Приоритет: общая рецензия.

Автор: Дарья Маликова (Дарья Гаечкина)

Название: "Смерть"

Жанр: рассказ

Аннотация: Почему тяжело жить с прозрачным сердцем? Потому что каждая чужая трагедия принимается как собственная.

Приоритет: общая рецензия.

В старом ЗИЛе тяжело пахнет пылью.

Я с трудом тяну на себя облупившуюся ручку и со скрежетом открываю проржавевшую дверь. Сиденья без обивки голые, как будто кожу с них содрали заживо, и теперь свалявшийся поролон пузырится рваными дырами, как морская губка, выброшенная на песок. Кое-где он прикрыт старыми тряпками, и к педалям вниз свешивается поеденный молью рукав. Пег сидит на пассажирском сиденье, согнувшись колесом, высоко задрав угловатые колени. Босые ноги её упираются в выеденную приборную панель, напоминающую обглоданную кость, лопатки жмутся к засаленной спинке сиденья с шмотками липкой пыли, руки как-то ломко сложились на груди и кажутся чересчур длинными. Она похожа на сломанную куклу в тёмном ситцевом платье, которую кто-то бросил в машине и даже не собирался забрать. Я стою в нерешительности, держа открытой лёгкую, полую внутри, словно высохшую дверь, но наконец всё же поднимаюсь на подножку и осторожно сажусь рядом.

Дверь с протяжным скрежетом закрывается сама, как будто, убрав руку, я лишила её последней опоры, и даже не находит в себе сил хлопнуть. С движением от сидений медленно, будто в полусне, дымом поднимается пыль. Глаза у Пег жутковато неподвижны, и только по тому, как высоко вздымаются ключицы, можно определить, что она дышит. Она молчит; я вспоминаю острый укол беспокойства, который я три минуты назад ощутила на кухне, прежде чем выключить чайник и отправиться искать её. Я никогда не пойму, как, но я всегда знаю, что Пег зовёт меня. Ей бывает достаточно одного моего присутствия, поэтому я с трудом удерживаю чих и тоже замираю рядом.

Меня не покидает чувство, что мы обе - в утробе давно умершего зверя. Я отчётливо вижу покосившуюся на правый бок громаду ЗИЛа на заднем дворе; гигантские, мне по пояс, вздутые шины вросли в землю на четверть, и маленькая зелёная трава обнимает ребристую резину. Клочьями ржавой шерсти висит истончившаяся голубая краска, и, если провести по ней рукой, на ладони останется неприятный мелово-белый след. Дворники болезненно выгнуты, как парализованные, подножка искрошилась и просела вниз тонкой ржавой пластиной. Капот приоткрыт, как раззявленный рот. Паутина тянется к кузову от гулко пустого топливного бака, треплется на ветру, и от этого трепета ЗИЛ кажется ещё более неживым.

Внутри неестественно тепло, как в желудке, и от затхлого воздуха трудно дышать. Стекло заднего вида заплыло налётом, как жирком, и уже ничего не отражает. На приборной панели чернеют, как выбитые зубы, круглые чёрные дыры, и только спидометр выпукло смотрит заляпанным заспиртованным глазом. Под хрусталиком-стеклом, потерянные между делениями, на отметке "ноль" застыли пластмассовые стрелки. Ниже неровно, обломанные, как кости, строятся рычажки, и на крайнем повис забытый брелок от ключей. Я подворачиваю под себя затёкшие ноги, осторожно, чтобы не коснуться застывшей Пег, и нечаянно задеваю его коленкой. Брелок неторопливо, будто в вязком киселе, делает два неловких движения и снова засыпает.

Я невольно смотрю туда, куда неотрывно устремлён взгляд Пег. Заляпанные стёкла искажают закатный свет. Лобовое стекло покрыто липким серым слоем пыли, обмотано паутиной, по краям, окаймлённым резиновым жгутом, собрался песок. Рыже-синее небо раскатывается перед носом ЗИЛа, как хлопоковая скатерть, и где-то за дворниками, у самой линии горизонта, пламенеет закатом дрожащий солнечный диск. Простор перечёркнут небрежной белой полосой пролетевшего самолёта, как будто взрезан скальпелем изнутри. Глядя на закат, всегда испытываешь смутное, беспокойно-тоскливое чувство, как будто кто-то крючком подхватил артерию у сердца и тянет куда-то прочь. Здесь, в заплывшей, скорбной тишине старого ЗИЛа, это чувство заливает глаза и уши, закладывает горло и рвёт по швам грудную клетку.

Я перевожу взгляд на Пег. Она вдруг несколько раз моргает как-то скомканно, торопливо, и говорит хриплым, не своим голосом:

- Он мёртв. Слышишь?

Голос грубо прорывает тишину, я молчу, знаю, что лучше ничего не говорить; на лице у Пег - тяжёлая печать какого-то осознания, какая-то страшная истина, толчками проступающая в дрожащих ресницах и чёрном изломе губ. Она не глядя берёт меня холодными пальцами за запястье, и голос её вдруг срывается, ударяет, как птица, крыльями:

- Ты слышишь, теперь он мёртв!

Внутри у неё булькает, рвётся наружу, я прижимаю к груди остроносую кудрявую голову и долго, с режущей болью под левым нагрудным карманом слушаю, как она бесшумно плачет, и дрожь волнами ходит по её плечам.

Я отчётливо её понимаю. Отчётливо вижу трагедию, которую она впустила в себя и пережила с ясностью экстрасенса на месте убийства. Трагедия ничтожно мала в масшатабе привычных трагедий и чудовищно велика в масштабе молодого доброго сердца. Я отчётливо представляю, как в страшной, могильной тишине машины слышит Пег весёлый, низкий рык молодого мотора, сочный хлопок двери, шорох начищенного, бликующего окна, чувствует, как резво вибрирует сиденье, туго обтянутое новенькой пахучей кожей, видит солнечных зайчиков на капоте небесного цвета, чьи-то молодые мозолистые руки на баранке руля и смеющееся загорелое лицо в зеркале заднего вида. Это лицо теперь, под шиферной крышей в паре десятков метров от нас, листает каналы - постаревшее, изрезанное морщинами, как земля без дождя. Лицо это улыбается устало и редко, носит очки, тяжело кашляет по ночам и не слышит на левое ухо. Лицо больше не сядет за этот руль. Из тех, кто сидел с ним на этих сиденьях, половины нет в живых, остальные - заложники возраста, астмы и обстоятельств. Им не смеяться больше в эти стёкла, покуда ЗИЛ качает на деревенских дорогах.

На заднем дворе покинутая большая машина уже никого не ждёт.

Пег всхлипывает, картинка перед моим глазами пропадает. Отёкшая тишина протухшей водой стоит в скелете аквариумных стёкол.

Солнце, дрожа алым маревом, садилось за горизонт.

Мы с Пег оплакивали смерть старого ЗИЛа.

Поиск по сайту: