Интервью с «Козодоем» Каммингсом

«Стало быть, я тогда лудил в одном кабаке у Шорти, это в Сиэтле, знаешь, да? Я там жил в то время. Мне нужна была глянцевая фотка получше – для рекламы, понятно. Ну, и наш бас-гитарист рассказал мне, что на островах живет один парень, вроде он неплохо работает. Телефона у него не было, так что пришлось посылать ему открытку.

И вот он является. Очень странный на вид, одет вроде как пижон – в джинсах, высоких ботинках, а сверху еще оранжевые подтяжки. Ну вот. Вынимает он свои причиндалы, в смысле аппараты, такие обшарпанные. В жизни не подумаешь, что они могут работать. Ну, думаю, дела. А он ставит меня вместе с моей дудкой напротив белой стенки и говорит: играй, да не останавливайся. Я и заиграл. Минуты три или около того фотограф стоял как столб и глазел на меня. Ну и взгляд у него, должен сказать! Как будто пронизывает тебя насквозь. Глаза у него были голубые-голубые. В жизни таких не видал.

Потом, смотрю, начал снимать. И спрашивает, не могу ли я сыграть „Осенние листья“. Я сыграл.

Наверно, раз десять подряд, пока он возился у своих аппаратов и отщелкивал один кадр за другим. Потом он мне говорит: „Порядок, я все сделал. Завтра будут готовы“.

На следующий день приходит с фотками, и тут я чуть не упал. Уж сколько меня снимали за всю мою жизнь, такого еще не было. Класс, можешь мне поверить. Ей-Богу. Запросил он пятьдесят долларов – дешево, по-моему. И, значит, благодарит меня и, уходя, спрашивает, где я играю. Я говорю: „У Шорти“.

А через несколько дней выхожу играть на сцену и смотрю – он сидит в углу. Слушает. Ну вот, а потом он стал приходить раз в неделю, всегда по вторникам – сядет за столик, слушает и пьет пиво – не по многу.

Я в перерывах тогда подсаживался к нему на пару-тройку минут. Спокойный такой мужик, говорит мало, но приятный. Всегда очень вежливо спрашивал, не могу ли я сыграть „Осенние листья“.

Так, мало-помалу, мы и познакомились. Я тогда любил ходить в гавань – садился и смотрел на воду и на корабли. Оказалось, что и он туда приходит. И так как-то получилось, что мы стали приходить к одной скамейке и проводили полдня в разговорах. Знаешь, такая парочка стариканов, оба уже у финиша, оба чувствуют, что устарели и никому не нужны.

Он частенько приводил с собой собаку. Хороший пес. Он звал его Хайвей.

Музыку он чувствовал, это точно. Джазмены ее тоже чувствуют. Поэтому, наверно, мы и сошлись с ним. Знаешь, как это бывает, играешь мотивчик, уже тысячу раз его сыграл, а потом вдруг р-раз! – и у тебя в голове целая тьма новых мыслей, и они сразу вылетают из дудочки, не успеваешь даже о них подумать. А он сказал, что в фотографии и в жизни также. И еще он сказал: „Это как заниматься любовью с женщиной, которую по-настоящему любишь“.

Он тогда, помню, все пытался передать музыку в визуальных образах, как он это называл. Однажды он мне сказал: „Джон, помнишь, ты играл одну фигуру в четвертом такте „Изысканной леди“? Ну так вот, я наконец поймал ее, позавчера утром. Свет на воде был такой, как надо. И тут смотрю в видоискатель, – а в небе цапля делает петлю. Я сразу же вспомнил твою фигуру и щелкнул кадр“. Так и сказал.

Он все свое время тратил на эти образы. Просто помешался на них. Не могу я только в толк взять – на что же он ухитрялся жить?

О себе он почти ничего не говорил. Я знал, что раньше он много ездил, все страны повидал, но в последнее время – нет.

Ну и вот, однажды я его спрашиваю про эту вещичку, что у него всегда висела на груди. Если поближе подойти, то можно было прочитать имя „Франческа“. Я и спросил, мол, что-нибудь, связано с этим?

Он сначала долго молчал, все смотрел на воду. Потом спрашивает: „У тебя есть время?“ А был как раз понедельник, мой выходной. Я сказал ему, что времени у меня вагон.

Тогда он и начал рассказывать. Вроде как его прорвало. Весь день говорил и почти весь вечер. Я подумал, он, наверно, долго держал это все в себе.

Ни разу не назвал фамилии этой женщины и места, где все происходило. Но, знаешь, приятель, этот Роберт Кинкейд как стихами говорил о ней. Представляю, что за штучка была эта невероятная дамочка. Пересказал он мне еще кусочки из вещицы, которую он написал для нее – что-то вроде „Измерения „Зет““, как я припоминаю. Я тогда еще подумал, что он похож на Орнета Коулмена с его свободными импровизациями.

Он плакал, когда говорил. Ей-Богу. Плакал по-настоящему. Было во всем этом такое, что заставляет старых людей плакать, а саксофон – звучать. Я тогда понял, почему он просил каждый раз сыграть ему „Осенние листья“. И еще я понял, что люблю этого бродягу. Тот, кто способен чувствовать такое к женщине, сам достоин любви.

Я стал думать о них обоих и о той силе, которая связала так крепко его и эту женщину. О том, что он называл „старыми тропами“. И я сказал себе: „Нужно сыграть эту силу, эту любовь, сыграть так, чтобы сами старые тропы выходили из моей дудочки“. Черт его знает, но было во всем этом что-то такое нежное…

Я принялся писать музыку – три месяца сочинял. Я хотел, чтобы получилось просто и красиво. Сложную вещь создать легко, а вот попробуй сделать простую! В этом вся соль. Я работал и работал над этой вещью, пока не понял: „Ага, вот оно“. Тогда я еще поднапрягся и написал партии для клавишных и баса. Наконец наступил вечер, когда я должен был сыграть ее.

Он сидел в публике, как всегда по вторникам. Вечер выдался спокойный, народу в зале человек двадцать, не больше. Никто особенно не обращал внимания на сцену.

И вот он сидит, уставившись на бутылку с пивом, но слушает, как всегда, внимательно, а я и говорю в микрофон: „Сейчас прозвучит мелодия, которую я написал для моего друга. Она называется „Франческа““.

Я это произнес и посмотрел на него. Как только он услышал имя „Франческа“, посмотрел на меня, руками пригладил длиннющие седые волосы и закурил свой „Кэмэл“. Голубые глазищи уперлись мне прямо в зрачки.

Я тогда заставил мою дудочку звучать так, как она никогда раньше не звучала. Она плакала у меня в руках, плакала за все те мили и годы, что разделяли их. В самом начале у меня было похоже, будто звучит слово „Франческа“.

Когда моя дудочка замолчала, он уже стоял около своего столика и улыбался. Потом кивнул, заплатил по счету и ушел. С тех пор я всегда играл для него эту вещь. А он вставил в рамку фотографию старого крытого моста и подарил мне – в благодарность за музыку. Он не сказал, где находится это место, но внизу, под его дарственной надписью стояло: „Розовый мост“.

Однажды во вторник лет семь-восемь назад он не пришел. И через неделю его не было. Я подумал, что он, может, заболел, или еще что случилось в этом духе. Честно говоря, я здорово разволновался и пошел в гавань спросить, не видел ли кто его. Но никто ничего не знал. Тогда я взял лодку и отправился на остров, где он жил. У него был старый домишко – развалюха, по правде сказать, недалеко от воды.

Вот, значит, я там обретаюсь, а тут сосед его подходит и спрашивает, что, мол, я тут делаю. Я объясняю, так, мол, и так. А тогда сосед мне и говорит, что он умер – умер десять дней назад. Эх, до чего же мне было больно. Да и сейчас тоже. Я ведь привязался к нему. В нем, в старом бродяге что-то было такое. Сдается мне, он знал и понимал такие вещи, о которых мы, остальные, ничего не знали.

Спросил я у соседа про собаку. Он понятия не имеет. Да и самого Кинкейда, говорит, не знал. Я тогда бегом в кутузку. Ну и, конечно, старый Хайвей там, Вызволил пса и отдал его племяннику. Последний раз, когда я заходил к ним, у него с мальцом была самая что ни на есть любовь. И я очень этому рад.

Вот такие дела. А вскоре так получилось, что у меня стала неметь левая рука, когда я играю больше двадцати минут. Говорят, нелады с позвонками. Так что я теперь не работаю.

Но, знаешь, мне покоя не дает история, которую он рассказал о себе и той женщине. Поэтому я каждый вторник вечером беру свою дудку и играю эту песню – то есть его песню. Здесь играю, для себя.

И сам не знаю почему, я все смотрю на эту фотографию – ту, что он подарил мне. Играю и смотрю. Не могу глаз отвести от нее, пока играю. Не знаю, в чем тут дело.

Вот так и стою здесь по вторникам вечером. Старушка моя, дудка, рыдает, а я играю и играю для человека по имени Роберт Кинкейд и женщины, которую он называл Франческа».

^[1] Циммерман — Боб Дилан.

^[2] Арпеджио (ит. arpeggio, от arpa — арфа) — исполнение звуков аккордо — вразбивку при игре на арфе, фортепьяно и других инструментах.

^[3] 60 по Фаренгейту. Приблизительно шестнадцать по Цельсию.

^[4] Рильке, Райнер Мария (1875–1926) — австрийский поэт. Ведущая тема — преодоление одиночества через любовь к морям и слияние с природой.

^[5] Дау — одномачтовое парусное судно в Индийском океане.

^[6] Хайвей — большая дорога, путь (англ.).

^[7] Уоррен, Роберт Пенн — современный американский писатель, публицист.

^[8] Эвклид (Евклид) — др.-греч. математик, работал в Александрии в III в. до н. э. Оказал огромное влияние на развитие математики.

^[9] Англ. слово «peregrine» имеет несколько значений: 1. Чужак, иностранец; 2. Странник, бродяга; 3. Сокол обыкновенный.

Поиск по сайту: