Помощничек
Главная | Обратная связь


Археология
Архитектура
Астрономия
Аудит
Биология
Ботаника
Бухгалтерский учёт
Войное дело
Генетика
География
Геология
Дизайн
Искусство
История
Кино
Кулинария
Культура
Литература
Математика
Медицина
Металлургия
Мифология
Музыка
Психология
Религия
Спорт
Строительство
Техника
Транспорт
Туризм
Усадьба
Физика
Фотография
Химия
Экология
Электричество
Электроника
Энергетика

KPATKAЯ ПOBECTЬ OБ AHTИXPИCTE

С. 28-82

Разговор первый

Audiatur et prima pars.[1]

Генерал (взволнованный, говорит, вставая и снова садясь и с быстры­ми жестами). Нет, позвольте! Скажите мне только одно: существует теперь или нет христолюбивое и достославное российское воинство? Да или нет?

Политик(растянувшись на шезлон­ге, говорит тоном, напоминающим, не­что среднее между беззаботными бога­ми Эпикура, прусским полковником и Вольтером). Существует ли русская ар­мия? Очевидно, существует. Разве вы слышали, что она упразднена?

Генерал.Ну, не притворяйтесь же! Вы отлично понимаете, что я не про это говорю. Я спрашиваю, имею ли я теперь право по-прежнему почитать существую­щую армию за достославное христолюбивое воинство, или это название уже более не го­дится и должно быть заменено другим?

Политик. Э... так вот вы о чем беспокои­тесь! Ну, с этим вопросом вы не туда адре­совались: обратитесь лучше в департамент герольдии — там ведь разными титулами за­ведуют.

Г [-н] Z (говорит как будто с затаенною мыслью). А департамент герольдии на такой запрос генерала ответит, вероятно, что употребление прежних титулов законом не возбраняется. Разве последний принц Лузиньян не назывался беспрепятственно ко­ролем Кипрским, хотя он не то что Кипром управлять, а и вина-то кипрского пить не мог по своему телесному и имущественно­му состоянию? Так почему же и современ­ной армии не титуловаться христолюбивым воинством.?

Генерал. Титуловаться! Так белое и чер­ное — титул? Сладкое и горькое — титул? Герой и подлец — титул?

Г [-н] Z. Да ведь я это не от себя, а от лица мужей, блюдущих законы.

Дама (к политику). Зачем вы останавли­ваетесь на выражениях? Наверное, генерал хотел что-нибудь сказать своим «христолю­бивым воинством».

Генерал. Благодарю вас. Я хотел и хочу сказать вот что. Спокон веков и до вчераш­него дня всякий военный человек — солдат или фельдмаршал, все равно, — знал и чув­ствовал, что он служит делу важному и хо­рошему — не полезному только или нужно­му, как полезна, например, ассенизация или стирка белья, а в высоком смысле хороше­му, благородному, почетному делу, которо­му всегда служили самые лучшие, первей­шие люди, вожди народов, герои. Это наше дело всегда освящалось и возвеличивалось в церквах, прославлялось всеобщею молвою. И вот в одно прекрасное утро мы вдруг узна­ем, что все это нам нужно забыть и что мы I должны понимать себя и свое место на свете I Божием в обратном смысле. Дело, которому I мы служили и гордились, что служим, объяв­лено делом дурным и пагубным, оно против­но, оказывается, Божьим заповедям и чело­веческим чувствам, оно есть ужаснейшее зло и бедствие, все народы должны против него соединиться, и его окончательное уничтоже­ние есть только вопрос времени.

Князь.Неужели вы, однако, раньше не слыхали никаких голосов, осуждающих вой­ну и военную службу как остаток древнего людоедства?

Генерал.Ну как не слыхать? И слыхал, и читал на разных языках! Но ведь все эти ваши голоса были для нашего брата — извините за откровенность — не из тучи гром: услышал и забыл. Ну а теперь дело совсем другого рода: мимо не пройдешь. Так вот я и спрашиваю, как нам теперь быть? Чем я, т. е. всякий во­енный, должен себя почитать и как на само­го себя смотреть: как на настоящего челове­ка или как на изверга естества? Должен ли я себя уважать за свою посильную службу доб­рому и важному делу или ужасаться этого своего дела, каяться в нем и смиренно умо­лять всякого штатского простить мне мое профессиональное окаянство?

Политик.Что за фантастическая поста­новка вопроса! Как будто от вас стали тре­бовать чего-то особенного. Новые требова­ния обращены не к вам, а к дипломатам и другим «штатским», которые очень мало интересуются вашим «окаянством», как и ва­шею «христолюбивостью». А к вам, как прежде, так и теперь, — только одно требо­вание: исполнять беспрекословно приказа­ния начальства.

Генерал. Ну, так как вы не интересуетесь военным делом, то натурально и имеете о нем, по вашему выражению, «фантастичес­кое» представление. Вы не знаете, как вид­но, и того, что в известных случаях приказа­ние начальства только в том и состоит, чтобы не ждать и не спрашивать его приказаний.

Политик. А именно?

Генерал. А именно, представьте себе, на­пример, что я волею начальства поставлен во главе целого военного округа. Значит, мне тем самым приказано всячески руководить вверенными мне войсками, поддерживать и укреплять в них известный образ мыслей, действовать в определенном направлении на их волю, настраивать на известный лад их чувства — одним словом, воспитывать их, так сказать, в смысле их назначения. Прекрас­но. Для этой цели мне предоставлено, между прочим, отдавать по войскам моего округа общие приказы от моего имени и под моею личною ответственностью. Ну, так если бы я отнесся к высшему начальству с тем, чтобы оно диктовало мне мои приказы или хоть предписывало, в каком направлении мне их писать, так разве не получил бы я на это в первый раз «старого дурака», а во второй — чистой отставки? Это значит, что я сам дол­жен действовать на свои войска в известном духе, который, предполагается, заранее и раз навсегда одобрен и утвержден высшим на­чальством, так что и спрашивать об этом было бы или глупостью, или дерзостью. А вот теперь-то этот самый «известный дух», ко­торый был в сущности один и тот же от Саргона и Ассурбанипала до Вильгельма II, — он-то вдруг и оказывается под сомнением. До вчерашнего дня я знал, что я должен поддерживать и укреплять в своих войсках не дру­гой какой-нибудь, а именно боевой дух — го­товность каждого солдата бить врагов и са­мому быть убитому, для чего непременно нужна полная уверенность в том, что война есть дело святое. И вот у этой-то увереннос­ти отнимается ее основание, военное дело лишается своей, как это говорят по-ученому, «нравственно-религиозной санкции».

Политик. Это все ужасно преувеличено. Никакого такого радикального переворота во взглядах не замечается. С одной стороны, и прежде всегда все знали, что война есть зло и что, чем меньше ее, тем лучше, а с другой стороны, все серьезные люди и теперь пони­мают, что это есть такого рода зло, которого полное устранение в настоящее время еще невозможно. Значит, дело идет не об унич­тожении войны, а об ее постепенном и, мо­жет быть, медленном введении в теснейшие границы. А принципиальный взгляд на вой­ну остается тот же, что и был всегда: неиз­бежное зло, бедствие, терпимое в крайних случаях.

Генерал.И только-то?

Политик. Только.

Генерал (вскакивая с места). А что, вы в святцы заглядывали когда-нибудь?

Политик.То есть в календарь? Приходи­лось справляться, например, насчет именин­ниц и именинников.

Генерал. А заметили вы, какие там святые помещены?

Политик.Святые бывают разные.

Генерал. Но какого звания?

Политик.И звания разного, я думаю.

Генерал.Вот то-то и есть, что не очень раз­ного.

Политик.Как? Неужели только одни во­енные?

Генерал. Не только, а наполовину.

Политик.Ну, опять какое преувеличение!

Генерал. Мы ведь не перепись им поголов­ную делаем для статистики. А я только утвер­ждаю, что все святые собственно нашей рус­ской церкви принадлежат лишь к двум клас­сам: или монахи разных чинов, или князья, то есть по старине, значит, непременно во­енные, и никаких других святых у нас нет — разумею святых мужского пола. Или монах, или воин.

Дама. А юродивых вы забыли?

Генерал. Нисколько не забыл! Но юроди­вые — ведь это своего рода иррегулярные монахи. Что казаки для армии, то юродивые для монашества. А затем, если вы мне най­дете между русскими святыми хоть одного белого священника, или купца, или дьяка, или приказного, или мещанина, или кресть­янина — одним словом, какой бы то ни было профессии, кроме монахов и военных, — берите себе все то, что я в будущее воскресе­нье привезу из Монте-Карло.

Политик.Спасибо. Оставляю вам ваши сокровища и вашу половину святцев, а то и все целиком. Но только объясните мне, по­жалуйста, что же, собственно, вы хотели вывести из вашего открытия или наблюде­ния? Неужели то, что одни монахи и воен­ные могут быть нравственными образцами ?

Генерал. Не совсем угадали. Я сам знал вы­сокодобродетельных людей и между белыми священниками, и между банкирами, и меж­ду чиновниками, и между крестьянами, а са­мое добродетельное существо, которое я могу припомнить, была нянюшка у одного из [ моих знакомых. Но мы ведь не об этом. Я к тому о святых сказал, что каким бы образом могло туда попасть столько воинов наряду с монахами и предпочтительно перед всеми мирными, гражданскими профессиями, если бы всегда смотрели на военное дело как на терпимое зло вроде питейной торговли или чего-нибудь еще худшего? Ясно, что христи­анские народы, по мысли которых святцы-то делались (ведь не у одних русских так, а приблизительно то же и у других), не только уважали, но еще особенно уважали военное звание и изо всех мирских профессий толь­ко одну военную считали воспитывающею, так сказать, своих лучших представителей для святости. Вот этот-то взгляд и несовмес­тим с теперешним походом против войны.

Политик.Да я разве говорил, что нет ника­кой перемены? Некоторая желательная пере­мена происходит несомненно. Религиозный ореол, который окружал войны и, военных в глазах толпы, теперь снимается — это так. Но ведь к этому дело шло уже давно. И кого же это практически-то задевает? Разве духовен­ство, так как изготовление ауреолов в его ве­домстве. Ну, придется кой-что почистить с этой стороны. Чего нельзя похерить, истолку­ют в смысле иносказательном, а прочее под­вергнут благоумолчанию и благо забвению.

Князь.Да уж и начались благоприспособления. Я для своих изданий слежу за нашей духовной литературой. Так уж в двух жур­налах имел удовольствие прочесть, что хри­стианство безусловно осуждает войну.

Генерал.Не может быть!

Князь. Я и сам глазам не верил. Могу по­казать.

Политик (к генералу). Вот видите! Ну а для вас-то тут какая забота? Вы ведь люди дела, а не благоглаголания. Профессиональное само­любие, что ли, и тщеславие? Так ведь это не­хорошо. А практически, повторяю, все для вас остается по-прежнему. Хотя система милита­ризма, от которой вот уж тридцать лет нико­му вздохнуть нельзя, должна теперь исчез­нуть, но войска в известных размерах оста­ются; и поскольку они будут допущены, т. е. признаны необходимыми, от них будут тре­боваться те же самые боевые качества, что и прежде.

Генерал. Да, уж вы мастера просить мо­лока от мертвого быка! Кто же вам даст эти требуемые боевые качества, когда первое боевое качество, без которого все другие ни к чему, состоит в бодрости духа, а она дер­жится на вере в святость своего дела. Ну, а как же это может статься, если будет призна­но, что война есть злодейство и губительство, лишь по неизбежности терпимое в крайних случаях?

Политик.Но ведь от военных такого при­знания вовсе и не требуется. Пусть счита­ют себя первыми людьми в свете, какое кому до этого дело ? Ведь уж вам объясняли, что принцу Лузиньяну позволено призна­вать себя королем Кипрским, лишь бы он у нас денег на кипрское вино не просил. Не покушайтесь только на наш карман больше, чем следует, а затем будьте в своих глазах солью земли и красою человечества — кто вам мешает?

Генерал.«Будьте в своих глазах»! Да что мы, на луне, что ли, разговариваем? В тор­ричеллиевой пустоте, что ли, вы будете дер­жать военных людей, чтоб до них не дохо­дили никакие посторонние влияния? И это при всеобщей-то воинской повинности, при краткосрочной-то службе, при дешевых-то газетах! Нет, дело уж слишком ясно. Раз во­енная служба стала вынужденною повинно­стью для всех и каждого, и раз во всем об­ществе, начиная с представителей государ­ства, как вот вы, например, устанавливает­ся новый, отрицательный взгляд на военное дело, этот взгляд непременно уж будет ус­воен и самими военными. Если на военную службу все, начиная с начальства, станут, смотреть как на неизбежное покуда зло, то, во-первых, никто не станет добровольно избирать военную профессию на всю жизнь, кроме разве какого-нибудь отребья природы, которому больше деваться неку­да; а во-вторых, все те, кому поневоле при­дется нести временную военную повин­ность, будут нести ее с теми чувствами, с которыми каторжники, прикованные к сво­ей тачке, несут свои цепи. Извольте при этом говорить о боевых качествах и о воен­ном духе!

Г[-н] Z. Я всегда был уверен, что после вве­дения всеобщей воинской повинности уп­разднение войск, а затем и отдельных госу­дарств есть только вопрос времени, и време­ни, не слишком уже отдаленного при тепе­решнем ускоренном ходе истории.

Генерал. Может быть, вы правы.

Князь. А я даже полагаю, что вы наверное правы, хотя это мне до сих пор не приходило в голову в таком виде. Но ведь это превос­ходно! Подумайте только: милитаризм по­рождает как свое крайнее выражение сис­тему всеобщей воинской повинности, и вот благодаря именно этому гибнет не только новейший милитаризм, но и все древние ос­новы военного строя.Чудесно.

Дама. У князя даже лицо повеселело. Это хорошо. А то ходил все такой угрюмый — со­всем не подобает «истинному христианину».

Князь. Да уж слишком много грустного кругом; одна вот только радость остается: мысль о неизбежном торжестве разума на­перекор всему.

Г[-н] Z. Что милитаризм в Европе и в Рос­сии съедает самого себя —это несомненно. А какие отсюда произойдут радости и тор­жества — это еще увидим.

Князь. Как? Вы сомневаетесь в том, что война и военщина — безусловное и крайнее зло, от которого человечество должно непре­менно и сейчас же избавиться? Вы сомнева­етесь, что полное и немедленное уничтоже­ние этого людоедства было бы во всяком слу­чае торжеством разума и добра?

Г [-н] Z.Да, я совершенно уверен в про­тивном.

Князь. То есть это в чем же?

Г [-н] Z.Да в том, что война не есть безус­ловное зло и что мир не есть безусловное добро, или, говоря проще, что возможна и бывает хорошая война, возможен и бывает дурной мир.

Князь. А! Теперь я вижу разницу между ва­шим взглядом и взглядом генерала: он ведь ду­мает, что война всегда хорошее дело, а мир — всегда дурное.

Генерал. Ну, нет! И я отлично понимаю, что война может быть иногда очень плохим делом, именно когда нас бьют, как, напри­мер, под Нарвой или Аустерлицем, и мир может быть прекрасным делом, как, напри­мер, мир Ништадтский или Кучук-Кайнарджийский.

Дама. Это, кажется, варьянт знаменитого изречения того кафра или готтентота, кото­рый говорил миссионеру, что он отлично понимает разницу между добром и злом: доб­ро — это когда я уведу чужих жен и коров, а зло — когда у меня уведут моих.

Генерал. Да ведь это мы с африканцем-то вашим только сострили: он нечаянно, а я на­рочно. А вот теперь хотелось бы послушать, как умные люди вопрос о войне с нравствен­ной точки зрения обсуждать будут.

Политик.Ах! Лишь бы только наши «ум­ные люди» не примешали какой-нибудь схо­ластики и метафизики к такому ясному, ис­торически обусловленному вопросу.

Князь, Ясному с какой точки зрения?

Политик. Моя точка зрения — обыкно­венная, европейская, которую, впрочем, те­перь и в других частях света усвояют понем­ногу люди образованные.

Князь.А сущность ее, конечно, в том, что­бы признавать все относительным и не допус­кать безусловной разницы между должным и недолжным, хорошим и дурным. Не так ли?

Г [-н] Z.Виноват. Это пререкание для на­шего вопроса, пожалуй, бесполезно. Я вот, например, вполне признаю безусловную противоположность между нравственным добром и злом, но вместе с тем мне совер­шенно ясно, что война и мир сюда не подхо­дят, что окрасить войну сплошь одною черною краскою, а мир — одною белою никак невозможно.

Князь. Но ведь это же внутреннее проти­воречие! Если то, что само по себе дурно, например убийство, может быть хорошо в известных случаях, когда вам угодно назы­вать его войною, то куда же денется безус­ловное-то различие добра и зла?

Г [-н] Z.Как это просто: «Всякое убийство. есть безусловное зло: война есть убийство; следовательно, война есть безусловное зло». Силлогизм — первый сорт. Только вы забы­ли, что обе ваши посылки, и большая и малая, еще должны быть доказаны, а следовательно, и заключение еще висит пока на воздухе.

Политик.Ну разве я не говорил, что мы попадем в схоластику?

Дама.Да про что, собственно, они толку­ют?

Политик.Про какие-то большие и малые посылки.

Г [-н] Z.Простите! Мы сейчас к делу по­дойдем. Так вы утверждаете, что во всяком случае убить, то есть отнять жизнь у друго­го, есть безусловное зло?

Князь. Без сомнения.

Г [-н] Z. Ну а быть убитым — безусловное это зло или нет?

Князь.По-готтентотски — разумеется, да. Но ведь мы говорили про нравственное зло, а оно может заключаться лишь в собствен­ных действиях разумного существа, которые от него самого зависят, а не в том, что с ним случается помимо его воли. Значит быть убитым — все равно как умереть от холеры или от инфлуэнцы, не только не есть безус-

ловное зло, но даже вовсе не есть зло. Этому нас еще Сократ и стоики научили.

Г [-н] Z.Ну, за людей столь древних я не берусь отвечать. А ваша-то вот безуслов­ность при нравственной оценке убийства как будто хромает: ведь, по-вашему, выходит, что безусловное зло состоит в причинении дру­гому чего-то такого, что вовсе не есть зло. Воля ваша, а тут что-то хромает. Однако мы эту хромоту бросим, а то, пожалуй, в самом деле в схоластику залезем. Итак при убий­стве зло состоит не в физическом факте лишения жизни, а в нравственной причине это­го факта, именно в злой воле убивающего. Так ведь?

Князь.Ну конечно. Да ведь без этой злой воли и убийства не бывает, а бывает или не­счастье, или неосторожность

Г [-н] Z.Это ясно, когда воли убивать вов­се не было, например, при неудачной опера­ции. Но ведь можно представить и другого рода положение, когда воля хотя и не имеет своей прямою целью лишить жизни челове­ка, однако заранее соглашается на это как на крайнюю необходимость, — будет ли и та­кое убийство безусловным злом, по-вашему?

Князь. Да, конечно, будет, раз воля согла­силась на убийство.

Г [-н] Z.А разве не бывает так, что воля, хотя и согласна на убийство, не есть, однако, злая воля и, следовательно, убийство не мо­жет здесь быть безусловным злом даже с этой субъективной стороны?

Князь. Ну, это уже совсем что-то непонят­ное... А! Впрочем, догадываюсь: вы разумеете тот знаменитый случай, когда в пустынном -месте какой-нибудь отец видит разъяренного мерзавца, который бросается на его невинную (для большего эффекта прибавляют еще ма­лолетнюю) дочь, чтобы совершить над нею гнусное злодеяние, и вот несчастный отец, не имея возможности иначе защитить ее, убива­ет обидчика. Тысячу раз слыхал этот аргумент!

Г [-н] Z.Замечательно, однако, не то, что вы тысячу раз его слыхали, а то, что никто ни одного раза не слыхал от ваших едино­мышленников дельного или хоть сколько-нибудь благовидного возражения на этот простой аргумент.

Князь. Да на что же тут возражать?

Г[-н] Z. Вот, вот! Ну, если не хотите в фор­ме возражения, то докажите каким-нибудь

прямым и положительным образом, что во всех случаях без исключения, следователь­но, и в том, о котором у нас речь, воздержать­ся от сопротивления злу силою, безусловно, лучше, нежели употребить насилие с риском убить злого и вредного человека.

Князь. Да какое же тут может быть особое доказательство для единичного случая? Раз вы признали, что вообще убийство есть в нрав­ственном смысле зло, то ясно, что и во всяком единичном случае оно будет также зло.

Дама.Ну, это слабо.

Г[-н] Z. Это даже очень слабо, князь. Ведь о том, что вообще лучше не убивать, чем уби­вать, — об этом нет спора, в этом все соглас­ны. А вопрос именно только об единичных случаях. Спрашивается: есть ли общее или общепризнанное правило не убивать — дей­ствительно безусловное и, следовательно, не допускающее никакого исключения, ни в ка­ком единичном случае и ни при каких обсто­ятельствах, или же оно допускает хоть одно исключение и, следовательно, уже не есть безусловное?

Князь. Нет, я не согласен на такую фор­мальную постановку вопроса, И к чему это? Положим, я допущу, что в вашем исключительном случае, нарочно выдуманном для спора...

Дама (укоризненно). Аи-аи!

Генерал (иронически). О-го-го!

Князь (не обращая внимания). Допустим, что в вашем выдуманном случае убить луч­ше, чем не убивать, — в самом деле я этого, конечно, не допускаю, но положим, что вы гут правы; положим даже, что ваш случай не выдуманный, а действительный, но, как и вы согласитесь, совершенно редкий, исключительный. А ведь у нас дело идет о войне -явлении общем, всемирном; и не станете же вы утверждать, что Наполеон, или Мольтке, или Скобелев находились в положении сколько-нибудь похожем на положение отца, принужденного защищать от покушений из­верга невинность своей малолетней дочери?

Дама. Вот это лучше прежнего. Bravo, mon prince!

Г [-н] Z.Действительно, ловкий скачок от неприятного вопроса. Но не позволите ли вы мне, однако, установить между этими двумя явлениями — единичным убийством и вой­ною — их логическую, а вместе и историческую связь. А для этого сначала опять возьмем наш пример, но только без тех частностей, которые как будто усиливают, а на самом деле ослабляют его значение. Не нужно тут ни отца, ни малолетней дочери, так как при них вопрос сейчас же теряет свое чисто эти­ческое свойство, из области разумно-нрав­ственного сознания переносится на почву на­туральных нравственных чувств: родительс­кая любовь, конечно, заставит этого отца убить злодея на месте, не останавливаясь на обсуждении вопроса, должен ли он и имеет ли право это сделать в смысле высшего нрав­ственного начала. Итак, возьмем не отца, а бездетного моралиста, на глазах которого чужое и незнакомое ему слабое существо подвергается неистовому нападению дюже­го злодея. Что же, по-вашему, этот моралист должен, скрестя руки, проповедовать добро­детель в то время, как осатаневший зверь будет терзать свою жертву? Этот моралист, по-вашему, не почувствует в себе нравствен­ного побуждения остановить зверя силою, хотя бы и с возможностью и даже вероятно­стью убить его? И если он вместо того допус­тит злодеянию совершиться под аккомпанемент его хороших слов, что же, по-вашему, совесть не будет упрекать его и не будет ему стыдно до отвращения к самому себе?

Князь. Может быть, все, что вы говорите, будет ощущаться моралистом, не верящим в действительность нравственного порядка или забывшим, что Бог не в силе, а в правде.

Дама. И это очень хорошо сказано. Ну, что-то вы теперь ответите?

Г [-н] Z.Я отвечу, что желал бы, чтобы это было сказано еще лучше, а именно прямее, проще и ближе к делу. Вы ведь хотели ска­зать, что моралист, действительно верящий в правду Божию, должен, не останавливая злодея силою, обратиться к Богу с молитвою, чтобы злое дело не совершилось: или через чудо нравственное — внезапное обращение злодея на путь истинный, или чрез чудо фи­зическое — внезапный паралич, что ли...

Дама. Можно и без паралича: разбойник может быть чем-нибудь испуган или вообще как-нибудь отвлечен от своего замысла.

Г [-н] Z.Ну, это-то все равно, потому что чудо ведь не в самом происшествии, а в це­лесообразной связи этого происшествия, будь то телесный паралич или душевное какое-нибудь волнение, с молитвою и ее нрав­ственным предметом. Во всяком случае пред­лагаемый князем способ помешать злому делу сводится все-таки к молитве о чуде.

Князь.Ну... то есть... почему же к молит­ве... и к чуду?

Г [-н] Z. А то к чему же ?

Князь. Но раз я верю, что мир управляет­ся добрым и разумным началом жизни, я верю и тому, что в мире может происходить только то, что согласно с этим, то есть с во­лею Божией.

Г [-н] Z.Виноват! Вам сколько лет?

Князь.Что значит этот вопрос?

Г [-н] Z.Ничего обидного, уверяю вас. Лет тридцать-то будет?

Князь.Ну, побольше будет.

Г [-н] Z. Так вам, наверное, приходилось видать, а не видать, так слыхать, а не слыхать, так читать в газетах, что злые-то или безнравственные дела совершаются все-таки на сем свете.

Князь. Ну?

Г [-н] Z. Ну так как же? Значит, “нравственный порядок”, или правда, или воля Божия, очевидно, сами собою в мире не осуществляются…

Политик. Вот наконец на дело похоже. Если зло существует, то значит, боги или не могут, или не хотят ему помешать, а в обоих случаях богов, как всемогущих и благих сил, вовсе нет. Старо, но верно.

Дама. Ах, что это вы!

Генерал. Вот ведь до чего договорились. «Пофилософствуй, ум вскружится!»

Князь. Ну, это плохая философия! Как будто Божья воля связана с какими-нибудь нашими представлениями о добре и зле!

Г[-н] Z.С какими-нибудь представлениями не связана, но с истинным понятием добра связана теснейшим образом. Иначе если доб­ро и зло вообще безразличны для Божества, то вы сами себя опровергли окончательно.

Князь. Почему это?

Г [-н] Z. Да ведь если, по-вашему, для Бо­жества все равно, что сильный мерзавец под влиянием зверской страсти истребляет сла­бое существо, то ведь и подавно Божество ничего не может иметь против того, чтобы под влиянием сострадания кто-нибудь из нас истребил мерзавца. Ведь не станете же вы защищать такую нелепость, что только убий­ство слабого и безобидного существа не есть зло перед Богом, а убийство сильного и зло­го зверя есть зло.

Князь. Это вам кажется нелепостью, по­тому что вы не туда смотрите, куда следует: нравственно важно не то, кто убит, а то, кто убивает. Ведь вот вы сами назвали злодея зверем, то есть существом без разума и со­вести, — какое же может быть нравственное зло в его действиях?

Дама.Аи-аи! Да разве тут про зверя в бук­вальном смысле? Это все равно как если бы я сказала своей дочери: «Какие ты говоришь глупости, ангел мой!», а вы бы стали на меня кричать: «Что с вами? Разве ангелы могут говорить глупости?» Аи-аи, какой плохой спор!

Князь. Извините, я отлично понимаю, что злодей назван зверем метафорически и что у этого зверя нет хвоста и копыт; но ясно, что про неразумность и бессовестность здесь говорится в буквальном смысле: не может же человек с разумом и совестью совершать та­кие дела!

Г[-н]Z.Новая игра словами! Конечно, че­ловек, поступающий по-зверски, теряет ра­зум и совесть в том смысле, что перестает слушаться их голоса; но чтобы разум и со­весть вовсе в нем не говорили, — это еще вам нужно доказать, а пока я продолжаю думать, что зверский человек отличается от нас с вами не отсутствием разума и совести, а только своей решимостью действовать им наперекор, по прихотям своего зверя. А зверь такой же точно и в нас сидит, только мы его обыкновенно на цепи держим, ну а тот человек, значит, спустил его с цепи и сам тянется за его хвостом; а цепь-то и у него есть, только без употребления.

Генерал. Вот именно. А если князь с вами не согласен, бейте его скорее его собственным прикладом !Да ведь если злодей есть только зверь без разума и совести, так ведь убить его все равно что убить волка или тиг­ра, бросившихся на человека, — это, кажет­ся, и Обществом покровительства животных еще не запрещено.

Князь. Но вы опять забываете, что, како­во бы ни было состояние этого человека — полная ли атрофия разума и совести или со­знательная безнравственность, если такая возможна, дело ведь не в нем, а в вас самих: у вас-то разум и совесть не атрофированы, и притом вы не хотите сознательно нарушать их требования, — ну так вы и не убьете это­го человека, каков бы он ни был.

Г [-н] Z.Конечно, не убил бы, если бы ра­зум и совесть мне это безусловно запреща­ли. Но представьте себе, что разум и совесть говорят мне совсем другое, и, кажется, бо­лее разумное и добросовестное.

Князь.Это любопытно. Послушаем.

Г [-н] Z. И прежде всего разум и совесть умеют считать по крайней мере до трех...

Генерал.Ну-тка, ну-тка!

Г [-н] Z. А потому разум и совесть, если не хотят фальшивить, не станут говорить мне два, когда на деле — три...

Генерал (в нетерпении). Ну-ну!

Князь. Ничего не понимаю.

Г [-н] Z.Да ведь, по-вашему, разум и со­весть говорят мне только обо мне самом да о злодее, и все дело, по-вашему, в том, чтобы я его как-нибудь пальцем не тронул. Ну а ведь по правде-то тут есть и третье лицо, и, кажет­ся, самое главное, — жертва злого насилия, требующая моей помощи. Ее-то вы всегда забываете, ну а совесть-то говорит и о ней, и о ней прежде всего, и воля Божия тут в том, чтобы я спас эту жертву, по возможности щадя злодея; но ей-то я помочь должен во что бы то ни стало и во всяком случае: если мож­но, то увещаниями, если нет, то силой, ну а если у меня руки связаны, тогда только тем крайним способом — крайним сверху, — ко­торый вы преждевременно указали и так лег­ко бросили, именно молитвою, то есть тем высшим напряжением доброй воли, что, я уверен, действительно творит чудеса, когда это нужно. Но какой из этих способов помо­щи нужно употребить, это зависит от внут­ренних и внешних условий происшествия, а безусловно здесь только одно: я должен по­мочь тем, кого обижают. Вот что говорит моя совесть.

Генерал. Прорван центр, ура!

Князь.Ну, я от такой широкой совести ото­шел. Моя говорит в этом случае определен­нее и короче: не убий! — вот и все. А впро­чем, я и теперь не вижу, чтобы мы сколько-нибудь подвинулись в нашем споре. Если бы я опять согласился с вами, что в том положе­нии, которое вы выставляете, всякий, даже нравственно развитой и вполне добросовестный человек, мог бы под влиянием сострадания и не имея достаточно времени, чтобы дать себе ясный отчет о нравственном каче­стве своего поступка, мог бы допустить себя до убийства, — то что же опять-таки отсюда следует для главного-то нашего вопроса? Раз­ве, повторяю, Тамерлан, или Александр Ма­кедонский, или лорд Кичинер убивали и зас­тавляли убивать людей для защиты слабых существ от покушавшихся на них злодеев?

Г [-н] Z.Хотя сопоставление Тамерлана с Александром Македонским есть плохое пред­вещание для наших исторических вопросов, но так как вы вот уже второй раз нетерпели­во переходите в эту область, то позвольте мне сделать историческую ссылку, которая дей­ствительно поможет нам связать вопрос о личной защите с вопросом о защите государ­ственной. Дело было в двенадцатом столетии, в Киеве. Удельные князья, уже тогда, по-видимому, державшиеся ваших взглядов на войну и полагавшие, что ссориться и драться можно только «chez soi»[2], не соглашались идти в поход против половцев, говоря, что им жалко подвергать людей бедствиям войны. На это великий князь Владимир Мономах держал такую речь: «Вы жалеете смердов, а о том не подумаете, что вот придет весна, выедет смерд в поле...»

Дама. Пожалуйста, без дурных слов!

Г [-н] Z. Да ведь это из летописи.

Дама. А вы ее все равно наизусть не помните, так говорите своими словами. А то выходит как-то глупо: «придет весна» - ждешь: «зацветут цветы, запоют соловьи», и вдруг какой-то «смерд»!

Г [-н] Z.Ну, хорошо. «Придет весна, вые­дет крестьянин в поле с конем, землю пахать. Приедет половчин, крестьянина у бьет, коня уведет; наедут потом половцы большою тол­пой, всех крестьян перебьют, жен с детьми I в полон заберут, скот угонят, село выжгут. Что же вы в этом-то людей не жалеете? Я их жалею, для того и зову вас на половцев». На этот раз пристыженные князья послушались, и земля отдохнула при Владимире Мо­номахе. Ну а потом они вернулись к своему миролюбию, избегавшему внешних войн, чтобы на досуге дома безобразничать, и кон­чилось для России монгольским игом, а для собственных потомков этих князей — тем угощением, которое поднесла им история в лице Ивана Четвертого.

Князь. Ничего не понимаю! То вы мне рас­сказываете такое происшествие, которое никогда ни с кем из нас не случалось и, на­верное, не случится, то поминаете какого-то Владимира Мономаха, которого, может быть, вовсе не существовало и до которого нам, во всяком случае, нет никакого дела...

Дама. Parlez pour vous, monsieur![3]

Г [-н] Z.Да вы, князь, из Рюриковичей?

Князь.Говорят; так что же, по-вашему, не интересоваться ли мне Рюриком, Синеусом и Трувором?

Дама. По-моему, не знать своих предков — это все равно как маленькие дети, которые думают, что их в огороде под капустой нашли.

Князь. Ну а как же быть тем несчастным, у которых нет предков?

Г [-н] Z.Есть у всякого по крайней мере два великих предка, оставивших в общее пользование свои подробные и очень поучи­тельные записки: отечественную и всемир­ную историю.

Князь. Но не могут ли эти записки решать для нас вопрос о том, как нам теперь быть, что мы должны теперь делать! Пусть Влади­мир Мономах существовал действительно, а не в воображении только какого-нибудь мниха Лаврентия или Ипатия; пусть даже он был превосходнейшим человеком и искрен­не жалел «смердов». В таком случае он был прав, что воевал с половцами, потому что в те дикие времена нравственное сознание еще не возвысилось над грубым византийс­ким пониманием христианства и позволяло ради кажущегося добра убивать людей. Но как же нам-то это делать, раз мы поняли, что так как убийство есть зло, противное воле Божией, запрещенное издревле заповедью Божиею, то оно ни под каким видом и ни под каким именем не может быть нам позволи­тельно и не может перестать быть злом, ког­да вместо одного человека убиваются под названием войны тысячи людей. Это есть прежде всего вопрос личной совести.

Генерал. Ну, если дело в личной совести, так позвольте вам доложить вот что. Я чело­век в нравственном смысле — как и в других, конечно, — совсем средний, не черный, не белый, а серый. Ни особенной добродетели, ни особенного злодейства не проявлял. И в добрых-то делах всегда есть загвоздка: никак не скажешь наверно, по совести, что тут в тебе действует, настоящее ли добро или только сла­бость душевная, привычка житейская, а иной раз и тщеславие. Да и мелко все это. Во всей моей жизни был только один случай, который и мелким назвать нельзя, а главное, я навер­ное знаю, что тут уже никаких сомнительных побуждений у меня не было, а владела мною только одна добрая сила. Единственный раз в жизни испытал я полное нравственное удов­летворение и даже в некотором роде экстаз, так что и действовал я тут без всяких размыш­лений и колебаний. И осталось это доброе дело до сих пор, да, конечно, и навеки оста­нется, самым лучшим, самым чистым моим воспоминанием. Ну-с, и было это мое един­ственное доброе дело убийством, и убийством немалым, ибо убил я тогда в какие-нибудь чет­верть часа гораздо более тысячи человек...

Дама. Quelles blagues![4] А я думала, что вы — серьезно.

Генерал.Да, совершенно серьезно: могу свидетелей представить. Ведь не руками я убивал, не моими грешными руками, а из шести чистых, непорочных стальных ору­дий, самою добродетельною, благотворною картечью.

Дама. Так в чем же тут добро?

Генерал. Ну конечно, хоть я не только во­енный, а по-нынешнему и «милитарист», но не стану же я называть добрым делом про­стое истребление тысячи обыкновенных людей, будь они немцы или венгерцы, анг­личане или турки. А тут было дело совсем особенное. Я и теперь не могу равнодушно рассказывать, так оно мне всю душу выво­ротило.

Дама. Ну, рассказывайте скорей!

Генерал. так как я об орудиях упомянул, то вы, конечно, догадались, что было это в последнюю турецкую войну. Я был при кав­казской армии. После 3-го октября...

Дама. Что такое 3-е октября?

Генерал. А это было сражение на Аладжинских высотах, когда мы в первый раз «непобе­димому» Гази-Мухтар-паше все бока облома­ли... Так после 3-го октября мы сразу продви­нулись в эту азиатчину. Я был на левом флан­ге и командовал передовым разведочным от­рядом. Были у меня нижегородские драгуны, три сотни кубанцев и батарея конной артил­лерии, — Страна невеселая — еще в горах ничего, красиво, а внизу только и видишь, что пустые, выжженные села да потоптанные поля. Вот раз — 28 октября это было — спус­каемся мы в долину, и на карте значится, что большое армянское село. Ну конечно, села никакого, а было действительно порядочное, и еще недавно: дым виден за много верст. А я свой отряд стянул, потому что, по слухам, мож­но было наткнуться на сильную кавалерийс­кую часть. Я ехал с драгунами, казаки впере­ди. Только вблизи села дорога поворот делает. Смотрю, казаки подъехали и остановились как вкопанные — не двигаются. Я поскакал впе­ред; прежде чем увидел, по смраду жареного мяса догадался: башибузуки свою кухню ос­тавили. Огромный обоз с беглыми армянами не успел спастись, тут они его захватили и хо­зяйничали. Под телегами огонь развели, а ар­мян, того головой, того ногами, того спиной или животом привязавши к телеге, на огонь свесили и потихоньку поджаривали. Женщи­ны с отрезанными грудями, животы вспоро­ты. Уже всех подробностей рассказывать не стану. Только одно вот и теперь у меня в гла­зах стоит. Женщина навзничь на земле за шею и плечи к тележной оси привязана, чтобы не могла головы повернуть, — лежит не обожженная и не ободранная, а только с искрив­ленным лицом — явно от ужаса померла, — а перед нею высокий шест в землю вбит, и на нем младенец голый привязан — ее сын, на­верное, — весь почерневший и с выкативши­мися глазами, а подле и решетка с потухшими углями валяется. Тут на меня сначала какая-то тоска смертельная нашла, на мир Божий смотреть противно, и действую как будто ма­шинально. Скомандовал рысью вперед, въеха­ли мы в сожженное село — чисто, ни кола ни двора. Вдруг, видим, из сухого колодца чучело какое-то карабкается... Вылез, замазанный, ободранный, упал на землю ничком, причита­ет что-то по-армянски. Подняли его, расспро­сили: оказался армянин из другого села; малый толковый. Был по торговым делам в этом селе, когда жители собрались бежать. Только что они тронулись, как нагрянули башибузуки, -множество, говорит, сорок тысяч. Ну, ему, ко­нечно, не до счету было. Притаился в колодце. Слышал вопли, да и так знал, чем кончилось. Потом, слышит, башибузуки вернулись и на другую дорогу переехали. Это они, говорит, наверное, в наше село идут и с нашими то же делать будут. Ревет, руки ломает.

Тут со мною вдруг какое-то просветление сделалось. Сердце будто растаяло, и мир Бо­жий точно мне опять улыбнулся. Спрашиваю армянина, давно ли черти отсюда ушли? По его соображению — часа три.

- А много ли до вашего села конного пути?

— Пять часов с лишком.

- Ну, в два часа никак не догонишь. Ах ты. Господи! А другая-то дорога к вам есть, короче?

— Есть, есть. — А сам весь встрепенулся. — Есть дорога через ущелья. Совсем короткая. Немногие и знают ее.

- Конному пройти можно?

- Можно.

— А орудиям?

- Трудно будет. А можно.

Велел я дать армянину лошадь, и со всем отрядом — за ним в ущелье. Как уж мы там в горах карабкались — я и не заметил хоро­шенько. Опять машинальность нашла; но только в душе легкость какая-то, точно на крыльях лечу, и уверенность полная: знаю, что нужно делать, и чувствую, что будет сделано.

Стали мы выходить из последнего ущелья, после которого наша дорога на большую пе­реходила, — вижу, армянин скачет назад, ма­шет руками: тут, мол, они! Подъехал я к пе­редовому разъезду, навел трубку: точно - конницы видимо-невидимо; ну, не сорок ты­сяч, конечно, а тысячи три-четыре будет, если не все пять. Увидали чертовы дети ка­заков — поворотили нам навстречу — мы-то им в левый фланг из ущелья выходили. Ста­ли из ружей палить в казаков. Ведь так и жа­рят, азиатские чудища, из европейских ру­жей, точно люди! То там, то тут казак с ло­шади свалится. Старший из сотенных коман­диров подъезжает ко мне:

- Прикажите атаковать, ваше превосхо­дительство! Что ж они, анафемы, нас, как пе­репелок, подстреливать будут, пока орудия-то устанавливают. Мы их и сами разнесем.

— Потерпите, голубчики, еще чуточку, го­ворю. Разогнать-то, говорю, вы их разгони­те, а какая ж в том сладость? Мне Бог велит прикончить их, а не разгонять.

Ну, двум сотенным командирам приказал, наступая врассыпную, начать с чертями пе­рестрелку, а потом, ввязавшись в дело, отходить на орудия. Одну сотню оставил маски­ровать орудия, а нижегородцев поставил ус­тупами влево от батареи. Сам весь дрожу от нетерпения. И младенец-то жареный с выка­ченными глазами передо мной, и казаки-то падают. Ах ты, Господи!

Дама. Как же кончилось?

Генерал.А кончилось по самому хороше­му, без промаха! Ввязались казаки в пере­стрелку и сейчас же стали отходить назад с гиком. Чертово племя за ними — раззадори­лись, уж и стрелять перестали, скачут всей оравой прямо на нас. Подскакали казаки к своим саженей на двести и рассыпались го­рохом кто куда. Ну, вижу, пришел час воли Божией. Сотня, раздайся! Раздвинулось мое прикрытие пополам — направо-налево — все готово. Господи благослови! Приказал пальбу батарее.

И благословил же Господь все мои шесть зарядов. Такого дьявольского визга я отро­дясь не слыхивал. Не успели они опомнить­ся — второй залп картечи. Смотрю, вся орда назад шарахнулась. Третий — вдогонку. Та­кая тут кутерьма поднялась, точно как в му­равейник несколько зажженных спичек бросить. Заметались во все стороны, давят друг друга. Тут мы с казаками и драгунами с ле­вого фланга ударили и пошли крошить как капусту. Немного их ускакало — которые от картечи увернулись, на шашки попали. Смотрю, иные уж и ружья бросают, с лоша­дей соскакивают, амана запросили. Ну, тут я уж и не распоряжался — люди и сами пони­мали, что не до амана теперь, — всех казаки и нижегородцы порубили.

А ведь если бы эти безмозглые дьяволы после двух первых-то залпов, что были им, можно сказать, в упор пущены — саженях в двадцати-тридцати, если бы они вместо того, чтобы назад кинуться, на пушки поскакали, так уж нам была бы верная крышка — тре­тьего-то залпа уж не дали бы!

Ну, с нами Бог! Кончилось дело. А у меня на душе — светлое Христово Воскресение. Собрали мы своих убитых — тридцать семь человек Богу душу отдали. Положили их на ровном месте в несколько рядов, глаза зак­рыли. Был у меня в третьей сотне старый урядник, Одарченко, великий начетчик и способностей удивительных. В Англии был бы первым министром. Теперь он в Сибирь попал за сопротивление властям при закры­тии какого-то раскольничьего монастыря и истреблении гроба какого-то их почитаемо­го старца. Кликнул я его. «Ну, — говорю, - Одарченко, дело походное, где нам тут в ал­лилуйях разбираться, будь у нас за попа -отпевай наших покойников». А для него, само собой, первое удовольствие: «Рад ста­раться, ваше превосходительство!» А сам, бестия, даже просиял весь. Певчие свои тоже нашлись. Отпели чин-чином. Только священ­нического разрешения нельзя было дать, да тут его и не нужно было: разрешило их зара­нее слово Христово про тех, что душу свою за други своя полагают. Вот как сейчас мне это отпевание представляется. День-то весь был облачный, осенний, а тут разошлись тучи перед закатом, внизу ущелье чернеет, а на небе облака разноцветные, точно Божьи полки собрались. У меня в душе все тот же светлый праздник. Тишина какая-то и лег­кость непостижимая, точно с меня вся нечи­стота житейская смыта и все тяжести зем­ные сняты, ну, прямо райское состояние - чувствую Бога, да и только. А как стал Одар­ченко по именам поминать новопреставленных воинов, за веру, царя и отечество на поле брани живот свой положивших, тут-то я по­чувствовал, что не многоглаголение это офи­циальное и не титул какой-то, как вот вы из­волили говорить, а что взаправду есть хрис­толюбивое воинство и что война, как была, так есть и будет до конца мира великим, чес­тным и святым делом...

Князь (после некоторого молчамия). Ну а когда вы похоронили своих в этом светлом настроении, неужели совсем-таки не вспом­нили о неприятелях, которых вы убили в та­ком большом количестве?

Генерал.Ну, слава Богу, что мы успели двинуться дальше прежде, чем эта падаль не стала о себе напоминать.

Дама. Ах, вот и испортили все впечатле­ние. Ну, можно ли это?

Генерал (обращаясь к князю). Да чего бы вы, собственно, от меня хотели? Чтобы я да­вал христианское погребение этим шакалам, которые не были ни христиане, ни мусуль­мане, а черт знает кто? А ведь, если бы я, сой­дя с ума, велел бы их в самом деле вместе с казаками отпевать, вы бы, пожалуй, стали меня обличать в религиозном насилии. Как же? Эти несчастные милашки при жизни черту кланялись, на огонь молились, и вдруг после смерти подвергать их суеверным и гру­бым лжехристианским обрядам! Нет, у меня тут другая была забота, Позвал сотников и есаулов и велел объявить, чтобы никто из людей не смел на три сажени к чертовой па­дали подходить, а то я видел, что у моих ка­заков давно уж руки чесались пощупать их карманы, по своему обычаю. А ведь кто их знает, какую бы чуму тут напустили. Пропа­ди они совсем!

Князь. Так ли я вас понял? Вы боялись, чтобы казаки не стали грабить трупы башибузуков и не перенесли от них в ваш отряд какой-нибудь заразы?

Генерал. Именно этого боялся. Кажется, ясно.

Князь. Вот так христолюбивое воинство!

Генерал, Казаки-то?!. Сущие разбойни­ки! Всегда такими и были.

Князь. Да что, мы во сне, что ли, разгова­риваем?

Генерал. Да и мне что-то кажется нелад­но. Никак в толк не возьму, о чем вы, соб­ственно, спрашиваете?

Политик.Князь, вероятно, удивляется, что ваши идеальные и чуть не святые казаки вдруг, по вашим же словам, оказываются су­щими разбойниками.

Князь. Да; и я спрашиваю, каким же это образом война может быть «великим, чест­ным и святым делом», когда, по-вашему же, выходит, что это борьба одних разбойников с другими?

Генерал. Э! Вот оно что. «Борьба одних раз­бойников с другими». Да ведь то-то и есть, что с другими, совсем другого сорта. Или вы в са­мом деле думаете, что пограбить при оказии то же самое, что младенцев в глазах матерей на угольях поджаривать? А я вам вот что ска­жу. Так чиста моя совесть в этом деле, что я и теперь иногда от всей души жалею, что не умер я после того, как скомандовал последний залп, И ни малейшего у меня нет сомнения, что умри я тогда — прямо предстал бы перед Всевышнего со своими тридцатью семью уби­тыми казаками, и заняли бы мы свое место в раю рядом с добрым евангельским разбойни­ком. Ведь недаром он там в Евангелии стоит.

Князь. Да. Но только вы уж, наверное, не найдете в Евангелии, чтобы доброму разбойнику могли уподобляться только наши единоземцы и единоверцы, а не люди всех на­родов и религий.

Генерал. Да что вы на меня, как на мерт­вого, несете! Когда я различал в этом деле народности и религии? Разве армяне мне земляки и единоверцы? И разве я спраши­вал, какой веры или какого племени то чер­тово отродье, которое я разнес картечью?

Князь. Но вы вот и до сих пор не успели вспомнить, что это самое чертово отродье — все-таки люди, что во всяком человеке есть добро и зло, и что всякий разбойник, будь он. казак или башибузук, может оказаться доб­рым евангельским разбойником.

Генерал. Ну, разбери вас тут! То вы гово­рили, что злой человек есть то же, что зверь безответственный, то теперь, по-вашему, башибузук, поджаривающий младенцев, может оказаться добрым евангельским раз­бойником! И все это единственно для того, чтобы как-нибудь зла пальцем не тронуть. А по-моему, важно не то, что во всяком че­ловеке есть зачатки и добра и зла, а то, что из двух в ком пересилило. Не то интересно, что из всякого виноградного сока можно и вино, и уксус сделать, а важно, что именно вот в этой-то бутылке заключается — вино или уксус. Потому что, если это уксус, а я стану его пить стаканами и других угощать под тем же предлогом, что это из того же ма­териала, что и вино, то ведь, кроме порчи желудков, я этой мудростью никакой услу­ги никому не окажу. Все люди - братья. Прекрасно. Очень рад. Ну а дальше-то что? Ведь братья-то бывают разные. И почему же мне не поинтересоваться, кто из моих бра­тьев Каин и кто Авель? А если на моих гла­зах брат мой Каин дерет шкуру с брата мое­го Авеля, и я именно по неравнодушию к братьям дам брату Каину такую затрещину, чтоб ему больше не до озорства было, — вы вдруг меня укоряете, что я про братство за­был. Отлично помню, поэтому и вмешался, а если бы не помнил, то мог бы спокойно мимо пройти.

Князь. Но откуда же такая дилемма: или мимо пройти, или затрещину дать?

Генерал. Да третьего-то исхода чаще все­го и не найдете в таких случаях. Вот вы пред­лагали было молиться Богу о прямом вмеша­тельстве, чтобы Он, значит, мгновенно и собственною десницей всякого чертова сына в разум привел, — так вы сами, кажется, от этого способа отказались. А я скажу, что этот способ при всяком деле хорош, но никакого дела заменить собою не может. Ведь вот бла­гочестивые люди и перед обедом молятся, а жевать-то жуют сами, собственными челю­стями. Ведь и я не без молитвы конною ар­тиллерией-то командовал.

Князь.Такая молитва, конечно, есть ко­щунство. Нужно не молиться Богу, а действо­вать по-Божьи.

Генерал. То есть?

Князь.Кто в самом деле исполнен истин­ным духом евангельским, тот найдет в себе, когда нужно, способность и словами, и жес­тами, и всем своим видом так подействовать на несчастного темного брата, желающего совершить убийство или какое-нибудь дру­гое зло, — сумеет произвести на него такое потрясающее впечатление, что он сразу по­стигнет свою ошибку и откажется от своего ложного пути.

Генерал.Святые угодники! Это перед башибузуками-то, что младенцев поджарива­ли, я, по-вашему, должен был проделывать трогательные жесты и говорить трогатель­ные слова?

Г [-н] Z. Слова-то по дальности расстоя­ния и по взаимному незнанию языков были бы тут, пожалуй, вполне неуместны. А что касается до жестов, производящих потряса­ющее впечатление, то лучше залпов карте­чи, воля ваша, для данных обстоятельств ни­чего не придумаешь.

Дама. В самом деле, на каком языке и с по­мощью каких инструментов объяснялся бы генерал с башибузуками?

Князь. Я вовсе не говорил, чтобы вот они могли подействовать по-евангельски на башибузуков. Я только сказал, что человек, ис­полненный истинного евангельского духа, нашел бы возможность и в этом случае, как и во всяком другом, пробудить в темных ду­шах то добро, которое таится во всяком че­ловеческом существе.

Г [-н] Z.Вы в самом деле так думаете?

Князь. Нисколько в этом не сомневаюсь.

Г [-н] Z.Ну а думаете ли вы, что Христос достаточно был проникнут истинным еван­гельским духом или нет? Князь. Что за вопрос!

Г [- н] Z. А то, что если я желаю знать: по­чему же Христос не подействовал силою евангельского духа, чтобы пробудить добро, сокрытое в душах Иуды, Ирода, еврейских первосвященников и, наконец, того злого раз­бойника, о котором обыкновенно как-то со­всем забывают, когда говорят о его добром то­варище? Для положительного-то христианс­кого воззрения непреодолимой трудности тут нет. Ну а вам чем-нибудь из двух уж непре­менно тут нужно пожертвовать: или вашею привычкой ссылаться на Христа и на Еванге­лие как на высший авторитет, или вашим мо­ральным оптимизмом. Потому что третий, до­вольно-таки изъезженный путь — отрицание самого евангельского факта как позднейшей выдумки или «жреческого» истолкования — в настоящем случае для вас совершенно зак­рыт. Как бы вы ни искажали и ни обрубали для своей цели текст четырех евангелий, глав­ное-то в нем для нашего вопроса останется все-таки бесспорным, а именно, что Христос подвергся жестокому преследованию и смер­тной казни по злобе Своих врагов. Что Он Сам оставался нравственно выше всего это­го, что Он не хотел сопротивляться и простил Своих врагов — это одинаково понятно как с моей, так и с вашей точки зрения. Но почему же, прощая Своих врагов, Он (говоря ваши­ми словами) не избавил их душ от той ужас­ной тьмы, в которой они находились? Поче­му Он не победил их злобы силою Своей кро­тости? Почему Он не пробудил дремавшего в них добра, не просветил и не возродил их духовно? Одним словом, почему Он не подей­ствовал на Иуду, Ирода, иудейских первосвя­щенников так, как Он подействовал на одно­го только доброго разбойника? Опять-таки или не мог, или не хотел. В обоих случаях вы­ходит, по-вашему, что Он не был достаточ­но проникнут истинным евангельским духом, а так как дело идет, если не ошибаюсь, о Еван­гелии Христовом, а не чьем-нибудь другом, то у вас оказывается, что Христос не был до­статочно проникнут истинным духом Хрис­товым, с чем я вас и поздравляю.

Князь. Ну, соперничать с вами в словес­ном фехтовании я не стану, как не стал бы состязаться с генералом в фехтовании на «христолюбивых» шпагах...

(Тут князь встал с места и хотел, очевид­но, сказать что-то очень сильное, чтобы одним ударом, без фехтования, сразить про­тивника, но на ближней колокольне пробило семь часов).

Дама. Пора обедать! И нельзя второпях оканчивать такой спор. После обеда наша партия в винт, но завтра непременно, непре­менно должен продолжаться этот разговор. (К политику) Вы согласны?

Политик.На продолжение этого разгово­ра? А я так обрадовался его концу! Ведь спор решительно принимал довольно неприятный специфический запах религиозных войн! Совсем не по сезону. А мне моя жизнь все-таки всего дороже.

Дама. Не притворяйтесь. И вы непремен­но, непременно должны принять участие. А то что это: растянулись каким-то действи­тельным тайным Мефистофелем!

Политик.Завтра, пожалуй, я согласен разговаривать, но только с условием, чтобы религии было поменьше. Я не требую, что­бы ее изгнать совсем, так как это, кажется, невозможно. Но только поменьше, ради Бога, поменьше!

Дама. Ваше «ради Бога» в этом случае очень мило!

Г [-н] Z (к политику). Но ведь лучшее сред­ство, чтобы религии было как можно мень­ше, — это вам говорить как можно больше.

Политик.И обещаюсь! Хотя слушать все-таки приятнее, чем говорить, особенно в этом благорастворении воздухов, но для спа­сения нашего маленького общества от меж­доусобной брани, что могло бы отразиться пагубным образом и на винте, готов на два часа пожертвовать собою.

Дама. Отлично! А послезавтра — конец спора о Евангелии. Князь успеет приготовить какое-нибудь совсем непобедимое возраже­ние. Только и вы должны присутствовать. Нужно же немного к духовным предметам приучаться.

Политик.Еще и послезавтра? Ну нет! Так далеко мое самопожертвование не идет, к тому же мне нужно послезавтра ехать в Ниццу.

Дама. В Ниццу? Какая наивная диплома­тия! Ведь это бесполезно: ваш шифр давно разобран, и всякий знает, что когда вы гово­рите: «Нужно в Ниццу», то это значит: «Хочу кутить в Монте-Карло». Что ж? Послезавт­ра обойдемся и без вас. Погрязайте в материи, если не боитесь, что сами через несколь­ко времени духом станете. Ступайте в Мон­те-Карло. И пусть Провидение воздаст вам по вашим заслугам!

Политик.Ну, заслуги мои касаются не Провидения, а только проведения необходи­мых мероприятий. А вот удачу и маленький расчет — это я допускаю — в рулетке, как и во всем другом.

Дама.Только завтра-то уж мы непремен­но должны собраться все вместе.

PAЗГOBOP TPETИЙ

 

Audiatur et tertia pars[5]

 

Ha этот раз по общему желанию мы собрались в саду раньше обыкновенного, чтобы не торопиться с окончанием разговора. Bce были пoчeмy-тo в бoлee cepьeзнoм нacтpoeнии, чeм вчера.

Политик (к г[-нy] Z). Bы, кажется, хотели чтo-тo возразить или заметить на то, что я давеча говорил?

Г [-н]Z. Дa, это насчет вашего определения, чтo миpнaя пoлитикa ecть cимптом пpoгpecca, — я eщe вcпoмнил cлoвa oднoй ocoбы в тypгeнeвcкoм Дымe, чтo «пpoгpecc — этo cимптoм». Я нe знaю, чтo имeннo пoд этим paзyмeлa тypгeнeвcкaя ocoбa, нo вeдь пpямoй cмыcл этиx cлoв coвepшeннo вepeн. Пpoгpecc дeйcтвитeльнo ecть cимптoм.

Политик. Чего?

Г [-н]Z. Пpиятнo c yмными людьми разговаривать. Имeннo к этoмy вoпpocy я и вeл peчь. Я дyмaю, чтo пpoгpecc, тo ecть зaмeтный, ycкopeнный пpoгpecc, ecть вceгдa cuмптoм кoнца.

Политик. Я пoнимaю, чтo ecли дeлo идeт, нaпpимep, o пpoгpeccивнoм пapaличe, тo этo ecть cимптoм кoнцa. Ho пoчeмy жe пporpecc кyльтypы или кyльтypнocти нeпpeмeннo дoлжeн быть cимптoмoм кoнцa?

Г [-н]Z. Дa, этo нe тaк oчeвиднo, кaк в cлyчae пapaличa, oднaкo этo тaк.

Политик. Чтo вы в этoм yвepeны — этo яcнo, нo для мeня нe яcнo дaжe, в чeм, coбcтвeннo, вы yвepeны. И, вo-пepвыx, oбoдpeнный вaшeй пoxвaлoй, я и тyт вoзoбнoвлю cвoй пpocтoй вoпpoc, кoтopый вaм пoкaзaлcя yмным, Bы roвopитe «cимптoм кoнцa». Koнцa чeгo — я cпpaшивaю.

Г [-н]Z. Дa кoнцa тoгo, o чeм y нac былa peчь. Beдь мы тoлкoвaли oб иcтopии чeлoвeчecтвa, o тoм иcтopичecкoм «пpoцecce», кoтopый нecoмнeннo cтaл идти ycкopeнным тeмпoм и, кaк я yбeждeн, пpиближaeтcя к cвoeй paзвязкe.

Дама. C’est la fm du monde, n’est ce pas?[6] Это oчeнь любoпытнo.

Генерал.Boт нaкoнeц дo caмoгo интepecнoгo дoбpaлиcь.

Kнязь. Bepoятнo, вы и aнтиxpиcтa нe ocтaвитe бeз внимaния?

Г [-н]Z. Koнeчнo, — eмy пepвoe мecто.

Kнязь (к дaмe). Извинитe, пoжaлyйcтa, y мeня yжacнo мнoгo дeл coвceм нeoтлoжныx, тaк чтo, пpи вceм жeлaнии пocлyшaть o тaкиx интepecнeйшиx вeщax, я дoлжeн oтпpaвитьcя к ceбe.

Генерал.Kaк? A винт?

Политик. Я eщe тpeтьero дня пpeдчyвcтвoвaл, чтo бyдeт кaкoe-нибyдь злодейство. Уж paз peлигия зaмeшaлacь, нe жди дoбpa.

Tantum religio potuit suadere malorum[7].

Kнязь. Hикaкoгo злoдeйcтвa нe бyдeт — я пocтapaюcь вepнyтьcя в дeвять чacoв, a тeпepь peшитeльнo нeкoгдa.

Дама. Ho пoчeмy тaкaя внeзaпнocть? Пoчeмy вы нe пpeдyпpeдили oб этиx вaжныx дeлax? He вepю! Пpизнaйтecь, чтo этo aнтиxpиcт вac вдpyг cпyгнyл.

Kнязь. Я вчepa тaк мнoro нacлyшaлcя, чтo yчтивocть ecть caмoe пepвoe дeлo, чтo пoд этим внyшeниeм peшил cкaзaть нeпpaвдy paди yчтивocти. Teпepь вижy, чтo этo oчeнь дypнo, и cкaжy пpямo, чтo xoтя y мeня дeйcтвитeльнo мнoгo вaжныx дeл, нo чтo я yxoжy oт этoгo paзгoвopa глaвным oбpaзoм пoтoмy, чтo cчитaю нeпoзвoлитeльным тpaтить cвoe вpeмя нa paccyждeния o тaкиx вeщax, кoтopыe мoгyт имeть знaчeниe paзвe для пaпyacoв кaкиx-нибyдь.

Политик. Baш тяжкий гpex излишнeй yчтивocти, кaжeтcя, тeпepь искуплен.

Дама. И зaчeм cepдитьcя? Ecли мы глyпы, пpocвeтитe нac. Boт я, пpaвo, нe cepжycь, чтo вы и мeня пaпyacкoй нaзвaли, — вeдь и y пaпyacoв мoгyт быть вepныe пoнятия. Бoг yмyдpяeт младенцев. Ho ecли вaм тpyднo cлyшaть пpo aнтиxpиcтa, тaк вoт нa чeм пoмиpимcя. Baшa виллa вeдь двa шaгa oтcюдa. Cтyпaйтe тeпepь зaнимaтьcя, a к кoнцy paзroвopa пpиxoдитe — пocлe aнтиxpиcтa.

Князь. Xopoшo, пpидy.

(Koгдa князь omoшeл om бeceдyющux) гeнepaл (cмeяcь, зaмemuл). Знaeт кoшкa, чьe мяco cъeлa!

Дама. Kaк, вы дyмaeтe, чтo нaш князь — aнтиxpиcт?

Генерал. Hy, нe личнo, нe oн личнo: дaлeкo кyликy дo Пeтpoвa дня! A вce-тaки нa той линии. Kaк eщe и y Иoaннa Бoгocлoвa в пиcaнии cкaзaнo: вы cлышaли, дeтyшки, чтo пpидeт aнтиxpиcт, a тeпepь мнoгo aнтиxpиcтoв. Taк вoт из этиx мнoгиx, из мнoгиx-тo...

Дама. Bo «мнoгиe», пoжaлyй, и нeчaяннo пoпaдeшь. C нeгo Бoг нe взыщeт, eгo c тoлкy cбили. Oн знaeт, чтo cвoero пopoxy eмy нe выдyмaть, a в мoднoм мyндиpe xoдить — вce-тaки пoчeт, бyдтo в гвapдию пoпacть из apмeйcкиx. Бoльшoмy гeнepaлy этo вce paвнo, a для мaлeнькoгo oфицepa лecтнo.

Политик. Этo пcиxoлorия вepнaя. Ho я вce-тaки нe пoнимaю, пoчeмy oн paccepдилcя нacчeт aнтиxpиcтa. Boт я, нaпpимep, ни вo чтo миcтичecкoe нe вepю, тaк oнo мeня и нe cepдит, a cкopeй интepecyeт c тoчки зpeния oбщeчeлoвeчecкoй. Я вeдь знaю, что для мнoгиx этo дeлo cepьeзнoe; знaчит, здecь выpaжaeтcя кaкaя-тo cтоpoнa чeлoвeчecкoй пpиpoды, кoтopaя y мeня aтpoфиpoвaнa, чтo ли, нo; coxpaняeт cвoй oбъeктивный интepec и для мeня. Я вoт, нaпpимep, coвceм плox к живoпиcи: и caм ничeгo нe нapиcyю — дaжe пpямoй линии или кpyгa, дa и y живoпиcцeв нe paзбepy, чтo xopoшo нaпиcaнo, чтo дypнo. Ho я и вoпpocaми живoпиcи интepecyюcь нa пoчвe oбщeoбpaзoвaтeльнoй и oбщeэcтeтичecкoй.

Дама. Ha тaкoe бeзoбиднoe дeлo нeльзя cepдитьcя, a вoт peлигию вы жe caми нeнaвидитe и тoлькo чтo пpивeли кaкoe-тo лaтинcкoe pyгaтeльcтвo пpoтив нee.

Политик. Hy yж и pyгaтeльcтвo! Я, кaк и мoй любимый пoэт Лyкpeций, yпpeкaю peлигию зa кpoвaвыe aлтapи и зa вoпли чeлoвeчecкиx жepтв. Oтгoлocoк этoй кpoвoжaднocти cлышитcя мнe и в мpaчнo нeтepпимыx зaявлeнияx пoкинyвшeгo нac coбeceдникa. A peлигиoзныe идeи caми пo ceбe мeня oчeнь интepecyют, вoт, мeждy пpoчим, и этa идeя «aнтиxpиcтa». K coжaлeнию, пpишлocь oб этoм пpeдмeтe пpoчecть тoлькo книгy Peнaнa, a тoт бepeт дeлo лишь co cтopoны иcтopичecкoй yчeнocти и вce к Hepoнy cвoдит. Ho этoro мaлo. Beдь идeя aнтиxpиcтa былa гopaздo paньшe Hepoнa y eвpeeв — пo пoвoдy цapя Aнтиoxa Eпифaнa — и ocтaлacь дo cиx пop y нaшиx pacкoльникoв, нaпpимep. Tyт ecть кaкaя-тo oбщaя мыcль.

Генерал.Дa, xopoшo вaшeмy выcoкoпpeвocxoдитeльcтвy o тaкиx вeщax paccyждaть пpи вaшиx-тo дocyгax, — нy a вoт бeдный князь тaк пoглoщeн дeлaми eвaнгeльcкoй пpoпoвeди, чтo гдe yж eмy o Xpиcтe или oб aнтиxpиcтe пopaзмыcлить: дaжe для винтa и тo нe бoлee тpex чacoв в дeнь ocтaeтcя. Чeлoвeк бeз фaльши, нyжнo oтдaть eмy cпpaвeдливocть.

Дама. Heт, вы к нeмy cлишкoм cтpoги. Koнeчнo, oни вce кaкиe-тo излoмaнныe, нo зaтo и нecчacтныe тaкиe: нeт в ниx никaкoй вeceлocти, никaкoro дoвoльcтвa и блaгoдyшия.

 




Поиск по сайту:

©2015-2020 studopedya.ru Все права принадлежат авторам размещенных материалов.