ОН ВСЮДУ ПРИНАДЛЕЖИТ К ОДНОЙ И ТОЙ ЖЕ

Гердер И.Г.

ИДЕИ О ФИЛОСОФИИ ИСТОРИИ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА

ВСЕ СОЗДАНИЯ НА ЗЕМЛЕ ОБРАЗУЮТ ВОСХОДЯЩИЙ РЯД ФОРМ И СИЛ

1. От камня к кристаллу, от кристалла к металлам, далее к растительному миру, от растений к животным, от них к че­ловеку— всюду мы видели, как совершенствовалась форма их организации, как вместе с ней все разнообразнее станови­лись силы и инстинктивные стремления созданий природы и как наконец все они объединились в образе человека, насколько он мог их всех охватить. На человеке развитие останавливается; мы не знаем создания выше [i1] его, которое было
бы многообразнее и искуснее организовано: это высшая форма организации, достижимая на земле.

2. На протяжении этого ряда живых существ, насколько позволяет их индивидуальное предназначение, мы наблюдали господство сходной основной формы, которая, бесконечно изменяясь, все больше приближалась к человеческому облику. В неодушевленной глубине, в царстве растений и простейших организмов, она еще не была заметна; в организме более совершенных существ она становилась яснее, число разно­видностей сокращалось, и наконец она растворилась и сли­лась в человеке.

3. Мы видели, как к нему приближались не только внешние формы, но также силы и инстинктивные стремления. Начавшись с питания и размножения у растений, сила инстинкта привела к искусству насекомых, к домашней и материнской заботливости птиц и наземных животных — наконец, к человекоподобным мыслям и к самостоятельно приобретенным навыкам, пока все не объединилось в разуме, свободе_и гуманности [i2] человека.

5. Чем существо организованнее, тем больше в его строе­нии участвуют низшие царства природы. Это многообразие начинается под землей, и оно все усиливается в растениях, животных, вплоть до самого многообразного существа — че­ловека. Его кровь и его многоименные составные части пред­ставляют собой как бы сгусток всего мира: известь и земля, соли и кислоты, масло и вода, силы роста, раздражения и ощущения в нем органически слиты и взаимно пере­плетены.

Мы должны либо рассматривать эти явления как игру природы (а разумная природа никогда не тешится бессмыс­ленной игрой), или нам приходится признать и царство не­видимых сил, в котором царят такие же тесные связи и плавные переходы, какие мы наблюдали во внешних образо­ваниях. Чем больше мы познаем природу, тем больше мы замечаем в ней эти внутренние силы — даже и в самых низ­ших созданиях: мхах, губках и т. п. В животном, которое почти 'неистощимо воспроизводит само себя, в мышце, кото­рая сокращается быстро и разнообразно под влиянием вну­треннего раздражения, наличие их неоспоримо, — и, таким образом, все исполнено всемогущей органически-действующей силы. Мы не знаем, ни где она начинается, ни где кончается; ибо где во вселенной есть действие, там и сила; где про­является жизнь, там есть и внутренняя жизнь. Итак, в незри­мом царстве творений несомненно существует не только взаи­мосвязь, но и восходящий ряд сил, ибо мы видим их проявление в зримом мире, в организованных формах...

ХОТЯ ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ РОД ПОЯВЛЯЕТСЯ НА ЗЕМЛЕ

В САМЫХ РАЗНООБРАЗНЫХ ФОРМАХ,

ОН ВСЮДУ ПРИНАДЛЕЖИТ К ОДНОЙ И ТОЙ ЖЕ

ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ПОРОДЕ*

Если в природе на одном дереве не бывает двух одинако­вых листьев, то тем более это относится к двум человеческим лицам и двум человеческим организмам… Каждый человек оказы­вается в конце концов целым миром; правда, снаружи это довольно похожие явления, но внутри он — особое существо, не соизмеримое ни с каким другим…

Но поскольку человеческий разум в любом многообразии ищет единства, а его прообраз, разум божественный, сочетал на земле бесчисленнейшие различия с единством, то и мы мо­жем вернуться из необъятного мира изменений к самому про­стому положению:, весь род человеческий на земле принадле­жит к одной и той же породе[i3] ...

Мне хотелось бы, наконец, чтобы те деления, в которые пытаются втиснуть род человеческий из похвальногоусердия к научным обобщениям, не переступали определенных гра­ниц. Так, те четыре или пять разновидностей, которые сперва были установлены по месту жительства или даже по цвету кожи, некоторые люди рискнули назвать расами; я не вижу для этого оснований. Раса подразумевает разницу происхо­ждения, а ее или вовсе не было, или в каждом из этих поя­сов и при любом цвете кожи оказываются объединенными самые различные расы. Ибо всякий народ есть народ; у него свой национальный склад, как и свой язык. Правда, каждая страна света накладывает на одних свою печать, а на дру­гих—только слабый налет, но это не нарушает исконного образа нации. Это распространяется даже на отдельные семьи, и переходы эти переменчивы и неуловимы. Короче говоря, на земле нет ни четырех или пяти рас, ни взаимно исключающих друг друга разновидностей. Различия цвета кожи переходят одни в другие; формы различаются по про­исхождению; а в целом все это — лишь оттенки одной боль­шой картины, которая простирается через все земные про­странства и времена. Она входит поэтому не столько в систе­матическую естественную историю, сколько в физико-геогра­фическую историю человечества...

ПРАКТИЧЕСКИЙ РАЗУМ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА ВСЮДУ ВЫРОС

ИЗ ПОТРЕБНОСТЕЙ ДАННОГО ОБРАЗА ЖИЗНИ; НО ОН ВСЮДУ ЯВЛЯЕТСЯ ЦВЕТОМ НАРОДНОГО ГЕНИЯ, СЫНОМ ТРАДИЦИИ И ПРИВЫЧКИ*

Мы привыкли делить народы земли на охотников, рыбо­ловов, скотоводов и земледельцев и в зависимости от этого деления определять не только степень их культуры, н[i4] о и са­мую культуру как необходимое следствие того или иного образа жизни. Превосходно — если бы только каждый образ жизни сам был вполне определенным, но они меняются почти в каждом поясе земного шара и обычно так тесно перепле­таются между собой, что применение четкой классификации становится чрезвычайно затруднительным. Гренландец, ко­торый забивает кита, охотится за оленем, убивает тюленя,— рыболов и охотник; но совсем не такой, как негр, который ловит рыбу, или арауканец, охотящийся в пустынях Анд. Бе­дуин и монгол, лапландец и перуанец—пастухи; но насколько они отличаются друг от друга, если один пасет верблюдов, другой — лошадей, третий — оленей, четвертый — альпак и лам! * Земледелец в Ундах и в Японии так же не похожи друг на друга, как английский и китайский купец.

По-видимому, потребность сама по себе тоже не способна создать культуру, даже если у народа достаточно сил, ожи­дающих своего развития; ибо как только лень человека при­мирится с нуждой и от обоих родится дитя, которое он называет довольством, человек застывает в своем состоянии, и его очень трудно побудить к совершенствованию. По-видимому, дело заключается в других действующих причинах, которые так или иначе определяют образ жизни народа; здесь же мы примем их как данные и исследуем, какие в них проявляются активные душевные силы.

Люди, питающиеся корнями, травами и плодами, долго остаются праздными и ограниченными в своих способностях, если этому не помешают особые движущие силы культуры. Рожденные в прекрасном климате, дети мирного народа, они ведут мирный образ жизни. Да и к чему им враждовать, если богатая природа дарует им все без труда? Зато их искусства и изобретения удовлетворяют только их ежеднев­ные потребности. Островитяне, которых природа питала пло­дами, в особенности благотворным плодом хлебного дерева, одевая их корой и ветвями под прекрасным небом, вели ти­хую, счастливую жизнь…

Даже там, где введено было земледелие, стоило немало труда прикрепить людей к определенному клочку земли и ввести «мое» и «твое». Некоторые народности маленьких, бо­лее или менее культурных, негритянских королевств до сих пор не имеют об этом понятия: земля, по их словам, принад­лежит всем. Они ежегодно делят пашню между собой и об­рабатывают ее без особого труда; когда урожай собран, земля снова принадлежит сама себе. Вообще ни один образ жизни не произвел в сознании людей столько изменений, как' земледелие на огражденном участке земли[i5] .* Вызвав к жизни ремесла и искусства, местечки и города и, следовательно, законы и цивилизацию, оно в то же время неизбежно должно было открыть путь тому ужасному деспотизму, который, зная, что он найдет каждого на своем поле, в конце концов стал предписывать каждому, что именно он должен делать и чем быть на этомклочке земли. Теперь уже не земля принадле­жала человеку, а человек земле. В результате отсутствия упражнения вскоре утратилось даже ощущение действовав­ших прежде сил: погрязнув в рабстве и трусости, порабощен­ный перешел от трудолюбивой скудости к изнеженной ро­скоши. Вот почему по всей земле обитатель палатки смотрит на жителя хижины как на связанное вьючное животное, как на жалкого выродка человеческой породы. Самая суровая нужда кажется ему удовольствием, пока она скрашивается и вознаграждается самоопределением и свободой; а все ла­комства превращаются в яд, если они размягчают душу и похищают у смертного создания единственное наслаждение его бренной жизни — достоинство и свободу.

ХОТЯ ЧЕЛОВЕК ВООБРАЖАЕТ,

ЧТО ОН ВСЕ ПРОИЗВОДИТ ИЗ САМОГО СЕБЯ,

ОДНАКО В РАЗВИТИИ СВОИХ СПОСОБНОСТЕЙ

ОН СИЛЬНО ЗАВИСИТ ОТ ДРУГИХ *

…Подобно тому как человек не рождается физически из себя самого, так же мало он является самородком в поль­зовании своими духовными силами. Не только зачатки на­ших внутренних способностей носят врожденный характер, как и строение нашего тела, но и дальнейший рост его зави­сит от судьбы, которая поместила нас здесь или там и окру­жила нас вспомогательными средствами для развития соот­ветственно времени и возрасту. Глаз должен научиться ви­деть, а ухо — слышать; а насколько искусственно усваивается важнейшее орудие наших мыслей, язык,— это ни для кого не тайна. Очевидно, природа устроила весь наш механизм, а также особенности и продолжительность возрастов нашей жизни, в расчете на эту постороннюю помощь. Мозг детей мягок и еще прикреплен к черепу; медленно вырабатывает он свои извилины и лишь с годами становится плотнее; по­степенно он затвердевает и уже не принимает новых отпечат­ков. Таковы же члены тела и чувства ребенка: первые нежны и приспособлены к подражанию; вторые впитывают все, что они видят и слышат, с необыкновенно живым вниманием и внутренней жизнеспособностью. Итак, человек — это искус­ственная машина, правда, одаренная врожденными склонно­стями и полнотой жизни; но эта машина не управляется сама собой, и самый способный человек должен научиться управ­лять ею. Разум — агрегат [i6] [i7] наблюдений и навыков нашей души, итог человеческого воспитания, которое воспитуемый в конце концов сам на себе завершает, следуя данным извне образцам, словно посторонний художник.

В этом—основной принцип истории человечества, без ко­торого этой истории не было бы вовсе. Если бы человек все извлекал из себя самого и развивал это без связи с внеш­ними предметами, то, правда, была бы возможна история человека, но не людей, не всего рода человеческого. Но наш специфический характер заключается именно в том, что, рожденные почти без инстинктов, мы только путем упражнения в течение всей жизни воспитываемся до уровня человечности, и на этом основывается наша способность как к совершен­ствованию, так и к порче и разложению. Потому-то и исто­рия человечества [i8] [i9] обязательно должна быть единым целым, то есть цепью общения и воспитывающей традиции от пер­вого до последнего звена...

Тут же нам открываются и принципы этой философии, простые и неоспоримые, как сама естественная история че­ловека; они называются традицией и органическими силами. Всякое воспитание может осуществляться только через по­дражание и упражнение, то есть через переход прототипа в копию; а как лучше назвать это, если не преданием и тра­дицией? Но у подражающего должны быть силы, чтобы вос­принять то, что ему передается или может быть передано, и превратить его в свою природу, подобно пище, которою он живет. От кого, что и сколько он воспринимает, как он это усваивает, использует и применяет, — все это зависит только от его собственных сил; тем самым воспитание человеческого рода становится в двойном смысле генетическим и органиче­ским: генетическим через передачу, органическим через при­нятие и применение переданного. Мы можем при желании дать этому второму рождению человека, проходящему сквозь всю его жизнь, название, связанное либо с обработкой земли — «культура»,* либо с образом света — «просвеще­ние». Эта цепь культуры и просвещения охватывает всю землю, от края до края. И калифорниец и обитатель Огнен­ной Земли учились делать лук и стрелы и пользоваться ими; своему языку и своим понятиям, своим искусствам и навыкам они учились, как учимся и мы; так что они действитель­но становились культурными и просвещенными, хотя и на низшей ступени[i10] ^. Разница между просвещенными и непросвещенными, культурными и некультурными народами заключается не в специфике, а только в степени. Общая картина народов заключает в себе бесконечное множество оттенков, которые меняются в зависимости от времени и места. Зна­чит, и здесь, как во всякой картине, все зависит от того, под каким углом зрения рассматривать ее фигуры. Если мы бу­дем исходить из понятия европейской культуры, то ее можно, конечно, найти только в Европе[i11] ; а если мы еще установим произвольные различия между культурой и просвещением (хотя по-настоящему одно не может существовать без другого), то мы еще дальше уйдем в заоблачный мир. Если же остаться на земле и рассмотреть в самых общих чертах то, что сама природа, лучше всего знающая цель и характер своего создания, поставила перед нашими глазами как обра­зование человека, то оно окажется не чем иным, как тради­цией воспитания, ведущей к какой-нибудь определенной форме человеческого благополучия и образа жизни. Она всеобъем­люща, как само человечество, и даже зачастую бывает дей­ственнее всего среди дикарей, хотя и в более узкой сфере. Если человек остается среди людей, то он не может избежать этой развивающей или уродующей культуры: традиция ов­ладевает [i12] им, формирует его мозг и развивает члены его тела. Какова эта традиция и насколько эти последние под­даются воздействию, — таким становится человек, такой об­лик он и принимает. Даже дети, попавшие в среду зверей, если только они до того жили некоторое время с людьми, приносили с собой человеческую культуру, что видно из большинства известных примеров; напротив, ребенок, кото­рый с рождения был бы отдан волчице, явился бы един­ственным человеком на земле, не затронутым культурой...

...Всем созданиям бога свойственно одно: хотя все они принадлежат к одному необозримому целому, однако ка­ждое из них само по себе тоже представляет собой единое целое и носит божественную печать своего предназначения. Так обстоит дело с растением и с животным; неужели же к человеку и его предназначению это не относится? Неужели тысячи были произведены только ради одного, все предыду­щие поколения — ради последнего, и, наконец, все индиви­дуумы— только для своего рода, то есть для образа, абст­рактного имени? Так премудрый не играет нами; он не сочи­няет отвлеченных, призрачных фантазий; в каждом своем детище он любит и ощущает себя отцовским чувством, словно это создание у него единственное в мире. Все его средства — это цели, все его цели — средства к более высоким целям, в которых бесконечный открывается, наполняя собою все. То, что представляет собой каждый человек и чем он может стать, — это и должно быть целю рода человеческого. Что же это такое? Человечность и благополучие: в определен­ном месте, в определенной степени, как то, а не иное звено в цепи развития, проходящей через все человечество. Где и кем ты родился, о человек, там ты и есть, тем ты должен быть; не отрывайся от этой цепи и не пренебрегай ею; а крепче ухватись за нее! Только сохраняя эту связь в том, что ты принимаешь и даешь, то есть в обоих случаях — в своем деятельном становлении, только в этом для тебя жизнь и покой...

ФОРМЫ ПРАВЛЕНИЯ - ЭТО ПОРЯДОК,

УСТАНОВЛЕННЫЙ СРЕДИ ЛЮДЕЙ, ЧАЩЕ ВСЕГО ПО УНАСЛЕДОВАННОЙ ТРАДИЦИИ •

Естественное состояние человека — это общество[i13] : в нем он рождается и воспитывается, к нему ведет его пробуждаю­щееся влечение прекрасной юности; и самые нежные челове­ческие имена — отец, дитя, брат, сестра, любимый, друг, кор­милец, все это — узы естественного права, имеющиеся во вся­ком первобытном человеческом обществе. На них основаны самые древние формы правления среди людей — семейный уклад, без которого наш род не может существовать, законы, "продиктованные природой и ею же самой в достаточной мере ограниченные. Назовем их первой ступенью естественной формы правления; они же останутся самой высшей и последней.

На этом природа закончила фундамент общества и пре­доставила разуму или потребности человека возводить на ней более высокие здания. Всюду на земле, где отдельные племена и роды менее нуждаются друг в друге, они меньше интересуются друг другом и, следовательно, не думают о крупных политических учреждениях. Так обстоит дело на побережье — у рыболовов, на пастбищах — у скотоводов, в лесах — у охотников; там, где у них кончается родитель­ское и домашнее управление, дальнейшие связи между людьми основываются обычно лишь на договоре или пору­чении. Например, охотничье племя отправляется на охоту; если ему нужен вождь, то это должен быть охотничий вождь, и оно выбирает для этого самого умелого, которому подчи­няется по свободному выбору и для целей своего общего дела. У всех животных, живущих стадами, есть такие вожаки. При передвижениях, обороне, нападении, да и при всяком общем занятии массы, необходим подобный король на час. Назовем это второй ступенью естественного управления; она встре­чается у всех народов, следующих только своим потребно­стям и живущих, как мы называем, в естественном состоя­нии. Даже избранные народом судьи принадлежат к этой ступени правления, умнейшие и лучшие избираются на свою должность для выполнения определенного дела, и вместе с этим делом кончается и их власть.

Насколько отличается третья ступень, наследственное управление людьми! Где тут прекращаются законы природы или где они начинаются? То, что спорящие выбирали судьею самого справедливого и самого умного человека, это было в порядке вещей; а если он оправдывал их ожидания, то мог оставаться судьей хоть до глубокой старости. Но вот старик умирает; почему же судьей должен стать его сын? Ведь то, что его породил умнейший и справедливейший отец, — это еще не основание: ведь он не мог заложить в него ни свою мудрость, ни справедливость. И еще меньше, по сути дела, народ обязан признавать сына на том основании, что он когда-то за его личные качества избрал судьей его отца: ведь сын — это совсем не отец. А если бы народ и пожелал установить в пользу всех еще не рожденных закон, обязующий признавать права сына, и от имени их будущего разума заключил бы на вечные времена договор, согласно которому каждый еще не рожденный член этого рода должен быть по рождению судьей, вождем и пастырем народа, то есть самым храбрым, самымсправедливым, самым умным из всего народа, и поэтому все должны почитать его таковым из-за его происхождения, — то было бы трудно согласовать наследственный договор такого рода — не скажу с правом, но хотя бы с разумом. Природа распределяет свои благородней­шие дары не по семейному принципу; право крови, согласно которому один нерожденный по праву рождения будет иметь право господствовать над другим нерожденным, когда оба будут рождены, — это для меня одна из самых темных фор­мул человеческого языка.

Должны существовать другие причины по которым было введено наследственное управление среди людей, и история о них не умалчивает. Кто дал Германии, кто дал просвещен­ной Европе их правительства? Война. Орды варваров напали на эту часть света; их вожди и знать поделили между собой земли и людей. Отсюда возникли княжества и ленные вла­дения; отсюда возникла крепостная зависимость порабощен­ных народов. Завоеватели владели всем, а те изменения, которые со временем происходили в этом владении, вызыва­лись опять-таки переворотами, войной, соглашениями между власть имущими, то есть всегда правом сильного. История шествует этим царственным путем, а факты истории неоспо­римы. Что подчинило мир Риму, Грецию и Восток — Але­ксандру? Что возвышало, а затем разрушало все великие мо­нархии вплоть до Сезостриса и легендарной Семирамиды? Война. Насильственный захват заменял право и становился им лишь в дальнейшем, за давностью, или, как говорят наши политики, по молчаливому соглашению. Но «молчаливое со­глашение» в данном случае означает только, что сильный бе­рет то, что хочет, а слабый отдает или терпит то, чего он не в силах изменить. Таким образом, право наследственного управления, как и почти всякого другого наследственного владения, держится на цепи традиций, первый столб кото­рой был вбит удачей или силой и которая развертывалась дальше, кое-где с добротой и мудростью, но чаще опять-таки благодаря удаче или превосходству силы. Преемники и наследники получали, родоначальник брал; тому, кто имел, давалось все больше, чтобы у него было изобилие, —это не нуждается в дальнейшем разъяснении. Такое положе­ние — естественное следствие вышеуказанного первоначаль­ного овладения землями и людьми...

ДАЛЬНЕЙШИЕ МЫСЛИ ПО ФИЛОСОФИИ ИСТОРИИ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА*

...В чем же заключается основной закон, который мы на­блюдали во всех крупных исторических явлениях? Мне ка­жется, в том, чтобы на нашей земле всюду появилось то, что может на ней появиться, отчасти в зависимости от располо­жения и потребностей данного места, отчасти от условий и обстоятельств времени, отчасти от врожденного или развив­шегося характера народов.. Поставьте живые человеческие силы в определенные условия пространства и времени на земле, и тогда произойдут все изменения человеческой исто­рии. Здесь кристаллизуются монархии и государства, там они распадаются и принимают новые формы. Здесь из коче­вой орды образуется Вавилон, там среди преследуемого при­брежного народа — Тир. Тут в Африке возникает Египет, там среди Аравийской пустыни — Иудейское государство. И все это в одном и том же поясе земного шара, в близком со­седстве друг с другом. Лишь эпохи, лишь места и националь­ные характеры, короче говоря, все взаимодействие живых сил в их определенной индивидуальности, оказывают решаю­щее влияние как на все создания природы, так и на все со­бытия в человеческом мире. Осветим же этот господствую­щий закон мироздания так, как он этого заслуживает.

1. Живые человеческие силы — вот главная пружина исто­рии человечества; а так как человек берет начало из опреде­ленного рода и внутри его, то тем самым его развитие, вос­питание и образ мыслей определяются генетически. Отсюда те поразительные национальные характеры, которые нало­жили такую глубокую печать на самые древние народы и с полной очевидностью проявляются во всей их деятельности на земле. Как источник заимствует состав, свойства и вкус той почвы, в которой он возник, так древний характер наро­дов произошел из родовых черт, из местности, образа жизни и воспитания, из прежних занятий и действий, свойственных этому народу. Нравы отцов глубоко внедрялись и станови­лись истинным образцом всего рода. Иллюстрацией может служить образ мыслей евреев, который нам особенно хо­рошо известен из книг и примеров их поведения: в стране отцов, как и посреди других наций, они остались тем, чем были, и даже при смешении с другими народами их черты можно узнать на протяжении нескольких поколений. То же самое было и есть у всех народов древнего мира— египтян, китайцев, арабов, индусов и т. д. Чем более замкнуто они жили и даже чем сильнее их притесняли, тем тверже стано­вился их характер; так что если бы каждая нация остава­лась на своем месте, то на землю можно бы смотреть как на сад, в котором цветут здесь одно человеческое национальное растение, а там другое, каждое со своими собственными фор­мами и со своим складом; здесь одна, а там другая породаживотных ведет образ жизни, соответствующий ее потребно­стям и характеру.

Но поскольку люди — не растения, вросшие корнями в землю, то со временем они могли и должны были менять местожительство, часто вследствие таких суровых случайно­стей, как 'голод, землетрясение, война и т. п., и в другой мест­ности устраивали себе жизнь, более или менее отличную от прежней. Ибо хотя они с упорством, почти равным инстинкту животных, сохраняли обычаи своих предков и даже давали своим новым горам, рекам, городам и общественным учре­ждениям названия своей старой родины, все же, при значи­тельной перемене воздуха и почвы, сохранять вечное подо­бие во всем было невозможно. И переселенный народ начи­нал строить себе улей или муравейник по-своему. Строение складывалось из идей их старой родины и их новой страны, и в большинстве случаев это новое устройство выражало юношеский расцвет народов. Так финикияне, пришедшие с берегов Красного моря, устроились на побережье Среди­земного; так хотел устроить израильтян Моисей; так случи­лось со многими азиатскими народами. Ведь почти каждому народу на земле рано или поздно, хотя бы один только раз, довелось странствовать в течение долгого или короткого вре­мени. Нетрудно понять, что большое значение при этом имело время, когда совершалось это переселение, обстоятельства, вызвавшие его, продолжительность пути, характер культуры, с которой народ покидал родину, соответствие или противо­действие, с которыми ему пришлось встретиться на своей но­вой земле, и т. д. Поэтому даже у несмешанных народов историческое летосчисление уже по одним только географо-политическим причинам становится настолько запутанным, что требуется не поддающийся гипотезам ум, чтобы не по­терять нить. Особенно легко ускользает она, если какой-ни­будь народ становится нашим любимцем и мы презираем все остальные. Историк человечества должен быть нелице­приятен, как создатель нашего рода или как гений земли, и должен судить совершенно бесстрастно. Естествоиспы­тателю, который хочет изучить и упорядочить все клас­сы своего царства, одинаково ценны роза и чертополох, во­нючка, ленивец или слон; он больше всего исследует то, на чем он больше учится. Природа же подарила сынам челове­ческим всю землю и дала зародиться на ней всему, чему только позволяли зародиться место, время и сила. Все, что может существовать, существует; все, что может возникнуть, возникнет, если не сегодня, то завтра. Год природы долог, цветы ее растений столь же многообразны, как они сами и как элементы, питающие их. В Индии, Египте, Китае совершилось то, что уже больше никогда и нигде не совер­шится на земле; точно так же в Ханаане, Греции, Риме, Карфагене. Закон необходимости и согласованности, который слагается из сил, места и времени, всюду 'приносит разные плоды.

2. Если главное значение имеет то, к какому времени и месту относится возникновение какого-нибудь государства, из каких частей оно состояло и какие внешние условия его окружали, то в этих особенностях, как мы видим, заложены в значительной степени и судьбы этого государства. Мо­нархия, созданная кочевниками, отражающая и в своей по­литике их образ жизни, вряд ли может быть долговечной; она разрушает и порабощает, пока сама не будет разрушена; захват ее столицы, а иногда просто смерть царя, кладет ко­нец всей ее разбойничьей драме…

Другое дело те государства, которые выросли из собст­венных корней и опираются на самих себя; они могут быть побеждены, но нация остается. Таков Китай; известно, какого труда стоило завоевателям ввести там всего один-единствен­ный обычай — монгольскую стрижку волос. То же относится к брахманам и иудеям, которых уже один дух их обрядности навсегда отделяет от всех народов на земле. Так Египет долго противился смешению с другими народами. А как трудно было истребить финикиян — только потому, что они были в этом месте коренными жителями! Если бы Киру уда­лось основать государство, подобно Яо, Кришне, Моисею, то оно, хотя бы и разрушенное, продолжало бы жить во всех своих частях.

Этим объясняется, почему древние государства обращали такое внимание на формирование нравов путем воспитания: ведь от этой мощной пружины зависела вся их внутренняя устойчивость. Новейшие государства зиждутся на золоте или на механическом государственном искусстве, тогда как те опирались на весь образ мыслей нации с самого детства; а так как для детства нет более действенной силы, чем рели­гия, то большинство древних, особенно азиатских государств были в большей или меньшей степени теократическими.

3. Наконец, во всем поясе земного шара, который мы обошли, мы видим, как непрочно всякое дело рук человече­ских и как даже самый лучший способ правления становится людям в тягость через несколько поколений. Растение цветет и увядает, отцы ваши умерли и гниют, ваш храм разрушается, нет больше ни шатра твоего оракула, ни скрижалей твоего закона; даже сам язык, вечная связь между людьми, и тот ветшает. И что же — неужели созданный людьми государст­венный строй, политическое или религиозное управление, ко­торое может быть построено только на основе всего этого,— неужели же оно должно или может длиться вечно? В таком случае на крылья времени были бы наложены цепи, и вра­щающийся земной шар превратился бы в неподвижную льдину над пропастью… Традиция — сама по себе превосходное, необходимое людям установле­ние природы, но когда она начинает сковывать всякую силу мысли и в практике государственного устройства и в препо­давании, препятствовать всякому прогрессу человеческого ра­зума и совершенствованию в зависимости от новых обстоя­тельств и времени, то она становится настоящим духовным опиумом как для государств, так и для сект и для отдельных людей. Великая Азия, мать всякого просвещения на нашей населенной планете, много отведала этого сладкого яда и дала отведать другим. В ней спят великие государства и секты, как, по преданию, святой Иоанн спит в своем гробу; он тихо дышит, но он умер уже почти две тысячи лет назад и дремлет в ожидании, когда придет избавитель, который разбудит его.

ОБЩИЕ СООБРАЖЕНИЯ И ВЫВОДЫ*

…Подобно пластам земли в нашей почве, чередуются в нашей части света пласты народностей, часто вперемешку, но еще различимые в исходном своем положении. Исследова­телям их нравов и языков следует использовать то время, пока они еще отличаются друг от друга; ведь в Европе все клонится к постепенному стиранию национальныхособенно­стей. Но только пусть при этом история человечества осте­режется избрать один какой-либо народ своим исключитель­ным любимцем, принижая этим другие, которым обстоятель­ства отказали в счастье и славе. И от славян германцы кое-чему научились; кимвр или латыш мог бы стать греком, если бы он занимал другое положение среди народов. Мы мо­жем радоваться, что римские владения заняли не гунны или булгары, а народы с такой сильной, прекрасной, благородной внешностью, с такими целомудренными нравами, трезвым умом и честным характером, какими были германцы. Но счи­тать их из-за этого избранным народом божьим в Европе, которому вследствие его прирожденного благородства будто бы принадлежит мир и которому из-за этого преимущества предназначены служить другие народы, —это было бы не­благородной гордыней варвара. Варвар подчиняет; просве­щенный победитель просвещает...

ГУМАННОСТЬ —ЦЕЛЬ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ПРИРОДЫ.

И ДЛЯ ЭТОЙДЕЛИ БОГ ПЕРЕДАЛ В НАШИ РУКИ

НАШУ СОБСТВЕННУЮ СУДЬБУ*

Цель всякого предмета, если он не является просто мерт­вым средством, должна быть заложена в нем самом… Если мы будем рассматри­вать человечество таким, каким мы его знаем, по законам, которые в нем заложены, то мы не увидим в человеке ничего более высокого, чем гуманность: ведь даже ангелов или бо­гов мы представляем себе только как идеальных, высших людей.

Наша природа, как мы видели, явно организована для этой цели; для нее даны нам наши обостренные чувства и инстинкты, наш разум и свобода, наше хрупкое и, вместе с тем, длительное здоровье, наш язык, искусство и религия. Во всех состояниях и обществах человек не мог иметь в виду создать и не создал ничего иного, кроме гуманности, как бы он ее ни понимал. Во имя этого природа так организо­вала нас в зависимости от пола и возраста, чтобы наше дет­ство продолжалось дольше и чтобы только при помощи вос­питания мы могли учиться гуманности в том или другом из, ее проявлений. Во имя этого существуют на обширном земном шаре всевозможные различия в образе жизни людей, все типы общества. Будь он охотник или рыболов, пастух или земледелец, или горожанин, в каждом общественном поло­жении человек учился различать средства пропитания, соору­жать жилища для себя и своей семьи; он учился превращать одежду в украшение для обоих полов и вносить порядок в свой домашний быт. Он изобрел разнообразные законы и формы правления, которые все ставили себе целью, чтобы каждый, не опасаясь нападения другого, мог развивать свои силы и добиваться более прекрасного, более свободного на­слаждения жизнью[i14] . Во имя этого обеспечивалась собствен­ность и облегчались работа, искусство, торговля, общение между людьми; были введены наказания для преступников, награды для достойнейших, а также тысячи нравственных правил для разных положений в общественной и домашней жизни и даже в религии. Наконец, во имя этого велись войны, заключались договоры, постепенно образовалось не­что вроде военного и международного права, наряду с мно­гочисленными узами гостеприимства и торговли, чтобы и за пределами отечества человека берегли и уважали. Итак, все то хорошее, что когда-либо было сделано в истории, дела­лось во имя гуманности, а все неразумное, порочное и отвра­тительное, совершавшееся в ней, было направлено против гу­манности[i15] . Таким образом, человек не может представить себе иной цели для своих земных установлений, кроме той, которая заложена в нем самом, то есть в слабой и сильной, низкой и благородной природе, которую дал ему его бог. Если во всем мироздании мы познаем каждую вещь лишь через то, что она есть и как она действует, то цель человече­ства на земле указана нам через его природу и историю са­мым ясным и наглядным образом.

Оглянемся на тот пояс земного шара, который мы успели обозреть. Во всех установлениях народов от Китая до Рима, во всем разнообразии их государственного строя, а также во всех их военных и мирных изобретениях, привсех ужасах и ошибках народов, основной закон природы оставался один: «Пусть человек будет человеком, пусть он строит свою жизнь так, как он считает наилучшим». Для этого люди овладевали своей землей и устраивались, как могли. Из женщины и из государства, из рабов, одежды и жилища, из пищи и увесе­лений, из науки и искусства они извлекали все, что считали возможным извлечь для своего или общего блага. Так по­всюду мы видим, как люди обладали и пользовались правом стремиться к своему идеалу гуманности, когда он был ими осознан[i16] [i17] . Если они заблуждались или останавливались на пол­пути унаследованной традиции, то они страдали от послед­ствий своего заблуждения и искупали свою вину. Божество не связывало им руки ничем, кроме их собственной сущности, времени, места и живущих в них сил. И оно также ни­когда не помогало им в их ошибках чудесами, но предоста­вляло учиться на последствиях этих ошибок и самим испра­влять их.

…Божество помогает нам только через наше усердие, наш разум, наши собственные силы. После того как оно сотворило землю и все создания, лишенные разума, оно создало человека и сказало ему: «Будь моим подобием, богом на земле! Владей и господствуй! Про­изведи все благородное и прекрасное, что ты можешь соз­дать из своей природы; я не могу помочь тебе чудесами, по­тому что я вложило твою человеческую судьбу в твои челове­ческие руки; но тебе будут помогать все священные, вечные законы природы».

Ответ на вопрос.. Что такое просвещение. 1784.Рецензия на книгу И.Гердера…1785. (Кант И.)

Кант И.

Ответ на вопрос.. Что такое просвещение. 1784.

Рецензия на книгу И.Гердера…1785.

Кант, Иммануил Сочинения в шести томах. М., “Мысль”, 1966.-(Философ. наследие). Т. 6.- 1966. 743 с.- С.25-36.

Ответ на вопрос: Что такое просвещение? 1784.

Просвещение — это выход человека из состояния своего несовершеннолетия, в котором он находится по собственной вине. Несовершеннолетие есть неспособность пользоваться своим рассудком без руководства со стороны кого-то другого. Несовершеннолетие по собственной вине — это такое, причина которого заключается не в недостатке рассудка, а в недостатке решимости и мужества пользоваться им без руководства со стороны кого-то другого. Sapere aude! — имей мужество пользоваться собственным умом! — таков, следовательно, девиз Просвещения.

Леность и трусость — вот причины того, что столь большая часть людей, которых природа уже давно освободила от чужого руководства (naturaliter maiorennes), все же охотно остаются на всю жизнь несовершеннолетними; по этим же причинам так легко другие присваивают себе право быть их опекунами. Ведь так удобно быть несовершеннолетним! Если у меня есть книга, мыслящая за меня, если у меня есть духовный пастырь, совесть которого может заменить мою, и врач, предписывающий мне такой-то образ жизни, и т. п., то мне нечего и утруждать себя. Мне нет надобности мыслить, если я в состоянии платить; этим скучным делом займутся вместо меня другие. То, что значительное большинство людей (и среди них весь прекрасный пол) считает не только трудным, но и весьма опасным переход к совершеннолетию, — это уже забота опекунов, столь любезно берущих на себя верховный надзор над этим большинством. После того как эти опекуны оглупили свои домашний скот и заботливо оберегли от того, чтобы эти покорные существа осмелились сделать хоть один шаг без помочей, на которых их водят, — после всего этого они указывают таким существам на грозящую им опасность, если они попытаются ходить самостоятельно. Правда, эта опасность не так уж велика, ведь после нескольких падений в конце концов они научились бы ходить; однако такое обстоятельство делает их нерешительными и отпугивает их, удерживая от дальнейших попыток.

Итак, каждому отдельному человеку трудно выбраться из состояния несовершеннолетия, ставшего для него почти естественным. Оно ему даже приятно, и первое время он действительно не способен пользоваться собственным умом, так как ему никогда не позволяли делать такую попытку. Положения и формулы — эти механические орудия разумного употребления или, вернее, злоупотребления своими природными дарованиями — представляют собой кандалы постоянного несовершеннолетия. Даже тот, кто сбросил бы их, сделал бы лишь неуверенный прыжок через небольшую канаву, так как он не приучен к такого рода свободному движению. Вот почему лишь немногим удалось благодаря совершенствованию своего духа выбраться из состояния несовершеннолетия и сделать твердые шаги.

Но более возможно, и даже почти неизбежно, что публика сама себя просветит, если только предоставить ей свободу. Ибо тогда даже среди поставленных над толпой опекунов найдутся самостоятельно мыслящие, которые, сбросив с себя иго несовершеннолетия, распространят вокруг дух разумной оценки собственного достоинства и призвания каждого человека мыслить самостоятельно. При этом следует иметь в виду, что публика, до этого поставленная ими под это иго, затем заставит их самих оставаться под ним, если ее будут подстрекать к этому некоторые ее опекуны, не способные ни к какому просвещению. Вот как вредно насаждать предрассудки, которые в конце концов мстят тем, кто породил их или кто был предшественником тех, кто породил их. По этой причине публика может достигнуть просвещения только постепенно.

Посредством революции можно, пожалуй, добиться устранения личного деспотизма и угнетения со стороны корыстолюбцев или властолюбцев, но никогда нельзя посредством революции осуществить истинную реформу образа мыслей; новые предрассудки, так же как и старые, будут служить помочами для бездумной толпы.

Для этого просвещения требуется только свобода, а притом самая безобидная, а именно свобода во всех случаях публично пользоваться собственным разумом. Но вот я слышу голоса со всех сторон: не рассуждайте! Офицер говорит: не рассуждайте, а упражняйтесь! Советник министерства финансов: не рассуждайте, а платите! Духовное лицо: не рассуждайте, а верьте! (Лишь один-единственный повелитель1 на свете говорит: рассуждайте сколько угодно и о чем угодно, но повинуйтесь/) Здесь всюду ограничение свободы. Какое, однако, ограничение препятствует просвещению? Какое же не препятствует, а даже содействует ему? — Я отвечаю: публичное пользование собственным разумом всегда должно быть свободным и только оно может дать просвещение людям. Но частное пользование разумом нередко должно быть очень ограничено, но так, чтобы особенно не препятствовать развитию просвещения. Под публичным же применением собственного разума я понимаю такое, которое осуществляется кем-то как ученым, перед всей читающей публикой. Частным применением разума я называю такое, которое осуществляется человеком на доверенном ему гражданском посту или службе. Для некоторых дел, затрагивающих интересы общества, необходим механизм, при помощи которого те или иные члены общества могли бы вести себя пассивно, чтобы правительство было в состоянии посредством искусственного единодушия направлять их на осуществление общественных целей или по крайней мере удерживать их от уничтожения этих целей. Здесь, конечно, не дозволено рассуждать, здесь следует повиноваться. Но поскольку эта часть [общественного] механизма рассматривает себя в то же время как член всего общества и даже общества граждан мира, стало быть в качестве ученого, обращающегося к публике в собственном смысле в своих произведениях, то этот ученый может, конечно, рассуждать, не нанося ущерба делам, заниматься которыми ему поручено как пассивному члену. Было бы, например, крайне пагубно, если офицер, получивший приказ от начальства, стал бы, находясь на службе, умствовать относительно целесообразности или полезности этого приказа; он должен подчиниться. Однако по справедливости ему как ученому нельзя запрещать делать замечания об ошибках в воинской службе и предлагать это своей публике для обсуждения. Гражданин не может отказываться от уплаты установленных налогов; если он обязан уплачивать их, то он даже может быть наказан за злонамеренное порицание налогообложения как за клевету (которая могла бы вызвать общее сопротивление), но этот же человек, несмотря на это, не противоречит долгу гражданина, если он в качестве ученого публично высказывает свои мысли по поводу несовершенств или даже несправедливости налогообложения. Точно также священнослужитель обязан читать свои проповеди ученикам, обучающимся закону божьему, и своим прихожанам согласно символу церкви, ибо он с таким условием и назначен. Но как ученый, он имеет полную свободу, и это даже его долг — сообщать публике все свои тщательно продуманные и благонамеренные мысли об ошибках в церковном символе и свои предложения о лучшем устройстве религиозных и церковных дел. В этом нет ничего такого, что могло бы мучить его совесть. В самом деле, то, чему он учит как священнослужитель, он излагает как нечто такое, в отношении чего он не свободен учить по собственному разумению, а должен излагать" согласно предписанию и от имени кого-то другого. Он может сказать: наша церковь учит так-то и так-то; вот доводы, которые она приводит. Он извлекает для своих прихожан в этом случае всю практическую пользу из положений, которые он сам не подписал бы с полной убежденностью, но проповедовать которые он обязан, так как не исключена возможность, что в них скрыта истина, во всяком случае в них нет ничего противоречащего внутренней религии. Ведь если бы он полагал, что в них есть нечто противоречащее ей, то он не смог бы отправлять свою службу с чистой совестью и должен был бы сложить с себя свой сан. Следовательно, применение священником своего разума перед своими прихожанами есть лишь частное его применение, ибо эти прихожане составляют только домашнее, хотя и большое, собрание людей. И ввиду этого он, как священник, не свободен и не может быть свободным, так как он выполняет чужое поручение. В качестве же ученого, который через свои произведения говорит с настоящей публикой, а именно с миром, стало быть при публичном применении своего разума, священник располагает неограниченной свободой пользоваться своим разумом и говорить от своего имени. В самом деле, полагать, что сами опекуны народа (в духовных вещах) несовершеннолетние, — это нелепость, увековечивающая нелепости.

Но может ли некое сообщество из представителей духовенства, нечто вроде собрания, или досточтимая группа (класс, как они называются в Голландии) иметь право клятвенно обязаться установить некую неизменную церковную символику, чтобы таким образом приобрести верховную опеку над каждым своим членом и через них — над народом и даже увековечить эту опеку? Я говорю: это совершенно невозможно. Подобный договор, заключенный с целью удержать человечество от дальнейшего просвещения на все времена, был бы абсолютно недействительным, даже если бы он был утвержден высшей властью, рейхстагом и самыми торжественными мирными договорами. Никакая эпоха не может обязаться и поклясться поставить следующую эпоху в такое положение, когда для нее было бы невозможно расширить свои (прежде всего настоятельно необходимые) познания, избавиться от ошибок и вообще двигаться вперед в просвещении. Это было бы преступлением против человеческой природы, первоначальное назначение которой заключается именно в этом движении вперед. И будущие поколения имеют полное право отбросить такие решения как принятые незаконно и злонамеренно. Критерий всего того, что принимается как закон для того или иного народа, заключается в вопросе: принял бы сам народ для себя такой закон. Он мог бы быть признан на короткое время, как бы в ожидании лучшего для введения определенного порядка. При этом каждому гражданину, прежде всего священнику, нужно было бы предоставить свободу в качестве ученого публично, т. е. в своих сочинениях, делать замечания относительно недостатков в существующем устройстве, причем введенный порядок все еще продолжался бы до тех пор, пока взгляды на существо этих дел публично не распространились бы и не были доказаны настолько, что ученые, объединив свои голоса (пусть не всех), могли бы представить перед троном предложение, чтобы взять под свою защиту те общины, которые единодушно высказываются в пользу изменения религиозного устройства, не препятствуя, однако, тем, которые желают придерживаться старого. Т о совершенно недозволительно прийти к соглашению относительно некоего постоянного, не подвергаемого ни с чьей стороны публичному сомнению религиозного установления, пусть даже на время жизни одного человека, и тем самым исключить некоторый промежуток времени из движения человечества к совершенствованию, сделать этот промежуток бесплодным и тем самым даже вредным для будущих поколений. Человек может откладывать для себя лично просвещение — и даже в этом случае только на некоторое время — в тех вопросах, какие ему надлежит знать. Но отказаться от просвещения для себя лично и тем более для будущих поколений означает нарушить и попрать священные права человечества. Но то, что не может решить относительно самого себя народ, еще меньше вправе решать относительно народа монарх. Ведь его авторитет законодателя покоится именно на том, что он в своей воле объединяет всеобщую волю народа. Если он обращает внимание лишь на то, чтобы всякое истинное или мнимое усовершенствование согласовалось с гражданским порядком, то он может позволить своим подданным самим решать, что они считают нужным делать для спасения своей души: это его не касается; его дело — следить за тем, чтобы никто насильственно не препятствовал другим заниматься определением этого спасения и содействием ему по мере своих сил. Он сам наносит ущерб своему величию, вмешиваясь в эти дела, когда он доверяет своему правительству надзор над сочинениями, в которых его подданные пытаются разобраться в своих взглядах, а также когда он делает это по собственному высочайшему усмотрению, заслужив тем самым упрек: Caeser non est supra Grammaticos, и еще в большей степени тогда, когда он свою высшую власть унижает настолько, что начинает поддерживать в своем государстве духовный деспотизм отдельных тиранов по отношению к остальным своим подданным.

Если задать вопрос, живем ли мы теперь в просвещенный век, то ответ будет: нет, но мы живем в век просвещения. Еще многого недостает для того, чтобы люди при сложившихся в настоящее время обстоятельствах в целом были уже в состоянии или могли оказаться в состоянии надежно и хорошо пользоваться собственным рассудком в делах религии без руководства со стороны кого-то другого[i18] [i19] . Но имеются явные признаки того, что им теперь открыта дорога для совершенствования в этом, препятствий же на пути к просвещению или выходу из состояния несовершеннолетия, в котором люди находятся по собственной вине, становится все меньше и меньше. В этом отношении наш век есть век просвещения, или век Фридриха.

Государь, который не находит недостойным себя сказать, что он считает своим долгом ничего не предписывать людям в религиозных делах, а предоставлять им в этом полную свободу, который, следовательно, отказывается даже от гордого эпитета веротерпимого, — такой государь сам просвещен и заслуживает того, чтобы благодарные современники и потомки их славили его как государя, который избавил род человеческий от несовершеннолетия, по крайней мере когда речь идет об опеке со стороны правительства, и предоставил свободу каждому пользоваться собственным разумом в делах, касающихся совести. При таком государе досточтимые представители духовенства могут без ущерба для своих служебных обязанностей в качестве ученых высказать свободно и публично свои суждения и взгляды, которые в том или ином отношении отклоняются от принятой ими [церковной] символики; в еще большей степени это может делать каждый, кто не ограничен никаким служебным долгом. Этот дух свободы распространяется также вовне даже там, где ему приходится вести борьбу с внешними препятствиями, созданными правительством, неверно понимающим самого себя. Ведь такое правительство имеет перед собой пример того, что при свободе нет ни малейшей надобности заботиться об общественном спокойствии и безопасности. Люди сами в состоянии выбраться постепенно из невежества, если никто не стремится намеренно удержать их в этом невежестве.

Я определил основной момент просвещения, состоявшего в выходе людей из состояния несовершеннолетия по собственной вине, преимущественно в делах религиозных, потому что в отношении искусств и наук наши правители не заинтересованы в том, чтобы играть роль опекунов над своими подданными. Кроме того, несовершеннолетие в делах религии не только наиболее вредное, но и наиболее позорное. Однако в своем образе мыслей глава государства, способствующий просвещению в делах религии, идет еще дальше; он понимает, что даже в отношении своего законодательства нет никакой опасности позволить подданным публично пользоваться своим разумом и открыто излагать свои мысли относительно лучшего составления законодательства и откровенно критиковать уже существующее законодательство; мы располагаем таким блистательным примером, и в этом отношении ни один монарх не превосходил того, кого мы почитаем в настоящее время2.

Однако только тот, кто, будучи сам просвещенным, не боится собственной тени, но вместе с тем содержит хорошо дисциплинированную и многочисленную армию для охраны общественного спокойствия, может сказать то, на что не отважится республика: рассуждайте сколько угодно и о чем угодно, только повинуйтесь! Так проявляется здесь странный, неожиданный оборот дел человеческих, да и вообще они кажутся парадоксальными, когда их рассматривают в целом. Большая степень гражданской свободы имеет, кажется, преимущество перед свободой духа народа, однако ставит этой последней непреодолимые преграды. Наоборот, меньшая степень гражданских свобод дает народному духу возможность развернуть все свои способности. И так как природа открыла под этой твердой оболочкой зародыш, о котором она самым нежным образом заботится, а именно склонность и призвание к свободе мысли, то этот зародыш сам воздействует на образ чувствования народа (благодаря чему народ становится постепенно более способным к свободе действий) и наконец даже на принципы правительства, считающего для самого себя полезным обращаться с человеком, который есть нечто большее, чем машина, сообразно его достоинству *.

Поиск по сайту: