Правовой феномен войны в концепции истории европейского «права народов» Карла Шмитта

Ю.Ю. РОДИКОВ

Аспирант кафедры теории и истории государства и права Самарского государственного экономического университета

Правовой феномен войны в концепции истории европейского «права народов» Карла Шмитта

Карл Шмитт, крупнейший правовед Германии 20 века, разрабатывал в своих трудах темы, относящиеся к самым разным сферам науки о государстве и праве[1]. Особое место в его научном наследии занимает разработка проблем национально-государственного суверенитета, международного правового порядка и разрешения конфликтов в его рамках, рассматриваемых в историческом развитии и актуальном значении.

Основой нормативности предписаний права в любом его выражении по Шмитту является пространственный порядок. Право (в наиболее общем смысле этого слова) в своём развитии прошло ряд стадий, на которых менялись его инструменты воздействия на отношения в обществе в зависимости от господствующего представления о структуре пространства. На первоначальном этапе развития человечества единственным мыслимым принципом пространственной организации была земля (суша), на которую человек обращает свою активность (познавательную, трудовую), полагая границы, обозначая владение, формируя на этом поле своей жизни структуры отношений, комплексы объектов, определяя положительные смыслы, цели, законы. Карл Шмитт отмечает, что сами понятия «норма», «закон» были бы невозможны без первоначального придания жизненному пространству качества принадлежности человеку. Из этого первоначального факта человеческого сознания развиваются представления о сути и структуре общественной системы. Данное событие человеческой истории носит, по мнению немецкого правоведа, характер захвата вне зависимости от конкретных исторических обстоятельств, сопровождавших его. Даже занятие никем не занятой, «ничьей» земли есть захват, присвоение, вычленение из недифференцированного объекта природы мира человека. Захват учреждает право. Так как подобный захват возможен только в общности, повсеместно люди стремятся к единству, поначалу примитивному, в дальнейшем – всё более сложному. Право, в том числе и право господства над землёй, в основе своей – всегда коллективно, опирается на дух человеческой общности, даже если и существует ярко выраженная частная собственность на землю отдельного человека[2].

Шмитт полагает, что с образованием сложных людских сообществ (государств и государствоподобных образований) между ними начинается борьба за утверждение своего, исторически выработанного миропорядка, в каждом из которых определённая географическая и политическая пространственная локализация является организующим центром. Это состояние – война. Война – феномен, определяющий для международного права, влияющий и на положение вещей в мирное время[3].

Для того чтобы мог существовать вообще какой-то пространственный порядок, необходимо, чтобы война вводилась в определённые, разумно обоснованные, приемлемые для существования рамки. Субъекты войны должны признавать друг друга равными, иметь представление о целесообразности ведущийся на войне борьбы и, по достижении её целей одной из противоборствующих сторон, они должны возвратиться к прежнему состоянию с изменёнными вторичными характеристиками. Право войны подобно праву дуэли, где за каждым из дуэлянтов признаётся наличие чести[4].

Такое понимание международного права, получило в Европе ещё в средние века поддержку народов и государств, было частью негласно признано, частью зафиксировано в различных международных договорах и соглашениях. С течением времени подобная вышеописанной международно-правовая практика приводит и к изменению принципа организации пространства. Ещё недавно являвшаяся центральным понятием конкретность пространственной локализации постепенно уступает место «балансу», «равновесию» между локализованными порядками, их приведение к стабильному существованию в рамках динамической системы отношений, «европоцентричного пространственного порядка»[5].

Эти феномены составляют для Карла Шмитта основу европоцентричного права народов. С открытием Нового света последний становится, в отличие от Европы, территорией на которой возможно ничем не ограниченное противоборство представителей различных локальных пространственных правовых порядков (государств) за право формировать порядок неструктурированного нового региона земли. Территории ограниченной и неограниченной вражды разделяют так называемые «линии дружбы»[6]. Происходящая в Новом свете борьба не изменяет существующая в Старом свете правовое равновесие членов европейской семьи наций. Но даже в Новом свете, в силу предрасположенности стихии земли как основы порядка к стабильности и оформлению, войне положен предел и граница.

Категория «открытие» характеризует один центральных моментов истории, мировой и, в частности, западноевропейской, анализируемых Шмиттом в своих трудах, в частности в книге «Nomos земли». Ибо право коренных народов на их исконные территории игнорировалось. Европейцы «открыли» земли индейцев, а не наоборот, индейцы – Европу. Динамизм принципа пространственной организации, тяга к освоению «нового» (то есть – неизвестного ранее для европейцев) становится главным основанием для учреждения захвата и господства, миссионерства и колонизации[7]. Новый свет был новым лишь условно, сообщение между частями света было и раньше (американского континента достигали викинги и китайцы задолго до Колумба и Веспуччи). Но только в 15-18 вв. это стало «открытием». Такой статус это событие приобрело за счёт нового отношения, в которое ряд государств вступили к новому пространству, отличному от пространства земли по своему закону и форме существования, а именно – отношения к морю.

С определённого момента Англия, Голландия, отчасти Испания и некоторые другие страны, игравшие значительную роль в мировой политике Нового времени, делают морскую стихию объектом распространения своего суверенного влияния, распространяя на неё свою власть, своё право[8]. Размывание смыслоопределяющих основ европейского права народов видится Шмитту следствием этого процесса. Море рассматривается, прежде всего, исходя из его подвижности, принципиальной невозможности его оформления в соответствии с мерой и законом. Рамки, установления и определения прежнего международного права становятся проблематичными в связи с отсутствием однородной постоянной среды действия. Различные национально-освободительные движения, аннексии, разделения государств привносят в целом и в территориальные отношения политических субъектов на континенте элемент нестабильности, неподрассчётной изменчивости.

Конфликты в их протекании более не связаны задачей достижения определённых практических результатов. Помимо военных средств воздействия на противника в войне применяются экономические санкции и методы психологического давления, затрагивающие также мирное население. Политика в отношении военного противника принимает дискриминирующий характер, что стало, как подчёркивает Шмитт, отличительной чертой большинства крупных конфликтов. Воюющие государства воспринимают друг друга не как просто соперников в локальном столкновении, но и как нарушителей основных постулатом международного права. Для каждой из сторон противник теперь несёт всю полноту ответственности как за собственные насильственные акции в ходе войны, так и за доведение международно-правовой ситуации до стадии военного конфликта[9]. Складываются предпосылки для ведения информационной войны. Развитие авиации и, как следствие – расширение её использования в боевых действиях, способствовали качественному изменению пространственного устройства мира. Мир становится трёхмерным пространством. Воздушная война – важный фактор отмечаемого Карлом Шмиттом смещения акцентов в определении целей войны и упорядочивания правовой сферы в направлении тотализации конфликта.

Рядом философов во второй половине 20 века поставили под сомнение статус войны как состояния, которое может быть рационализировано в рамках какой-либо философской или политико-правовой теории. Мысль же о позитивном значении войны в любой её форме для исторического и культурного развития расценивалась ими как выражение глубоко деструктивного характера современной индустриальной (и постиндустриальной) цивилизации, основанной на подавлении человека и насильственном господстве (психологически и физически насильственном). Так Юрген Хабермас рассматривал неоконсервативное течение в политической и культурной мысли (к коему причислял Карла Шмитта, Витгенштейна, Готфрида Бенна) как реакционную попытку сдержать взрывную динамику современной жизни; как попытку противостоять сложности, многообразию и полицентричности политической структуры постиндустриального общества с помощью нежизнеспособных традиций, догматизма и авторитарного администрирования. Хабермас отмечает опасность попыток проведения антимодернизации через снижение авторитета и общественной роли науки, отказ от марально-практического оправдания политического действия и лишения современной культуры ценностного значения[10].

Герберт Маркузе, крупнейший теоретик «новых левых» второй половины 20-го века, полемизируя со Шмиттом и его ориентированной на политическое решение концепцию войны , выдвигает идею «Великого отказа» от участия в политике современного репрессивного государства, ориентированного на разрушение, культивирующего страх, используемый как инструмент контроля над обществом. Это тоже действие, «решение», борьба, но идущее от людей в процессе их свободного самоопределения, принципиально не идущего в неавторитарной системе категорий, вне подавления. И протест против войны, её полное отрицание и «борьба за мир» составляют важную часть такого самоопределения[11].

Среди мыслителей, выражавших подобную позицию можно также назвать, Эриха Фромма, Жиля Делёза, Вальтера Беньямина и других. Но их критика, велась ли она с антропологических гуманистических позиций, или с точки зрения неомарксизма, неофрейдизма, фрейдомарксизма, идеалистических теорий возрождённого естественного права не смогла выработать сколько-нибудь практически ценной контрмодели развития человеческих обществ в условиях новых и усилившихся старых угроз миру и устойчивому прогрессивному эволюционному развитию мира. Она (вышеуказанная критика) не содержит указания альтернативных насильственным (в наиболее общем значении термина «насилие») способов разрешения социальных, политических, экономических конфликтов, ни в рамках национальных государств, ни в сфере международных отношений. А право в различных интеллектуальных построениях и либеральных, и левых теоретиков современной цивилизации, её оппонентов и сторонников, практически полностью лишено внимания: оно растворяется в аналитически расщепляемой массе общекультурных факторов развития мира более чем основательно. Если добавить к этому плохо скрываемую тенденцию к романтизации стихийных выступлений радикализированных социальных и политических групп, не имеющих оформленной идеологического и идейного базиса, становится ясна несостоятельность простого этического «исключения» войны из политико-правовой реальности, преодоления милитаризованной системы государственной власти через «распространение неподцензурного и неподдающегося манипуляциям знания и сознания…»[12]

Шмитт, учитывая упомянутые выше критические позиции, отмечает, что повышение роли моральных категорий при политико-правовой оценке войны и военных событий, лишь внешне способствует укреплению международного правопорядка. Сдерживающий потенциал подобных морально-юридических конструкций не подлежит однозначной оценке. В ряде случае их использование может повлечь дезинтеграцию структур мировой безопасности. Примером может служить политико-правовое урегулирование международно-правовых отношений после Первой мировой войны в ходе парижских мирных конференций зимы 1918\1919 года. Эти конференции, безоговорочно осудив войну как инструмент разрешения политических противоречий, ничего не смогли сделать для того, чтобы сделать мир реально более безопасным. Для этого было необходимо посредством последовательного критического рассмотрения доказать несостоятельность подвергшегося эрозии принципа построения системы европейского «права народов», на который мировые державы ориентировались ранее. Далее, международному (прежде всего внутриевропейскому) сообществу надлежало выработать новые принципы и основы правового порядка, в соответствии с которым европейское политическое пространство организовалось бы в единство. Как раз эти задачи не были решены. Если рассматривать происходившие в эти годы исторические процессы с точки зрения их результатов (что старается сделать Шмитт), то может сложиться впечатление, что ни одна их ведущих мировых держав их и не старалась решить. Прежнее положение вещей в мире сохранилось. Произошло лишь устранение «двух великих европейских держав (Германской империи и Австро-Венгрии), являвшихся опорой прежнего пространственного порядка»[13], узаконенный передел сфер влияния в Европе.

Созданная по итогам вышеуказанных мирных конференций Лига наций стала организацией, призванной препятствовать попыткам пересмотра (прежде всего военным путём) итогов Мировой войны. Выполнить данную функцию предполагалось путём устранения возможностей для новой войны. Но при этом условия для её возникновения (главное из которых – отсутствие чётко сформулированного принципа правовой организации пространства европейского континента) сохранились практически в неизменном виде. Ведущим державам (победителям в Первой мировой войне) было желательно избежать только факта новой войны. Противоречия же между странами предполагалось разрешать через применение Лигой наций не дискриминирующих санкций. Но так как само основание нового европейского порядка носило дискриминационный характер (Версальский мир) действенность подобных инструментов изначально была поставлена по вопрос. Избежать новых войн можно только радикально изменив природу человеческих сообществ, сделав их «бесконфликтными». Если же признать это, вслед за Шмиттом, невозможным, необходимо не пытаться морально осудить войну и делать вид, что тем самым и сама войны исключена из «моральной человеческой культуры», а ограничить войну, воспрепятствовав её тотализации, её нацеливанию на всеобщее уничтожение[14].

Собственно войны в рамках концепции Шмитта и представляют собой попытки, принимая конфликты за неотъемлемую часть человеческой культурной реальности, выработать на основе правового ведения войны (осознание её событий правовыми феноменами) жизнеспособный пространственный порядок. При ином, «морально-гуманистическом подходе» (восторжествовавшем в 1918\1919 г.), единственный итог развития межгосударственных отношений – утверждение абсолютного права сильного государства (или союза «сильных» держав), легализация постфактум любых действий, соответствующих его интересам, признание их не только законными, но и способствующими прогрессу всего человечества. Шмитт приводит пример: Лига наций в 1935 – 1938 гг. фактически признала правомерность аннексии Эфиопии Италией (обе страны являлись действующими членами Лиги), так как было признанно (по инициативе Англии), что «интересы мира и покоя важнее, чем соблюдение абстрактного принципа непризнания насильственных аннексий»[15]. Большинство членов Лиги согласилось с этим (правда не коллегиально, а в индивидуальном порядке и без принятия каких-либо официальных резолюций или соглашений); мнение территориально удалённых членов лиги (Китай, Боливия, СССР) было проигнорировано. Это, кстати, поставило под сомнение и действенность такой категории как «единое мировое сообщество» при коллективном разрешении проблемных ситуаций в рамках европейского пространства (США, сохраняя политико-правовую и культурную принадлежность к англо-саксонской традиции, тесные и всесторонние связи с Великобританией играли особую роль в европейской политике). В подтверждение этих рассуждений можно привести и ещё один пример: практически полное повторение ситуации при осуществлении гитлеровской Германией аншлюса Австрии и аннексии Судетской области, а затем и полного поглощения Чехословакии. Признание мировым сообществом данных насильственных акций правомерными из соображений упрочения мира, международной безопасности и предотвращения войны ввергло мир в новую страшную войну, беспримерную по своей жестокости, в ходе которой уже ни о каких правовых и даже просто разумных рамках и ограничениях нельзя было говорить.

Опыт Лиги наций для Карла Шмитта означал провал попытки сочетать в любых организационных формах основы глобального и локального (в данном случае - европейского) пространственного порядка. Ибо при такой модели международных отношений либо универсальный (глобальный) порядок есть не более чем фикция и реально продолжает существовать система сообщающихся локальных порядков, либо существует один локальный порядок с огромным военным, экономическим, идеологическим и культурным потенциалом, позволяющим ему осуществлять тотальный контроль (по меньшей мере – оказывать руководящее влияние) над любым иным локальным пространственным порядком и их совокупностью. Сформулировать какой бы то ни было ясный принцип сохранения территориального status quo в данной ситуации становится невозможно. Конечно, это не означает, что в реальности status quo отсутствует, равно как и система пространственного порядка или порядков (на локальном, региональном и глобальном уровнях). Они реально есть. Вот только определяются они на основе самых различных, но в любом случае не правовых принципов. В первую очередь изменяется понимание политико-правовой сути войны: она перестаёт рассматриваться как правовой феномен и право теряет свою связь с исторической жизнью, так как значительная и во многом определяющая сфера этой жизни перестаёт быть предметом его (права) рассмотрения[16].

Другое последствие негативных последствий морализации войны – современная борьба мирового сообщества с террористической угрозой. Она необычна уже тем, что отсутствует даже сколько-нибудь чёткое определение противника. Для противодействия государств международным террористическим организациям характерен также беспрецедентный уровень вовлечённости «невоенных», мирного населения в связанные с ним процессы. Эти факторы вновь делают актуальными вопросы сущности национального суверенитета, самоопределения наций, признания воюющих сторон международным сообществом, определения их правового статуса[17], и многие другие.

Таким образом, Карл Шмитт, связывая право с организацией человеком пространства, хозяйственным развитием, политикой и войной, открывает путь возвращения к пониманию права в качестве формообразующего начала человеческого общества. Нормы и предписания законов часто воспринимаются лишь как издержка документарного оформления управленческих решений государственной власти. Изменение базовой установки правопонимания необходимо для реализации сущностной задачи права – преодоления глобального кризиса человечества, так как в принципе право- единственное пригодное для этого средство[18].

[1] См.: http://philosophy.wideworld.ru/dictionary/24/15.

[2] См.: Карл Шмитт. Nomos земли. С.-Пб., 2008. С. 13 – 16.

[3] См.: Там же. С. 66 – 67.

[4] См.: Там же. С. 166 – 171.

[5] См.: Там же. С. 178 – 180.

[6] См.: Там же. С. 85.

[7] См.: Там же. С. 153 – 155.

[8] См.: Там же. С. 620 – 631.

[9] См.: Там же. С. 475.

[10] См.: Юрген Хабермас. Политические работы. М., 2005. С.30-31.

[11] См.: Герберт Маркузе. Эрос и цивилизация. М., 2003. С. 510-514.

[12] См.: Там же.С. 245-250.

[13] Там же. С.329-330.

[14] См.: Там же. С.332.

[15] Там же. С.333.

[16] См.: Там же. С.339.

[17]См.: Тимофей Дмитриев. Теория партизана вчера и сегодня // Карл Шмитт. Теория партизана. М., 2007. С. 277.

[18] См.: Карл Шмитт. Nomos земли. С.-Пб., 2008. С. 475.

Поиск по сайту: