ЧТО ТАКОЕ ПРОСВЕЩЕНИЕ? (Кант, Иммануил

И. Кант

ОТВЕТ НА ВОПРОС:

(Кант, Иммануил. Собр.соч. в 8 тт. М.: Чоро, 1994. Т. 8. С. 29-37. Полный текст статьи.)

[Смотри в конце текста вопросы к обсуждению]

ПРОСВЕЩЕНИЕ — это выход человека из состоя­ния несовершеннолетия, в котором он находится по соб­ственной вине. Несовершеннолетие — это неспособ­ность пользоваться своим рассудком без руководства со стороны кого-то другого. Несовершеннолетие по собст­венной вине имеет причиной не недостаток рассудка, а недостаток решимости и мужества пользоваться им без руководства со стороны кого-то другого. Имей мужество пользоваться собственным умом! — таков, следовательно, девиз Просвещения.

Леность и трусость — вот причины того, что столь большая часть людей, которые уже давно освободились от чуждого им руководства природы), все же охотно остаются на всю жизнь несо­вершеннолетними; по этим же причинам так легко другие присваивают себе право быть их опекунами. Ведь так удобно быть несовершеннолетним! Если у меня есть книга, мыслящая за меня, если у меня есть духовный пастырь, совесть которого может заменить мою, и врач, предписывающий мне такой-то образ жизни, и т.п., то мне нечего и утруждать себя. Мне нет надобности мыслить, если я в состоянии платить; первым скучным делом займутся вместо меня другие. То, что значительное большинство людей (и среди них весь прекрасный пол) считает не только трудным, но и весьма опасным переход к совершеннолетию, — это уже забота опекунов, столь любезно берущих на себя верховный надзор над этим большинством. После того как эти опекуны оглупили свой домашний скот и за­ботливо оберегли его от того, чтобы эти покорные су-

щества осмелились сделать хоть один шаг без вожжей, на которых их водят, — после всего этого они ука­зывают таким существам на грозящую им опасность, если они попытаются ходить самостоятельно. Правда, эта опасность не так уж велика, ведь после несколь­ких падений в конце концов они научились бы хо­дить; однако пример такого рода делает их нереши­тельными и отпугивает их, удерживая от дальнейших попыток.

Итак, каждому отдельному человеку трудно вы­браться из состояния несовершеннолетия, ставшего для него почти естественным. Оно ему даже приятно, и первое время он действительно не способен пользо­ваться собственным умом, так как ему никогда не позволяли делать такую попытку. Наставления и предписания — эти механические орудия применения разума или, вернее, злоупотребления его природными дарованиями — представляют собой кандалы посто­янного несовершеннолетия. Даже тот, кто сбросил бы их, сделал бы лишь неуверенный прыжок через не­большую канаву, так как он не привык к такого рода свободному движению. Вот почему лишь немногим удалось благодаря совершенствованию своего духа выбраться из состояния несовершеннолетия и сделать твердые шаги.

Но более возможно, и даже почти неизбежно, что публика сама себя просветит, если только предоста­вить ей свободу. Ибо тогда даже среди поставленных над толпой опекунов найдутся самостоятельно мысля­щие, которые, сбросив с себя иго несовершеннолетия, распространят вокруг себя дух разумной оценки своего достоинства и призвания каждого человека мыслить самостоятельно. При этом следует иметь в виду, что публика, до этого поставленная под иго, затем заста­вит опекунов оставаться под ним, если ее будут к этому подстрекать люди, не способные ни к какому просвещению. Вот как вредно насаждать предрассудки, которые в конце концов мстят тем, кто породил их или кто был предшественником тех, кто породил их. По этой причине публика может достигнуть просвеще­ния только постепенно. Посредством революции мож-

но пожалуй, добиться устранения личного деспотизма и угнетения со стороны корыстолюбцев или власто­любцев, но никогда нельзя ее посредством осуществить истинную реформу образа мыслей; новые предрассуд­ки, как и старые, будут служить вожжами для без­думной толпы.

Для просвещения требуется только свобода, и при­том самая безобидная, а именно свобода во всех слу­чаях публично пользоваться собственным разумом. Но вот я слышу голоса со всех сторон: не рассуждайте! Офицер говорит: не рассуждайте, а упражняйтесь! Со­ветник министерства финансов: не рассуждайте, а пла­тите! Духовное лицо: не рассуждайте, а верьте! (Лишь один-единственный повелитель на свете говорит: рас­суждайте сколько угодно и о чем угодно, но повинуй­тесь!') Здесь всюду ограничение свободы. Какое, одна­ко, ограничение препятствует просвещению? Какое же не препятствует, а даже содействует ему? — Я от­вечаю: публичное пользование собственным разумом всегда должно быть свободным и только оно может дать просвещение людям. Но частное пользование ра­зумом нередко должно быть очень ограничено, но так, чтобы особенно не препятствовать развитию просвеще­ния. Под публичным же применением собственного ра­зума я понимаю такое, которое осуществляется кем-то как ученым перед всей читающей публикой. Частным применением разума я называю такое, которое осуще­ствляется человеком на доверенном ему гражданском посту или службе. Для некоторых дел, затрагиваю­щих интересы общества, необходим механизм, при по­мощи которого те или иные члены общества должны были бы вести себя пассивно, чтобы правительство бы­ло в состоянии посредством искусственного единоду­шия направлять их на осуществление общественных целей или по крайней мере удерживать их от уничто­жения этих целей. Здесь, конечно, не дозволено рас­суждать, здесь следует повиноваться. Но поскольку эта часть механизма рассматривает себя как члена всего общества и даже общества граждан мира, а стало быть, в качестве ученого, который общается в собст­венном смысле с публикой при помощи своих сочине-

ний, то, конечно, ученый может рассуждать, не нано­ся ущерба делам, заниматься которыми ему поручено как пассивному члену. Было бы, например, крайне пагубно, если офицер, получивший приказ от началь­ства, стал бы, находясь на службе, умствовать относи­тельно целесообразности или полезности этого прика­за; он должен подчиниться. Однако по справедливости ему как ученому нельзя запрещать делать замечания об ошибках в воинской службе и предлагать это своей публике для обсуждения. Гражданин не может отказы­ваться от уплаты установленных налогов; если он обя­зан уплачивать их, то он даже может быть наказан за злонамеренное порицание налогообложения как за клевету (которая могла бы вызвать общее сопротивле­ние), но этот же человек, несмотря на это, не проти­воречит долгу гражданина, если он в качестве ученого публично высказывает свои мысли по поводу несовер­шенств или даже несправедливости налогообложения. Точно так же священнослужитель обязан читать свои проповеди ученикам, обучающимся закону божьему, и своим прихожанам согласно символу церкви, ибо он с таким условием и назначен. Но, как ученый, он име­ет полную свободу, и это даже его долг — сообщать публике все свои тщательно продуманные и благона­меренные мысли об ошибках в церковном символе и свои предложения о лучшем устройстве религиозных и церковных дел. В этом нет ничего такого, что могло бы мучить его совесть. В самом деле, то, чему он учит как священнослужитель, он излагает как нечто такое, в отношении чего он не свободен учить по собственному разумению, а должен излагать согласно предписанию и от имени кого-то другого. Он может сказать: наша церковь учит так-то и так-то; вот дово­ды, которые она приводит. Он извлекает для своих прихожан в этом случае всю практическую пользу из положений, которые он сам не подписал бы с полной убежденностью, но проповедовать которые он обязан, так как не исключена возможность, что в них скрыта истина, во всяком случае в них нет ничего противоре­чащего внутренней религии. Ведь если бы он полагал, что в них есть нечто противоречащее ей, то он не

смог бы отправлять свою службу с чистой совестью и должен был бы сложить с себя свой сан. Следователь­но, применение священником своего разума перед сво­ими прихожанами есть лишь частное его применение, ибо эти прихожане составляют только домашнее, хотя и большое, собрание людей. И ввиду этого он, как священник, не свободен и не может быть свободным, так как он выполняет чужое поручение. В качестве же ученого, который через свои произведения говорит с настоящей публикой, а именно с миром, стало быть при публичном применении своего разума, священник располагает неограниченной свободой пользоваться своим разумом и говорить от своего имени. В самом деле, полагать, что опекуны народа (в духовных вещах) са­ми несовершеннолетние — это нелепость, увековечи­вающая нелепости.

Но может ли некое сообщество из представителей духовенства, нечто вроде собрания, или досточтимый класс (так это называется в Голландии) иметь право клятвенно обязывать установить некую неизменную цер­ковную символику, чтобы таким образом приобрести верховную опеку над каждым своим членом и, через них, над народом и даже увековечить эту опеку? Я говорю: это совершенно невозможно. Подобный дого­вор, заключенный с целью удержать человечество от дальнейшего просвещения на все времена, был бы аб­солютно недействительным, даже если бы он был ут­вержден высшей властью, рейхстагом и самыми торже­ственными мирными соглашениями. Никакая эпоха не может обязаться и поклясться поставить следующую эпоху в такое положение, когда для нее было бы не­возможно расширить свои (прежде всего настоятельно необходимые) познания, избавиться от ошибок и во­обще двигаться вперед в просвещении. Это было бы преступлением перед человеческой природой, перво­начальное назначение которой заключается именно в этом движении вперед. И будущие поколения имеют полное право отбросить такие договоры как принятые незаконно и злонамеренно. Критерий всего того, что принимается как закон для того или иного народа, заключается в вопросе: принял бы сам народ для себя

такой закон? Он мог бы быть признан на короткое время, как бы в ожидании лучшего для введения определенного порядка. При этом каждому граждани­ну, прежде всего священнику, нужно было бы предо­ставить свободу в качестве ученого публично, т.е. в своих сочинениях, делать замечания относительно не­достатков в существующем устройстве, причем введен­ный порядок все еще продолжался бы до тех пор, пока взгляды на существо этих дел публично не рас­пространились бы и не были доказаны настолько, что ученые, объединив свои голоса (пусть не всех), могли бы представить перед троном предложение, чтобы взять под свою защиту те общины, которые единодушно вы­сказываются в пользу изменения религиозного устрой­ства, не препятствуя, однако, тем, кто желает при­держиваться старого. Но совершенно недозволительно прийти к соглашению относительно некоего постоянно­го, не подвергаемого ни с чьей стороны публичному сомнению религиозного установления, пусть даже на время жизни одного человека, и тем самым исключить некоторый промежуток времени из движения челове­чества к совершенствованию, сделать этот промежуток бесплодным и тем самым даже вредным для будущих поколений. Человек может откладывать для себя лич­но просвещение — и даже в этом случае только на некоторое время — в тех вопросах, какие ему надле­жит знать. Но отказаться от просвещения для себя лично и тем более для будущих поколений означает нарушить и попрать священные права человечества. Тем более то, что не может решить относительно са­мого себя народ, еще меньше вправе решать относи­тельно народа монарх. Ведь его авторитет законода­теля покоится именно на том, что он в своей воле объединяет всеобщую волю народа. Если он обращает внимание лишь на то, чтобы всякое истинное или мни­мое усовершенствование согласовывалось с гражданским порядком, то он может позволить своим подданным самим решать, чтб они считают нужным делать для спасения своей души: это его не касается; его дело — следить за тем, чтобы никто насильственно не мешал другим заниматься определением и утверждением это-

то спасения по мере своих сил. Он сам наносит ущерб своему величию, вмешиваясь в эти дела, когда он до­веряет своему правительству надзор за сочинениями, в которых его подданные пытаются разобраться в своих взглядах, а также когда он делает это по собствен­ному высочайшему усмотрению, заслужив тем самым упрек (…), и еще в большей степени тогда, когда он свою высшую власть унижает настолько, что начинает поддерживать в сво­ему государстве духовный деспотизм отдельных тира­нов по отношению к остальным своим подданным.

Если задать вопрос, живем ли мы теперь в просве­щенный век, то ответ будет такой: нет, но, наверно, мы живем в век просвещения. Еще многого недостает для того, чтобы люди при сложившихся в настоящее время обстоятельствах в целом были уже в состоянии или могли оказаться в состоянии надежно и хорошо пользоваться собственным рассудком в делах религии без руководства со стороны кого-то другого. Но име­ются явные признаки того, что им теперь открыта дорога для совершенствования в этом, препятствий же на пути к просвещению или выходу из состояния не­совершеннолетия, в котором люди находятся по собст­венной вине, становится все меньше и меньше. В этом отношении наш век есть век просвещения, или век ФРИДРИХА.

Государь, который не находит недостойным себя сказать, что он считает своим долгом ничего не пред­писывать людям в религиозных делах, а предоставлять им в этом полную свободу, который, следовательно, отказывается даже от гордого эпитета веротерпимого, — такой государь сам просвещен и заслуживает того, что­бы благодарные современники и потомки их славили его как государя, который избавил род человеческий от несовершеннолетия, по крайней мере когда речь идет об опеке со стороны правительства, и предоста­вил свободу каждому пользоваться собственным ра­зумом в делах, касающихся совести. При таком госу­даре досточтимые представители духовенства могут без ущерба для своих служебных обязанностей в качестве ученых высказать свободно и публично свои суждения

и взгляды, которые в том или ином отношении откло­няются от принятой ими [церковной] символики; в еще большей степени это может делать каждый, кто не ограничен никаким служебным долгом. Этот дух свободы распространяется также вовне даже там, где ему приходится вести борьбу с внешними препятст­виями, созданными правительством, неверно пони­мающим самого себя. Ведь такое правительство имеет перед собой пример того, что при свободе нет ни ма­лейшей надобности заботиться об общественном спо­койствии и безопасности. Люди сами с состоянии вы­браться постепенно из невежества, если никто не стремится намеренно удержать их в нем.

Я определил основной момент просвещения, состо­явшего в выходе людей из состояния несовершенноле­тия по собственной вине, преимущественно в делах религиозных, потому что в отношении искусств и наук наши правители не заинтересованы в том, чтобы иг­рать роль опекунов над своими подданными. Кроме того, несовершеннолетие в делах религии не только наиболее вредное, но и наиболее позорное. Однако в своем образе мыслей глава государства, способствую­щий просвещению в делах религии, идет еще дальше;

он понимает, что даже в отношении своего законода­тельства нет никакой опасности позволить поддан­ным публично пользоваться своим разумом и открыто излагать свои мысли относительно лучшего состав­ления законодательства и откровенно критиковать существующее; мы располагаем таким блистательным примером, и в этом отношении ни один монарх не пре­восходил того, кого мы почитаем в настоящее время.

Однако только тот, кто, будучи сам просвещенным, не боится собственной тени, но вместе с тем содержит хорошо дисциплинированную и многочисленную армию для охраны общественного спокойствия, может сказать то, на что не отважится республика: рассуждайте сколько угодно и о чем угодно, только повинуйтесь!Так появляется здесь странный, неожиданный оборот дел человеческих, да и вообще они кажутся парадоксаль­ными, когда их рассматривают в целом. Большая сте­пень гражданской свободы имеет, кажется, преимуще-

ство перед свободой духа народа, однако ставит этой последней непреодолимые преграды. Наоборот, мень­шая степень гражданских свобод дает народному духу возможности развернуть все свои способности. И так как природа открыла под этой твердой оболочкой за­родыш, о котором она самым нежным образом забо­тится, а именно склонность и призвание к свободе мысли,то этот зародыш сам воздействует на образ чувствования народа (благодаря чему народ становится постепенно более способным к свободе действий) и на­конец даже на принципы правительства, считающего для самого себя полезным обращаться с человеком, который есть нечто большее, чем машина, сообразно его достоинству.

Вопросы к обсуждению

1) Кант развивает немецкую, протестантскую версию Просвещения, согласно которой свет вносится не извне продвинутым авангардом, как в идеологии Руссо, а уже присутствует в естестве каждого человека. Надо только протереть окошечко разума от копоти предрассудков, в первую очередь религиозных. Но все же как можно утверждать, что «человек находится в непросвещенном состоянии по собственной вине»? Не перегиб ли это? Кант же сам говорит, что самостоятельное решение в вопросе веры, без опеки извне - это удел только сильных, а большинство людей слабые. Не слишком ли он много требует от человека?

2) Согласны ли вы с тем, что «природа открыла за­родыш, о котором самым нежным образом забо­тится, а именно склонность и призвание к свободе мысли». Т.е. что тяга к свободе мысли есть тяга, заложенная самой природой? Зачем природе свобода мысли живого существа? Разве не требуется от него, наоборот, подчиняться заложенным инстинктам и ограниченным телесным побудительным силам?

3) Ранний российский большевизм был попыткой внести свет извне в темную массу и в этом повторял логику французского Просвещения. Либеральные шоковые реформы 90-х в России были вариантом немецкого Просвещения. Достаточно, полагали реформаторы, только снять завесу с разума, и само собой все пойдет. Надо просто убрать шоры и препоны, а не что-то добавлять извне в сознание. Оказалось, не очень-то пошло само по себе, хотя что-то и сдвинулось в смысле развития духа предпренимательства.

Провалом закончилась и попытка американцев просветить, демократизировать и детеологизировать Ирак. В этой попытке можно разглядеть отголосок давней идеологии американского Просвещения.

Так подтверждает ли реальная жизнь предположение Канта о заложеннном внутри самого разума механизме самоочищения от предрассудков? Оправдался ли, по большому счету, тот грандиозный просветительский проект, которым жила Европа последние триста лет? Разве не давит снова религия? Разве массы не тяготеют к успокоительному обману и умственному питанию смесью эрзац-науки и дешевой эзотерики? Хотя, в отличие от Средневековья, плоды рациональной и научной мысли теперь всем доступны, только зайди в книжный магазин. Всего и дел, что подойти не к той, а к этой полке. Так почему же в массовом порядке снова подходят «не к той»?

И то, что люди крестятся или идут в церковь «на всякий случай», потому что так вроде принято, разве по своему не хуже, чем быть религиозным по глубокому внутреннему убеждению? Не есть ли это свидетельство массового конформизма, легко прокладывающего дорогу другим политическим манипуляциям?

Поиск по сайту: