Семейный роман и социальная траектория

Vincent de Gaulejac

L'HISTOIRE EN HERITAGE

Roman familian et trajectoire sociale

«Sociologie clinique»

Desclee de Brouwer

Винцент де Гольжак

ИСТОРИЯ В НАСЛЕДСТВО

Семейный роман и социальная траектория

Издательаво Инаитута Психотерапии

Москва

Де Гольжак В.

История в наследство: Семейный роман и социальная тра­ектория / Перев. с франц. И. К. Масалкова. -М.: Изд-во Ин­ститута Психотерапии, 2003. — 233 с.

Все права защищены.

Любая перепечатка издания является

нарушением авторских прав и преследуется по закону.

Опубликовано по соглашению с Desclee de Brouwer.

История каждого человека вписана в его семейную историю, ко­торая, в свою очередь, включена в историю социальную. Винцент де Гольжак исследует динамику формирования человека как субъекта во взаимодействии с его историей, генеалогией и процессами межге­нерационных передач, которую определяет более широкий — соци­альный контекст. Он показывает, каким образом оказывают друг на друга влияние и взаимно усиливаются социальные и психические яв­ления, рассматривая их на примерах семейных тайн, классовой не­нависти, социального стыда или зависти.

Эта книга стала итогом многолетнего ведения цикла семинаров «Семейный роман и социальная траектория». А также результатом размышлений о том, какова связь между индивидуальной историей и историей социальной, о том, в какой мере человек является субъек­том, то есть активным действующим лицом, самостоятельно строя­щим свою жизнь, а в какой — продуктом социальных и психических детерминаций.

Она будет интересна психологам, психотерапевтам, социологам, специалистам других «наук о человеке», а также всем тем, кто стре­мится формировать себя, опирась на знание о своих корнях и окру­жающем обществе.

ISBN 5-89939-105-7

© Desclee de Brouwer, 1999

© Изд-во Института Психотерапии, 2003

© И. К. Масалков, перевод на русский язык, 2003

СОДЕРЖАНИЕ

Введение....................................................................................8

I. Даниэль, или невозможное наследие..................................18

1. «Я жила жизнью клоуна»............................................20

2. «Мне тяжело логически выстраивать мысли»............26

3. «Признаюсь, что я — ничто»......................................30

4. «Я бы предпочла быть ничьей дочерью»....................40

И. Субъект перед лицом своей истории..................................53

5. Субъект между сердцем и разумом.............................55

6. Субъект между фантазиями и проецированием........67

7. Субъект между детерминизмом и автономией..........81

III. Генеалогический вопрос....................................................91

8. Генеалогический императив........................................93

9. Семья и генеалогический порядок.............................102

10. Генеалогический тупик.............................................110

IV. Дефекты передачи...............................................................124

11. Одна тайна может скрывать в себе другую..............126

12. Фантомы и семейные тайны.....................................133

13. Невидимые лояльности............................................143

14. Семейная память.......................................................153

V. Семейные истоки и классовые отношения........................161

15. «Мы для тебя недостаточно хороши?!»....................163

16. Зависть и классовая ненависть.................................181

17. «Вот уж действительно я не из этого круга!»...........194

18. «Ну как же я могу говорить с ним об ЭТОМ?».......206

Заключение: социология лицом к лицу с субъектом.............223

Литература................................................................................229

Хорошо поют, не фальшивя, лишь сидя на ветвях своего генеалогического древа.

Макс Жакоб

Рено и Арлетт, а также всем тем, кто последовал за ними...

Благодарности

Мишелю Бонетти и Жану Фрессу, которые сопровождали меня в моих первых начинаниях; Максу Пажесу за его книгу «Труд экзистенции»; Эжену Энрикесу и Терезе Корретейро за их плодотворную дружбу; Эльвии Тарасена, Анне Марии Арау-жо, Климису Навридису и Жаку Реому за их сердечную под­держку; Аник и Сильвену Охайон за их верную дружбу; Анне Мюксель за ее дельные советы; Анастасии Бланше, Жинет Франскин, Розлине Орифияма и Алексу Ленэ за их дружеское сотрудничество; Франс Обер и Веронике Гиенн за их критичес­кую требовательность; Жерару Гена и Оник Дюйкаер за их ак­тивную помощь; а также всем участникам семинаров «Семей­ный роман и социальная траектория», которые отнеслись ко мне с доверием.

ВВЕДЕНИЕ

Как можно говорить об истории и о наследственной пере­даче, не задавая себе вопрос о собственных родственных свя­зях — будь то связи семейные, теоретические или идеологичес­кие?

Мой интерес к историям семей восходит к 1970-м годам, когда я открыл для себя науки о человеке. В то время я был под­вержен многим влияниям разного толка. Получив образование в области права и управления, я стал заниматься социальной работой и имел дело с молодежью из неблагополучных соци­альных слоев. В 1971 г. я вернулся в Университет. Одновремен­но я проходил психоанализ, длившийся пять лет. Кроме того, я участвовал в многочисленных группах личностного роста и не­вербальной экспрессии: гештальт, биоэнергетика, групповая динамика... Лаборатория социальных изменений, созданная Максом Пажесом, с которым я работаю, оказалась для меня тем перекрестком, где встретились многие психосоциологи, кото­рые были творческими личностями и разрушителями традиций. Из представителей нескольких научных дисциплин Макс Па-жес создал команду исследователей, чей интерес касался про­блематики, пытающейся охватить экономические, политичес­кие, идеологические и психологические аспекты власти в орга­низациях1.

Эти экспериментальные поиски конкретизировались в июле 1975 г. в процессе организации семинара в Лурмарене по теме «Власть и экспрессия». Записалось тогда более восьмидесяти человек. Это были представители всех направлений психосо­циологии: институционалисты, биоэнергетики, представители гештальт-психологии, а также итальянские феминистки, пси­хологи из числа сторонников анархии, психодраматисты, со-циоаналитики и т. д. Всех интересовали совместные междис-

1 Cf. Max Pages, Michel Booetti, V. de Gaulejac, Daniel Descendre, Vemprise de I 'organisation, PDF, 1979; DescUe de Brouwer, 1998.

циплинарные размышления о поперечных осях между бессоз­нательным и политическим, социальным и психическим, пси­хологическим и телесным, сексуальностью и социальностью... Предстояло разрушить границы между дисциплинами, снести теоретические ограждения, соединить различные регистры вла­сти между областями — экономической, социальной, институ­циональной, психологической, телесной... Короче, выйти из тупика, в котором оказался фрейдо-марксизм. Предстояло так­же навести мосты между двумя тенденциями в движении 1968 г.: такой политической тенденцией левацкого толка, как движе­ние 22 марта, и экзистенциальной тенденцией хиппи, психоде­лическим движением, движениями «Peace and love», «Вообра­жение во власти». Лозунг того времени был таков: «Под булыж­никами — пляж», мы же его переделали на свой лад: «Под зна­нием -г- ЖИЗНЬ».

Именно в этой связи мы с Мишелем Бонетти, членом ко­манды исследователей власти, предложили создать секцию, изучающую тему «Социальные противоречия, экзистенциаль­ные противоречия». Речь шла о том, чтобы проработать йаши жизненные истории, сочетая несколько способов прочтения, чтобы понять взаимодействие социальных, семейных и бессоз­нательных детерминант.

Мишель Бонетти — из рабочих, итальянских иммигрантов. От родителей он узнал, что его бабушка, спасаясь от нищеты, босиком по снегу совершила переход через «перевал горы Ма­лый Сен-Бернар. Он был единственным сыном и весьма не­плохо учился. Каждый раз, когда он получал оценку выше, чем сын хозяина завода, где работал его отец, сослуживец отца да­вал ему пятифранковую монетку и говорил: «Ну что, Мишель, очень здорово, продолжай!» Этот наказ позволял ему достигать успеха, не предавая, и повышал цену реванша и гордости, зату­шевывая чувства вины и стыда. Такое послание позволило Мишелю обрести устойчивое классовое самосознание, побу­дило его стать активистом в коммунистической партии и выб­рать профессию социолога.

Изначально наши социальные траектории и теоретические референты сильно отличались. Он был родом из семьи рабочих

и получил социально-экономическое образование марксистс­кого толка. Я же — пеихосоциолог с уклоном наполовину во фрейдизм, наполовину к Роджерсу, происхождение — аристок­ратическое. Но мы оба придаем большое значение социальным детерминантам, в частности, классовым интересам и оспари­ваем социологию воспроизводства, не позволяющую понять, отчего «мы иногда не такие, какими должны были бы быть». Мы оба расстались со своим классом, мы — перебежчики. Именно в этом контексте мы рассматриваем рабочую гипотезу, которая впоследствии наложит глубокий отпечаток на наши изыскания: «Индивид — это продукт истории, по отношению к которой он стремится стать субъектом».

Индивид испытывает влияние многочисленных соци­альных, бессознательных, биологических детерминант, которые приводят его к противоречиям — он вынужден делать выбор, отыскивать посредников, находить ответы, выходы, лазейки... Тогда мы придумали методологический ход, который позволя­ет одновременно и понять эти разные виды детерминирован­ности, и выяснить работу субъекта — каким образом каждый способствует тому, чтобы «делать» собственную судьбу. Жан Фресс, присоединившийся к нам через некоторое время, помог нам все это дополнить, предложив исследовать генеалогию. Его двойное образование — социологическое и историческое — обо­гатило изначальный проект. Идея проведения групп, где идет работа над собой и проводится исследование вокруг темы «Се­мейный роман и социальная траектория», выкристаллизовалась именно в этот момент.

Термин «семейный роман» переадресовывает нас к фанта­зии, которая была проанализирована Фрейдом и согласно ко­торой покинутые дети, а в расширенном толковании и все не­счастные дети, воображают, что они происходят из знатного рода и что однажды станет известна правда об их истинном про­исхождении. Эта фантазия позволяет, с одной стороны, скор­ректировать реальность, придумывая для себя более достойную жизнь, переносить действительность, облегчая бремя повсед­невности и неотвратимости этой судьбы. Кроме того, она по­зволяет перестать драматизировать бессознательные конфлик-

ты вокруг эдипова комплекса. В своем анализе этой фантазии Фрейд показывает, что ребенок будет искать себе более «значи­мых» родителей, беря пример с людей, имеющих престижный образ, к примеру, с принца или владельца замка. Здесь возни­кает вопрос о взаимоотношениях между фантазией и социаль­ной принадлежностью. В зависимости от классовой принадлеж­ности дети в большей или меньшей степени заинтересованы в исправлении реальности. Опыт групповой работы с историями жизни позволяет констатировать, что фантазия семейного ро­мана очень распространена среди детей «из народа» и реже встречается у сыновей и дочерей родителей из буржуазии или аристократических кругов. Из этого не следует, что последние не фантазируют на тему о своем происхождении.

Семейный роман означает также семейные истории, пере­дающиеся из поколения в поколение, в которых рассказывает­ся о событиях прошлого, о судьбах различных персонажей в семейных преданиях. Но между «объективной» историей и «субъективным» рассказом существует расхождение, или, ско­рее, пространство, которое позволяет порассуждать о динами­ке процессов передачи, подгонке между идентичностью пред­писанной, желаемой и обретенной, о семейных сценариях, nd-казывающих детям, что желательно, что возможно и что угро­жает. То есть семейный роман должен вписываться в контексте социологических координат из позиций социального, эконо­мического, культурного плана — будь то генеалогия или соб­ственная история субъекта.

Проблематика здесь выстраивается по Фрейду, Сартру и Бур-дье. Методология уточняется, исходя из практики групповых пе­рекрестных рассказов о жизни и поочередного перехода от рабо­ты над собой к анализу и коллективному генерированию гипотез. Каждый становится в этом случае и субъектом и объектом иссле­дования. Исследование также является вспомогательным сред­ством обучения, развития личности и работы над собой1.

На семинарах мы экспериментируем с различными техни­ками, способствующими исследованию себя: рисование, театр

1М. Bonetti, J. Fraisse, V. de Gaulejac, «Que faire des histoires de famille? Qu romqn familial et trajectoire sociale», le groupe familial, № 96,juillet - septeinbre 1982.

"у,.

(социодрама), телесная экспрессия, танец... Особенно плодо­творным оказывается чередование вербальной и невербальной экспрессии. Создание различных средств (рисунок родительс­кого проекта, генеалогическое древо, социопрофессиональная траектория) позволяет структурировать проникновение в суть, облегчая возвратно-поступательное движение между позици­ей субъекта и позицией объекта в исследовательской работе.

За двадцать пять лет этот первоначальный проект конкре­тизировался в нескольких направлениях. Мишель Бонетти и Жан Фресс продолжили свои поиски в других областях. Макс Пажес был моим соратником и всячески ободрял меня в углуб­лении этого подхода. Он опишет наше сотрудничество в своей работе «Психотерапия и комплексность» (Pages, 1993). Со вре­менем я стал развивать различные тематические семинары: ис­тория денег, любовный роман и социальная траектория, семей­ный роман и идеологическая траектория, лицом к лицу со сты­дом, эмоции и жизненные истории (совместно с Максом Паже-сом). Я организовал обучающие группы в разных странах — в Швейцарии с Франсуазой Жюлье, Сильвией Монье, Мишель Виньяли и Даниэлем Пекларом, в Квебеке с Жаком Реомом, в Уругвае с Анной Марией Араухо; в Мексике с Эльвией Тарасе-на, в Бразилии с Терезой Карретейро, а также в Париже в ассо­циации «Итинэрранс» с Анастасией Бланше, Жинетт Франсе-кен, Розелин Орофьямма и Алексом Ленэ.

Параллельно обдумывалась методология истории жизни1.

Когда я вел группы, ставящие целью личностную вовлечен­ность (импликацию) и исследование2 в разных странах, мой интерес к семейным историям усилился. В эти группы записа­лось более двух тысяч человек — люди из различных областей, но объединял их интерес к клинике и желание освободиться от междисциплинарных: преград, которые часто доминируют в тео­рии и практике наук о Человеке и Обществе. Их мотивация на­ходилась на стыке получения дополнительного образования,

1CF Histoires de v<V,Gaston Pineau et Guy Jobert, 1989; V approche biogrqphique, Michel Legrand, 1993; Faire de sa vie I'histoire, Alex Laine, 1998.

2 Здесь и далее речь идет об особого вида группах, которые мы назовем ГИИ, где работа с личной историей каждого из участников сочетается с научным исследованием общих тенденций в целом (прим. переводчика).

личностного развития и исследования. Понять для себя, чтобы углубить свою профессиональную практику и открыть новые инструменты анализа — все эти три аспекта по-прежнему при­сутствуют. Организация таких семинаров, находящихся на сты­ке личностного развития, образования и исследования, позво­ляет добиться возвратно-поступательного движения между «ре­гистрами» прожитого, овладения навыками и концептуализации, а также между работой над личной историей, использованием методологического подхода и обретением теоретических инст­рументов, которые стоят за всем этим. , .

Что касается исследовательской стороны, то анализ много­численных жизненных сценариев заставил меня углубить не­которые вопросы, в первую очередь касающиеся социального генезиса психологических конфликтов. Я предложил в этой связи понятие классового невроза (CTaulejac, 1987) для описания трудностей, с которыми встречаются люди, меняющие соци­альный класс или культуру, или среду, где один класс или куль­тура доминируют. Страдая от внутренних противоречий, свя­занных с противоречивостью референтов, некоторые люди мо­гут отреагировать развитием симптомов, близких к неврозу. После этого я работал с повторяющимися ситуациями в семь­ях, где имеется лишь один родитель. Мне помогали Николь Обер, Ямина Кебири и Жан-1абриэль Оффруа. Речь шла о том, чтобы понять монопарентальность в двойном аспекте: как ре­зультат действия социальных факторов, потрясающих традици­онную семью, и как следствие действий женщин, которые, столкнувшись с такой эволюцией, изобретают ответы на про­тиворечия, с которыми они сталкиваются1. В Университете Па-риж-7 я возглавлял исследовательскую программу по процес­сам потери социальных связей. Вместе со мной работали Шир-ли Рой, Изабель Табоада Леонетти, Норма Такеути, Фредерик Блондель и Доминик Мари Булье. Мы старались понять, ка­ким образом накладываются различные факторы, способству­ющие социальному исключению2 все большего числа людей. «Борьба за место», характерная для гиперсовременных обществ,

1 Femmes аи singulier ou la parents solitaire, Paris, Klincksiek, 1990.

2 В российской социологической литературе используется также термин «соци­альная эксклюзия» (прим. переводника).

\3

вызывает разрывы в жизненных траекториях вплоть до появле­ния чувства, что социального существования больше нет (Gaulejac, Taboada Leonetti, 1993).

Наконец, я заинтересовался источниками стыда — на пере­путье психических факторов и социальных ситуаций, когда тре­буется комплексный клинический подход. Действительно, как еще можно работать одновременно с самым потаенным в душе каждого человека (самоуважение, идеал «Я», ценности...) и се­мейным либо социальным унижением, вызывающим стыд?

Данная работа развивает эти размышления. В ней содержит­ся своего рода отчет об опыте, накопленном в группах «Семей­ный роман и социальная траектория», и углубляются некото­рые теоретические вопросы.

В первой части речь идет о работе над одной из жизненных историй на протяжении нескольких семинаров. Мы увидим, как перемежаются рассказ о жизни, который выстраивается в виде последовательных ступеней, первые комментарии, которые этот рассказ вызывает в группе, и их анализ, который мы можем провести a posteriori. Факт записи этого пути послужил темой для углубленного обсуждения того, как использовать истории жизни в научном исследовании: как сохранить целостность субъекта перед риском вмешательства исследователя? Как со­хранить его анонимность, не нарушая правдивости? Как раз­вить интерактивный анализ при взаимном уважении ожиданий и позиций каждого? Вопросы эти весьма деликатны, посколь­ку представленная история связана со стыдом и тайной.

Вторая часть посвящена вопросу о субъекте и процессе фор­мирования «Я» в контексте различных составляющих семей­ного наследия. Если, как постулировал Сартр, важно не то, что делают с человеком, а то, что он делает с тем, что делают с ним, что же можно тогда сказать о «создании» самого себя, которое простого индивидуума трансформирует в «творца истории» (Eugene Enriquez) и в агента историчности? В работе, которую тот или иной человек выполняет с историей своей жизни, мо­билизуются все экзистенциальные регистры, будь то сознание, эмоции, фантазии, семейный и социальный контекст, истори­ческие события... Особенное в субъекте «строится» в ответах,

которые он придумывает, сталкиваясь с различными конфлик­тами. Доверять субъекту — значит думать, что он может моби­лизовать себя для создания новых видов вспомогательных кон­струкций, какими бы ни были проявления насилия и противо­речий, возможно, наложивших отпечаток на его историю.

В третьей части анализируются эти противоречия, исходя из значимости семейной истории и ее воздействия на потом­ков. Генеалогический порядок — это основа идентичности и пакта, который институциализирует общество, давая каждому человеческому существу место в момент его рождения. Он по­зволяет каждому сделать себя индивидуальностью. С помощью семейных историй можно констатировать, что этот порядок иногда держит некоторых наследников в тупике, а для других он становится необходимой поддержкой при выстраивании идентичности.

Отсюда возникает ряд вопросов, связанных с передачей, о которой пойдет речь в четвертой части. Акт передачи, кажется, соответствует императиву, неизбежному для каждой семьи. Он «помечает» различных ее членов, даже тех, кто хотел бы от это­го увернуться. Вокруг феномена повторяемости существует тай­на: почему потомки, которые так страдали от тяжелых семей­ных ситуаций и так стремятся любой ценой от них избавиться, иногда, кажется, будто приговорены к их повторению? Почему семейные тайны, возникающие из-за желания уберечь семью от стыда и бесчестья, «помечают» потомков так, что от этого не избавиться? Перед лицом этих «дефектов передачи» семейная память играет важную роль. Она несет в себе сценарии жизни, которые указывают наследникам, как жить и действовать, что­бы переносить превратности существования.

Передача семейной истории бывает различной в зависимо­сти от классовой принадлежности. В пятой части говорится о классовых аспектах в историях жизни. Отношение к семейной истории — важный элемент повышения своей значимости или обесценивания себя, гордости или стыда, интеграции или диф­ференциации. Упоминания о корнях позволяют определить свое место в обществе, испытывать солидарность, определить­ся по отношению к тем, кого по праву признают предком или

от кого стремятся отмежеваться. Центральный аспект соци-альных отношений — игра дистинкций1, которая вызывает раз­личные чувства, такие, как зависть, восхищение или ненависть.

Эти четыре темы для размышлений — над субъектом, гене­алогией, передачей и классовыми отношениями — иллюстри­руют все тот же вопрос о воздействии социальных и психичес­ких детерминант на индивидуальные судьбы. Существование радикальной несводимости социального и психического не дол­жно вести к независимым теоретическим построениям, как это происходит в настоящее время между социологией и психоло­гией. Социальное и психическое —• две сцены, они автономны и взаимозависимы в одно и то же время, на этих сценах проиг­рываются человеческие судьбы. История жизни вписывается в диалектическое экзистенциальное движение, где человек — субъект, сталкивающийся с многочисленными социальными, семейными и психическими детерминациями, пытается обре­сти целостность и придать смысл своему существованию.

Если написание текста — одиночный процесс, то выстраи-ваение мысли — это явно коллективное явление. Мы постоян­но подпитываемся мыслями других. Автор книги может сохра­нять иллюзию о том, что он — владелец мыслей, которые в ней развиваются, тогда как на самом деле он часто является всего лишь их выразителем. Истории, рассказанные здесь, как и пред­ставленные гипотезы, — продукт встреч, обсуждений, много­численных прочтений. Я благодарю всех тех, кто предложил мне эту «пищу», а также тех, у кого я позаимствовал, сознательно или бессознательно, «ингредиенты», необходимые, чтобы за­мыслить эту книгу. Я благодарен, в частности, всем, кто дове­рил мне свою историю во время групповой терапевтической и исследовательской работы.

Кое-кто узнает себя на ее страницах, а кто-то — нет. Каж­дый раз, когда мне представлялась такая возможность, я посы­лал тексты тем людям, которых это касалось, чтобы они могли отреагировать. Это дало повод для дополнительных обменов мнениями, часто весьма обогащающих. В большинстве реак­ции были благоприятными, даже если иногда мысль об опуб-

1 Дистинкция - от лат. distinctio — различение. 16

ликовании своей истории может кого-то беспокоить. Я часто сталкивался с двойственным отношением и колебаниями между страхом раскрытия и желанием говорить о себе, между стрем­лением сохранить анонимность и жаждой того, чтобы твоя ис­тория способствовала продвижению знаний. Но каждый чело­век быстро понимал, что интерес заключается не в самой исто­рии, а в том, что она раскрывает человеческий мир.

Во вступительном тексте к программе Социологического колледжа, основанного Жоржем Батаем и Роже Кайюа, авторы предложили такой проект: исследовать отношения между «бы­тием человека и бытием общества: что он (человек) ждет от него (общества), что оно (общество) требует от человека (...), уста­новить точки совпадения между основными тенденциями ин­дивидуальной психологии и ведущими структурами, которые руководят социальной организацией и управляют ее револю­циями»1. Здесь мы выходим на один из предпочтительных объектов клинической социологии — анализировать экзистен­циальную размерность социальных отношений, показывая, как каждая жизненная история одновременно выражает отдельную судьбу и воплощает то общество, в которое она вписывается.

1 Текст опубликован в журнале АсёрШе, Д6 3, 4, juillet 1937, цитата D. Hollier, Le College desociologie, 1937 -1939, Paris, Gallimard-Folio, 1995

2 — 3091

I. ДАНИЭЛЬ, ИЛИ НЕВОЗМОЖНОЕ НАСЛЕДИЕ

Я не рассказываю о себе. Яне пишу о своей жизни. Я обнажаю глубоко запрятанные реалии, которые существуют в мире, которые являются частью человеческого существования.

Анни Эрно

Какова связь между индивидом и его жизнью, кто кого по­рождает? Этот вопрос подводит нас к двум непримиримым по­зициям: тем, кто думает, что человек — действующее лицо, субъект, некто, способный строить себя и относительно авто­номно воздействовать на окружающий мир, и тем, кто рассмат­ривает его как биологический организм, социально запрограм­мированный и детерминируемый внутренним «черным ящи­ком» по имени бессознательное. Можно отказаться делать вы­бор между идеалистической и детерминистской позицией, рассматривая индивида как продукт истории, в которой он стре­мится стать субъектом. В этом поиске, каким бы его ни счита­ли — необходимым или иллюзорным, он утверждает себя как существующий и именно из этого утверждения может родить­ся рассказ. Работа над историей жизни позволяет в этом случае ухватить сочленения между объективными явлениями, бессоз­нательными детерминациями и субъективным опытом.

Жан-Поль Сартр в романе «Тошнота» пишет; «Надо выби­рать: жить или рассказывать». И тем не менее сколько людей живет, рассказывая о себе, и сколько рассказывает, чтобы пы­таться жить... Существует тесная связь между жизнью в том виде, в каком она разворачивается, и жизнью в том виде, в ка­ком о ней рассказывают самому себе, но это отношение дву­смысленно. Как подчеркивает Серж Дубровски (1989), «об ис­тинных историях говорят так, как будто они могут существо­вать; события происходят в одном смысле, а мы о них расска-

зываем, вкладывая противоположный смысл». Существует ин­версия между историей в том виде, в каком о ней рассказывает­ся, и историей как последовательностью событий и ситуаций. Эта инверсия раскрывает основное различие между социальным временем, в котором доминирует хронология, и психическим временем, открывающим возможности рекурсивное™. Бессоз­нательное не знает временной размерности, говорит Фрейд. В работе фантазии настоящее, прошлое и сновидение смешива­ются. Воображаемое время не подчиняется хронологической событийности. К тому же то, что мы проживаем после, подтал­кивает нас переписывать, перестраивать, переделывать по-ино­му то, что было прожито раньше, то есть «проживать» это по-другому. В действительности же изменяется не прошлое, а от­ношение субъекта к своей истории.

Рассказ о жизни - это инструмент историчности. Он позво­ляет субъекту «проработать» свою жизнь. Рассказ о прошлом — это средство для того, чтобы играть со временем жизни, пере­страивать прошлое, переносить тяготы настоящего и приукра­шивать будущее:

• работа с прошлым, для того чтобы восстановить, исправить, связать — например, распутав клубок постыдной семейной тайны, который лихорадит семью при переходе из поколе­ния в поколение, реабилитируя то, что было отвергнуто, вновь связывая нити памяти, чтобы вновь обрести «поте­рянное время»;

• работа с настоящим, с «инкорпорированной» историей, то есть с тем, какое она оказывает действие внутри себя, се­годня. Если нельзя изменить прошлое, то можно изменить свое отношение к нему, поняв, в чем именно эта история всегда присутствует в себе;

• • работа с будущим в той мере, в какой оно детерминировано

историей, — от способности людей найти свое место по от­ношению к своему прошлому зависит их способность про­ецировать себя в будущее.

В цикле «Семейный роман и социальная траектория» отме­чена эта работа субъекта над своей историей. После того' как основные линии сюжета восстановлены, он осознает, что то или

иное событие, пережитое им как драматическое, постыдное, непередаваемое словами, на самом деле, возможно, не столь значительно, как казалось. В этом исследовании, которое со­стоит прежде всего в «повторном обретении прошлого време­ни», затем в его перемещении на свое надлежащее место, на­стоящее определяет прошлое, изменяя способ, которым про­шлое детерминирует настоящее.

В первой части представлена история Даниэль, которая не­сколько лет тому назад записалась на организованный мной цикл групповых занятий, посвященных рассказам о жизни. На протяжении двух лет она участвовала в четырех семинарах. На семинаре «Во что я верю» Даниэль представила свою социаль­но-идеологическую траекторию; в «Семейном романе и соци­альной траектории» — свою семейную историю и свою генеа­логию; на семинаре «Эмоции и история жизни», проводимом совместно с Максом Пажесом, — процесс инкорпорирования этой истории; наконец, в групповой работе вокруг «Любовно­го романа и социальной траектории» она упомянула об основ­ном эпизоде своей жизни.

По результатам ее пребывания в этих четырех группах я на­писал текст и дал прочесть самой Даниэль. Она сделала несколь­ко замечаний по сути и по форме и попросила меня внести из­менения, чтобы сохранить ее анонимность. Я привожу различ­ные аспекты ее истории такими, какими она их излагала в ходе углубления работы над собой в семинаре, а также элементы ана­лиза — как эксплицитные, так и имплицитные, которые воз­никали по ходу ситуации.

1. «Я жила жизнью клоуна»

Даниэль пятьдесят два года. Она замужем за врачом, у нее двое детей — девятнадцати лет и двадцати одного года. Ее отец был по­лицейским, а мать — домохозяйкой. Отец получил диплом о сред­нем образовании, а мать училась только до двенадцати лет. Дед и прадед по отцовской линии были рыбаками, а по материнской — крестьянами. В детстве Даниэль страдала от буйного нрава отца,

который проявлялся главным образом по отношению к старшей сестре, а не к ней. Отец часто оказывался в больнице из-за про­блем с пищеварением, приступов астмы, язвенных гастритов, раз­личных видов аллергии, а позднее, уже после пятидесяти лет его несколько раз помешали в психиатрическую клинику. Она боит­ся этого безумия, причины которого не знает.

Отец Даниэль работал в буржуазном квартале Бордо. Очень рано у нее Появилось ощущение, что она одна такая. В школе ей пришлось столкнуться с представлением об избранности, которое противопоставляет «благовоспитанных» и тех, кто не имеет хороших манер, не умеет правильно говорить (с ее роди­телями дело обстояло именно так, что она хотела бы это «скрыть»). Боязнь "быть, «раскрытой» овладевает ею уже в очень юном возрасте.

На первом семинаре «Во что я верю: семейный роман и иде­ологическая траектория» я предложил участникам сопоставить систему ценностей в семьях отца и матери, различные влия­ния, которые им довелось испытать на своем жизненном пути, и биографические события, которые могли вызвать разрывы в их истории.

Школьная и профессиональная траектории

Учеба давалась Даниэль трудно, в частности, в начальной школе, но отец одной из«е подруг и одноклассниц помог ей в тот момент, когда нужно было делать основной выбор. Он пред­ложил Даниэль продолжать учебу до получения диплома с про­фессиональным уклоном, а затем еще до получения степени бакалавра посоветовал ей записаться в училище для медсестер. Через несколько лет она успешно сдала экзамены и получила диплом о высшем педагогическом образовании.

Даниэль настаивает на значимой роли различных автори­тетных фигур в ее успехах и неудачах, в учебе и профессиональ­ной деятельности. Так, в третьем классе в конце учебного года она была на двадцать седьмом месте среди тридцати учеников. Родители отдали ее в частную школу, где она столкнулась с со­циальной средой, отличной от ее круга. Она почувствовала себя

иной, изолированной от остальных, замкнутой на себя. Школа ей совсем не нравилась. Однако она мобилизовалась на заклю­чительном экзамене и перешла в следующий класс, будучи тре­тьей по результатам учебы. Директор школы заинтересовалась ею. Даниэль говорит: «Она берет меня под свое крылышко».

Но добавляет: «Я жила жизнью клоуна. Я сама выстроила из себя такой персонаж — клоуна. Это было моим сочинением. Я па­ясничала, чтобы рассмешить (и мне это удавалось!), чтобы про­должать общаться с остальными».

Здесь наблюдается защитная реакция противостояния сты­ду: намеренно строить из себя смешной персонаж, чтобы избе­жать риска обратить на себя нежелательное внимание и счи­таться в самом деле смешной. В последующих комментариях Даниэль уточняет: «Я знаю, что внутри я не была смешной, но эта новая одежда, которую я обрела, позволяла мне, как ни стран­но, пытаться оставаться незамеченной».

Роль защитницы-директрисы положила начало сценарию, в котором Даниэль может возвыситься как в иерархии дипло­мов, так и в социальной иерархии, только в той мере, в какой она чувствует, что ей это разрешает кто-то «свыше» — тот, кем она восхищается, кто уважает ее и кого она идеализирует. Тем самым эти люди возносятся на пьедестал. Они для нее стано­вятся всем, в противовес ее родителям: «те — ничто».

Среди этих «поводырей» она упоминает своего мужа, а так­же преподавателя, с которым она встретилась на курсах повы­шения квалификации, и университетского преподавателя, ко­торый дал ей возможность получить диплом. По окончании семинара она говорит обо мне: «Немного найдется университет­ских преподавателей, которые согласятся, чтобы к ним обраща­лись на «ты», это путает роли». Я чувствую в этом амбивален­тность переноса на меня. Я могу оказаться среди «проводни­ков», идеализированных персонажей, необходимых Даниэль для роста, и в то же время представляю собой «доминирующую» фигуру за счет моего-статуса, имени и положения, а значит, ко мне надо относиться с недоверием.

В группах такого типа следует определить тачную меру бли­зости — дистанцированности, чтобы перенос был достаточно

позитивным, способным вызвать желание работать, и при этом он должен быть достаточно реалистичным, чтобы не скрывать истинных социальных отношений, которые пронизывают че­ловеческие связи. Если слишком отдалиться, то тогда воспро­изводится насилие социальной дистанции. Если же слишком приблизиться, то поддерживается иллюзия возможных перемен за счет той близости, которая возникает лишь на время работы группы. Перенос, как и контрперенос, вписывается в реальные социальные отношения. Так, если ведущий представляет собой экран для проецирования, на который можно направить свои чувства и социальные обиды, то он также является и соци­альным субъектом, вписанным в социопрофессиональные сети^

Отсюда вопрос Даниэль: «Это такая стратегия? До каких границ может доходить близость?» Вопросы, которые она ад­ресует мне в конце семинара, не наивные. Даниэль не заблуж­дается на этот счет. Недостаточно находиться в субъективных отношениях близости, чтобы изменить социальные детерми­нации и дистанцию между объективными позициями. Однако социальная дистанция отнюдь не исключает возможности аутентичных отношений, в которых она могла бы оказаться признанной, услышанной, понятой и принятой, и ей не при­шлось бы прятаться за маской клоуна.

В анализе своей траектории она упоминает о том сильном чув­стве насилия, которое испытала во втором классе, когда одна из ее одноклассниц спросила у преподавательницы: «Мадам, а что вы думаете о Европе?». «Как это можно что-то думать о Евро­пе?» — задумалась тогда Даниэль, совершенно ошеломленная тем, насколько далека она от этой ученицы, задающей подобные воп­росы. Вспоминая об этой сцене, Даниэль разражается нервным смехом и прячет лицо, а затем добавляет; «Это было ужасно».

Из-за этого вопроса, который может показаться банальным, Даниэль ощущает себя отброшенной в свое «жалкое» окруже­ние. У нее дома о Европе не думают ничего. Эта тема совер­шенно чужда семейным заботам — настолько, что сам вопрос теряет всякий смысл. Тогда она начинает отдавать себе отчет в том, какая пропасть отделяет ее от круга других учеников. Она не просто не знает чего-то, а не знает даже того, что именно

следует знать. Ее некомпетентность корениться в нехватке зна­ний, а также в нехватке чего-то в ее бытии. Она сама чувствует свою неполноценность на уровне глубинной идентичности. По крайней мере, переживает она это именно так.

Девочка и владелец замка

Во время этого семинара вопрос о классовых различиях уча­стников был особенно острым в связи с наличием в группе од­ной аристократки, которая казалась другим участникам высо­комерной — особенно выходцам из простого народа. Поэтому большое внимание пришлось уделять вопросам насилия в клас­совых отношениях, жестокости владельцев замков по отноше­нию к прислуге, вызывающего поведении и презрения пред­ставителей доминирующего класса к тем, над кем доминируют.

Эти дебаты разбудят в Даниэль одно воспоминание. Одна школьная приятельница как-то пригласила ее провести выход­ные у своих родителей. Те были аристократами и жили в замке. Отец попытался ее «пощупать» в первый же вечер. Даниэль не осмелилась ничего рассказать. Ей хотелось убежать, но она не знала, как объяснить причину своего отъезда. Итак, она оста­лась и молчала до самого отъезда, впадая панику при мысли, что он может повторить свои притязания, а также испытывая ужас оттого, что придется сознаться, почему она так смущается. Ей казалось, что владелец замка состоял в кровосмесительной свя­зи со своей дочерью. Это воспоминание связано с одним сном: она — служанка, а владелец замка преследует ее ночью...

В своих комментариях Даниэль добавляет: «Это был кошмар. Я проснулась в сильной тревоге и бросилась к двери, чтобы прове­рить, хорошо ли она заперта. Гнев, который я испытывала по от­ношению к себе, вызван тем, что я позволила себя подчинить. Лю­бая «нормальная» девушка отреагировала бы иначе. Действитель­но, именно интериоризация моего более низкого социального поло­жения помешала мне его ударить. Я ужасно мучалась три дня, поскольку возникало немало ситуаций, чтобы сблизиться...».

Этот эпизод подчеркивает важность «узлов» между сексуаль­ным и социальным регистрами. В нем мы видим сгущение про-

тиворечивых образов: властная фигура владельца замка, которой завидуют и которую ненавидят, которой восхищаются и в то же время отвергают. Этот человек, обольщающий и угрожающий, привлекательный и отталкивающий, благородный и утонченный отец, представлял контраст с отцом Даниэль, жестоким и дурно воспитанным. Но этот сверкающий и отшлифованный образ скрывает другого отца — злоупотребляющего своим положени­ем, развратного и порочного. Здесь все смешалось. Противоре­чия обостряются. Зависть, желание, ненависть, ярость и стыд перемешиваются. А поскольку Даниэль не удается избежать этого насилия, она оказывается вовлеченной в процесс интериориза-ции. И ответственной за то, что с ней происходит, поскольку у нее не хватило смелости убежать. Она в тупике. Тем более, что объективное насилие нейтрализуется ее бессознательным чув­ством вины и желанием занять место дочери аристократа, по­зволить «благородному» поклоннику сделать из нее куртизанку, что позволило бы ей вырваться из своей среды.

Социальные и эдиповы устремления перемешиваются в этой фантазии, которая заимствует классический сценарий «семей­ного романа». Но попытка владельца замка перейти к действиям эту фантазию разрушает. Ее «ставят на место» — место прислуги, как сестру матери, работающую прислугой в доме буржуа. Та за­беременела вне брака, а сестра ее бабушки тоже работала слу­жанкой в замке, и о ней говорили, что она «несерьезная».

Здесь проявляется тревога, которую в то время испытывала Даниэль: как вырваться из своей среды? Также видна сложность нынешней работы. Как разобраться, что относится к регистру желания и соприкасается с бессознательными целями, а что — к регистру зависти и стыда, что проигрывается в ее социальной траектории, в ее верности и ненависти по отношению к своему происхождению, в ее чаяниях и различных статусах, которые она занимала на протяжении всего своего существования.

Даниэль необходимо выйти из ингибиции и смущения. На первом семинаре она проверяет возможность «быть открытой», не будучи ни отторгнутой, ни высоко оцениваемой. Она может высказываться о себе, не превращаясь в клоуна — того клоуна, который заходится в нервном смехе. Даниэль не входит в ак-

тивную фазу самоанализа. Она скорее приходит в группу, что­бы выявить свои возможности на будущее. Даниэль участвует в каждом задании, старательно выполняя его, но сохраняет при этом большое самообладание и определенную дистанцию. Она больше зритель, чем участник. Она приходит в какой-то мере для того, чтобы ознакомиться.

«Трудно сказать, что я чувствую», — говорит она во время финального оценивания группы, работу которой она сочла очень обогащающей на многих уровнях. Как сказать о том, что чувству­ешь, как выразить чувство своей неполноценности, ничтожно­сти перед людьми, которых воспринимаешь как богатых и про­двинутых? «Это мой первый опыт, когда я пробую говорить о себе в группе». Противостояние перед группой, опыт прилюдного выступления — это важный элемент, способный дать толчок процессу освобождения от чувства стыда: осмелиться представ­лять себя перед другими, осмелиться выносить на себе их взгля­ды, идти на риск раскрыть себя.

2. «Мне тяжело логически выстраивать мысли»

Несколькими месяцами позже Даниэль записывается на семинар «Семейный роман и социальная траектория», на ко­тором я предлагаю участникам поработать над своим именем, над родительским проектом и своей генеалогией.

Первое упражнение состоит в том, чтобы каждый участник рассказал об истории своего имени, о том, почему его так назва­ли. «Имя Даниэль могло бы подойти и мальчику, — сказала она. — Мне не нравилось это имя. Мне оно стало нравиться лишь с не­давних пор. Это мой отец решил выбрать вариант написания с одним «л», как Даниэль Дарье». Кажется, что выбор имени ука­зывает на присутствие активного желания отца, и ссылка на киноактрису скорее говорит в пользу такого выбора. Однако Даниэль не нравится ее имя, так как, с одной стороны, оно по­казывает, что в нем не хватает одного «л» (что можно воспри­нять как символ того, что ей не удалось родиться мальчиком), а с другой стороны, она не хочет отцовской любви. На этой ста­дии мы пока не знаем, почему она отвергает любовь отца.

Второе упражнение — сделать рисунок «Чего ждали от меня родители — кем они хотели бы меня видеть?» Рисунок Даниэль очень «бедный», как бы незначительный. На нем мы видим цветок, женщину, ранец и сложенный листок. В своем коммен­тарии Даниэль упоминает о послушной и сидящей маленькой девочке, которая хорошо учится в школе. Она сама не знает, почему изобразила цветок. Даниэль упоминает о «тяжелом дет­стве» со слабо видящей матерью и больным отцом. Такое дет­ство не назовешь беззаботным. Помимо цветка, который вы­рос тут как бы в нарушение правил, как сорняк, ее воображе­ние ничего не подсказывает, оно словно заблокировано.

Третье задание состоит в построении семейной генеалогии с указанием социальных, культурных и профессиональных стату­сов членов семьи. Даниэль начинает представление своей генеа­логии с собственного мужа. Он работает главным хирургом в большой больнице. Выходец из крестьянской семьи, культурный уровень его родителей выше, чем у родителей Даниэль. Она при­дает особое значение этим различиям статуса и образования: «Его, отец доучился почти до выпускного класса, а его мать имела дип­лом о среднем профессиональном образовании с отличием, согласно легенде...» Даниэль мало говорит о собственной семье, но акцен­тирует внимание главным образом на своей истории и социаль­ном восхождении после замужества. Попутно она замечает, что выстроила свое генеалогическое древо не так, как другие участ­ники. Она нарисовала его «наоборот»1. Предки помещены на месте младшего поколения, как если бы все начиналось с той семейной пары, которую она образовала со своим мужем. Дани­эль точно и быстро рассказывает свою историю, но не оставляет возможности для вопросов и уточнений. Образ родительской пары — словно преграда на пути исследования. Мать ее была молчаливой. Отец был вспыльчивым, авторитарным, подвержен­ным депрессивным кризисам, неоднократно госпитализировал­ся. Попутно стало известно, что он покончил жизнь самоубий­ством. Даниэль ограничивается описанием фактов без особых

1 Предлагая задание, мы не настаиваем, как именно следует представлять генеа­логию. Чаще всего старшие поколения представлены в верхней части страницы, а по­томки - внизу. Сравнивая свою работу с другими, Даниэль заметила эту «инверсию».

эмоций. Она указывает, что воспитывалась в течение года У ро­дителей отца и была относительно защищена от отцовских вспы­шек, в отличие от своей сестры.

В конце семинара Даниэль указывает, что была очень взвол­нована, услышав другую историю — про неграмотную мать, ко­торая не умела ни читать, ни писать. Тогда она рассказывает вот что: «Когда я вернулась от бабушки, я разучилась читать и писать». Отчего это произошло — из-за разлуки с родителями? Из-за относительно убогого социокультурного окружения ее бабушки и дедушки? Больше нам ничего не удается выяснить. Но в конце семинара Даниэль сообщает о снижении своих ин­теллектуальных качеств — «мне тяжело логически выстраивать мысли» — и об усилении способности испытывать эмоции. В этой связи она заявляет q своем желании посещать семинар «Эмоции и история жизни»,

У меня возникает чувство, что в этом проявляется сдвиг — снова приходят в движение ее способности к самовыражению. Работа над ее историей, кажется, дает эффект и провоцирует процесс прекращения блокировки воображаемого2.

На основе полученных элементов мы можем выявить пер­вый социопсихический узел, который состоит из трех источ­ников комплекса неполноценности:

• неполноценность Даниэль в отношении своего пола; она чув­ствует свою ущербность, так как считает, что не оправдала на­дежды родителей: ее мать хотела мальчика, а она—девочка. Ей чего-то не хватает, чтобы быть удовлетворительным объектом в плане пола, а значит — быть «в порядке». Но за этим кажу­щимся несовершенством имя популярной в то время актри­сы, кажется, указывает на мощное либидинальное инвестиро­вание со стороны отца, что она решительно отвергает;

• социальная неполноценность, из-за которой Даниэль ис­полняется ощущения, что она не такая, «как надо», чтобы попасть в мир «приличных» людей, тех, кто принадлежит к высшем классам. Ощущение неполноценности сочетается со стремлением к превосходству, с обидой на своих родите­лей, которые не принадлежат к «воспитанным», с презре­нием к их положению, чувством вины за это презрение и

1О понятии «блокировка воображаемого» см. «Les sources de la Honte...», p. 258.

страхом перед теми, кто ее превосходит, в сочетании с тяго­тением и отвержением;

• культурная неполноценность от незнания, отсутствия дол­жного культурного облика, что порождает страх быть ули­ченной в некомпетентности. Чтобы «возвыситься», ей нужна чья-то защита, необходим кто-то знающий, кто мог бы «взять ее под крылышко». Но эти фигуры с положительной идентификацией также представляют угрозу, поскольку мо­гут выявить несоответствие Даниэль, показать ее промахи или перестать оказывать покровительство. Она защищает­ся от подобного риска, постоянно представляя себя как бы не заслуживающей проявления знаков их внимания, что подпитывает ее комплекс неполноценности. Создается впечатление, что у Даниэль имеются различные характеристики клинической картины «классового невроза». Он проявляется, в частности, в сильном чувстве своей непол­ноценности, в особых трудностях противостоять эдипову ком­плексу, сексуальные и социальные составляющие которого вза­имно и противоречиво подкрепляют друг друга, в механизме раздвоения, связанном с внутренним ощущением разделения изнутри, в чрезвычайной чувствительности к унизительным ситуациям, склонности к самоизоляции и замкнутости на себя. Можно также отметить развитие склонности к фантазиям в соответствии с моделью «семейного романа», что составляет механизм самозащиты от социальной неполноценности. Дани­эль явно не упоминает о сценарии такого типа, кроме того за­кончившегося кошмаром сна, о котором говорилось раньше. Вероятно, это указывает на вытеснение воображаемой деятель­ности, что проявляется в чрезмерном посвящении себя интел­лектуальным занятиям в ущерб возможности более свободно­го самовыражения — будь то эмоционального либо поэтичес­кого. Образ цветка в рисунке на тему родительских ожиданий и комментарии, которые он вызывает, подтверждают это. Кроме того, ее внимание к различным людям позволяет ей возвыситься в обществе. Даниэль помещает себя именно в регистр реально­сти, а не в регистр воображаемого. Ее способности к фантазма-тизации кажутся блокированными.

3. «Признаюсь, что я — ничто»

«Еще несколько месяцев тому назад я бы не смогла прийти. Сей­час я в меньшей степени обороняюсь», — говорит Даниэль в нача­ле семинара «Эмоции и история жизни», который я веду вместе с Максом Пажесом. В этой группе мы предлагаем участникам работать над историями своей жизни (в частности, над своей ге­неалогией) и над эмоциями, которые они вызывают, по методу эмоциональной психодрамы, разработанной Максом Пажесом. Он излагает основы Этой методики в своей работе «Психотера­пия и комплексность» (Psychotherapie et complexite, 1993).

Даниэль будет во второй раз работать над своей генеалоги­ей. В этой связи она говорит: «Со времени последнего семинара я расспросила маму и добавила некоторые элементы. Но, главное, я ее перестроила, перевернула, теперь моя генеалогия составлена так, как это нужно... В прошлый раз мне было тяжело, я испы­тывала неловкость, и это было заметно...»

Страх раскрыть себя

Испытывать неловкость, делать «как надо»... Даниэль здесь устанавливает связь между регистром социального соответ­ствий, соблюдения норм, доминирующих кодов, с одной сто­роны, и, с другой стороны, регистром интериоризации недуга, связанного с ощущением своей инаковости и страхом, что это заметят. Повторное построение своей генеалогии вынуждает ее дать иное представление своей семейной истории, более близ­кое к той реальности, которую ей трудно принять. В первом варианте, помещая себя вместе с мужем в верхнюю часть лис­та, она принимала такую позицию, будто ее супружеская пара создает все семейство. На втором семинаре Даниэль соглаша­ется представлять себя дочерью своих родителей, на пересече­нии двух родовых линий, выбирать среди которых ей не прихо­дится. Она в какой-то мере наводит порядок, восстанавливает свое место, обретая «смысл истории» в том виде, в каком та раз­ворачивалась в хронологии фактов. Это перевернутое представ­ление своей генеалогии позволяет ей вновь определить свое

место по отношению к своей матери, чтобы «видеть» свою ис­торию и избежать неясности, добавляя недостающие элементы или меняя их местами. Она начинает действовать — восстанав­ливать истину. Желая «спрятать» свое происхождение, она его выявила. Признавая его таким, как есть, она делает его баналь­ным. Работа над стыдом показывает здесь свой парадоксальный характер. Желая спрятать, мы его увеличиваем, признавая—сни­маем его вредное воздействие.

Даниэль выражает свои трудности так: «Перевертывание моей генеалогии придавало особую значимость тому факту, что мне было плохо». Она переживает сильное напряжение из-за желания од­новременно работать в группе и страха раскрыться, из-за ощу­щения необходимости признать правду о своем происхождении и угрозы потерять уважение, из-за рассогласования между тем образом самой себя, который она хотела бы афишировать, и но­симым внутри образом своих родителей. Конфликт идентифи­кации, который завязывается между родителями, не представ­ляющими для нее ценности, и идеализированным мужем, явно прослеживается в этом втором представлении генеалогическо­го древа. Даниэль изображает всех членов своей семьи черным цветом, включая себя, а связи со своим супругом и своими деть­ми — красным. Она подтверждает свое стремление разделить обе семьи, выделить их.

На второй день Даниэль просит меня еще раз подтвердить правило гарантии анонимности и конфиденциальности, гово­ря, что она плохо его расслышала, как и на других семинарах. Действительно, представляя каждый семинар, я оглашаю оп­ределенные правила работы: каждый волен как говорить, так и молчать, каждый по своему усмотрению решает, как ему рабо­тать, необходимо доверие и взаимное уважение. Оглашается правило конфиденциальности, согласно которому информа­ция, услышанная в группе, не должна использоваться иначе, чем для тех целей, с которыми она давалась, то есть для того, чтобы облегчить понимание и работу каждого.

Даниэль настаивает на необходимости ясных рамок и точ­ных правил. Она требует, чтобы мой авторитет напоминал о за­коне. Чтобы высказываться, ей крайне необходима конфиден-

циальность. В частности, она выражает опасение, что ее муж или мать могут узнать о том, что происходит в группе. Она го­ворит в этой связи о чувстве неловкости, когда «случаи» рас­сматривают в отсутствие самих людей.

Тогда Макс предлагает ей подойти ко мне и сказать: «Я хочу услышать твои слова». Даниэль соглашается, встает и говорит мне: «Яхочу услышать твои слова, именно из твоих уст». Насту­пает долгое молчание. Кажется, она охвачена сильной тоской.

В течение нескольких минут она разговаривает со мной, не глядя на меня, упоминает о необходимости признать тот факт, что ее родители были «ничем», а ей удалось выкарабкаться бла­годаря замечательным людям, поддержавшим ее. Но она под­нялась одна, сама не зная, за что ей выпала такая удача, ведь отец у нее грубый, вспыльчивый, она не хочет иметь с ним ни­чего общего, ей всегда страшно чего-то не знать, быть «не на высоте», и это надо признать перед всеми. В этот момент Дани­эль разбирает безудержный смех в сочетании со сдерживаемы­ми рыданиями, ее трясет. Она закрывает лицо руками, шея ее краснеет. Через некоторое время ей удается сказать между дву­мя всхлипываниями: «Возможно, я немного раскрыла себя».

Кажется, что ее одновременно одолевают очень сильные и противоречивые эмоции. Это смесь стыда, удовольствия, люб­ви, решимости, страха, отрешенности, желания... В то же самое время, когда Даниэль «делает признание», ей надо предпринять отчаянную попытку «спасти свое лицо». Ей одновременно надо и раскрыться, и защититься. Как если бы факт ничтожности сво­их родителей надо было признавать для того, чтобы дать им но­вое существование и суметь вновь обрести глубоко запрятанные в памяти ощущения, связанные с теми отношениями, которые могли у нее сложиться со своим отцом и своей матерью.

Позднее Даниэль добавила по поводу этой сцены: «Я была под воздействием анестезии, мне было необходимо отойти на рас­стояние». Она рассказывает, как трудно ей устанавливать лич­ные контакты. Во время семинара по утрам она чувствует себя мобилизованной, а в течение дня все больше ощущает свою отстраненность, отрезанность от других и неспособность вы­разить свои переживания. Даниэль упоминает также об охва-

тывающей ее усталости, связанной с телесным напряжением, она начинает отдавать себе в этом отчет. Если ей трудно оха­рактеризовать словами это напряжение, она интерпретирует его как выражение желания не погружаться в состояние подавлен­ности и не замыкаться на себе.

В конце второго дня Даниэль говорит о том, какой отклик у нее вызывает работа других участников группы по поводу их взаимоотношений с отцами: «Я заметила, как маленькие девоч­ки любят своих отцов, это очень сильное чувство. Мне же мои родители казались незначительными, а отец — патологической личностью. Я рада, что вне дома встретила чудесных людей, и в то же время я должна признать, что маленькие девочки могут любить своего отца. Мне очень повезло. Я могла бы стать такой, как эти люди из пригорода... Я должна признаться, что мой отец лежал в психиатрической больнице, ведь он был больным. Я могла бы лгать о своем положении в обществе. Но такие вещи замет­ны. .. У меня на лбу написано, что я из малоинтеллектуальной сре­ды... В конце концов это утомительно, но надо говорить все, как есть*. Во время этого высказывания Даниэль ощущает боль­шое напряжение. Руки ее становятся влажными, она добавля­ет: «Моя мать, мой муж, если бы они вдруг узнали, что я хожу на такой семинар, то сказали бы: «Что за эксгибиционизм, такие вещи надо скрывать». Мне хочется извиниться, попросить у них прощения». В этот момент Даниэль снова разбирает безудерж­ный смех, она добавляет: «Вы подумаете, что я сошла с ума».

Здесь трудно передать, какая необыкновенная работа с про­тиворечиями шла в тот момент и как это выражалось в теле­сной экспрессии Даниэль, в ее словах, а также в реакциях чле­нов группы. Это было напряжение между желанием высказать правду о своих переживаниях и запретом, который внушили ей те, кого она любит. А также напряжение между необходимос­тью говорить все, как есть, чтобы не сойти с ума, и страхом при­знать наличие доли безумия, которую она ощущает в себе как наследство отца и которое хотела бы отторгнуть, так как оно слишком болезненное и разрушительное.

Образ клоуна принимает здесь иное обличье. Это уже не тот, кто смеется и смешит, это также олицетворение безумия и трез-

3 — 3091

вости мысли. Клоун — тот, который говорит вслух то, что дру­гие стараются скрыть. Нб, поступая таким образом, он отделя­ет себя от других. За ироничной маской прячется лицо страда­ющего человека. Даниэль также начинает понимать, что опас­ны совсем не эмоции. Для нее опасно то, что ее сочтут сумас­шедшей. Отсюда непреодолимое стремление сохранить лицо. Если Даниэль признает свое бедственное состояние, стыд, свои конфликты, она рискует оказаться «пойманной с поличным», и ей тоже грозит душевное заболевание.

На следующее утро Даниэль первой берет слово. Она гово­рит, что существует прогресс в том, как она преподносит свою историю, и что у нее такое ощущение, будто она в состоянии дистанцироваться, говорить об этом более хладнокровно. Она произносит: «Я и не знала, что безудержный смех — это эмо­ция». Даниэль утверждает, что готова к настоящей работе с ус­ловием, что эта работа будет ограничена по времени. Здесь мы снова обнаруживаем ее потребность в четких рамках, в частно­сти, во временных, как средство самоуспокоения. Мы предла­гаем ей поработать в первой половине дня. Тогда Даниэль выд­вигает другое условие: она согласна работать, если другие учас­тники, все те, кто хочет работать, сделают это до нее. Она ни за что не хотела бы оказаться в такой ситуации, когда занимает чье-то место или время.

Эмоциональная работа

После всех этих предварительных рассуждений и учитывая то, что группа проявила понимание, Даниэль, кажется, готова работать над историей своей семьи. «Моиродители были ничем... Я выстроила себя сама вместе с людьми, которые мне очень много дали... С профессиональной точки зрения я хотела дать второй шанс тем людям, которые испытывают большие трудности... Я признаю перед всеми, что я дочь людей, которые ничего из себя не представляют... Признать это важно, но мне страшно говорить об этом».

Она упоминает об отцовской жестокости, свидетельницей которой была в детстве, но чувствовала себя под защитой ба-

бушки и дедушки: «Моей старшей сестре достанется от отца, а меня и пальцем не тронут. Я пытаюсь вмешаться, чтобы ее за­щищать, но моя сестра нарочно его нервирует1, как будто хочет, чтобы её побили».

Тогда Макс предлагает ей выбрать одного участника группы и высказать ему все то, что она хочет сказать отцу. Даниэль при­нимает предложение. Она встает, смотрит на Кристиана и го­ворит ему: «Не получается, это не то. Я устала. Я боюсь, что меня сочтут немного ненормальной, я не имею права так посту­пать. Я в чем-то призналась... Мой муж ужасно рассердился бы на меня за это... за то, что я показываю, какая.я на самом деле, откуда я, ниоткуда, и про психическое заболевание — ведь я бро­саю тень на своего мужа. Я тяну его вниз, а он мне дал все. Это несправедливо по отношению к нему».

Затем происходит такой диалог между Максом и Даниэль.

Макс: Ты можешь сказать Кристиану, что не в силах говорить об этом? Что есть важные вещи, о которых тебе трудно го­ворить?

Даниэль: Я не умею говорить, так как я не могу говорить. (Ее снова охватывает безудержный смех.) Я не могу говорить, так как не знаю, как сказать. Я не могу говорить, так как сделаю плохое людям, сделавшим для меня что-то хорошее. Я не могу говорить, потому что я тебя презираю и стыжусь.

Так начинается диалог, в котором Кристиану отводится роль воображаемого собеседника, постепенно занимающего место отца. Во время всей этой сцены Макс помогает Даниэль выра­жать то, что она чувствует.

Макс: Будь внимательна к тому, что ты чувствуешь.

Даниэль: Я чувствую презрение, которое всегда испытывала. Только не физически. Это был человек внешне интересный, но нельзя было, чтобы он много говорил. Это было нехорошо... Од­нако он хорошо писал. Если же он начинал долго говорить, дру-

1 Отметим здесь употребление настоящего времени -момент воспоминания были активны.

свидетельство того, что в тот

гие могли о чем-то догадаться... Что я из такой семьи... Я предпочитала разбираться с этим в одиночку. Где-то мне уда­валось находить себе разных союзников. Я сознаю, что неспра­ведлива... Это моя сестра должна была выдвигать претен­зии... Я сама не знаю, что бы я захотела. Я многого ждала от других, а от него — ничего. Он занимал один всю сцену, созда­вал невыносимую обстановку, всегда был больным, нервным, шумным, все вращалось вокруг него. Внутри был ад. Он зани­мал слишком много места, создавая слишком много напряже­ния, всегда был риск, что это заметят...

Макс: Скажи все это Кристиану.

Даниэль (Кристиану): Яне знаю, отчего это — от твоей болезни или от ничтожности твоей личности, социальной ничтож­ности. Я не знаю, что меня смущает — то ли твое лицо, то ли то смешное, что есть в твоей жестокости. Я сержусь на тебя за то, что ты заставлял меня играть роль, которая не имела ничего общего с... Если б ты мог встречаться с людьми... Я сержусь на себя за то, что ты — такой. Это несправедливо... Почему я такая, как есть? Я не собираюсь жаловаться, но... я все же сержусь на тебя... (Обращается к группе.) У меня та­кое впечатление, что моего отца больше нет. Мне осталось только одно воспоминание о том, где он существовал. Это когда моя сестра спросила у меня, кого я больше люблю — папу или маму... Я ответила: папу, мне тогда было шесть лет.

Макс: Тогда ты была с ним связана, а сейчас уже нет.

Даниэль: У меня было нежное чувство, я помню. (Обращается к Кристиану.) У меня было нежное чувство к тебе. Но потом я уже больше ничего не испытывала... Я уже не хотела ничего чувствовать, потому что не нравилась самой себе, считала, что меня нельзя любить. Я больше не могу тебя любить, пото­му что ты ничего из себя не представляешь, ты — ничтоже­ство, низкий человек, я больше ничего к тебе не испытываю. Я думаю, что ничего больше не испытываю по отношению к тебе, я бы хотела, но это не точно. Я ничего не чувствую, потому что ты сам — ничто. Едва не рискнув убить мою сестру, ты убил что-то во мне. Я любила тебя, очень любила, а ты убил мою любовь с того момента, когда я стала презирать тебя —

когда ты заставил меня вмешиваться в дела, которые меня не касались. Я сержусь на тебя за это, ведь раньше было так хо­рошо. Из-за тебя я стала нервной. К

Поиск по сайту: