Язык и информация как насилие

Образование и управление

[169]

Очевидно, что эффективность управления как мотивации и как рационального регулирования деятельности зависит во многом от образования. Качество управления детерминировано уровнем образованности людей, их интеллекта, создающего в итоге возможность поступать «по собственной инициативе» и вытекающую из этого условия «понимание ими всех взаимосвязей, причин и последствий каждой конкретной ситуации» [1].

Управление через образование в силу этого является наиболее конструктивным путем повышения управляемости общества, выгодной всем его членам. Однако соотношение социальных институтов: власти, государства, с одной стороны, и образования [2], с другой, — не исследованы в достаточной мере наукой и философией и сегодня. Между тем, образование — гигантский социальный институт, требующий философской рефлексии [3], в первую очередь в его «секторе»: управление образованием. Одним из идеалов Французской революции был идеал формирования гражданина, что во многом формировало главную цель и задачи образования [4]. Нельзя не увидеть, что целью сегодняшней системы образования является в наибольшей мере формирование,

[170]

подготовка профессионала для того или иного рода деятельности, а его ценностями — символы обладания: деньги, власть и господство. Образование с такими ценностными символами фактически подменяется манипулированием. В соотношении управления и образования, говорит К.С. Пигров, — общее асимметрично, ибо общество — это система, состоящая из организованности и самоорганизованности, спонтанности. Чему противодействует образование, так это власти, властности. Весь Болонский процесс показывает: образование как самоорганизующаяся система ведет в идеале к управлению с минимумом власти [5]. Отсюда актуальность проблем управления образованием и, одновременно, — образованности управленцев [6].

Важнейшим носителем образованности, интеллекта является язык как вторая сигнальная система человеческого общения. Однако язык может быть и средством насилия. Чтобы понять это, следует разобраться в основах.

Понятие насилия

Насилия как понятие связано с понятием силы. Под силой в широком смысле понимают какое-либо энергетическое действие или способность к действию (потенциальное действие) [7]. И. Кант в «Критике способности суждения» (§28) определяет силу как «способность преодолеть большие препятствия» [8]. Силу можно рассматривать также и через понятие «влияние». [9] Сила не бывает нейтральной по своей социальной направленности: как социальная величина сила проявляет себя не только и даже не столько своими «энергетическими показателями», сколько широким вектором нравственности. Управление также представляет собой силу, силу воздействия, систематическим образом устроенного регулирования. Часто силу простейшим образом ассоциируют с насилием. Однако не только сила в широком смысле, но и само насилие как один из ее векторов — многообразное и очень сложное явление. Даже юридическое определение: «насилие есть плотское познание

[171]

женщины с помощью силы и без ее согласия» [10], не раскрывает сущность данного явления.

В анализе насилия существует два подхода — абсолютистский и прагматический [11]. В первом, абсолютистском, подходе насилие прямо отождествляется со злом вообще, и это снимает из рассмотрения возможность оправдания насилия, его конструктивного использования в общественных отношениях и в управлении. Прагматический подход отождествляет насилие с физическим и экономическим ущербом, который люди наносят друг другу, и обычный довод состоит здесь в том, что насилие оправдано в сравнительно малых дозах, а именно в тех случаях, когда оно предотвращает большее насилие, которое к тому же никаким иным способом предотвратить невозможно. Уязвимость прагматического подхода заключается в том, что, во-первых, не существует единицы измерения насилия и, во-вторых, «проблема становится особенно безнадежной, когда речь идет об упреждении насилия» с помощью предполагаемого так называемого меньшего насилия. Трудности, связанные с определением понятия, получают разрешение, если соотнести насилие с понятием свободы. В этом случае насилие предстает не вообще принуждением или ущербом жизни и собственности, а таким принуждением и таким ущербом, которые осуществляются вопреки воле того или тех, против кого они направлены.

Итак, в широком смысле, насилие — это сила, проявляющаяся как посягательство на свободу человека, производимое вопреки его воле. Или, другими словами, всякое доминирование людей друг над другом в пространстве свободной воли можно называть насилием. В такой постановке вопрос об оправданности насилия остается открытым для рационального аргументированного обсуждения. Что и важно в анализе управления как силы, воздействия, регулирования, в анализе его морально-нравственной стороны.

Очевидно, что степень доминирования и интенсивности посягательства на свободу могут быть самыми разными, а их в выборе и вымеренности открывается ответ на вопрос о возможности всегда проблематичного сочетания насилия и справедливости. Потому классификация насилия, анализ его «многоликости» — задача и теоретически, и практически значимая, в первую очередь, для управления. По своим формам насилие может проявляться как прямое (или открытое), и косвенное (скрытое или «мягкое»). Между этими полюсами можно увидеть различные степени насильственной интенсивности: от предельно слабых

[172]

до ее максимально возможных видов. При этом взятое за основу определение позволяет насилие как определенную форму общественного отношения отличать, с одной стороны, от инстинктивных природных свойств человека: агрессивности, воинственности, плотоядности, а с другой, от других форм принуждения в обществе, в частности, патерналистского и правового принуждения. Так, например, педагогическое принуждение ученика, власть родителей над детьми, государственно-правовое принуждение в большинстве современных случаев выходят за рамки собственно насильственных форм отношений, но они также могут выступать и насилием в зависимости от степени интенсивности принуждения и обстоятельств его применения. И эта тонкость перехода за возможные границы «донасильственного» и ненасильственного принуждения делает анализ самого насилия делом крайне сложным.

Насилие по сфере осуществления может реализовываться как в природе, так и в человеческом обществе, и последнее принято называть социальным насилием. И интерес социального управления и анализа образования как социального института воздействия и формирования человека — в сфере моральности и справедливости возможных силовых принуждений, осуществляемых людьми в отношении друг друга.

Немаловажно подразделить насилие по его социальной направленности на прогрессивное (при всей неоднозначности понятия «прогресс»), в другом именовании — конструктивное, то есть помогающим движению социума к более совершенным формам организации и отношений; и регрессивное (в другом именовании и деструктивное), сталкивающее общество к менее оптимальным отношениям и структурам, уже отвергнутым ранее социальным временем. При этом такое основание деления в классификации насилия требует от исследователя большой аккуратности, ибо даже самое «конструктивное», или «прогрессивное» насилие, как правило, все-таки разрушает, и далеко не всегда только старое и отжившее.

Следует подразделить насилие также на первичное и ответное. Здесь кажется, что лишь в отношении второго можно говорить о его моральной оправданности. Однако и первичное, даже самое прямое, насилие нередко приводило к положительным результатам в их социальном смысле. Известно, например, что мораль как феномен начиналась с насилия и изгнания (извержения) из племени отступавшего от установленных, с современной точки зрения, как правило, жестоких и бессмысленных, норм. С другой стороны, ответное насилие способно не только защищать конструктивность и справедливость, но также и разрушать их, в случае неадекватности применения, то есть превышения «оборонной достаточности». Насилие во всех случаях — это сила,

[173]

содержащая в себе разрушающий компонент, и потому оно не может являться конструктивным в полном смысле данного слова.

Анализ насильственного многообразия говорит о том, что нравственные векторы насилия могут быть различными, порой, — противоположными. Терпеливое принуждение детей к аккуратности имеет нравственный позитивный заряд, и данное принуждение правильнее называть «нажимом», относящимся к ненасильственным формам воздействия. Реклама образовательных услуг нравственна и легитимна, если не таит в себе голой коммерческой цели, за которой — ускоренный курс псевдообразования и интеллектуальная нищета читаемых курсов; и в этом смысле реклама как таковая и даже реклама образования несет в себе обман и в результате блокирует свободу человека и потому выступает насилием. Пропаганда достоинств избираемого кандидата, скрывающая его недостатки, имеет в себе в большей степени отрицательный моральный вектор и потому также попадает в сферу насилия. Промышленная, предпринимательская эксплуатация наемного работника имеет заряд, граничащий с моральной дозволенностью, в зависимости от долготы рабочего дня, уровня оплаты и ряда иных факторов, и потому отношения «наемный труд — предпринимательский капитал» также могут быть насильственными отношениями (также и со стороны работников). Убийство, терроризм, ограбление являются в этом классификационном ряду насилия наиболее очевидными и наиболее интенсивными формами насилия, подвергаемыми безусловному осуждению.

Язык и информация как насилие

Насилие может быть не только прямым, физическим, как, к примеру, нанесение раны. Средством насилия может выступать также язык. В каких формах язык проявляется как косвенное насилие? «Внесение смуты, соблазнение и все способы извлекать преимущества из своего языкового превосходства над тем и теми, кто обладает меньшим словесным могуществом» [12]. Даже в демократическом типе правления язык применяется как средство манипуляции, то есть как непрямое насилие, и «немногим правительствам, как показывают наблюдения, было так уж трудно побудить своих подданных выразить именно такую волю, какая этим правительствам нужна» [13]. Язык как вторая сигнальная система и начинался как суггестивно-информационное (дезинформационное) насилие, извращающее истинное положение дел. Еще и потому,

[174]

что, как отмечал К.А. Гельвеций, «если для общества всегда выгодно знать истину, то для отдельного человека не всегда выгодно говорить ее» [14].

П. Рикёр замечает, что уже у Платона можно найти разработку темы «нет тирана без софиста», то есть мудреца. Политик-тиран действует не только и часто не столько посредством вооруженного, физического насилия и административного, дисциплинарного принуждения, но в большей степени извращением языка, маскирующим логику, истинные цели и смысл его управленческих действий.

«Идеальное государство» Платона как «воплощенная справедливость» («Государство», 433 а) нуждается для своего основания и производства во лжи как «лечебном средстве», предписываемом «несведущим людям» «врачами», то есть философскими экспертами в вечных истинах (там же, 389 b). Причем, практический вопрос состоит здесь в том, как «заставить» людей — не только «третье сословие», но также правителей и стражей, — «поверить… благородному вымыслу» (там же, 414 c-d) [15]. В этой связи Платон предлагает некий абрис теории идеологии и пропаганды, ограниченно сочетающий грубое насилие и манипуляцию сознанием.

Язык софистов-идеологов тирана прячет в изящную упаковку псевдоморали и ложного благородства коварство данного политического руководителя, безнравственность его решений и действий, за которыми в первую голову или сплошь — корысть, выгода, стремление к богатству и собственно к самой власти. Так, гремучая смесь физической и вооруженной силы с силой демагогического языка образует испытанно форму скрытого социально-политического насилия. Устойчивую до тех пределов, пока общественный взрыв не сметает властителей вместе со лже-мудрецами, заодно подрывая надолго доверие масс к самой человеческой мудрости и ее языку. Тогда формы интеллектуального примитивизма на время (порой не малое) обретают господствующее положение в обществе, пока мучительно не исчерпывают себя, в конце концов, уступая дорогу вдумчивой тихой мудрости, рациональным знаниям как интеллектуальной честности, идущей и ищущей дорогу к истине, нравственности, справедливости. В итоге рост знаний выдвигает вперед и поднимает социальный вес «умственно трудящегося класса» (Г. Бокль).

Однако этот «умственно трудящийся класс» в ряде иных условий может и способен действовать также и во вред данному обществу,

[175]

обслуживая власть и применяя свое интеллектуальное могущество в виде языкового насилия тогда, когда нет массы достаточного интеллекта в других классах, сословиях, стратах, способного адекватно и рационально-критически контролировать действенность и пользу деятельности власти и обслуживающей ее «интеллигенции».

Языковое коварство, таким образом, — наиболее распространенный вид социального насилия. «Непрямое насилие также успешно подавляет свободу», — замечает, к примеру, Э. Дюркгейм [16]. Отдельные авторы утверждают, что язык вообще выработан человеком для того, чтобы выдать свои намерения другим людям под видом самых лучших для данных людей, при этом скрыть собственные целевые намерения [17]. Но это на самом деле есть лишь первый шаг языкового развития и эволюции самого человека.

П. Рикёр смотрит на проблему иначе, шире, видя в языке одновременно и средство благородства, мощный потенциал, даже аппарат справедливости как противодействия насилию. Язык несет в себе информацию, адекватно или ложно отражающую действительность. В общественных отношениях, как отмечает Н. Винер, «важен тот факт, что мы получаем через наши органы чувств информацию и действуем в соответствии с полученной информацией» [18].

Ошибочность многих определений информации [19] состоит в том, что знания и понимаются в них как информация, а информация — как знания. Однако на деле знания представляют собой не информацию вообще, а некоторую редукцию информации, отсеивание из нее сведений, не несущих смысла для получающего ее лица. И ближайшим родовым понятием для информации следует считать сведения как таковые, которые совсем необязательно будут превращены в знания. Именно так определяется информация в Законе РФ «Об информации, информатизации и защите информации», где говорится (ст. 2), что «информация — [это] сведения о лицах, предметах, фактах, событиях, явлениях и процессах независимо от формы их представления» [20]. Нельзя не увидеть,

[176]

что знания как термин в этом определении не фигурируют; и данный закон фактически вообще не использует понятия знаний в своем тексте [21].

Наиболее ёмким представляется определение информации, даваемое В.П. Бранским, через понятие отрицательной энтропии, или «негэнтропии» (специально введенный им термин) как меры организованного порядка. При этом Бранский, говоря о том, что информация представляет собой негэнтропию, не отождествляет ее с негэнтропией как таковой. «Информация, — уточняет он, — появляется только там и тогда, где и когда одна упорядоченная система «отражается» в другой, т. е. где имеется отношение одного порядка к другому порядку» [22]. И это понимание информации, связанное с сознанием, языком и психикой человека, имеет в нашем случае ключевое значение.

«Информация» как термин имеет латинское происхождение: informatio, который первоначально означал ознакомление, разъяснение [23]. Начальное понимание информации как сведений, отмечается в данном энциклопедическом словаре, сохранялось вплоть до середины ХХ века, и в связи с развитием коммуникационных средств в дальнейшем были предприняты первые попытки измерения количества информации с использованием вероятностных методов. При этом в информации следует выделять содержательный и аксиологический аспекты, связанные со смыслом и ценностью информации как важнейшими ее критериями.

Способность со стороны кого-то поставить в «информационную зависимость» того или тех, кто нуждается в истинной информации, превращается, таким образом, в потенциальную форму насилия, как в межличностных, так и в общественных отношениях. А реализация этого потенциала могущества, связанного с удержанием или строгим нормированием информации, выгодным ее держателю, превращается в насилие

[177]

над менее информационно могущественной стороной. Под «информационным могуществом» в концептуальном смысле мы понимаем и совокупность актуальных знаний вообще, и также уровень образованности индивида или общества в целом, а в смысле, так сказать, тактическом — наличие у данного лица или организации информации, важной для принятия решения в данный конкретный отрезок времени.

При этом перед руководством встают также проблемы лжи и дезинформации как разновидностей интеллектуально-информационного насилия. Ложь представляет собой преднамеренное введение заведомо неверных представлений в сознание другого человека. Ложь буквально укоренена в повседневной жизни людей, отмечал еще К. Мелитан [24]. Ложь, говорит он, есть всюду, где взаимодействуют люди, ложь — одна из функций человеческих коммуникаций, при которых осуществляется соприкосновение интересов различных людей и социальных групп. Интерес психологии и философии состоит здесь главным образом в определении «удельного веса» ее в общественной жизни. Из этого же вытекает и стратегия информационной разведки, стратегия получения информации на различных уровнях управления, а также и противоположные им задачи — сохранения тайны и защита необходимой собственной информации.

Понятие дезинформации близко понятию лжи. Дезинформация — это скрытая ложь, выдаваемая за правду. Дезинформация представляет собой передачу ложных сведений как истинных или, наоборот, истинных сведений как ложных. Таким образом, сущность дезинформации заключается в том, чтобы ввести другого человека или группу людей, даже общество в заблуждение. Ложно информированный, обманутый человек дезориентирован в социальном, политическом, экономическом, правовом пространстве и времени и поэтому фактически подвергнут насилию. Дезинформация как языковой обман есть, таким образом, одна из самых коварных форм так называемого «косвенного насилия», ведущего к ограничению свободы индивида и общества. Непрямое насилие также успешно подавляет свободу, как и открытое, сказали мы выше.

Дезинформация с целью представления себя как истины выступает, как правило, в таких эффективных формах замаскированного насилия как полуправда и как «ложь умолчанием». «Ни один нормальный человек не скажет всего ни зрителю, ни жене, ни другу», — сформулировал однажды, быть может, сам того не желая, свою концепцию «правды» Николай Сванидзе, автор и ведущий телепрограммы «Зеркало» [25]. После знаменитой выборной кампании 1996 года

[178]

«Голосуй и победишь!» по переизбранию Б.Н. Ельцина на пост президента России, в обществе были обильно посеяны семена сомнений не только в отношении целей масс-медиа, и в первую очередь телевидения, как средств, предназначенных приносить истинную информацию обществу, избирателям, но и в элементарной правдивости «средств массовой информации». Политический режим, построенный на интеллектуальной нечестности по отношению к своим согражданам и защищающий интересы в первую очередь определенных слоев общества, стоит на феноменах полуправды или «лжи умолчанием», как на столпах, пока вместе с ними не падает ниц. История изобилует примерами, наиболее ярким среди которых является вынужденный (как «добровольный») уход Ельцина с поста президента 31 декабря 1999 года, еще в мае атакованного процессом парламентского импичмента. И эта отставка, также лживо, как и все его пребывание у власти, вынужденно обличенная в триумфально-новогоднюю форму, явилась закономерным результатом лживости созданного самим Ельциным псевдолиберального и псевдодемократического политического режима.

Управление больше чем какая-либо иная область социальной деятельности является сферой информационной; управление строится в самую первую очередь именно на основе распространяемой управляющим центром информации, через информацию, информирование. Управление есть по существу регулирующее информирование больших масс людей, не связанных между собой непосредственным образом. Управление — это «намеренное воздействие» (А. Гжегорчик) на группы людей, связанное в первую очередь с их информированием. Является ли данное «намеренное воздействие», как и «вмешательство» насилием? Определение насилия через понятие свободы позволяет с большой степенью ясности подойти к ответу на этот вопрос. «Намеренное воздействие, — говорит А. Гжегорчик, — может уменьшить степень свободы действия лица, на которое мы воздействуем, а может и не уменьшить ее. Заключая кого-то в тюрьму, мы уменьшаем степень свободы его физического действия. В то же время, давая ему совет, мы не уменьшаем свободы его действия» [26].

Совет — это информация; польский ученый имеет ввиду добрый совет и добросовестную, истинную информацию.

«Совет» из разряда «голосуй и победишь» является полуправдой, недобросовестной информацией, и потому — насилием, ибо он дезориентирует человека, в немалой степени даже его зомбирует.

[179]

Однако даже «добросовестный совет» как форма «намеренного воздействия» нуждается в определенном анализе. «Можно считать, что каждая информация уменьшает субъективное чувство психической свободы, — продолжает А. Гжегорчик здесь же. — Те, кто ничего не знает, считают, что все возможно, тем самым они не имеют никаких тормозов. Однако, это чувство иллюзорно», — резюмирует он. «… Имеется большая разница между восприятием истинной информации и восприятием ложной информации, — подчеркивает ученый. — Принятие истинной информации не ограничивает действия, наоборот, оно делает его более эффективным. Лучше сознавая факты, мы не совершаем ошибок, не делаем лишних попыток. Познание фактического состояния своевременно указывает нам на препятствия, на которые мы бы и так натолкнулись в своем действии». «Итак, — резюмирует он, — истина не создает ограничений, она лишь обнаруживает те, которые объективно существуют в самой реальной ситуации». Принятие же ложной информации, дезинформации, говорит он, «является существенным ограничением действия, поскольку закрывает доступ к реальности». Это происходит от того, говорит Гжегорчик, что действие основывается на знании о действительности. «Тот, кто поверил ложной информации, — говорит он, — лишен доступа к определенному фрагменту знания о действительности». И это будет продолжаться так долго, пока индивид не убедится, что был в заблуждении. «Те, кто распространяет ложную информацию, — резюмирует Гжегорчик, — фактически пытаются ограничить людей, которым врут».

Такое ограничение как форма «намеренного воздействия» является несомненным насилием. «Разрушение психической жизни» польский ученый и определяет как вид насилия. «Обман — это разрушение познания, — говорит Гжегорчик, — и потому он принадлежит к насильственным действиям».

Ограничения как «намеренные воздействия» могут однако не только блокировать человеческую свободу, но способны также выступать и средством защиты от других ограничений жизни. Например, создавая специальный комитет по борьбе с наркотиками (Указ Президента РФ от марта 2003 г.), политическое управление как власть препятствует распространению наркотиков, защищая общество от наркомании как феномена, ограничивающего и разрушающего самою жизнь. То, что не уменьшает свободы действия, говорит Гжегорчик, не является фактором, разрушающим жизнь, не принадлежит к насильственным действиям и даже более того — может быть причислено к ненасильственным действиям. Таким образом, добросовестный совет, информационные предложения, даже если они выступают в формах «намеренного воздействия», а также даже в формах некоторого «нажима» не являются

[180]

по своей сути насилием. И именно эти виды становятся важнейшими средствами управленческого воздействия в педагогическом процессе, в образовании.

Выводы:

1. Рост рационального сознания, на основе которого первоначально и возникает управление, позволяет общественным отношениям в дальнейшем положить начало преодоления исторической фазы своего инобытия в форме суггестивного и других видов насилия, ибо самой генетической природой управления изначально была положена задача обеспечения максимальной свободы и инициативы индивидуальных действий и всего поведения человека, сорганизованного с другими людьми для их общих, совместных действий и решения совместных задач.

2. Управление, являясь в наибольшей степени информационной сферой регулирования отношений, как информационное воздействие способно как сокращать, так и расширять степень свободы индивида, индивидуальных и общественных отношений. Восприятие истинной информации не ограничивает действия, наоборот, оно делает человека более эффективным, так как, лучше сознавая факты, человек не совершает ошибок. Истинное знание не создает ограничений, а лишь обнаруживает те, которые объективно существуют в самой действительности. Принятие же ложной информации, дезинформации является существенным ограничением свободы человеческих действий и потому является насилием, поскольку блокирует его адекватный доступ к реальности.

3. Информационный обман — это разрушение познания, и потому он принадлежит к насильственным действиям. В этом смысле реклама как распространенный способ подачи информации может выступать насилием в определенных формах и обстоятельствах. То же следует сказать и о так называемом PR — public relations (паблик рилейшнз) как в определенных обстоятельствах, так и при известных средствах дезинформационно-насильственных способах «связей с общественностью». Все это требует от социального управления контроля добросовестности подаваемой информации, ограничений и блокирующих воздействий, даже запрещения определенных видов и способов подачи рекламной и PR-информации, скрытым насилием переходящих в дезинформацию.

4. При этом информационное ограничение, которое не уменьшает свободы человека (как, например, правовым порядком определенное блокирование ложной информации, лжи), не может быть отнесено к насильственным действиям. И если главный вопрос управления состоит в том, что подлежит изменению деятельностью человека в мире,

[181]

то ответ в аспекте рассматриваемых нами вопросов состоит в том, что насилие не соответствует природе и сущности человека в мире. Оптимальное сочетание толерантности, принципов ненасилия и также силы, способной быть примененной в виде «насилия над насильниками», является наиболее действенным сочетанием управленческих средств для выгодного всем объединившимся в данном обществе и организации регулирования социальных и межличностных отношений. И величины этого сочетания сил разной направленности обретает свое управленческое воплощение в этике ответственности.

Примечания

[1] Синк Д.С. Управление производительностью. М., 1989. С. 121.
Назад

[2] См.: Михайлов Ф.Т. Образование и власть // Вопросы философии, 2003, №4. С. 18-30.
Назад

[3] См.: Стрельченко В.И. Трансцендентализм и образовательная метафизика XX века // Философия детства и социокультурное творчество: Материалы X международной конференции «Ребенок в современном мире. Культура и детство». СПб., Изд-во СПбГПУ, 2003. С. 31-38.
Назад

[4] См.: Пигров К.С. Некоторые принципы образования и проблемы управления им // Управление: цели и ценности: Материалы междисциплинарного научного семинара. СПб., 2004. С. 208-238.
Назад

[5] См.: Будущее европейского образования. Болонский процесс (Сорбонна — Болонья — Саламанка — Прага). СПб., СПбГУ, 2002.
Назад

[6] См., напр.: Кондрашов П.Е. Модернизация образования как задача социального управления // Высшее образование сегодня, 2002, №3. С. 12-16.
Назад

[7] См.: Госс Ж. Ключевые понятия гуманистической и христианской концепции ненасилия // Ненасилие: философия, этика, политика. М., 1993. С. 22.
Назад

[8] И «та же сила называется властью (Gewalt), — говорит Кант, — если она может преодолеть сопротивление того, что само обладает силой». (Кант И. Критика способности суждения // Кант И. Собр. соч. в 6-ти т. Т. 5. М., 1974. С. 268).
Назад

[9] См.: Давыдов Ю.П. Норма против силы. Проблема мирорегулирования. М., 2002. С. 47.
Назад

[10] Харпер Л. Убить пересмешника. М., 1964. С. 173.
Назад

[11] См.: Гусейнов А.А. Понятия насилия и ненасилия // Вопросы философии, 1994, №6. С. 35.
Назад

[12] См.: Рикёр П. Торжество языка над насилием. Герменевтический подход к философии права // Вопросы философии, 1996, №4. С. 27.
Назад

[13] Берлин И. Два понимания свободы // Берлин И. Философия свободы. М., Новое литературное обозрение, 2001. С. 176.
Назад

[14] Гельвеций К.А. О человеке // Гельвеций К.А. Сочинения. В 2-х т. М., 1974. Т. 2. С. 458. (Гл. XII. О свободе печати).
Назад

[15] Платон. Государство // Платон. Сочинения: В 4-х т. Т. 3. М., 1994. С. 204-205, 152, 183.
Назад

[16] Дюркгейм Э. О разделении общественного труда. М., 1996. С. 390.
Назад

[17] См.: Тульчинский Г.Л. Самозванство. Феномен зла и метафизика свободы. СПб., 1996. С. 16.
Назад

[18] Винер Н. Человеческое использование человеческих существ: Кибернетика и общество // Винер Н. Человек управляющий. СПб., 2001. С. 24.
Назад

[19] Першиков В.И., Савинов В.М. Толковый словарь по информатике. М., 1991. С. 79, 129.
Назад

[20] Закон Российской Федерации «Об информации, информатизации и защите информации». М., Известия, 1995. Закон дает в ст. 2 еще несколько базовых определений, в т. ч. информатизация, информационные процессы, информационные ресурсы, информационная система. В частности информатизация понимается как «организационный социально-экономический и научно-технический процесс создания оптимальных условий для удовлетворения информационных потребностей и реализации прав граждан, органов государственной власти, органов местного самоуправления, организаций, общественных объединений на основе формирования и использования информационных ресурсов».
Назад

[21] Если не считать ст. 14, где говорится, о том, что «граждане и организации имеют право на доступ к документированной информации о них, на уточнение этой информации в целях обеспечения ее полноты и достоверности, имеют право знать, кто и в каких целях использует или использовал эту информацию». (курсив мой. — О.Г.)
Назад

[22] Бранский В.П. Теоретические основания социальной синергетики // Вопросы философии, 2000, №4. С. 115.
Назад

[23] Краткая философская энциклопедия. М., 1994. С. 186-187.
Назад

[24] См.: Мелитан К. Психология лжи. СПб., 1903. С. 36.
Назад

[25] См.: Коммерсант-daily. 1997. 23 апреля.
Назад

[26] Гжегорчик А. Духовная коммуникация в свете идеала ненасилия // Вопросы философии, 1992, №3. С. 56. (курсив мой. — О.Г.)
Назад

КУЛЬТУРНАЯ ЭВОЛЮЦИЯ НАСИЛИЯ

И ВЛАСТЬ ДИСКРИМИНАЦИЙ

Дискурс насилия

Несмотря на некоторые природные и антропологические предпосылки насилия, оно по сути есть феномен культуры, институциальный атрибут социальных процессов и отношений. История народов мира демонстрирует эволюцию форм и видов физического и социального насилия, геноцида, истребления, уничтожения. Многие так называемые пещерные инстинкты ярко представили себя на разных этапах эволюции и взаимодействия культур, последнее время они проявляются уже в масштабах цивилизаций. Процессы глобализации культуры дополняются усилением международного терроризма, влияния локальных культурных течений, этнизацией социальных конфликтов.

В современном обществе сложилась система государственного и частного информационного насилия. Средства массовой информации навязывают выгодные им и их реальным хозяевам оценки, мнения, электоральное поведение. Насилие входит в язык, семантику передач, повседневные коммуникации.

Сейчас мы наблюдаем активно внедряемую в массовое сознание новую порцию оптимистических мифов, коррелирующую с новой глобализационной волной и сопровождающей ее реальной логикой действий субъектов в борьбе за ограниченные ресурсы планеты. Глобальные прогнозы обладают особой значимостью, обнаруживая ответственность субъекта предсказания, связь с социальным временем и усилением конструирующего отношения субъекта к действительности, воспитанием гражданственности и гуманизма. При этом стремление международного сообщества спрогнозировать хронотоп успешного социального развития не помешало тому, что события 11 сентября 2001, 23 октября 2002 и августа - сентября 2004 года оказалось непредсказуемыми, показав возможности разрыва культурных хронотопов посредством насилия и террора. Последний получает такой огромный размах по жестокости и трагическим последствиям, что назван нашим Президентом прямой интервенцией, войной против России.

Современное общество характеризуется невиданным увеличением влияния информационной составляющей на социальные процессы, какими бы концептуальными параметрами мы его не снабжали - постиндустриальное, информационное, рыночное, гражданское, сетевое. В начале прошлого столетия произошла англо-бурская война, которую начала Великобритания, затем - русско-японская война, этих войнах широко использовались националистическая и шовинистическая пропаганда. Конфликты сотрясали на протяжении всего ХХ века и благополучные, и развивающиеся страны: этнические и конфессиональные трения в Бельгии, США, Канаде, Ирландии, постоянная напряженность в Израиле, у нас на Кавказе.

Насилие – это социальный феномен, сложный, многоаспектный по своей структуре и включенности в социальные сети. События последнего времени в России - погромы на рынках, теракты, массовые беспорядки на Манежной площади после проигрыша российской футбольной сборной на чемпионате мира 2002 г. и, наконец, убийства детей мигрантов в Волгограде и Санкт-Петербурге - позволяют говорить о вариациях этого социального явления и требуют глубокого объяснения различных форм насилия.

Есть мнение, что насилие, на словах отвергаемое многими, одновременно несет в себе черты архетипического притяжения, дикой привлекательности, ореола героики и революционности, справедливого возмездия. В таких случаях вдохновители террористов объясняют акты насилия потребностью, исходящей из глубочайших недр души. И, несмотря на известный всем корыстный и циничный расчет, сопровождающий все подготовленные определенными центрами варварские теракты, есть точка зрения, полагающая насилие антропологической константой и непреходящим феноменом культуры. Для того, чтобы избавить нашу культуру от столь ужасающего сопровождения, необходимо со всей серьезностью отнестись к тому факту, что насилие часто наделено зловещей, магической силой. Еще недавно наши школьные учебники восхищались национально-освободительными движениями, цареубийцами, народовольцами, революционерами.

Сегодня очаги насилия представляют собой результат падения социалистической системы и перехода к либеральной экономике, что сопровождалось распадом Югославии, СССР, Чехословакии. В бывшем СССР дезинтеграционные процессы породили территориальные претензии, потоки беженцев и переселенцев. При этом, имея универсальный характер, социальное насилие конкретизируется и в открытых, и закамуфлированных формах локально определенных сфер общественной жизни. Без ясного осознания присутствия насилия в умах и сердцах, например, целого класса рецидивистов, убийц и насильников, эффективное противостояние его эскалации невозможно. В определенном смысле насилие привлекает, зомбирует, попадая в русло экстремистских идей и варваров-исполнителей зловещих проектов. Иные формы насилия, не совпадающие с террором, кажутся безобидными, и тогда оказывается, что очарование, идущее от него, слишком велико, чтобы от насилия можно было избавиться лишь путем простого запрета[1], ибо оно есть постоянный атрибут исторического процесса и человеческой жизни.

Вместе с тем необходимо научиться проводить грань между насилием негативного свойства, деструктивным по своей сути и отвратительным в своих проявлениях, и насилием – допустимым и даже в определенной степени необходимым, умением постоять за себя. Скорее всего, здесь речь идет даже не о насилии, а о противодействии ему.

При определенном его толковании, объяснении можно считать, что оно появилось задолго до цивилизованного общества. В массовом сознании насилие чаще сводится к стереотипу как чисто физическому надругательству над личностью, но это узкий, односторонний подход. На самом деле насилие в любом обществе и при любом государственном строе - категория социальная, прежде всего по своим побудительным мотивам и последствиям. Имея универсальный характер, оно существует в многообразных формах во всех сферах жизни: политической, экономической, духовной и семейно-бытовой. Насилие невозможно сосчитать, измерить, даже если бы его можно было охватить чисто внешним образом, оно не сводится к своим внешним проявлениям.

Мы наблюдаем незаконное экспериментирование над людьми, терроризм, захват заложников, геноцид, апартеид, работорговлю, пытки, насилие в различных формах и проявлениях. И это еще не весь перечень дискриминационных практик, актов насилия. Сами правительства, административные и военные органы, международные корпорации, медики, родители применяют незаконные действия в отношении бедных, женщин, детей, этнических, культурных и религиозных меньшинств, диссидентов, бездомных, безработных, стариков[2].

Особое внимание уделяется международным сообществом защите прав человека от социального насилия и злоупотреблений властью. Насилие, его идеология, и его проявления – вне зависимости от конкретных побудительных мотивов – являются проявлением культурной или социальной патологии. Только принципы и подходы, исключающие насилие как средство решения проблем, могут изменить мир, создать в обществе условия, показы­вающие насилие в его истинном свете – как извращение и отклонение от нормы человеческих взаимоотношений.

Прежде всего, надо учесть, каким образом в эволюции культур закрепляется и передается коммуникативный образ насилия, и наоборот, как язык позволяет сохранять насилие в самом дискурсе. С другой стороны, академизм и профессионализм в сфере социальной антропологии и социологии насилия остаются разделенными и взаимодействуют недостаточно эффективно. Но в таком случае трудно говорить о создании правового гражданского общества, хотя согласимся, этот процесс требует времени и стратегических действий, но мы должна начать его, если не хотим поставить на карту все завоевания гражданства[3].

В социальной, политической, экономической, духовной, семейно-бытовой сферах насилие выступает как силовое воздействие, противоречащее процессам идентификации, юридическим нормам, нравственным принципам, системе ценностей, свободе. Институциальность насилия в том, что социальные институты – государство, СМИ, образование, семья – устойчиво воспроизводят информационные и социальные практики, в том числе социальные действия, связанные с насилием и агрессией. Основными генетическими источниками экстремизма и насилия выступают, в том числе конструирующие их духовные, культурные, экономические, политические, языковые источники. Поэтому взаимосвязь научного и повседневного дискурса, семантики языка и дискриминационных практик представляет интерес для анализа[4].

Для объяснения всплеска насилия стоит обратиться к концепции природы человеческой агрессии, восходящей к идеям Э. Фромма. Ему принадлежит разделение агрессивности на позитивную, поставленную на службу витальным интересам вида, и негативную, обязанную своим возникновением стремлению к удовлетворению влечения к жестокости самой по себе[5]. Если бы наши отношения с миром были безоблачными, то тема насилия снялась сама собой. Дополнительным стимулом к возникновению насилия служат отношения, в которых попирается человеческое достоинство, ущемляется человеческая свобода, отнимается право на жизнь.

Трудности, связанные с определением насилия, получают разрешение, если поместить его в пространство свободной воли и рассматривать как одну из разновидностей властно-волевых отношений между людьми. Вместе с тем осуществляемое в форме насилия разрушение человеческой коммуникации не является тотальным. В процессе насилия одни индивиды навязывают себя, свои цели и нормы другим, стремятся подчинить их себе. Это не просто разрыв интерсубъективной коммуникации, а такой разрыв, который осуществляется по ее собственным законам, оправдывая себя тем, что задает якобы более высокую коммуникативную основу.

Язык многих отечественных чиновников, политиков, известных ученых, преподавателей, педагогов отражает слабое знакомство с предметной областью наук, анализирующих этносоциальные процессы и отношения, социальные проблемы насилия и взаимодействие культур. Остаются мало исследованными этнические перемещения в социальных группах, семейные отношения и языковые процессы, соотношение традиционных и современных культур, социальное поведение в постиндустриальном обществе, механизмы миграции. В публикациях акценты часто смещены в сторону содержания, наполненного дискриминационной семантикой, оказывая влияние на социальные практики и националистический дискурс повседневности.

Да и сами языковые коммуникации в этнологическом контексте изобилуют неологизмами, языковыми фантомами и мистификациями. Ведь надо учитывать, что понятия этноса и этничности выступают продуктом социального конструирования, кодирования в культуре, приобретения собственной семантики за счет взаимодействия языковых и культурных дискурсов. «Национальный вопрос в той или иной стране конструируется по-разному в зависимости не только от политической ситуации, но и от того, какой смысл вкладывается в само понятие нации»[6].

Тезаурус традиционных этнологических понятий этимологически воспроизводит дискриминационное социальное пространство. Ведь на поверку именно понятия нации, народности, национальности, этнической группы, национального меньшинства стали предпосылками неравенства субъектов СССР, предпосылками современных этнических конфликтов. Понятие этноса иногда употребляется в качестве рядоположенного понятию народ, хотя даже в примордиалистской стратегии возможна версия его интерпретации как обобщенного индивида со своим временем жизни и жизненным путем, событийным хронотопом в движении к нации как государственности.

С одной стороны, именно нация, ее этнические особенности чаще являются основой государственной мифологии, необходимой в моменты войн и катастроф. С другой стороны, в мирное время нация становится тормозом в развитии (изоляционизм средневековой Японии) и источником конфликтов по отношению к соседям или внутренним инородцам. Многофункциональное же понимание нации объединяет граждан одного государства, культурными ценностями, общей территорией.

П. Сорокин утверждал, что нет национальных проблем и национального неравенства, а есть общая проблема неравенства, выступающая в различных видах и производимая различным сочетанием общих социальных факторов, среди которых нельзя отыскать специально национального фактора, отличного от религиозных, экономических, интеллектуальных, правовых, бытовых, профессиональных, территориальных факторов[7].

Современная наука подчеркивает новый дискурс этничности, лежащий в поле изменений ситуации, историчности, различий контекстов[8], что еще совсем недавно можно было обнаружить как ядро научных дискуссий по этнологии. Объяснительные модели межэтнических конфликтов связаны с проблемами безопасности, депривации, статусного несоответствия, анализом роли этнических лидеров. Процессы модернизации, интеллектуализации народов привели к тому, что в престижных видах деятельности нарастает конкуренция между титульными национальностями и русскими[9].

В отсутствие адекватной политической стратегии и рационального управления сферой социального государство становится десоциализированным, этнические формы власти и государственности фабрикуют войны и конфликты. Привычные стереотипы, проблема воспитания толерантности в структуре этнической идентификации не находят должного места и в содержании образовательных программ по многим профессиям. Поэтому в контексте исследования различных форм насилия перед нами встают как внутренние проблемы расовые и этнические дискриминации.

Понятно, что перспектива не за ними, а за плюрализмом жизненных стилей, диалогом культур, правами человека, равноправием чистых и смешанных, старых и молодых, больших и малых, богатых и бедных наций, этносов, рас, групп и индивидов. Не сбросив расистские стереотипы и установки, нация не сможет стать монолитом перед лицом террора.

Расизм как идеология насилия

Известны отечественные и зарубежные работы[10], в которых идея расы представлена понятием, сконструированным в рамках идеологии, характерной для обществ, внутри которых власть тем или иным образом регулируется. Казавшееся ранее малоперспективным социально-антропологическое направление становится ареной современных научных и политических дискуссий по этническим и расовым проблемам. Расизм в первую очередь связывают с идеологией, в этом качестве он возник исторически, тесно переплетясь с идеологией национализма[11], а в современной Европе антииммигрантские и антибеженские настроения сочетают расистский язык с лексикой защитников нации-государства[12].

Раса кодируется в культуре[13], семантика расы создается сложным взаимодействием дискурсов, в которых языки культуры начинают ассимилировать термины расовой и этнической принадлежности. Термин расизм имеет самое прямое отношение к нашей городской и культурной повседневности, но одновременно это - установление отношения зависимости между социальным положением группы и ее культурными характеристиками. Расизм начинается там, где утверждают, что определенная группа людей отличается не кровью и генотипом, но тем, что такой тип поведения задан их культурой. Одни должны работать, другие — торговать наркотиками, третьи — осуществлять джихад.

В России религия отделена от государства, отсутствует религиозное воспитание, хотя планируется преподавание христианства в школах, разработана программа, но отсутствуют квалифицированные кадры. Однако внедрение приказным порядком христианства в отечественных школах, открытие университетской церкви - неравенство в отношении других конфессий. Например, в курсе истории отсутствует представление о многонациональном характере нашей страны, угро-финны, тюркские и ираноязычные народы, находившиеся в теснейшем контакте со славянами, отсутствуют, восточные племена действуют как враги, хотя они присутствовали на Руси не только в качестве захватчиков и террористов[14].

Обсуждая глобальные проблемы образования, вроде целесообразности единого экзамена, двенадцатилетки, мы забываем сложности, с которыми непосредственно сталкиваются далеко не все и которые мало кого интересуют. Это проблемы социальной адаптации детей с ограниченными возможностями, причем это общее обозначение всех детей, у которых нет возможности спокойно учиться в обычных школах[15]. При этом часто отрицательное отношение к этносам обусловлено родительским влиянием: запугивают цыганами, отмечают цвет кожи, дети смотрят документальные сцены драк фанатов, избиения «черных» в московском метро. В более интеллигентных школах таких сочинений не пишут, но волна национализма в школе захлестывает, подростки выражают эмоции сильнее и примитивнее взрослых.

К сожалению, даже в рамках вузовского образования употребляются те же самые конструкции, что и в слэнговой речи – черные, косоглазые, кавказцы, чучмеки, татарва, поналезли, повылезали. Значительная часть родителей предвзято относится к другим этническим группам, что сказывается на воспитании определенного отношения к национальному окружению. На вопрос теста о причине отсталости России старшеклассник из элитной гимназии отмечает пункт татаро-монгольское иго, в этом их убедила учительница истории.

Растет дистанцирование этносов друг от друга, но, чтобы обучать мыслить, учитель должен быть нестандартен, демонстрировать социальную ответственность. В школьном курсе истории фактически отсутствует представление о многонациональном характере нашей страны. И хотя уже нет Советского Союза, этнический и конфессиональный состав населения не изменился, русские и православные часто воспринимаются как синонимы. Угро-финны, составлявшие большую часть населения севера Восточно-европейской равнины, тюркские и ираноязычные народы находились в теснейшем контакте со славянами, но в курсе истории практически отсутствуют. Многовековое развитие сводится к беспрерывным войнам, жестоким завоеваниям, освобождениям отнятых территорий. Всюду восстания, революции, но полностью отсутствуют люди[16].

Концептуальный аппарат этнологии, в том числе понятие этноса, эволюционирует в истории культуры и по сути дела является, как и другие понятия и категории, продуктом социального конструирования, научного и публицистического дискурса, а в сфере образования – дискурсивной формы обучения, культурного и образовательного уровня учителя. Нельзя отрицать откровенно дискриминационный характер понятий титульной (коренной) нации, которые маститые профессора определяют по стажу проживания в данной территории, или понимания, например, немцев, эстонцев, русских не в качестве этноса, а лишь в одной функции - государственной, интегрирующей нации.

Одно из важных методологических направлений оказывается расположенным в плоскости механизмов приобретения социальными, экономическими и политическими конфликтами этнических параметров, этнической формы. Для оценки сепаратизма в русской среде представляют интерес версии истории, которые вырабатываются в регионах, претензии на суверенитет маскируются этнической спецификой, апелляцией к историческому вкладу в развитие цивилизации. Логическим продолжением националистических принципов становится рост субэтнического национализма, - например, немало сторонников понимания казачества как самостоятельного этноса. Налицо типичная для национализма идеализация русской истории.

Взаимосвязь между моралью и насилием как социальным действием, имеет сложный характер, обозначенный прямой и косвенной взаимозависимостью. Он обу­словливается рядом факторов исторического, социально-экономического, правового, культурологического, психологического характера[17]. Во всем мире и в том числе современной России преступность, террор, экстремизм и насилие приобрели новые качества: вооруженность, криминальный профессионализм, организованность.

Мотивы и цели насилия играют настолько большую роль, что в определенных случаях в качестве насильственных могут выступать даже действия, направленные на поддержание жизни. Насилие представляет собой узурпацию человеческой свободы, в том числе свободы этноса, социальной группы в ее наличном бытии, внешнем выражении. Собственно говоря, механизм, технология насилия состоят в том, что люди принуждаются к определенным поступкам или чаще всего удерживаются от определенных поступков с помощью прямого или косвенного воздействия. Террор в таком случае - это, может быть, - вывернутая наизнанку философия общего дела, ведь революционный террор долгое время был овеян ореолом революционной романтики.

В таком контексте экстремизм и насилие есть узурпация свободной воли, посягательство на свободу, раскрывается как агрессивная форма конфликта, принуждения, экстремизма. Расистский дискурс начинается там, где возникают сравнения и приоритеты этнического свойства, но мы плохо анализируем неудачи, ошибки, уроки истории, не опираемся на результаты науки. В итоге расистское, технократическое мышление пронизывает наше поведение.

Этноцентристская образность въелась не только в наше повседневное сознание, но и в ткань СМИ - как обычный – националистический расизм. В определенном смысле, осуществив семантический перенос, можно сказать, что есть и технократический, есть и гендерный расизм. В национальной идее пока остаются перегибы в сторону национализма, дискриминации по этническому признаку, должно быть развитое понятие гражданственности и нации как принадлежности к государству, а не этничности. Это касается и судебной, и исполнительной власти. От того, каким дискурсом мы теоретически конструируем и организуем социальную реальность в ее параметрах неравенства и дискриминаций, непосредственно зависит стиль социальных практик. Приблизительно это имеют в виду, когда говорят о дискурсивной организации общества[18]. Порой официальные лица по телевидению преподносят тему миграции в терминах угрозы, претензий на блага, потенциальной преступности, разрушающей социальную сплоченность.

Нагрузка на городскую инфраструктуру, ухудшение криминогенной ситуации, рост ксенофобских настроений, активизация национал-экстремистских группировок одновременно демонстрируют нам, что специфика общественных проблем — в их дискурсивной природе, дискурсивном производстве[19]. Концентрация на тенденциозно истолкованных образах прошлого и будущего рассматриваются как средство для решения практических политических и экономических задач, придавая им эмоциональную привлекательность.

Национализм становится оболочкой для различных идеологических конструкций, проблема становится общественной, когда она обсуждается публично. В России нет, для сравнения, проблемы инвалидов, а на Западе есть. Люди, страдающие из-за отсутствия возможности жить полноценной социальной жизнью, отсутствия инфраструктуры, специальных приспособлений, существуют, а такой проблемы, дискурса в обществе просто нет.

Удивляет идеализм ораторов и авторов, которые полагают обсуждение положения социальной интеграции инвалидов в образование делом решенным, а затем обратим свое внимание на целый ряд вопросов, требующих хотя бы первичного обсуждения не только академической, но и публицистической когортой. Между тем по результатам Центра независимых социологических исследований (Санкт-Петербург) выходит, что сегодня возник новый дискурс о миграции, и публичный дискурс об этничности потерял свою нейтральность. При этом средства массовой информации открыто заговорили на расистском языке, а бытовой расизм (и ранее поддерживаемый академическим и образовательным дискурсом) выплеснулся на страницы газет[20].

Только устранив из общественной жизни причины нынешней эндемической склонности к насилию за счет установления в обществе разумных, справедливых основ, можно заставить граждан, группы, действующие на социальной сцене, уважать закон и порядок, превратить это в естественную норму человеческих взаимоотношений[21]. Чтобы дискриминации по этническому признаку был положен конец, необходим переход к толерантности, гражданскому пониманию нации и одновременному вытеснению этничности из политики в сферу культуры. Недаром отличительной чертой советского наследия считается официальная, объективированная кодификация этнического многообразия именно как национального многообразия. В течение столетий Россия развивалась как жесткое унитарное государство, но старые имперские структуры не соответствуют потребностям новой эпохи. Появилась кардинальная проблема - совместить централизацию власти и многонациональную государственную структуру с требованиями современности. Подобное наследие также не может, конечно, не порождать агрессию и стремление к насилию.

Между тем российская идентичность – не проект, но отчасти уже реальность: более половины населения идентифицируют себя как гражданина России и меньше - как представителя своего этноса. И, если классический дискурс сменяется новыми формами шовинизма, национализма, то это - лишь вариации на тему неравенства, дискриминации, нарушения прав и свобод человека. Проблемно-деловая игра по проблеме немецкой автономии в г. Марксе более десяти лет назад вскрыла расизм на бытовом и управленческом уровне[22]. Один из секретарей Обкома КПСС в беседах с населением по поводу возможного возвращения поволжских немцев из мест исторической депортации прямо предупреждал: приедут, огороды отымут.

Нерешенность проблемы ведет к насилию, но более спокойные немцы Поволжья стремились решить проблему на интеллектуальном уровне, на конференциях и круглых столах, а более горячие и эмоциональные народы Кавказа встали, как известно, на другой путь. В ситуациях такого рода требуется аналитическое решение, ориентированное на удовлетворение потребностей сторон посредством устранения источника проблемы. Как заметил С.Кириенко, люди прибегают к законам шариата, если не действуют остальные[23].

В воспроизводстве мифов об этнических мигрантах, о так называемых гостях с юга демократическая печать преуспела больше, чем откровенно расистские издания русских националистов, прежде всего потому, что демократические (коммерческие) СМИ рассчитаны на массовую аудиторию. Быстрое распространение этих стереотипов в массовом сознании стало поводом для постепенной трансформации политической стратегии в национальной сфере[24]. Новый политический дискурс стал полезен в оправдании практик социальных институтов и государственных структур.

Источниками изменения сознания и массовых коммуникаций выступают дискурсивные практики, при их помощи возможно уменьшение доли расизма в современной коммуникационной культуре. Так, полагают, что одно из последствий глобализации – это отсутствие больших различий между азиатским и европейским национализмом.

Дискриминация в пространстве неравенства

Власть дискриминаций есть власть неравенства. В социальном конструировании классов огромную роль играет чувство позиции, занимаемой в социальном пространстве, того, что можно и чего нельзя себе позволить. К сожалению, межкультурные взаимодействия, этнические стереотипы, проблема воспитания толерантности зачастую не находят должного места и в содержании образовательных программ по многим социально-гуманитарным, экономическим и политологическим профессиям. Между тем основными регуляторами этносоциальных отношений выступают технологии социального контроля и диалога культур, которые зачастую требуют изменений в социальной структуре, социальных институтах и этнополитическом курсе, необходимы для удовлетворения ущемленных национальных и социальных потребностей и установления новых, самодостаточных отношений.

Поэтому методология этнокультурной политики сегодня явно отстает от темпа насилия, она не базируется на понимании социального пространства в контексте целостного антропологического и системного подходов, социальное проектирование и отслеживание тенденций в лучшем случае заменяются тривиальным обращением к статистике, которая оказывается в режиме post factum. Видимо, правы те, кто обращают внимание на ущербность конституирования отечественной национальной политики. Видимо, нужны усилия специалистов по социальной антропологии, которые анализируют не только культурные и социальные источники дискриминационных практик, различных форм насилия, но и формируют представления о социальных следствиях насилия. В самом деле, язык выступает этническим символом и основой идентификации, хотя это положение поддерживается не всеми, так как реализация, например, статуса государственных языков и реального двуязычия выступает не только фактором согласия, но и в ряде случаев сильнейшим конфликтогенным источником.

Этническая идентичность пересекается с культурной идентичностью, например, в смешанных браках, то есть реальное существование этноса неотделимо от его этносоциальной идентификации. Другая сторона открывается нам в социальной конструкции как облике самого этноса и его обусловленности содержанием понятия этноса. Недаром некоторые исследователи указывают, что внешней формой выражения этноса является этноним – самоназвание: русские, французы, грузины. В целом этнокультуры воспроизводят и конструируют национальную культуру.

Это содержание дополнительно формирует особые социокультурные конструкты в понятиях причин и следствий насилия, детализации факторов, мотивации в структурно-функциональной методологии, поведенческой концепции, концепции коллективного действия, которые, в свою очередь, связаны с проблемами безопасности, депривации, статусного несоответствия, анализом роли этнических, военных и политических лидеров. В итоге главное методологическое направление оказывается расположенным в плоскости механизмов приобретения социальными, экономическими и политическими конфликтами этнических параметров, приобретения ими этнической окраски. Все большую популярность у современных авторов приобретает многофункциональное понимание нации, которая объединяет индивидов – граждан государства с общим или близкими языками, культурными ценностями, общей территории.

Тезаурус традиционных этнологических понятий этимологически воспроизводит дискриминационное социальное пространство, поскольку понятия нации, народности, национальности, этнической группы, национального меньшинства стали предпосылками неравенства субъектов СССР, а в определенном смысле и предпосылками современных этнических конфликтов. После критики сталинского определения нации появились многочисленные попытки изменить эту дефиницию, так как наличие государственности, определенного типа общества для этого определения необязательно, хотя обязательна обусловленность социально-психологическими параметрами национального характера, культурными механизмами.

Противоречие на пути дефинитивных изменений понятия нации предлагается иногда разрешить более активным оперированием понятия народ, что представляется спорным - по крайней мере, в двух отношениях: рядоположенностью этого понятия с понятием этнос и более широкого его содержания за счет включения других социальных и этнических групп. Обыденное мышление с легкостью привлекает новояз, стала привычной неприязнь к лицам кавказской национальности, они же рассматриваются как потенциальный источник взятки.

К примеру, отсутствие регистрации служило столичным школам предлогом, чтобы отказаться принять детей беженцев, но по указу Московского правительства от сентября 2000 года дети могут учиться в школе без московской прописки. Хотя действие Конституции РФ и Конвенции о правах ребенка никто не отменял, остается множество препятствий, мешающих, например, чеченскому ребенку учиться в нормальной школе.

Широко известны основные научные подходы к пониманию этничности. Примордиалистский, объективистский, - рассматривает этнос как некую общность, имеющую общих предков и единую расово-биологическую породу (пример - теория этногенеза Л. Гумилева[25]). Конструктивистский, - понимает этнос в субъективистском ключе – как воображаемое сообщество, созданное на основе тождественности каждого члена с созданным культурной элитой национальным мифом.

Здесь важно, как определяется взаимодействие объективных демографических параметров, с одной стороны, и политических и социальных стратегий, которые разворачиваются на фоне этих реалий, — с другой. Системе советских представлений ближе позитивистский дух, примордиалистское понимание нации как исторической общности, объединенной территорией, хозяйственным укладом, культурой, обычаями, религией, языком и самоназванием[26]. При этом многие кровавые конфликты в мире начинались с вопроса о языке, это мощнейшее средство модернизации, интеграции. На каком языке говорит налогоплательщик, на таком языке должно говорить государство, бюрократия. Языковое многообразие - это богатство любого государства, оно должно найти ресурсы и возможность удовлетворить языковые запросы.

Одним из продуктивных направлен

Поиск по сайту: