно было бы использовать какой-нибудь другой. Если, например, вы видите в газете заголовок "Кризис идентичности Африки", или читаете о "кризисе идентичности" стекольной промышленности Питгсбурга, или если уходящий в отставку президент Американской ассоциации психоаналитиков называет свою речь "Кризис идентичности психоанализа", или, наконец, студенты-католики Гарварда объявляют, что в четверг ровно в восемь устраивается вечер "Кризис идентичности", - все эти примеры широкого употребления данного термина весьма неравноценны. Кавычки здесь не менее важны, чем сами заключенные в них слова: все наслышаны о "кризисе идентичности". Термин вызывает смесь любопытства, иронии и тревоги, и в то же время само слово "кризис" вселяет надежду, что все еще может кончиться хорошо. Иными словами, многозначный термин стал употребляться ритуально.

С другой стороны, социологи иногда пытаются в целях большей точности применять такие термины, как "кризис идентичности", "тождественность самому себе" или "сексуальное самосознание", к более поддающимся измерению явлениям, которые они в данный момент исследуют. Ради логической или экспериментальной гибкости (и в угоду научному сообществу) они пытаются толковать эти термины в связи с социальными ролями, чертами характера или представлениями людей о себе, игнорируя менее податливые и более зловещие - а часто это означает и более важные значения термина. Эти термины стали употребляться столь неразборчиво, что недавно один немецкий рецензент книги, в которой я впервые употребил термин "кризис идентичности" в контексте психоаналитической теории "эго"+, назвал его любимой темой "американской популярной психологии".

Вместе с тем можно с удовольствием отметить, что концептуализация идентичности привела к появлению ценных исследований, если и не проясняющих, что же такое идентичность, то нашедших применение в социальной психологии. Хорошо, наверное, и то, что слово "кризис" больше не вызывает в представлении неминуемую катастрофу, что в свое время затрудняло его понимание. Кризис теперь понимается как неизбежный поворотный пункт, критический момент, после которого развитие повернет в ту или иную сторону, используя возможности роста, способность к выздоровлению и дальнейшей дифференциации. О кризисе можно говорить во многих случаях: в процессе развития индивида или появления новой элиты, в процессе лечения индивида или в период тяжелых и быстрых исторических перемен.

Если мне не изменяет память, термин "кризис идентичности" впервые был употреблен во время Второй мировой войны в очень определенной ситуации в клинике реабилитации ветеранов на горе Сион. В ней в атмосфере сотрудничества работали психиатры разных убеждений и направлений, среди них Эмануэль Виндхольц и Джозеф Вилрайт. Большинство наших пациентов, как мы тогда считали, не были ни "контуженными", ни симулянтами.

+Комментарии к словам и понятиям, помеченным крестиком, даны в конце книги. - Прим. ред.

Попав в экстремальные условия войны, они потеряли ощущение тождества личности и непрерывности времени. Они утратили тот контроль над собой, который с точки зрения психоанализа обеспечивается лишь -"внутренней силой" "эго". Поэтому я говорил о потере "эго-идентичностиИ. Позже мы обнаружили такие же существенные нарушения у раздираемых противоречиями молодых людей. Тут они объяснялись скорее внутренними конфликтами. Похожие явления наблюдались у зашедших в тупик бунтарей и деструктивно настроенных правонарушителей, находящихся в антагонистических отношениях с обществом. Итак, во всех этих случаях термин "смешение идентичности" предполагает определенный диагноз, который должен влиять на оценку и лечение подобных отклонений. Молодые пациенты могут быть агрессивны или депрессивны, совершать правонарушения или замыкаться в себе, но их состояние - это скорее острый и, возможно, временный кризис, а не такой срыв, при котором пациенту ставится мрачный диагноз со всеми вытекающими из него последствиями. И, как всегда бывало в истории психоаналитической психиатрии, то, что сначала принималось за общую функциональную закономерность нескольких серьезных расстройств (например, истерии в начале века), впоследствии оказывалось патологическим обострением, затяжным проявлением или регрессией к обычному кризису, характерному для определенного этапа развития индивида. Таким образом, мы стали считать "кризис идентичности" явлением, нормальным для юности или ранней зрелости. Говоря о первом употреблении термина "кризис идентичности", я сказал "если мне не изменяет память". Наверно, такие вещи следует держать в памяти. Но дело в том, что термин, которому впоследствии стало придаваться такое значение, сначала часто употреблялся как нечто само собой разумеющееся. В связи с этим я вспоминаю одну из многочисленных историй, рассказанных Норманом Рейдером однажды во время войны. "У одного старика, - рассказывал он, - каждое утро была рвота, но никакого желания показаться врачу он не проявлял. В конце концов родственники уговорили его провериться в клинике на горе Сион". На осторожный вопрос доктора Рейдера "Как вы себя чувствуете?" он быстро ответил: "Прекрасно. Лучше не бывает". И действительно, обследование пока-

зало, что организм функционирует прекрасно. Наконец доктор Рейдер несколько раздраженно сказал: "Но говорят, у вас каждое утро рвота". Старик слегка удивленно ответил: "Ну да. А разве у кого-нибудь ее не бывает?"

Пересказывая этот случай, я не имею в виду, что я просто приписывал другим собственную болезнь - "кризис идентичности", - хотя и это отчасти не исключено. Но я действительно считаю, что дал наиболее точное название тому, что рано или поздно приходится пережить всем и что можно, следовательно, диагностировать у тех, кто переживает это в острой форме.

Исходя из клинического происхождения этих терминов, было бы целесообразно соотнести патологический и эволюционный аспекты проблемы и посмотреть, чем отличается патологический "кризис идентичности" от возрастного кризиса как атрибута жизненного пути человека. Однако акцент на индивидуальные явления сделал бы более широкое употребление терминов "идентичность" и "кризис идентичности" еще более ненадежным - простой аналогией, не удовлетворяющей требованию ясности. Когда студенты-католики собираются вместе обсудить свои кризисы, вместе получить от этого удовольствие и за один вечер их изжить - это по крайней мере говорит о том, что у них есть чувство юмора. Но как соотносится понятие "юность" с положением негров или с состоянием научного сообщества? Когда о нации говорят, что она исторически и экономически находится в "юношеском периоде" или что ей свойственен "параноидный политический стиль", - что это: просто аналогия или смесь хвастовства и смущения? А если о нации нельзя сказать "юная", может ли индивидуальный "кризис идентичности" переживаться значительной частью молодежи? И, возвращаясь к модному термину "смешение идентичности", проявляли бы некоторые молодые люди столь очевидные нарушения, если бы они не знали, что у них должен быть "кризис идентичности"?

Последние двадцать лет показали, что некоторые медицинские термины берутся на вооружение не только врачами, но и теми, кто подвергся гипердиагностике, в данном случае это часть целой возрастной группы, которая использует нашу терминологию и открыто демонстрирует

конфликт, который мы когда-то считали внутренним, проходящим тихо, в подсознании.

Прежде чем попытаться понять смысл сегодняшнего отзвука нашей терминологии, мне хотелось бы оглянуться назад: на наших профессиональных и идейных предшественников. Сегодня, когда термин "идентичность" чаще всего ассоциируется с шумными проявлениями, с более или менее отчаянными "поисками" или с почти намеренно запутанными "исканиями", я хотел бы предложить две формулировки, хорошо показывающие, что такое идентичность - в тех случаях, когда действительно имеешь дело с таковой.

Мои собеседники - два бородатых патриарха, родоначальники психологических школ, заложивших основы нашего понимания идентичности. Субъективное вдохновенное ощущение тождества и целостности, которое я бы назвал ощущением идентичности, кажется, лучше всего описано В. Джеймсом в письме к жене:

"Характер человека проявляется в том его умственном или моральном состоянии, когда в нем наиболее интенсивно и глубоко ощущение собственной активности и жизненной силы. В такой момент внутренний голос говорит ему: "Это и есть настоящий я!""2

Такой опыт всегда предполагает "...элемент активного напряжения, некоторой стойкости и веры в то, что внешние обстоятельства помогут ему, но не полную уверенность в этом. При полной уверенности это состояние переходит в нечто косное и тупое. Отнимите уверенность, и я испытаю (при условии, что я uberhaupt* в этом энергичном состоянии) какое-то восторженное блаженство, горькую решимость сделать все, что угодно, и все преодолеть... и хотя это всего лишь настроение или эмоция, не выраженная в слове, она является глубочайшей основой всех моих практических и теоретических устремлений...".

Джеймс употребляет слово "характер", но я позволю себе утверждать, что он описывает чувство идентичности

'Вообще {нем.). - Прим.. перев.

и что описанное им в принципе доступно опыту любого человека. Для него это понятие психологическое и моральное, в смысле "моральной философии""1" того времени. Он переживает состояние, возникающее скорее внезапно, неожиданно, как узнавание, а не то, которого упорно "ищут". Это - активное напряжение (а не оставляющий тебя в недоумении вопрос), напряжение, которое должно побудить человека к действию, но без гарантии успеха, а не такое, которое без этой гарантии сменяется бессилием. Но вспомним, что, когда Джеймс писал это, ему было за тридцать, что в юности он столкнулся с "кризисом идентичности" (и описал его), по-настоящему серьезным и глубоким, и что он стал знаменитым психологом и философом американского прагматизма уже после того, как примерил к себе различные культурные, философские и национальные модели самосознания: непереведенное немецкое слово "uberhaupt" в середине цитаты - вероятно, отголосок наполненных противоречиями студенческих лет, проведенных в Европе.

На примере биографии Джеймса можно изучать затянувшийся "кризис идентичности", а также возникновение в новой и склонной к экспансии американской цивилизации self-made* идентичности. Мы не раз будем возвращаться к Джеймсу, но сейчас в поисках другого определения обратимся к суждению, утверждающему единство личной и культурной идентичностей, берущих начало в прошлом народа. Обращаясь к членам общества Бнай Брит в 1926 г., Зигмунд Фрейд сказал:

"Меня не связывали с еврейством (признаюсь в этом к своему стыду) ни вера, ни национальная гордость, потому что я всегда был неверующим и не получил религиозного воспитания, хотя уважение к тому, что называют "этическими нормами" человеческой цивилизации, мне прививалось. Я всегда старался подавлять в себе склонность к национальной гордости, считая это вредным и неправильным; меня беспокоили подобные явления в народах, среди которых мы, евреи, живем. Но было много другого, что делало евреев и еврейство неотразимо притягательными, - много смутных эмоциональных сил, тем более сильных, чем труднее они поддавались выражению словами, а также ясное осознание внутреннего тождества с ними, уютное сознание общности психологического ус-

тройства. Кроме того, было ощущение, что именно своему еврейскому происхождению я обязан появлению у меня двух черт, свойственных мне в течение всей моей трудной жизни. Будучи евреем, я чувствовал себя свободным от многих предрассудков, ограничивающих интеллект других людей; будучи евреем, я готов был примкнуть к оппозиции, не заручаясь согласием "сплоченного большинства" "3.

Ни один перевод не передаст изысканного стиля немецкого оригинала: "смутные эмоциональные силы" - "dunkle Gefuehlsmaechte". "Сохранение интимности, общности психологического устройства" - "die Heimlichkeit der inneren Konstruktion" - то есть не просто "психологического" и, конечно, не "интимного" - речь идет о глубокой общности, знакомой лишь тем, кто ее испытал, и выразимой не в понятии, а в мифе.

Эти основополагающие заявления взяты не из теоретических работ, а из конкретных посланий: из письма к жене от поздно женившегося человека, из речи к "братьям" от оригинального наблюдателя, которого долго не понимали коллеги. Однако при всей их поэтической непосредственности они - продукт изощренного ума и поэтому почти полно иллюстрируют основные параметры положительного ощущения идентичности. Гений с изощренным умом - это, конечно, особая идентичность, с особыми проблемами, которые часто вызывают в начале карьеры продолжительный кризис. И все же он дает первичную формулировку того, что мы потом изучаем как нечто общечеловеческое.

Это единственный случай, когда Фрейд использовал термин "идентичность" не просто мимоходом, а в очень существенном этническом смысле. И, как и следовало ожидать, он точно указывает на те стороны проблемы, которые я назвал зловещими и вместе с тем очень важными - тем более важными, чем "труднее они поддаются выражению словами". Ведь "сознание внутренней идентичности" у Фрейда включает в себя чувство горькой гордости, сохраненное его рассеянным и часто презираемым народом на протяжении долгой истории гонений. Оно коренится в особом (в данном случае интеллектуальном) даре, который успешно преодолел ограничение его возможностей со стороны враждебного окружения. В то же время

Фрейд противопоставляет позитивную идентичность бесстрашной свободы мыслить негативной черте o"народов, среди которых мы, евреи, живем", а именно "предрассудкам, ограничивающим интеллект других людей". И тогда мы понимаем, что идентичность человека или группы может быть соотнесена с идентичностью другого или других и что гордость за сильную идентичность может свидетельствовать о внутренней свободе от более влиятельной групповой идентичности, например идентичности "сплоченного большинства". В утверждении, что те же исторические обстоятельства, которые ограничили интеллектуальную свободу предвзятого большинства, интеллектуально укрепили изолированное меньшинство, слышится беспредельное торжество. Ко всему этому мы вернемся при обсуждении национальных отношений4.

А Фрейд идет дальше. Он мимоходом признает, что должен был "подавлять в себе склонность к национальной гордости", характерную для "народов, среди которых мы, евреи, живем". Здесь, как и в случае с Джеймсом, только анализ гордости молодого Фрейда показал бы, как он пожертвовал другими устремлениями ради применения методов естественных наук к изучению психологических "факторов достоинства". Кстати, именно в снах Фрейда прекрасно отразились подавленные (или, как бы назвал их Джеймс, "отброшенные" или даже "уничтоженные") аспекты его "эго" - ведь наша "негативная идентичность" преследует нас по ночам5.

Эти два высказывания и биографии их авторов выявляют несколько параметров идентичности и в то же время позволяют объяснить, почему эта проблема столь всеобъемлюща и все же столь трудноуловима. Ведь мы имеем дело с процессом, "локализованным" в ядре индивидуальной, но также и общественной культуры, с процессом, который в действительности устанавливает идентичность этих двух идентичностей. Если сейчас остановиться и перечислить несколько минимальных условий постижения сложного феномена идентичности, стоит начать со следующего (и давайте сделаем это не спеша): с точки зрения психологии формирование идентичности предполагает про-

цесс одновременного отражения и наблюдения, процесс, протекающий на всех уровнях психической деятельности, посредством которого индивид оценивает себя с точки зрения того, как другие, по его мнению, оценивают его в сравнении с собой и в рамках значимой для них типологии; в то же время он оценивает их суждения о нем с точки зрения того, как он воспринимает себя в сравнении с ними и с типами, значимыми для него. К счастью, этот процесс протекает большей частью подсознательно - за исключением тех случаев, когда и внутренние условия и внешние обстоятельства усиливают болезненное или восторженное "сознание идентичности".

Далее, описанный процесс находится в постоянном изменении и развитии: в наиболее благоприятном варианте это процесс постоянной дифференциации, и он становится все более содержательным по мере того, как расширяется круг значимых для индивида лиц: от матери до всего человечества. Он начинается где-то во время первой "настоящей" "встречи" матери и ребенка - двух людей, познающих друг друга через прикосновение6, и не "кончается" до тех пор, пока в человеке не гаснет способность узнавать другого. Но, как уже указывалось, этот процесс в юности обычно претерпевает кризис, который во многом определяется предшествующими событиями и влияет на многие из последующих. И наконец, теперь мы видим, что, говоря об идентичности, нельзя отделить (как я пытался показать в "Молодом Лютере") "кризис идентичности" отдельного человека от современных ему исторических кризисов, поскольку они помогают понять друг друга и действительно взаимосвязаны. В сущности, взаимосвязь между психологией и обществом, между развитием отдельного человека и историей, по отношению к которой формирование идентичности играет роль прототипа, может быть осмыслена только как род психологической относительности. Здесь важно следующее: безусловно, просто поочередно исполняемые "роли", обыкновенные неловкие "внешние проявления" или напряженные "позы" не составляют сути, хотя могут стать доминирующими аспектами того, что сегодня называют "поисками идентичности". Ввиду всего этого было бы явно неправильно переносить на изучаемое нами некоторые термины индивидуальной и социальной психологии, часто применяемые к

идентичности или к расстройствам идентичности, - такие, как представление о себе, образ "я", самоуважение - с одной стороны, и конфликт ролей, утрата роли - с другой, хотя на данный момент объединение усилий - лучший метод исследования этих общих проблем. Но данному подходу не хватает теории развития человека, которая попыталась бы подойти ближе к явлению, выясняя его истоки и направление. Ведь идентичность - это не то, что "создается" в результате "победы", это не доспехи, не нечто статичное и неизменное.

С другой стороны, традиционный психоанализ не в состоянии целиком постичь идентичность, потому что он не выработал терминологии, описывающей среду. Определенные приемы психоаналитического рассуждения, приемы рассмотрения среды как "внешнего мира" или "объективного мира" не учитывают ее всеобъемлющей реальности.

Немецкие этологи ввели термин "Umvelt", обозначающий не просто окружающую среду, но среду, существующую в человеке. И действительно, с точки зрения развития "прошлое" окружение всегда присутствует в нас; а поскольку мы живем в процессе постоянного превращения настоящего в "прошлое", мы никогда - даже в момент рождения - не сталкиваемся со средой - людьми, которые избежали воздействия какой-либо другой среды. Итак, одной из методологических предпосылок постижения идентичности является психоанализ, изощренный настолько, что он может учитывать среду; другой предпосылкой является социальная психология, изощренная в психоанализе; во взаимодействии они, очевидно, создали бы новую науку, которой пришлось бы располагать своим собственным историческим кругозором. Пока же мы можем лишь попытаться понять, где эпизод из прошлого или этап нормального развития, этап истории болезни или биографическое событие проясняются, если предположить развитие идентичности. И разумеется, это поможет Детально зафиксировать, почему и как именно данное обстоятельство проясняется.

Но, признав необходимость исторической перспективы, мы сталкиваемся с вероятностью того, что процитированные мной в качестве ключевых высказывания действительно говорят о формировании идентичности, зависящем от условий существования малоподвижного среднего класса.

3-798

Правда, и Джеймс и Фрейд принадлежали к среднему классу раннеиндустриальной эпохи, когда он мигрировал из сельской местности в города и из города в город, и Джеймс был, конечно, сыном иммигранта. Тем не менее их клиники и их исследования, их научные и медицинские связи, будучи революционными в академическом смысле, были чрезвычайно стабильны в том, что касалось морали и идеалов. Возможно, то, что o"принимается за само собой разумеющееся" (так Фрейд описал свое отношение к морали), предрешает и область успешных дерзаний. И они дерзали, революционеры из среднего класса XIX века: ) Дарвин утверждал родство человека с его животными предками; Маркс показал, что сама ментальность среднего класса является классово обусловленной, а Фрейд соотнес наши идеалы и само сознание с бессознательной психической жизнью.

С тех пор войны на почве национальной розни, политические революции и духовные бунты подорвали традиционные основы человеческой идентичности. Чтобы найти примеры совершенно иного понимания связи позитивного и негативного в идентичности, достаточно обратить взгляд в другую сторону - на современных американских негритянских писателей. Что, если ни помыслы ушедших поколений, ни ресурсы современного общества не способны изменить негативный образ меньшинства, сложившийся у o"сплоченного большинства"? Тогда, видимо, творческая идентичность должна принять негативный образ в качестве основного пути к спасению. И вот у негритянских писателей мы видим почти ритуальные заявления о "невнятности"

Поиск по сайту: