Чемпионат четвёртый (1962) 35 страница

Чрезвычайно окрепнувшие грудные мышцы сами приняли на себя основную часть работы. Классическим жимом я уже одолевал веса, как бы находясь в станке для жима на наклонной доске (этот станок, несколько облегченный, и поныне у меня дома; я лишь изменил наклон доски на 25 градусов- меньше работает позвоночник).

4 сентября парижская "Экип", напечатав мой портрет, рассказала о соревнованиях под заголовком: "Власов на пути к 600 кг!"

"Обновлены все рекорды в тяжелом весе. Юрий Власов?.. Поразительный человек. Могущество и воля.

Необыкновенная мускулатура Юрия Власова принесла новые документальные доказательства, в которых не меньше силы его воли. Власов не мастодонт, как подавляющее большинство его предшественников, это превосходный атлет".

"Экип" отмечает поразительный рост результатов с моим появлением в спорте. За какие-то годы почти преодолен путь от пятисот до шестисот килограммов.

Если и было во мне что поразительное, так это упорство. Быть так заезженным "железом" - и продолжать гонку, радоваться находкам. Ведь правильное решение тренировок - это радость... Вся эта моя "поразитель-ность" проросла мозолями, обильно умащена горьким потом...

Все верно: если ты наковальня - терпи, молот - бей...

5 сентября "Советский спорт" возвращается к событиям в Подольске: "580-не предел!"

Мои ответы на некоторые из вопросов:

"- Что вы думаете о будущем тяжелой атлетики и ее рекордах?

- Я уже не раз говорил, что настоящие рекорды впереди, они только начинают "делаться", так как лишь недавно атлеты научились разумно добывать силу. Прежде у тренировок был малый коэффициент полезного действия. Теперь путь к рекордам сократился, так как многие научились не совершать лишнюю работу. Пусть людей не поражает непрерывный рост рекордов. Это есть процесс осмысленного развития физических и духовных сил атлетов. Естественный процесс.

- Что вы испытываете после установления новых рекордов?

- ...Самое главное для спортсмена - это та победа, за которой видишь новые перспективы. Я не испытывал ни свинцовой усталости, ни предельного изнеможения, как иногда бывает. Я почувствовал, что по крайней мере у меня в каждом упражнении есть по 5 кг запаса...

- К чему вы будете стремиться в Токио?

- Думаю только об одном - о выигрыше золотой медали, а не о рекордах, о них - потом.

- Что вы хотите видеть на Олимпиаде?

- Я знаю цену победам и поражениям, хотя еще ни разу не проигрывал... Очень хочется, чтобы не прославлялась грубая сила, сила кулака... Чтобы обстановка вокруг больших рекордов и спортсменов была светлой и чистой. Духом Олимпиады, спорта должна быть добрая мысль и благородная сила..."

4 сентября парижская "Орор" сообщила о рекордах: "Власов у порога 600 кг". А "Франс-суар" на другой день сопроводила сообщение о рекордах типичным для газет заголовком: "За два часа Власов улучшил все рекорды мира!"

И Красовский отозвался в Париже: "Этот умопомрачительный рекорд является третьим этапом карьеры русского богатыря. Первым была Римская олимпиада, где он набрал 537,5 кг. Вторым - первенство СССР 1961 года в Днепропетровске. Там Власов установил рекорд, который поразил весь мир,- 550 кг. В Токио он может совершить новое чудо - быть первым человеком, который перейдет рубеж 600 кг. Это - рекорд, который еще недавно считался только недостижимой мечтой..."

На соревнования в Подольск приехал всего один фоторепортер. После он признался моему товарищу: "За два часа я заработал почти тысячу рублей, а ехать сначала не хотел, из Москвы тащиться в такую даль..."

Глава 231.

И даже в это время меня обязывали выступать на вечерах в различных организациях, собраниях, сборах молодежи... Уклониться было невозможно, хотя все это пережигало силу.

Такие выступления, в общем-то самые обычные, обходятся мне не одной, а несколькими бессонными или полубессонными ночами. В слове я прогораю до самых глубин своего "я".

Как правило, мне не удается словами сказанными выразить главные мысли, у меня это лучше получается на бумаге. Отсюда неполное проникновение мысли, даже непонимание. Лучшие формулировки с гравюрной четкостью рождаются после. И недоумение по поводу своего косноязычия, вязкости зала, в котором вязнут слова - очень важные слова...

Зато потом, в бессонные ночи, эти слова переплавлялись в лучшие главки, куски рассказов и повестей. Разбуженное, вызванное к борьбе сознание приводило к точным, сжатым и убедительным образам и доводам. Бессонницы не скрашивали, а насыщали упоительнейшие часы работы. Если бы тебя при этом хватало на всю ширь жизни...

Великая, исцеляющая сила слова!

Справедливость силы этого слова!

Сколько раз в боли, упадке духа и несчастьях я обращался к тебе - и ты не изменяло.

Я сбивал слова в формулы разума. Они прокладывали путь к сердцу-и стон сердца приглушался...

Великий поклон тебе, слово...

Слово... Горе, обиды переплавлялись не в злобу и мстительность строк, а в мерное, густое звучание воли или жесткость убедительных образов, схождений парадоксов и кажущихся несуразностей...

Слово-вождь...

Сколько раз оно переворачивало меня и делало бесчувственным к невзгодам.

Великий, мудрый поводырь - слово...

Усталость, навязчивость силы... и вся эта жизнь...

Хотелось содрать с себя шкуру - и сжечь ее, а после уйти в этот мир, но уже другим: без этой памяти (она все бережет и копит), не с тем лицом, не с теми словами...

Я звал этот миг. Он должен был наступить. Не вечно же мне быть при штанге и рекордах...

Как и многие люди, я мечтал о странствованиях - не в самолете и не по европейским столицам. Это не прельщало, хотя в молодости будило любопытство.

Суровая реальность вскоре убедила в совершеннейшей детскости подобных мечтаний - не видеть мне чужих земель, не сидеть у новых, незнакомых рек, не впитывать с жадностью чужую жизнь.

И еще я очень любил тишину... тишину природы, когда только шелест трав, несмелый плеск воды, бесшумный полет паутины.

Почему так устроено, почему всегда то, что любишь, достается в ничтожном размере от жизни, просто в удручающей скудности?..

Я когда-то мечтал пройти русскую землю пешком. Спать, где застанет ночь. Вставать с солнцем - и снова идти...

Глава 232.

Зимами на мои тренировки в клубе частенько заглядывал Александр Григорьевич Мазур - великий знаток классической борьбы и сам борец из знаменитых. Еще юношей, суворовцем, в Саратове, я ходил на Мазура и Коткаса - их имена были знакомы всем, и не только потому, что в Саратове проходил чемпионат страны по борьбе, Александра Григорьевича знали и ценили лучшие борцы старой и новой России. Всегда ровный, спокойный и до самых преклонных лет - могучий... Я помню тот вечер в клубе, на тренировке,- крохотный зальчик на один помост. Я недавно установил свои первые всесоюзные рекорды - самые первые - и цвел счастьем. Богдасаров предупредил: "Будет Мазур". И Александр Григорьевич пришел глянуть на меня. Сколько лет помню его, он всегда здоровается в одной манере: "Истинному богатырю земли русской" (он приветствует так всех атлетов). И тогда он тоже протянул широкую мягкую ладонь и забасил глуховато вот эти самые слова. Я задохнулся от счастья. Это говорит тот самый Мазур, в которого я был влюблен!..

А Всеволод Бобров! Имя его было, бесспорно, самым популярным. Великий из великих спортсменов. Ни Мария Исакова, ни Григорий Новак при всей своей необычной всесоюзной знаменитости не могли сравниться с ошеломляющей популярностью Всеволода Боброва во второй половине 40-х годов и во все 50-е.

В годы тренировок я встречался с ним едва ли не каждый день. В 1968 году я ушел из клуба, много лет не встречал Боброва и увиделся с ним только накануне его смерти. Он подошел ко мне и обнял, и мы так стояли довольно долго, удивляя прохожих: он и я, уже немолодые мужчины. Потом он меня расспрашивал: где, что делаю... Думал ли я, что его не станет через две недели... Многое нас связывало, но больше всего - жизни, которые мы прожили в спорте. Это был наш пароль. Он сразу открыл нас друг другу. Поклон тебе, великий Всеволод!

Глава 233.

Александр Григорьевич Мазур и растолковал мне истинный смысл того поединка между Збышко-Цыганевичем и Поддубным в лондонском "Павильон-театре", свидетелем которого 1 декабря 1907 года явился Гаккеншмидт. Об этом есть рассказ в главе о Гаккеншмидте.

- Честной борьбы между Збышко и Поддубным никогда не было,- объяснял Александр Григорьевич.- Оба пользовались исключительной известностью, и оба договорились заработать на этом. Однако быть побежденным никто не хотел - это и учли при заключении соглашения. Бороться вничью, собрать предельное количество публики - вот смысл тех встреч.

Чтобы не быть голословным, Александр Григорьевич принес и показал мне третий номер журнала "К спорту" за 1917 год, разъяснив тонкости схваток.

"Петроград положительно безумствовал (это 1906 год.-Ю. В.), имея к своим услугам два исключительных по составу чемпионата. В одном из них кумиром толпы был король польских борцов Станислав Збышко-Цыганевич, подобно метеору выдвинувшийся на одно из первых мест среди гладиаторов нашего времени. Изумительная сила, кошачья ловкость и знание борьбы уже успели создать Цыганевичу большой успех у публики и позволили называть его главным противником "самому" Поддубному.

А Поддубный в это время вне конкурса выступал в другом саду (не в саду, а в цирке Чинизелли.-Ю. В.). Говорить о том колоссальном успехе, которым пользовался этот чемпионат, излишне. Имя Поддубного каждым произносилось с каким-то особым торжественным выражением, с лихорадочным блеском глаз. Да и как же могло быть иначе? Ведь Поддубный, "наш Поддубный", был в полном смысле грозою всех чемпионов и слава о нем как непобежденном, исключительном борце гремела по всей Европе. А Европа в то время и жила борьбой. Недаром муниципалитет Парижа поднес Поддубному чемпионскую ленту своего имени, которую и теперь рыжеусый казак считает своей высшей наградой...

Так вот, в одном саду Збышко (он боролся в саду "Неметти".- Ю. В.), в другом - Поддубный. И публика, как бешеная, металась от одного к другому, каждый вечер заполняя сады. "Знатоки" с пеною у рта спорили о классе этих двух чемпионов, пытались сравнивать их силы, технику выполнения приемов и т. д. Вокруг "знатоков" собирались огромные кучи "приверженцев" и горячие, слишком даже горячие разговоры туманили их головы и влекли, влекли к борьбе.

Никто не знал друг друга, но все здесь были знакомы. И ежевечерние эти "знакомые", точно по делу, спешили в сады и уже часа за полтора начиналось:

- А вы слышали, как Поддубный в Париже... Еще бы! Ведь Збышко в Кракове... Эге-ге! Да у него один бицепс 52 сантиметра!.. А ноги-то у Поддубного!!! Знаете, сколько его отец на спине от села до деревни носил?

И так без конца.

Понятно поэтому, какое землетрясение произошло в головах у знатоков, приверженцев, любителей, когда в один прекрасный день их как громом поразила сенсационная новость: Поддубный сделал вызов Цыганевичу!

Последний торжественно принял вызов. Предстояла борьба не на жизнь, а на смерть и... публика сходила с ума.

Збышко ставил 500 рублей, если Поддубный его победит, и 200 - если продержится против него в течение часа... Борьба состоялась в саду "Неметти". Так как в первый вечер встреча никакого результата не дала, то схватку решили продолжить на второй день. Но и тут победа не была достигнута... Такой неопределенный результат борьбы еще больше взволновал публику и вызвал бесконечные разговоры..."

Александр Григорьевич уточнил: в конце второй встречи Поддубный отрывает Збышко от ковра и бросает на судейский стол. Стол разламывается на куски.

Через год борцы встретились в Лондоне, куда Поддубного привез Пипер, который назначил пять тысяч франков премии любому борцу, который продержится против Поддубного в течение часа.

Вызов сделал Збышко-Цыганевич. С согласия борцов арбитром был назначен Гаккеншмидт.

На поединке Поддубный обнаружил, что Збышко намазан жиром и сильно скользит. По требованию Поддубного Збышко несколько раз вытирали, но тело стало еще более скользким. Тогда Поддубный и повел борьбу грубо. Судьи, в свою очередь, схватку остановили и засчитали Поддубному поражение.

- Не надо быть специалистом,- говорил Александр Григорьевич,- чтобы разобраться в исходах этих встреч. В Петербурге Поддубный бросает Збышко на стол и считает себя победителем. В Лондоне повторяется уже знакомая история. Тело Збышко источает жир, как когда-то Рауля Буше в Париже. Все здесь сделано так, чтобы увлечь, заморочить голову публике и сорвать куш побольше. Ни в той, ни в другой, ни в какой-либо вообще схватке ни один из борцов не оказывается на лопатках. Но ведь борьбу нужно вести, иначе не сорвать тот самый сказочный куш. И выход найден: сначала Збышко летит на стол, потом, в Лондоне, судьи дисквалифицируют Поддубного за грубость, но лопатки ни одного из борцов не коснулись ковра. Честь всех соблюдена.

Еще одна встреча Поддубного с Збышко закончилась вничью. Борцы встретились в Америке летом 1927 года. Автор первой книги о Поддубном Я. Гринвальд (Русский богатырь Иван Поддубный. М., Физкультура и спорт, 1948) написал об этой встрече: "Нападая в течение двадцати минут на Поддубного, Збышко стал выдыхаться, перешел к обороне, думая только о том, как удержаться на ногах. Когда лица борцов в один из моментов схватки сблизились, Збышко, горячо дыша в ухо Поддубному, шепнул ему: "Не клади меня, Иван Максимович. Это поражение будет моим концом...""

Это целиком выдумка автора, и неудачная. Збышко, прочитав эти слова в книге Гринвальда, возмутился: "Поддубный был большой борец. Я это признаю. Но если бы я сказал эти слова, я повесился бы. Это не соответствует действительности".

- Конечно, оба борца пользовались большим авторитетом и дорожили им,- говорил Александр Григорьевич.- Это и заставило их найти выход из положения, не ущемляя своего достоинства. Ни тот, ни другой не хотели ложиться на лопатки, вот и опять ничья...

Глава 234.

Нет, в этой игре я вел себя фальшиво. Я уже многое изменил в себе ради того, чтобы держаться в первых. И это многое - из действительно хорошего, доброго, естественного.

Да, я решал задачу "шестисот килограммов".

Да, я сводил игру к формулам-это увлекательно, это от смысла.

Но за всем этим скапливалось все больше и больше лжи. Я лгал себе. Я не жалел себя на помосте - в этом видел оправдание, свою честность. А на самом деле я все списывал этим оправданием. И то, что меня искренне раздражала слава ("в ней пустота, безмозглость"),-тоже не являлось оправданием, хотя я верил и в такое оправдание. Я не внушал себе эти оправдания, но стал замечать фальшивость себя и в себе.

А за всеми этими оправданиями - искаженность чувства, искусственность доброты, справедливости, достоинства. И сама жизнь?.. Вся для доказательств своего превосходства. Любой ценой, но быть лучше соперников!

В то же время я избегал людей, не хотел, чтобы во мне узнавали знаменитого спортсмена, не терпел разговоров о спорте; хотел, чтобы все забыли о моих рекордах и славе, не приставляли штангу и моих соперников к моей жизни. Нет, куда точнее: слава - это серый пепел. И, как пишет Иннокентий Анненский, цвет пепла - это "цвет бесполезно сожженной жизни". Я был мастер жечь дни...

Мне претили громоздкость, сверхобъемные мускулы, тяжкая налитость весом. Я вынужден был следить за весом, дабы не давать соперникам лишний шанс в игре. Эта раскормленность от силы угнетала. Разве я не отступал от своих же принципов? Разве не тянулся за победой любой ценой?..

Шоу шутил: самобичевание - лучшая форма саморекламы... Возможно, не спорю. Для меня самым важным являлось другое. Я становился неприятен себе. Я с тревогой следил за переменами в себе...

Прозреваемое завтра...

Глава 235.

Конечно, есть своя спортивная мода, и за мои без малого теперь уже сорок лет в спорте она не раз менялась.

В 40-е годы и начале 50-х годов на тренировки ездили только с чемоданчиком, в кепке и никогда не носили спортивный костюм вне зала или спортивной базы. На крышке чемодана изнутри нередко были наклеены фотографии близких или спортивных героев.

С середины 50-х годов чемоданчики были вытеснены громоздкими портфелями. В них умещалось все: и костюм, и обувь, и книги, и еще бог знает что. На смену кепкам пришли шляпы. Но по-прежнему настоящие спортсмены не появлялись в спортивных костюмах нигде, кроме залов и стадионов. Своеобразным шиком были тренировки в ковбойках. И никогда никаких гетр, высоких носков: тело должно дышать и закаляться. И вообще, настоящие, классные ребята предпочитали костюмы попроще, повыношенней (от пота и тягот работы), на заплаты не скупились. Всякие там цветные .полосы, наклейки, названия фирм - это недостойно истинного джентльмена в спорте - мастера побед, посвященного в беспощадность труда; это для тех, кто не вытянул в настоящие, все это дешевка, нетребовательность высшей степени, мещанские потуги на причастность к большому и суровому делу.

С середины 60-х годов исчезают шляпы, появляются различного фасона сумки, а все цветное, рекламно-накле-ечное входит в моду. Спортивные костюмы становятся обычной одеждой, уже никому нет дела, что прежде это считалось профанацией спортивного звания.

Настоящий мужчина не должен светить рекламными наклейками и попугайскими красками - так считали в пору нашей спортивной молодости. Он разденется в зале или на беговой дорожке - и все сразу станет на место. Истинное не нуждается ни в рекламе, ни тем более в каких-либо демонстрациях. Это правило жестко выдерживалось. Ни один уважающий себя спортсмен не мог появиться на улице даже просто в спортивном костюме...

Еще в академии я выучился тренироваться в одиночку. Слишком часто учебные занятия и различного рода домашние задания занимали вечера, другого времени для них просто не существовало. Поэтому я начинал тренироваться поздно вечером и кончал едва ли не ночью - часы тишины остывающего зала, ласкового напора силы, вздора юношеских мечтаний, влюбленность в женщину - бред прошлых и будущих встреч,- сознание тут не скупилось на самые жгуче-чувственные картины. Словом, никто позже меня не уходил из зала. За мной уже закрывался и сам зал. Сколько раз я вынужден был обрывать тренировки: дежурный администратор отказывался ждать, с каждым из них надо было уметь ладить. До глубокого вечера меня обычно задерживали различные академические задания: лабораторные работы, курсовые, прочие дела...

Возвращался ночными улицами, Петровским парком, пустым трамваем, а чаще всего троллейбусами до "Сокола" - они в изобилии катили в депо. Дома уже все спали. Искал на кухне ужин. Мама заботливо заворачивала его в одеяло или придавливала подушками: не остынет.

Как же мама и отец любили друг друга! Как нежны и беспредельно чисты были в отношениях!..

Я тренировался совсем один. Чаще всего и мой первый тренер - Евгений Николаевич Шаповалов - уезжал: надо было спешить на вторую работу...

-- Эта привычка работать в одиночку пригодилась в большом спорте. Литературные занятия не позволяли тренироваться со всеми, я и на сборы почти не выезжал, где там писать...

И теперь, в Дубне, я тренировался один под присмотром Богдасарова. Какое-то время тренировки со мной делил Курынов, но в основном я работал один.

От сборов в Запорожье я отказался. Соперничество между мной и Жаботинским превратило бы эти сборы в большую и опасную травмами дополнительную нагрузку. К тому же я не верил Воробьеву и не хотел с ним работать, а он уже прочно вошел в обязанности старшего тренера.

Мое решение вызвало раздражение Воробьева. С ним я выступал на чемпионатах мира в Варшаве, Риме, Вене. Он был беспощаден к себе и ко всем, кто стоял на его пути. А всех, кто не соглашался с ним, он относил к этому числу и старался любыми способами убрать с дороги. Он искренне убежден, что правда - одна-единственная и она неизменно у него. Отношения наши были не лучшими после Олимпийских игр в Риме. Теперь же они стали едва ли не враждебными. Воробьев утверждал, что я избалован, а поэтому и тренируюсь в отдельности.

А я уже давно избегал сборы. Я учился писать. Знал: у меня не будет времени для учения, и снес тренировки на вечер, а ночами и утрами работал. Много работал. И, конечно, вечером уже был не тот на помосте, но другого выхода не существовало.

Я сознаю, что и сам не ангел, но за мной стояла неоспоримая правда: я должен был делать дело ради общей победы и никто из тех, кто был поставлен для его обеспечения, не смел мешать. Это святое право тех, кто не соразмеряет свои дни с выгодой существования...

А Воробьев не верил, твердил, будто я пренебрегаю коллективом, старался в этом убедить и команду. А ее в то время пополнили новички: Голованов, Куренцов, Вахонин. Каплунов. Я чувствовал себя одиноко. Однако понимал: это последние дни, еще шаг-и прощай спорт! И я набирал нагрузки, пробовал силу и, как водится, жадничал на силу, все старался побольше вбить в себя.

Ждал и верил в справедливость силы и людского суда...

Впрочем, со всеми ребятами, кроме двоих, я сошелся быстро, оно и понятно - дело общее, в полном раскрое чувств и силы. Доброе это чувство - идти вместе.

Глава 236.

У меня были очень мощные ноги - чисто природное, наследственное качество (от отца). В детстве я даже стеснялся: мне казалось, в бедрах они такие крупные- ну совсем как у женщин! Всякий раз, когда я оказывался в бане со своими товарищами по выпускной роте Суворовского училища, я испытывал неловкость: "бабские" ноги! Шагнешь, а они вздрагивают, перебираются,- на ребят лучше не смотреть...

После первых трех месяцев тренировок в 1954 году - только пригляделся к штанге, еще в робости перед ней - я без натуги стал приседать с двумястами килограммами на плечах.

Я мог поднимать силу ног до любого уровня. Сколько ни тренировался, ни разу не было так, чтобы я наткнулся на предел силы в приседаниях.

Но еще большим физическим даром явилась способность к перенесению нагрузок. Я исключительно быстро усваивал, казалось бы, самые невероятные из них. Я "восстанавливался" много быстрее любого из самых именитых атлетов своей весовой категории. Атлеты легких весовых категорий не в счет. Их организм усваивает нагрузки проще и быстрее (и живут некрупные люди заметно дольше)... Но и с ними я мог поспорить на ударных тренировках. Казалось, я не знал устали. Я тренировался на внушительных объемах при самой высокой интенсивности: гнать эти два показателя вместе - высочайший объем и высокую интенсивность - предельно сложно. Организм в таком напряжении, кажется, весь вибрируешь - ну в разрыв идешь! А все равно испытывал удовольствие.

Как я предан силе! Как люблю тренироваться!

В памяти партийные собрания тех лет: собирались десятки замечательнейших спортсменов прошлого и настоящего, почти старики и совсем юноши.

Как-то я предложил выступить известным спортсменам против системы большого спорта как разновидности профессионального. Оказался один против всех. Чего только не наслушался!

Были и другие памятные собрания. На одном партийном собрании мое выступление, думаю, уберегло Всеволода Боброва (Всеволода Великого) от более чем серьезных неприятностей. По всему было видно, что с ним решили свести счеты, и по-крупному, так сказать, поставить на место. А был Всеволод Великий независим, знал себе цену и никому не давал садиться себе на шею, не существовало для него подобострастия и гипноза авторитетов.

Его, что называется, подловили с десятидневной поездкой на матч ветеранов в Одессу -"самовольная отлучка", считай "дезертирство из части" (и это в клубе, где большие спортсмены сплошь и рядом уезжали куда хотели, и все только расшаркивались перед ними, но Бобров как раз "вышел" из больших, уже не выступал).

Пожаловали высшие чины из Главного политического управления - генерал за генералом. И начался загон: ни слова в защиту великого спортсмена и честного человека. Самый настоящий загон. Все молчат - начальства-то сколько! Меня от возмущения начало трясти - ну точь-в-точь как перед попыткой на рекорд. Я выступил, а от нервного потрясения, очевидной несправедливости творимого Бобров расплакался. Но уже собрание определенно приняло его сторону, и чиновникам из Глав-пура пришлось уматывать ни с чем.

Я сам, случалось, плакал, но не перед этими... Тут я твердо знаю: вся эта чиновничья братия может загрызть меня, но ни одной слезы не увидит, вобьет в землю, но не согнет.

Неожиданно, может быть и не к месту, вспомнил я человека, с которым давно уже развела меня судьба... Впрочем, почему же не к месту? Он любил силу как мало кто из встреченных мною людей...

Грех не помянуть добрым словом Петра Васильевича Сорокина - фанатичного почитателя силы. Штабс-капитан царской службы, генерал-майор Советской Армии, он отличался исключительными физическими данными. Годы после отставки (50-60-е) он увлеченно тренировался, особенно любил тренироваться со сборной страны. В семьдесят лет он легко поднимал веса за сто килограммов. У него было много ранений, а левая рука почти наполовину не распрямлялась. В плечах и груди он был значительно шире и крепче меня и смотрелся очень убедительно. Спортивную силу он просто обожал. Немало я слышал от него рассказов о первой мировой войне: он возглавлял тогда полковую команду разведчиков.

В молодости старик, видно, .был редкостно храбр. Во всяком случае, набор царских и советских боевых орденов у него был внушительный.

Глава 237.

"...Если бы нашелся прорицатель, который в марте нынешнего года предсказал, что через шесть месяцев мировой рекорд (в троеборье.- Ю. В.) "подскочит" сразу на 17,5 кг, его объявили бы по меньшей мере фантазером и ничего не смыслящим в спорте.

И все же самое фантастическое из того, что произошло на подольском помосте, укрылось от зрителей... Тогда, в Подольске, на помосте шла игра в полном смысле слова. Никогда раньше Власов не обращался со штангой так свободно и, если хотите, даже непринужденно...

Я разговаривал с Власовым после одной из первых тренировок (после выступления в Подольске.-Ю. В.). Человек, который практически в одиночку продвинул абсолютный мировой рекорд в поднятии тяжестей с 500 кг до того рубежа, откуда отчетливо видно 600 кг, рассказывает:

- Весной я заболел... надо было срочно поправлять здоровье... Посоветовали отправиться в Дубну. К тому времени работа над сборником рассказов, выходящим сейчас в издательстве "Молодая гвардия", была закончена. Возможным стало целиком посвятить себя спорту (в общем, пока не посвящать, а потихоньку вытаскивать себя из мерзкой лихорадки и литературного обалдения - в ту зиму я основательно перехватил с литературными заботами: писал, как оглашенный.-Ю. В.).

На подольском помосте Власов не только прорубил окно в новую эпоху тяжелой атлетики - эпоху борьбы за взятие шестисоткилограммового рубежа. Юрий свершил невиданное в спорте вообще: на одних соревнованиях он установил шесть мировых рекордов. Сперва были побиты рекорды в жиме и рывке. Они позволили спортсмену уже в первом подходе третьего движения толчка... установить рекорд в сумме троеборья - 570 кг. Второй подход принес четвертый рекорд, опять-таки в сумме движений - 575 кг и, наконец, последний вес 215,5 кг-это мировой рекорд в толчке - позволил набрать рекордную сумму в троеборье 580 кг. (Я думал, у меня беспредельный мир впереди - все станет распутываться по-новому, а там, за отсчетом недель - каких-то жалких дней,- меня уже, куксясь, поджидал финал - крушение планов. И литературные дела скоро тоже все съехали наперекос: и впрямь, что значила моя литературная работа без моей "железной" славы... Я по-детски продолжал сочинять себя - ну воистину блаженный, истовый поклонник химер и выдумок.- Ю. В.)

...Юрий, взяв карандаш и листок бумаги, стал рассказывать, как выглядит ближайшее будущее тяжелой атлетики.

-...Сразу же после Токио штурм рекордов возобновится... Мой главный прицел - 600 кг... Если бы мне удалось сейчас "забросить" жим и рывок, сосредоточив все усилия на тренировке толчка, уверен, через месяц-пол-тора достиг бы результата 230 кг. Я люблю это движение больше всего, ведь в нем находит проявление абсолютная физическая сила. Я попросил у Власова листок бумаги с россыпью фантастических цифр, этот вексель, выданный мировым рекордсменом. И, чтобы сделать эти цифры еще более ценными, написал сверху: "Диапазон между 400 и 500 кг штангисты одолели за 20 лет". А если Юрию Власову в 1965 году удастся осуществить свои планы, то дистанция между 500 и 600 кг в сумме троеборья будет пройдена за десять лет..." (Комсомольская правда, 1964, 30 сентября).

Не за десять, а за шесть моих. Я знал, какие это были шесть лет - чаще всего не жизнь, а тиски.

Но кто меня вложил в эти тиски, кто непременно закручивает эти тиски, кто выводит меня на бесконечно длинные и частые шаги?..

Я, только я...

Но это тоже не так...

"Причины, двигавшие мною, были вне меня",- писал Виктор Шкловский. Это именно так.

Ни один человек не рождается только для себя. Каждый принимает и несет посильную долю всех.

Я старался нести свою долю, как мог, а я могу это делать более чем основательно. Пусть эта ноша от грубого и примитивного смысла, но она была назначена мне. И я нес... я несу ее по сей день. Только в ноше другая тяжесть...

Поиск по сайту: