Помощничек
Главная | Обратная связь


Археология
Архитектура
Астрономия
Аудит
Биология
Ботаника
Бухгалтерский учёт
Войное дело
Генетика
География
Геология
Дизайн
Искусство
История
Кино
Кулинария
Культура
Литература
Математика
Медицина
Металлургия
Мифология
Музыка
Психология
Религия
Спорт
Строительство
Техника
Транспорт
Туризм
Усадьба
Физика
Фотография
Химия
Экология
Электричество
Электроника
Энергетика

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ПРЕДДВЕРИЕ К ВИДЕНЬЮ 5 страница



— У Карлоса пейот тоже является защитником? — спросил Элихио шутливым тоном. — я не узнал бы этого, — сказал дон Хуан. — Он принимал его три раза, попроси его рассказать тебе об этом.

Все с любопытством повернулись ко мне, и Элихио спросил:

— Ты действительно принимал его?

— Да. Принимал.

Казалось, дон Хуан выиграл раунд у своих слушателей: они были или заинтересованы в моем рассказе или слишком вежливы, чтобы рассмеяться мне в лицо.

— Он скривил тебе рот? — спросил Люсио.

— Да. У него ужасный вкус.

— Зачем же ты тогда его принимал? — спросил Бениньо.

Я начал рассказывать им, подбирая слова, что для западного человека знание дона Хуана о пейоте является одной из самых захватывающих вещей, какие только можно найти. Я сказал, что все, рассказанное им об этом, верно и что каждый из нас может проверить истину сказанного на самом себе.

Я заметил, что все они улыбаются, как бы скрывая свое отношение. Я пришел в сильное раздражение. Я сознавал свою неуклюжесть в передаче того, что я в действительности имел на уме. Я поговорил еще, но потерял нить и повторял то, что уже сказал дон Хуан. Дон Хуан пришел мне на помощь и спросил ободряюще:

— Ты ведь не искал защитника, когда впервые пришел к мескалито, не так ли?

— Я сказал им, что я не знал, что мескалито может быть защитником и что мною двигало только любопытство и большое желание знать его. Дон Хуан подтвердил, что мои намеренья были безукоризненны и сказал, что из-за этого мескалито оказал благоприятный эффект на меня.

— Но он заставлял тебя пукать и писать по всему помещению, не так ли? — настаивал Хенаро.

Я сказал, что он действительно воздействовал на меня таким образом. Все рассмеялись с облегчением. Я почувствовал, что они стали еще более предубеждены ко мне. Они не казались заинтересованными, кроме Элихио, который смотрел на меня.

— Что ты видел? — спросил он.

Дон Хуан велел пересказать им все или почти все детали моего опыта, поэтому я рассказал последовательность и форму того, что ощутил. Когда я кончил говорить, Люсио сделал замечание:

— Если пейот такой дьявол, то я рад, что никогда не ел его.

— Все так, как я сказал, — сказал Хенаро бахеа. — эта штука делает тебя ненормальным.

— Но Карлос сейчас нормальный, как ты объяснишь это? — спросил дон Хуан у Хенаро.

— Откуда мы знаем, что он нормальный? — ответил Хенаро.

Все рассмеялись, включая дона Хуана.

— Ты боялся? — спросил Бениньо.

— Я, определенно, боялся.

— Тогда зачем ты делал это? — спросил Элихио.

— Он сказал, что хотел знать, — ответил за меня Люсио. — Я думаю, что Карлос собирается стать таким же, как мой дед. Оба говорили, что они хотят знать, но никто не знает, что, черт возьми, они хотят знать.

— Невозможно объяснить это знание, — сказал дон Хуан Элихио, — потому, что оно разное для разных людей. Единственно общим для всех является то, что мескалито раскрывает свои секреты частным образом каждому отдельному человеку. Зная, как чувствует Хенаро, я не рекомендовал бы ему встречаться с мескалито. И все же, несмотря на мои слова или его чувства, мескалито может оказать полностью благоприятный эффект на него. Но только о н может это узнать, и это и есть то знание, о котором я говорю.

Дон Хуан поднялся.

— Время идти домой, — сказал он. — Люсио пьян, а Виктор спит.

Двумя днями позже, 6 сентября, Люсио, Бениньо и Элихио пришли к дому, где я остановился, чтобы пойти со мной на охоту. Некоторое время, пока я продолжал делать свои записи, они хранили молчание. Затем Бениньо вежливо засмеялся, как бы предупреждая, что он собирается сказать нечто важное.

После предварительно нарушенной тишины он засмеялся опять и сказал:

— Вот Люсио говорит, что стал бы глотать пейот.

— Это правда? — спросил я.

— Да, я не возражаю.

Смех Бениньо опять стал спазматическим.

— Люсио говорит, что он будет есть пейот, если ты купишь ему мотоцикл.

Люсио и Бениньо взглянули друг на друга и зашлись смехом.

— Сколько стоит мотоцикл в Соединенных Штатах? — спросил Люсио.

— Вероятно, можно за сто долларов найти, — сказал я.

— Это ведь там не очень много, верно? Ты легко можешь достать один для него, разве не так? — спросил Бениньо.

— Хорошо, но сначала я спрошу у твоего деда, — сказал я Люсио.

— Нет. Нет, — запротестовал он, — ему ты ничего об этом не говори. Он все испортит. Он чудак. И, кроме того, слабоумный и не знает, что делает.

— Он когда-то был настоящим магом, — добавил Бениньо. — Я хочу сказать, действительно магом. Народ говорит, что он был лучшим. Но он пристрастился к пейоту и стал никто. Теперь он слишком стар.

— И он вновь и вновь повторяет те же крапленые истории о пейоте, — сказал Люсио.

— Этот пейот — чистое жульничество, — сказал Бениньо. — знаешь, мы однажды его попробовали. Люсио утащил целый мешок его у своего деда. Однажды ночью по пути в город мы попробовали его жевать. Сукин сын, он разорвал мне рот на части. По вкусу это прямо ад.

— Вы проглотили его? — спросил я.

— Мы выплюнули его, — сказал Люсио, — и выбросили весь проклятый мешок.

Им обоим случай показался очень забавным. Элихио тем временем не сказал ни слова. У него был отсутствующий, как обычно, вид. Он даже не смеялся.

— Хотел бы ты попробовать его, Элихио? — спросил я.

— Нет. Только не я. Даже за мотоцикл.

Люсио и Бениньо нашли утверждение чрезвычайно забавным и вновь захохотали.

— Тем не менее, — продолжал Элихио, — я должен сказать, что дон Хуан озадачил меня.

— Мой дед слишком стар, чтобы что-либо знать, — сказал Люсио с большим убеждением.

— Да, он очень стар, — эхом отозвался Бениньо.

Я подумал, что мнение, высказанное о доне Хуане молодыми людьми было ребяческим и необоснованным. Я чувствовал своим долгом защитить его, и сказал им, что, на мой взгляд, дон Хуан является также, как и в прошлом, великим магом, может быть, даже величайшим из всех. Я сказал, что чувствую — есть в нем что-то такое действительно необычное. Я напомнил им, что ему уже за 70, и, тем не менее, он более энергичен и более силен, чем все мы вместе взятые. Я вызывал молодых людей проверить это самим и попробовать следить за доном Хуаном.

— Ты просто не сможешь следить за моим дедом, — сказал Люсио с гордостью. — Он — брухо.

Я напомнил им, что по их же словам, он слишком стар и слабоумен и что слабоумный человек не знает, что происходит вокруг него. Я сказал им, что еще с давних пор я не перестаю поражаться алертностью дона Хуана.

— Никто не может следить за брухо, даже если он стар, — авторитетно сказал Бениньо. — На него все же можно наброситься толпой, когда он спит. Именно это произошло с человеком по имени Севикас, люди устали от его злой магии и убили его.

Я попросил их рассказать все подробности этого случая, но они сказали, что это произошло еще до них или же тогда, когда они были еще совсем маленькими. Элихио добавил, что тайно люди верят, что Севикас был просто дурак и что настоящему магу никто не может причинить вред. Я попробовал расспрашивать дальше об их мнениях по поводу магов, однако, казалось, они не очень-то интересовались этим предметом, к тому же им не терпелось отправиться пострелять из ружья, которое я купил.

Некоторое время по пути к зарослям чаппараля мы молчали. Затем Элихио, который шел первым, повернулся и сказал мне:

— Может быть, это мы сумасшедшие. Может быть, дон Хуан прав? Посмотри, как мы живем.

Люсио и Бениньо запротестовали. Я пытался вмешаться. Я соглашался с Элихио и сказал им, что я сам чувствовал, что образ жизни, который я веду, в чем-то неправилен. Бениньо сказал, что мне нечего жаловаться на свою жизнь, так как у меня есть деньги и есть машина. Я ответил, что легко могу сказать, что это они лучше живут, так как у них есть по участку земли. Они хором возразили, что хозяином земли является федеральный банк. Я ответил им, что я тоже не владею машиной, что ею владеет банк в Калифорнии, что моя жизнь другая, но не лучше, чем их. К тому времени мы уже были в густых зарослях.

Мы не нашли ни оленя, ни диких свиней, но убили трех кроликов.

На обратном пути мы остановились у дома Люсио, и он провозгласил, что его жена собирается приготовить жаркое из кроликов. Бениньо отправился в магазин, чтобы купить бутылку текилы и содовой воды. Когда он вернулся, то с ним был дон Хуан.

— Уж не нашел ли ты моего деда в магазине, покупающим пиво, — смеясь, спросил Люсио.

— Я не был приглашен на эту встречу, — сказал дон Хуан. — Я просто зашел спросить Карлоса, не едет ли он в Ермосильо?

Я сказал ему, что собирался уехать на следующий день, и пока мы разговаривали, Бениньо роздал бутылки. Элихио дал свою дону Хуану и, поскольку среди яки отказаться даже из вежливости значит нанести смертельную обиду, то дон Хуан спокойно взял ее. Я отдал свою бутылку Элихио, и он вынужден был ее взять. Поэтому Бениньо, в свою очередь, дал мен свою бутылку. Но Люсио, который, очевидно, заранее визуализировал всю схему хороших манер яки, уже закончить пить свою содовую. Он повернулся к Бениньо, у которого на лице застыло патетическое выражение, и сказал, смеясь:

— Они надули тебя на бутылку.

— Дон Хуан сказал, что никогда не пил содовую и передал свою бутылку в руки Бениньо. Мы сидели под рамадой в молчании.

Элихио казался нервным. Он теребил края своей шляпы.

— Я думал о том, что ты сказал прошлой ночью, — сказал он дону Хуану. — как может пейот изменить нашу жизнь? Как?

Дон Хуан не отвечал. Он некоторое время пристально смотрел на Элихио, а затем начал петь на языке яки. Скорее, это была не песня даже, а короткое декламирование. Мы долгое время молча. Затем я попросил дона Хуана перевести для меня слова с языка яки.

— Это было только для яки, — сказал он, как само собой разумеющееся.

Я почувствовал себя отвергнутым. Я был уверен, что он сказал что-то очень важное.

— Элихио — индеец, — наконец, сказал мне дон Хуан. — и, как индеец, Элихио не имеет ничего. Мы, индейцы, ничего не имеем. Все, что ты видишь вокруг, принадлежит йори. Яки имеют только свою ярость и то, что земля дает им бесплатно.

Долгое время нико не произнес ни слова, затем дон Хуан поднялся, попрощался и вышел. Мы смотрели на него, пока он не скрылся за поворотом дороги. Все мы, казалось, нервничали. Люсио неуверенным тоном сказал, что его дед ушел, так как ему не нравится жаркое из кролика. Элихио казался погруженным в свои мысли, Бениньо повернулся ко мне и громко сказал:

— Я думаю, что господь накажет тебя и дона Хуана за то, что вы делаете.

Люсио начал хохотать, и Бениньо к нему присоединился.

— Ты паясничаешь, Бениньо, — спокойно сказал Элихио. — то, что ты только что сказал, не стоит и гроша.

15 сентября 1968 г.

Было 9 часов вечера субботы. Дон Хуан сидел перед Элихио на рамаде Люсио. Дон Хуан поставил между собой и им корзину с пейотными батончиками и пел, слегка раскачиваясь вперед и назад.

Люсио, Бениньо и я сидели в полутора — двух метрах позади Элихио, опершись головой о стену.

Сначала было совсем темно. Мы сидели внутри дома под лампой, ожидая дона Хуана. Он вызвал нас на рамаду, когда пришел; и показал, где кому сесть. Через некоторое время мои глаза привыкли к темноте. Я мог ясно видеть каждого. Я увидел, что Элихио казался скованным ужасом. Все его тело тряслось, его зубы непроизвольно стучали. Его тело сотрясалось спазматическими подергиваниями головы и спины.

Дон Хуан обратился к нему, уговаривая его не бояться и довериться защитнику, и не думать ни о чем другом. Он взял пейотный батончик, преподнес его Элихио и велел ему жевать очень медленно. Элихио взвизгнул, как щенок, и распрямился; дыхание его было очень быстрым, оно звучало, как вздохи кузнечных мехов. Он снял шляпу и вытер ею лоб. Он закрыл лицо руками. Я думал, что он плачет. Это был очень долгий напряженный момент прежде, чем он восстановил какой-то контроль над собой.

Он сел прямо, все еще покрывая лицо одной рукой, взял пейотный батончик и начал его жевать. Я почувствовал огромное облегчение. До этого я не отдавал себе отчета в том, что я боялся, пожалуй, также, как Элихио. У меня во рту появилась сухость вроде той, что дает пейот. Элихио жевал батончик долго. Мое напряжение возрастало. Я начал невольно покачиваться, когда мое дыхание убыстрилось.

Дон Хуан начал петь громче, затем он поднес Элихио другой батончик и после того, как Элихио окончил его жевать, дал ему сухих фруктов и велел жевать очень медленно.

Несколько раз Элихио поднимался и уходил в кусты. Один раз он попросил воды. Дон Хуан велел ему не глотать воду, но только прополоскать ею рот. Элихио разжевал еще два батончика, а дон Хуан дал ему сушеного мяса.

К тому времени, как он разжевал десятый батончик, я уже был почти болен от нетерпения. Внезапно Элихио упал вперед, и его лоб коснулся земли, он перекатился на левый бок и конвульсивно дернулся. Я взглянул на часы. Было 23 часа 20 минут. Элихио катался, качался и постанывал на полу более часа.

Дон Хуан все в том же положении сидел перед ним. Его пейотные песни пелись почти шепотом. Бениньо, сидевший слева от меня, смотрел без внимания. Люсио рядом со мной склонился на бок и храпел.

Тело Элихио свернулось в калачик. Он лежал на правом боку лицом ко мне, зажав руки между коленей. Его тело сильно подпрыгивало, и он перевернулся на спину, слегка согнув ноги. Его левая рука помахивала от себя и вверх исключительно свободными и элегантными движениями. Его правая рука стала повторять те же движения, и затем обе руки стали чередовать одинаковые медленные помахивающие движения вроде тех, что выполняет игрок на арфе. Постепенно движения стали более быстрыми. Его кисти ощутимо вибрировали и двигались вверх и вниз, как поршни. В то же самое время его предплечья совершали круговые движения на себя, и его пальцы поочередно сгибались и разгибались. Это было прекрасное гармоничное гипнотизирующее зрелище. Я думаю, что его ритм и мускульный контроль были несравненными.

Затем Элихио медленно поднялся, как если бы опираясь на обволакивающую силу. Его тело дрожало. Он качнулся, а затем толчком выпрямился. Его руки, туловище и голова тряслись, как если бы через них пропускали прерывистый электрический ток. Казалось, сила, вне его контроля, сжала его и подымала.

Пение дона Хуана стало очень громким. Люсио и Бениньо проснулись, некоторое время без интереса смотрели на происходящее и заснули снова. Элихио, казалось, двигался куда-то вверх и вверх. Он явно карабкался. Он вытягивал руки и хватался за что-то, мне не видимое. Он подтягивался и замирал, чтобы перевести дыхание.

Я хотел увидеть его глаза и двинулся ближе к нему, но дон Хуан свирепо посмотрел на меня, и я вернулся на свое место.

Затем Элихио прыгнул. Это был последний ужасный прыжок. Он, очевидно, достиг своей цели. Он отдувался и всхлипывал от перенапряжения. Он, казалось, держался за какой-то выступ. Но что-то его пересиливало. Он вскрикнул в отчаянии. Его хватка соскользнула, и он начал падать. Его тело выгнулось назад и сотрясалось с головы до пальцев ног исключительно красивой координированной дрожью. Волна дрожи прошла через него не менее ста раз прежде, чем тело рухнуло на землю, как безжизненный мешок.

Через некоторое время он вытянул руки перед собой, как если бы он защищал свое лицо. Его ноги были вытянуты назад, в то время, как он лежал на груди. Они были слегка подняты над землей, придавая телу такой вид, как будто оно скользило или летело с невероятной скоростью. Его голова была до предела откинута назад. Его руки были сцеплены перед глазами, защищая их. Я мог чувствовать, как ветер свистит вокруг него. Я ахнул и издал невольный вскрик. Люсио и Бениньо проснулись и с любопытством взглянули на Элихио.

— Если ты обещаешь купить мне мотоцикл, я буду сейчас жевать это, — громко сказал Люсио.

Я взглянул на дона Хуана. Он сделал головой повелительный знак.

— Сукин сын, — пробормотал Люсио и опять заснул.

Элихио встал и начал ходить. Он сделал пару шагов и остановился. Я мог видеть, что он улыбается со счастливым выражением. Он попытался свистеть. Чистого звука не получилось, но гармония была. Это была какая-то мелодия. Она имела лишь пару переходов, которые он повторял вновь и вновь. Через некоторое время отчетливо стало слышно насвистывание, и затем оно стало ясной мелодией. Элихио бормотал невнятные слова. Эти слова были словами песни. Он повторял их часами. Очень простая песня с повторами, монотонная, и все же странно красивая.

Элихио, казалось, смотрел на что-то пока пел. Один раз он подошел очень близко ко мне. Я видел в полутьме его глаза. Они были стеклянными остановившимися. Он улыбался и посмеивался. Он походил и сел, и походил еще, и пел, и стонал.

Внезапно что-то, казалось, толкнуло его сзади. Его тело выгнулось посредине, как если бы его двигала прямая сила. Какое-то время Элихио удерживал равновесие на носках ног, образовав из своего тела почти полный круг. Его руки касались земли. Затем он вновь упал на пол, мягко, на спину, вытянулся во всю длину и застыл в странном оцепенении.

Некоторое время он бормотал и стонал, затем начал храпеть. Дон Хуан покрыл его пустыми мешками. Было 5 часов 35 минут утра.

Люсио и Бениньо спали плечо к плечу, прислонившись к стене. Мы с доном Хуаном очень долго сидели молча. Он, казалось, устал.

Я нарушил тишину и спросил его об Элихио. Он сказал мне, что встреча Элихио с мескалито была исключительно успешной. Мескалито научил его песне уже при первой встрече, а это действительно необычно.

Я спросил его, почему он не разрешил Люсио принять пейот за мотоцикл. Он сказал, что мескалито убил бы Люсио, если б тот приблизился к нему на таких условиях. Дон Хуан признал, что он приготовил все очень тщательно для того, чтобы привлечь своего внука. Он сказал мне, что рассчитывал на мою дружбу с Люсио, как на центральный момент стратегии. Он сказал, что Люсио всегда был его большой заботой и что когда-то они жили вместе и были очень близки, но Люсио в возрасте семи лет очень серьезно заболел, и сын дона Хуана, набожный католик, дал обет гваделупской богоматери, что Люсио поступит в школу священных танцев, если его жизнь будет спасена. Люсио поправился и вынужден был исполнить обещание. Он одну неделю пробыл учеником и затем решил нарушить клятву. Он думал, что в результате этого ему придется умереть и целый день ждал прихода смерти. Все смеялись над мальчиком, и случай этот не забылся.

Дон Хуан долгое время не говорил. Он, казалось, был погружен в свои мысли.

— Моя ставка была на Люсио, — сказал он, — и вместо него я нашел Элихио. Я знал, что это бесполезно, но когда нам кто-то нравится, мы должны должным образом настаивать, как если б было возможным переделывать людей. У Люсио было мужество, когда он был маленьким мальчиком, а затем он порастерял его по дороге.

— Можешь ли ты околдовать его, дон Хуан?

— Околдовать его? Зачем?

— Чтобы он вновь изменился и обрел свое мужество.

— Нельзя околдовать человека, чтоб он нашел мужество. Околдовывают для того, чтобы сделать людей безвредными или больными, или немыми. Нельзя околдовать так, чтобы получить воина. Для того, чтобы быть воином, надо быть хрустально чистым, как Элихио. Вот тебе человек мужества.

Элихио мирно храпел под пустыми мешками. Было уже светло. Небо было незапятнанной синевы. Не было видно ни одного облачка.

— Я отдал бы что угодно в этом мире, чтобы узнать о том путешествии, которое проделал Элихио. Ты не возражаешь, если я попрошу его рассказать мне об этом?

— Ни при каких обстоятельствах ты не должен просить его об этом.

— Но почему же? Я ведь рассказываю тебе все о своем опыте.

— Это совсем другое. Нет в тебе наклонности держать все при себе. Элихио — индеец. Его путешествие — это все, что он имеет. Хотел бы я, чтобы это был Люсио.

— Разве нет ничего, что ты можешь сделать для Люсио, дон Хуан?

— Нет. К несчастью нет такого способа, чтобы сделать кости для медузы. Это была только моя глупость.

— Ты много раз говорил мне, дон Хуан, что маг не может иметь глупость. Я никогда не думал, что ты можешь ее иметь.

—...Возможно настаивать должным образом; настаивать, даже несмотря на то, что мы знаем, что то, что мы делаем — бесполезно. Но прежде мы должны знать, что наши бействия бесполезны, и все же мы должны их продолжать, как если бы этого не знали. Это контролируемая глупость мага.

 

Я вернулся в дом дона Хуана 3 октября 1968 г. С единственной целью расспросить его о различных моментах, сопутствовавших посвящению Элихио. Почти бесконечный поток вопросов возник у меня, когда я перечитывал описание того, что тогда произошло. Я хотел получить очень точные объяснения, поэтому я заранее составил список вопросов, тщательно подбирая наиболее подходящие слова.

Я начал с того, что спросил его:

— Дон Хуан, я видел той ночью?

— Ты почти видел.

— А ты видел, что я вижу движения Элихио?

— Да, я видел, что мескалито позволил тебе видеть часть урока Элихио, иначе ты смотрел бы на человека, который сидит или лежит. Во время последнего митота ты не заметил, чтобы люди там что-либо делали, не так ли?

На последнем митоте я не заметил, чтоб кто-нибудь из мужчин выполнял что-либо необычное. Я сказал ему, что могу прямо признаться: все, что я записал в своих заметках, так это то, что некоторые из них ходили в кусты чаще других.

— Но ты почти увидел весь урок Элихио, — продолжал дон Хуан. — подумай об этом. Понимаешь теперь, как искренен мескалито с тобой? Мескалито никогда не был так мягок ни с кем, насколько я знаю. Ни с одним. И все же ты не благодарен ему за его искренность. Как можешь ты так тупо поворачиваться к нему спиной? Или, может, мне следует сказать, в отместку за что ты поворачиваешься спиной к мескалито?

Я почувствовал, что дон Хуан опять загоняет меня в угол. Я не мог ответить на его вопрос. Я всегда считал, что я покончил с ученичеством для того, чтобы спасти себя, однако я не имею представления, от чего я спасаю себя или зачем. Я захотел побыстрее изменить направление нашего разговора, и поэтому я оставилсвое намеренье по порядку задавать составленные мною заранее вопросы и выдвинул самый важный вопрос.

— Не можешь ли ты рассказать мне о своей контролируемой глупости? — сказал я.

— Что ты хочешь знать о ней?

— Пожалуйста, скажи мне, дон Хуан, что же в точности представляет из себя контролируемая глупость.

Дон Хуан громко расхохотался и громко хлопнул себя по ляжке ладонью.

— Это контролируемая глупость, — и засмеялся, и хлопнул себя по ляжке опять.

Что ты имеешь в виду?..

— Я рад, что ты, наконец, спросил меня о моей контролируемой глупости после стольких лет, и все же мне не было бы ровным счетом никакого дела до этого, если б ты не спросил никогда. Все же, я избрал быть счастливым от этого, как если б мне до этого было дело, чтобы ты спросил, как если б имело значение то, что мне было до этого дело. Это и есть контролируемая глупость.

Мы оба громко засмеялись. Я обнял его. Я нашел его объяснение превосходным, хотя я и не понял его полностью.

Мы сидели, как обычно, перед дверьми его дома. Было позднее утро. Перед доном Хуаном была куча семян, и он выбирал из них мусор. Я предложил ему свою помощь, но он отстранил меня; он сказал, что семена — это подарок одному из его друзей в центральной Мексике, и у меня нет достаточной силы, чтобы прикасаться к ним.

— С кем ты применяешь контролируемую глупость, дон Хуан? — спросил я после долгого молчания.

— Со всеми, — воскликнул он, улыбаясь.

Я чувствовал, что должен остановиться на этом моменте, и спросил его, означает ли его контролируемая глупость, что его поступки никогда не бывают искренними, а лишь действия актера?

— Мои поступки искренни, но они лишь действия актера.

— Но тогда все, что ты делаешь, должно быть контролируемой глупостью, — сказал я, поистине удивленный.

— Да, все.

— Но это не может быть правдой, что каждый отдельный из твоих поступков, есть только контролируемая глупость.

— Но почему нет?

— Это означало бы, что для тебя, в действительности, никто и ничто ничего не значат. Возьми, например, меня. Ты имеешь в виду, что для тебя не имеет значения, буду я человеком знания или нет, живу я или умру, или делаю что-либо?

— Верно, мне нет до этого дела. Ты, как Люсио или кто-либо еще в моей жизни — моя контролируемая глупость.

Я испытал редкое чувство пустоты. Очевидно, не было такой причины в мире, почему бы дон Хуан должен был заботиться обо мне, но, с другой стороны, я был почти уверен, что ему есть дело до меня лично; я дуал, что иначе и быть не может, поскольку он всегда уделял мне свое неразделенное внимание в любой момент, который я проводил с ним. Мне подумалось, что, может быть, дон Хуан так говорит просто потому, что я ему надоел. В конце концов, ведь я отказался от его учения.

— Я чувствую, что мы говорим о разных вещах, — сказал я. — Мне не следовало приводить в пример самого себя. Я имел в виду, что должно быть в мире что-нибудь, до чего тебе есть дело, в том смысле, что это не контролируемая глупость. Я не думаю, чтоб можно было продолжать жить, если нам, действительно, ни до чего не будет дела.

— Это относится к тебе. Вещи имеют значения для тебя. Ты спросил меня о моей контролируемой глупости, и я сказал тебе, что все, что я делаю по отношению к себе и к другим людям, — есть глупость, потому что ничего не имеет значения.

— Я хочу сказать, дон Хуан, что если для тебя ничего не имеет значения, то как ты можешь продолжать жить... Я, действительно, хочу знать; та должен объяснить мне, что ты имеешь в виду.

— Может быть, это и невозможно объяснить. Некоторые вещи в твоей жизни имеют для тебя значение, потому что они важны. Твои поступки, определенно, важны для тебя; но для меня ни единая вещь не является более важной и ни один из моих поступков, и ни один из поступков людей. Тем не менее, я продолжаю жить, так как я имею свою волю, потому что я настроил свою волю, проходя через жизнь, до таких пор, что она стала отточенной и цельной, и теперь для меня ничего не значит то, что ничего не имеет значения. Моя воля контролирует глупость моей жизни.

Я сказал ему, что, по-моему, некоторые поступки людей были очень важны; я сказал, что ядерная война, определенно, была самым драматическим примером таких поступков. Я сказал, что для меня уничтожение жизни на замле было бы поступком чрезвычайно ненормальным.

— Ты веришь этому, потому что думаешь. Ты думаешь о жизни. Ты не видишь.

— Разве я чувствовал бы иначе, если бы я мог видеть?

— Как только человек научится видеть, он окажется один в мире, где есть только глупость. Твои поступки, точно также, как поступки других людей, в общем кажется важными для тебя, потому что ты научился думать, что они важны. Мы выучиваемся думать обо всем, и затем приучаем наши глаза видеть так, как мы думаем о вещах, на которые смотрим. Мы смотрим на себя, уже думая, что мы важны. И так оказывается, что мы чувствуем себя важными. Но тогда, когда человек научится видеть, он поймет, что он не может больше думать о вещах, на которые смотрит; а если он не может думать о вещах, на которые смотрит, то все становится неважным.

Дон Хуан, должно быть, заметил мой удивленный взгляд и повторил свое утверждение три раза, как бы стараясь заставить меня понять. То, что он сказал, сначала звучало для меня, как ерунда, но поразмыслив об этом, я увидел, что его слова скорее напоминают мудреное утверждение о какой-то из сторон восприятия.

Я попытался придумать хороший вопрос, который заставил бы его прояснить свою точку зрения, но ничего не придумал. Внезапно я почувствовал сильную усталось и не мог ясно формулировать свои мысли. Дон Хуан, казалось, заметил мое утомление и мягко похлопал меня по спине.

— Почисти вот эти растения, — сказал он, — а затем покроши их в этот горшок. — он вручил мне большой горшок и вышел.

Он вернулся домой через несколько часов, когда уже близился вечер. Я окончил крошить его растения и имел достаточно времени, чтобы записать свои заметки. Я хотел сразу же задать ему несколько вопросов, но был не в настроении отвечать мне. Он сказал, что голоден и хочет сначала проглотить пищу.

Он разжег огонь в своей глиняной печурке и поставил горшок с бульоном, приготовленным на костях. Он заглянул в пакеты с провизией, и выбрал некоторые овощи, нарезал их на мелкие кусочки и бросил в котел. Затем он лег на циновку, сбросил сандалии и велел мне сесть поближе к печке, чтобы я мог поддерживать огонь.

Было очень темно; с того места, где я сидел, я мог видеть небо на западе. Края некоторых толстых облаков были изрезаны глубокими морщинами, в то время, как центр облаков был почти черным. Я собирался сделать замечание о том, какие красивые облака, но он заговорил первым.

— Рыхлые края и плотный центр, — сказал он, указывая на облака.

Его замечание было столь совпадающим с тем, что я собирался сказать, что я подскочил.

— Я только что собирался сказать тебе об облаках, — сказал я.

— Значит, тут я побил тебя, — сказал он и засмеялся с детской непосредственностью.

Я спросил его, не в настроении ли он ответить мне на несколько вопросов.

— Что ты хочешь знать? — ответил он.

— То, что ты сказал мне сегодня днем о контролируемой глупости, очень сильно взволновало меня. Я, действительно, не могу понять, что ты имеешь в виду.

 




Поиск по сайту:

©2015-2020 studopedya.ru Все права принадлежат авторам размещенных материалов.