СКАНДАЛ. МАЛЕНЬКАЯ ВОЙНА ВОКРУГ МАЛЫХ ЖАНРОВ

«Гарантируется свобода развития науки и искусства» (из статьи 5 Основного закона Федеративной Республики Германии). «Никто не должен преследоваться за свои политические убеждения» (из статьи 3 Основного закона Федеративной Республики Германии).

Пятнадцатилетний опыт жизни на колесах, бесконечные выступления в маленьких подвальчиках и городских театрах, школьных и студенческих аудиториях, в ярмарочных павильонах, гимнастических залах, гостиницах, придорожных кафе и на проселочных дорогах привели к мысли, что даже самый заядлый путешественник, состоящий на службе малых жанров искусства (хочет он признаться в этом или нет), лелеет в душе тайную мечту иметь свой театр, свое пристанище, что так необходимо в беспокойной жизни кабаретиста. Пускай этот театр будет маленьким, но зато постоянно переполненным, и ты с закрытыми глазами находишь тот пятачок на сцене, который через мгновение будет освещен прожектором. Еще в фойе зритель должен проникнуться особой атмосферой, помогающей лучше понять и прочувствовать спектакль. Тебе знакомы все акустические особенности зала, не нужно больше полагаться на случайности, можно избегать ситуаций, при которых чувствуешь себя неуверенно. Ведь техническая оснащенность театра – пускай это на чей‑нибудь взгляд может показаться делом второстепенным – способствует сценической импровизации, что в свою очередь помогает избежать застоя в творчестве.

И еще: собственный дом – это нечто большее, нежели место короткого отдыха в перерыве между гастрольными выступлениями и неизбежной в таких случаях массой организационных проблем. Собственный театр – это не просто место, где ты в последний раз проверяешь содержание программ и состояние техники. Ты уже не заезжий гастролер, ты – житель, гражданин этого города, который читает местную газету, хорошо знает проблемы людей, собравшихся в зале, и не должен за пять минут до поднятия занавеса наводить справки о каком‑нибудь местном скандале. Насколько благодарнее, а главное, восприимчивее будет реагировать публика, когда мы сумеем использовать бессмысленно растрачиваемое на переезды время для привязки программы к событиям местной жизни. Событиям, известным буквально каждому, легко проверяемым, равным образом касающимся абсолютно всех. Ведь даже если ты используешь местный анекдот как повод для более широких обобщений, при этом возникают более тесные связи между сценой и залом. Логично: баварца легче сагитировать на каком‑нибудь примере из жизни Баварии, жителя Восточной Фрисландии – когда обыгрываешь события, происшедшие на побережье Северного моря, хотя в обоих случаях речь идет о ракетах, одинаково угрожающих жизни и в том, и в другом регионе.

Есть и иные преимущества, которые дает собственный театр, во всяком случае, мне так кажется. «Представь себе, – частенько мечтательно говорил я своей жене, – вечером нам нужно только прийти на представление, ну, может, днем еще порепетировать. Отпадает вся бумажная волокита, связанная с планированием турне. Организационные проблемы станут привычным делом. Наконец‑то у нас появится больше времени для работы над текстами, а может быть, даже и для личной жизни».

Забегая вперед, признаюсь честно, что в своих мечтах я строил воздушные замки: когда дошло до дела, забот оказалось куда больше, нежели их могла нарисовать наша богатая фантазия.

У меня, конечно, были и другие причины, заставляющие тосковать по собственной, скроенной по моим представлениям сцене. Сегодня, спустя сорок лет, мне стало ясно, что я с раннего детства лелеял эту мечту. Насколько могу припомнить, по крайней мере с семилетнего возраста я, вместо того чтобы рисовать фигурки человечков, малевал контуры театров, чаще всего отдаваясь на волю фантазии. Делал я это во время уроков, привычных разговоров или просто в иные скучные минуты жизни. Порой, чтобы скрасить унылые воскресные дни, я вооружался линейкой и циркулем и чертил проекты на миллиметровке: маленькие и большие театральные здания, макеты сцен и огромные амфитеатры, передвижной цирк шапито с парусиновым верхом и величественные храмы искусств. При этом я никогда не был завзятым театралом, не говоря уже о том, что до известного возраста ни разу не заглядывал за кулисы. Тем не менее мои проекты меньше всего напоминали архитектурные упражнения, а в большей степени были попыткой разработать проект сцены с оптимальными условиями для игры или, во всяком случае, того, что я тогда понимал под этим. Лишь Фрейду по силам разгадать, что скрывалось за всем этим. Только организовав собственное кабаре, я перестал создавать эти фантастические проекты. С тех пор у меня были только реальные планы.

Некоторым из них суждено было осуществиться. Причем три фактора неизменно сопутствовали всем проектам, которые мы затевали, преисполненные радужных надежд: постоянно переполненные залы, отсутствие каких‑ либо государственных дотаций и непродолжительность существования. Что касается последнего, то причина всегда была одной и той же: расторжение договора со стороны владельца помещения. Первая попытка обосноваться в Гёттингене закончилась тем, что меня вышвырнули: я собирался переоборудовать помещение, а хозяин был решительно против. На Мельштрассе в Ганновере в 1963 году владелец дома предпочел моему театру более доходное предприятие – казино. «Новый дом» – прекрасный ресторан в центре города, построенный в стиле неоклассицизма, чей подвал с крестовыми сводами давал нам приют в 1964–1965 годах, был снесен, и даже пребывание в «Клубе Вольтера» в конце концов закончилось расторжением договора.

Каждый раз мы вкладывали все наши скромные сбережения, а также часть средств, заработанных во время гастролей, в тот или иной проект и всякий раз оказывались у разбитого корыта, без гроша в кармане, хотя на отсутствие публики мы никогда пожаловаться не могли. Решение напрашивалось единственное: мы сами должны стать владельцами наших средств производства!

В 1972 году на Бишофсхолердамм продавался дом, некогда принадлежавший общине евангелической церкви. Мы с женой решились: наделав кучу долгов, стали домовладельцами. Наше новое убежище, по всеобщему мнению, менее всего было пригодно для театра: крохотный домишко в юго‑восточной части Ганновера – одна из множества унылых типовых построек 30‑х годов, сооружавшихся для добропорядочных буржуа. Улица на окраине, где редко встретишь пешехода, где на километр в округе нет ни одной забегаловки, наводила на мысли скорее о домохозяйках, нежели о кабаре. В ближайшем соседстве находился еще ветеринарный институт, несколько студенческих общежитий и домов для престарелых, спортплощадки и две лавки (были когда‑то еще Две, но они обанкротились). И все это великолепие заканчивается примыкающим к городу лесным массивом и дорогой, ведущей на автостраду. Унылая автобусная линия связывает этот пригород, носящий название Бульт, с центром Ганновера. Когда наш план был еще только на стадии обсуждения, даже самые близкие друзья лишь сомнением покачивали головой. Ганновер и без того никогда не считался классической столицей кабаре. И то, что мы рискнули открыть его именно здесь, с нашей стороны было проявлением известного мужества, а тут еще такая дикая окраина. И даже Кристель, без чьей энергии и работоспособности невозможно было бы существование кабаре Киттнера, временами падала духом. Городской совет отчетливо видел грядущую катастрофу. Театр Киттнера поддерживать невозможно, объявил в местной прессе комитет по делам культуры, речь‑де идет о мертворожденном проекте. Кабаре и так якобы является «умирающим видом искусства», а уж на Бишофсхолердамм не пойдет никто. Ситуация безнадежная. «Даже "Дикобразы" [22]‑ и те не имели бы там успеха». Убежденный в своей правоте – качество, присущее мне, – я тут же, с ходу устроил одно выступление в актовом зале упоминавшегося уже ветеринарного института, дабы доказать обратное. И доказал: люди пришли на Бишофсхолердамм! Все билеты (а зал вмещал 350 человек) были распроданы. Моя жена после этого успокоилась. Я тоже. Не сделай я этого, мы продолжали бы жить, терзаемые мрачными пророчествами, против которых у меня не было бы никаких других средств борьбы, кроме моего упрямства да еще сознания, что все предприятие продумано до мелочей.

Во время гастролей я познакомился с бесчисленным множеством коллективов, представлявших «малое искусство», – и процветающих, и с трудом сводящих концы с концами, и сделал свои выводы. В одних местах я находил хорошие идеи, в других – ошибки. Суммарный опыт в сочетании с теоретическими выкладками стал основой для изготовления собственного рецепта. Не столь важно «плохое местоположение», как это принято считать, ибо политическое кабаре и без того едва ли может рассчитывать на широкую публику, а скорее на определенный круг зрителей. Поэтому можно свободно отказаться от дорогих помещений в центре города. Точно так же как и от дорогой светорекламы – и не потому, что этого требовало ведомство по градостроительству. Достаточно небольшой витрины в саду и фонаря над дверью. Лишь позднее, в интересах зрителей, мы увеличили витрину и осветили ее: уж очень часто люди тратили по полчаса на поиски театра. По этой же причине вывесили и указатель на дороге, ведущей из города, на котором значилось: «Последний театр на пути к Хильдесхайму» – и это была чистая правда.

Вместо неоновой рекламы мы предложили кое‑что другое: подлинную, ощущавшуюся всеми и во всем атмосферу кабаре, которую нельзя ни подделать, ни с чем‑то спутать. Люди должны с первых же шагов почувствовать, что здесь им предложат не то, что в кино или городском театре. Те преимущества, которыми пользуются эти культурные заведения в виде денежных субсидий, мы должны были компенсировать за счет фантазии и оригинальности. Таким образом театр независимо от того, что разыгрывается на сцене, обретает свое лицо, а это, по моей концепции, отнюдь не недостаток, а, как говорится, совсем наоборот.

Дистанция между зрительным залом и сценой сократится. Я сам больше люблю, когда в театр приходят люди, которые чувствуют себя желанными гостями в доме. Мы и жить решили в театре, и первое время после открытия я нет‑нет да и встречал в антрактах в своей комнате заблудившихся зрителей, изумленно рассматривающих книжные полки. Даже для нас, с нашим стремлением к просветительству, вторжение зрителей в сферу нашей личной жизни было уже слишком и мы были вынуждены принять неслыханно репрессивные меры: сегодня лестницу, ведущую в жилые комнаты, перегораживает шнур с табличкой «жилое помещение». И люди, представьте себе, не переступают границу.

Мы въехали в наш дом в 1972 году, и во время перерывов в турне приступили к переоборудованию зрительного зала, имея массу энергии и мало денег. Первоначально в нем можно было разместить 40 человек, после того, как была сломана стена, – 55. Шаг за шагом мы расширяли площадь зрительного зала и довели ее до 76 мест.

Переобрудование шло труднее, чем ожидалось. Начиная его, мы исходили из того, что если церковь собирала в этом зале своих прихожан, то, стало быть, имелось разрешение властей использовать его для общественных мероприятий. Будет ли публика слушать псалмы или песни кабаре, с точки зрения градостроительной, по нашему непросвещенному мнению, не имеет никакого значения. Глубочайшее заблуждение.

«Нет, нет, – дружески просвещал меня какой‑то чиновник, – на зал нужно получить новое разрешение.

Церковь все это время проводила собрания без разрешения».

«Хорошо, но почему им было можно, а нам нельзя?»

«Нет истца, нет и судьи, – последовал ответ. – Ну кто будет придираться к церкви по мелочам?»

Вот именно, господь бог простирает свою длань над домом верующих, защищая его. Нам же, бедным язычникам, нужно было делать запасные выходы, иметь огнетушители, пожарные выходы, аварийное освещение, не‑ воспламеняющиеся двери и т. д., и т. п. Сегодня наш дом – это в первую очередь сооружение на все пожарные случаи, а потом уже театр. На каждые 19 зрителей имеется отдельный запасной выход. Требование оборудовать в нашем кабаре непременно два туалета заставило меня задуматься: а почему, собственно, церковь, столь ревностно следящая за нравственностью, могла обходиться одним общим? Другой на моем месте сделал бы из этого комическую сценку.

Тем не менее мы не унывали. В течение нескольких месяцев своими руками пилили и приколачивали, измеряли и красили – тяжелая работа. В округе об этом пошли разговоры. В один прекрасный день позвонил какой‑то добропорядочный отец семейства, оказавшийся страховым агентом: «Я слышал, строите свой театр. Моя жена, сын и я по субботам и воскресеньям свободны. Помочь вам?»

Еще бы. Так к нам явилась целая семья, и оба выходных все прилежно белили потолок будущего фойе.

«Почему вы помогаете нам?» – спросил я добровольцев.

Ответ был бальзамом на сердце: «Вы ведь тоже жертвовали немало времени на «Красный кружок», а мы все трое ездим на трамвае».

Один бизнесмен подарил две настольные лампы, какой‑то руководитель отдела – любитель кабаре – шторы и скатерти. Расчеты по необходимой звукоизоляции стен любезно изготовил некий профессор, придерживавшийся отнюдь не левых взглядов. Разумеется, бесплатно. Но больше всего помогали молодые рабочие и студенты.

В первый же день, когда начались выступления, мы торжественно открыли доску почета с именами помощников. Там, правда, не хватало одного имени, потому что узнать его мы так и не смогли. Незадолго до открытия в дверь позвонили. На пороге стоял пожилой человек, внешность которого никак не свидетельствовала о его принадлежности к обеспеченным слоям общества.

«Здесь будет театр Киттнера? – спросил он и с любопытством заглянул внутрь. – Я читал, что городские власти, к сожалению, отказывают вам в помощи. А я считаю, что такое дело надо поддержать». С этими словами он сунул в руку Кристель конверт и удалился. В конверте лежала купюра в сто марок. Как жаль, что анонимный пожертвователь так быстро исчез, мы бы охотно пригласили его на открытие.

…Из газет мы узнаём, что городской театр будут ремонтировать и заменят кресла. Вот наш шанс, подумали мы.

Тотчас же звоню в управление храмом искусства: «Что вы будете делать со старыми креслами?»

«Часть отправим на склад, а часть выбросим».

«Не могли бы вы отдать нам хотя бы те, которые вам не нужны?»

«Нет, нельзя, у нас есть инструкция. Их нужно выбросить на свалку».

Я взываю к добрым чувствам коллег из учреждения, столь прекрасно субсидируемого: «Я мог бы избавить вас от малоприятной поездки на свалку, сделать это за вас. Вы же сэкономите деньги». Говоря это, я подмигиваю.

Администратор реагирует кисло: «Вы что, смеетесь надо мной?»

Только после нашего обращения к обер‑бургомистру (перед этим мы проинформировали и прессу), которому мы привели такой аргумент, что вот, мол, можно помочь театру без каких‑либо денежных затрат, последовало письменное распоряжение продать нам стулья. Таким образом мы однажды оказали финансовую поддержку государственному театру. Когда через восемь лет начали проваливаться первые кресла, новое руководство театра передало нам несколько запасных сидении – на этот раз бесплатно: они восемь лет провалялись на старом складе с прохудившейся крышей.

Но в любом случае мы внакладе не остались: при открытии мы могли предложить публике хорошо известные кресла городского театра. Некоторым из его посетителей это пришлось по вкусу: возникало ощущение, что здесь они как у себя дома. Кроме того, кресла были действительно удобные. Те, кто целый день вкалывает на работе, – а мы хотели видеть у себя и рабочих – заслуживает право хотя бы в театре посидеть с комфортом. Хотя это и идет вразрез с широко распространенной в левых театральных кругах теорией о преимуществе деревянных скамеек. Все в нашем театре было расставлено так, чтобы каждая мелочь была к месту. При этом моя страсть к отточенности деталей все возрастала. Так, мне срочно потребовался для театра бюст Маркса. (К некоторым основным политическим направлениям театра люди должны привыкать, не только знакомясь с программой, но и чисто оптически.) А достать такое в ФРГ не так‑то легко. Своим друзьям, товарищам и знакомым мы прожужжали все уши по этому поводу. Мы считали, что без бюста открывать театр невозможно. В конце концов мы получили в подарок целых три могучих скульптурных изображения. Именно третий бюст – дар коллег из берлинского кабаре «Дистель» (ГДР), он выглядел особенно внушительно – подошел нам, поскольку полностью отвечал нашим представлениям.

И сегодня Кристель любит иногда поддразнивать меня, вспоминая еще одну мою идею. В театре, разумеется, должны быть и еда, и напитки. Дабы не возникало противоречия между головой и желудком, мы составляли меню с такой же тщательностью, как и программу выступлений. Мы старались обязательно включить в него что‑нибудь экзотическое, что редко бывает в других местах: бамбергское пиво («Солидарность с борющимися баварскими демократами!») и саксонское вино, уникальное в ФРГ блюдо «солянка» и настоящий кубинский ром. В ходе многочасовых дебатов я настоял на глинтвейне. «Но это же очень трудоемкое дело», – справедливо заметила Кристель. «Ну да, – мечтательно говорил я, – зато какой аромат, особенно зимой, это же важно…»

Мы устояли против искушения оклеить наше убежище более или менее оригинальными плакатами, как это принято у кабаретистов. Вместо этого мы решили: если уж в нашем распоряжении собственные стены и никто на нас не давит, то отдадим их на откуп коллегам из сферы изобразительного искусства. Один будет дополнять другого. Мы организовали бессчетное число выставок политической графики и живописи, нашедших отклик по всей стране.

Несколько уголков мы сознательно ничем не заполнили: пусть, дескать, они «покроются патиной». И действительно, с течением лет пробелы были заполнены разными забавными вещицами, напоминавшими нам о прошлых гастролях, посланиями солидарности, реквизитом и документами, связанными с историей «Театра на Бульте». Сегодня иным посетителям требуется немало времени, чтобы до начала представления обозреть стены – словно в каком‑нибудь музее.

Если организуешь кабаре, помни: во всем должен ощущаться свой неповторимый почерк. Поэтому я все эти годы, подобно легендарному театральному директору Штризе, сам восседал за кассой, с тем чтобы в последнюю минуту вбежать на сцену. Это тоже имело свой смысл: дело тут было, конечно, не только в экономии расходов на содержание персонала.

Вообще желающие попасть к нам должны были сперва (как во времена, когда существовали подпольные кабачки) спускаться по ступенькам и стучать в подвальную дверь. Я собственноручно открывал им, приветствовал, продавал билеты, вешал верхнюю одежду в гардероб, а затем любезно предоставлял попечительству столь же заботливого капельдинера – моего сына, который сопровождал гостей на второй этаж и показывал, где их места. Но так как поначалу из‑за этой беготни я порой поднимался на сцену запыхавшимся, мою роль портье пришлось в дальнейшем принести в жертву техническому прогрессу: поставить звонок и электрическую систему открывания дверей. Одежду у посетителя тоже стали принимать другие. Однако свое место за кассой я не захотел отдавать никому. Оно давало массу впечатлений, и беглый разговор с главным исполнителем настраивал публику на нужный лад.

В конце 1975 года, после трехлетней деятельности по оборудованию театра, настал наш час. С помощью Друзей‑журналистов мы отпечатали экстренный выпуск «Ганноверского театрального курьера» – чисто внешне, но ни в коем случае не по содержанию он был похож на презренную «Бильд‑цайтунг» – и разносили его по кафе и забегаловкам. «Наконец‑то у Ганновера есть свое кабаре! Открыт Театр на Бульте» – гордо провозглашал заголовок.

2 декабря 1975 года я действительно впервые вышел на сцену ТАБа и предстал перед публикой. Зал был переполнен, мы с Кристель – счастливы.

Что началось потом – об этом мы и мечтать не могли: с первого же дня (сейчас прошло уже более десяти лет) билеты на спектакли раскупались на корню. Ежегодная цифра посещений – наша гордость – составила 106 процентов. Цифра эта объясняется тем, что мы давно перенесли в зал стулья из жилых комнат. Временами зрителям приходилось заказывать билеты предварительно за четыре или пять недель – и это в Ганновере, никогда не отличавшемся особым пристрастием к кабаре. Находились люди, приезжавшие издалека на выходные дни специально для того, чтобы попасть на наши представления. Радио заговорило вскоре о «Мекке для любителей кабаре», а в одном из исследований, перечислявших особые достопримечательности крупных городов, нас, несмотря на наши радикальные воззрения, торжественно зачислили в разряд одного из главных мест развлечений в Ганновере.

Однажды вечером к моему кассовому столику энергично подошел хорошо одетый господин и, не говоря ни слова, выложил двадцатимарковую купюру: «Один билет».

– Вы делали предварительный заказ?

– Нет.

С удивлением и легким состраданием я глядел на него снизу вверх. Должен признаться, что подобные сцены я разыгрываю с большим удовольствием: «О, вы, по‑видимому, не из Ганновера. У нас нужно делать заказ за три недели. Сейчас я могу вам только посоветовать подождать еще минут десять. Без пяти восемь мы распродаем заказанные и невостребованные билеты. Шансы неплохие: вы шестой в списке ожидающих».

Список ожидающих – это как бы наша резервная скамья: благодаря ему не пропадает ни одно место в зале. Внести себя в этот список можно и по телефону. Несколько стульев мы поставили напротив кассы, на них сидят и ждут люди, зорко наблюдая, чтобы никто не прошел без очереди. Кое для кого это уже само по себе является маленьким театром, увертюрой к спектаклю.

Вот и сегодня намечалось, кажется, еще одно бесплатное представление. Но энергичный господин, похоже, не желает включаться в игру.

– Ну, давайте, не тяните, – хрипит он и выкладывает на стол еще десять марок. И когда я оставляю его жест без внимания – еще пять.

– Нет, так действительно не делается, – внушаю я ему подчеркнуто дружески, – другие люди пришли еще раньше. Не можем же мы здесь открывать «черный рынок».

Хорошо одетый господин начинает сердиться:

– Послушайте‑ка, я специально тащился сюда в такую даль, чтобы увидеть господина Киттнера. Кстати, я его очень хорошо знаю. Мы с ним друзья.

Очередь начинает хихикать. Большинство ожидающих знает меня в лицо.

Я не теряю самообладания:

– Пожалуйста, поймите, я не могу делать для вас исключение.

– Тогда я вам кое‑что скажу, – теперь он распоясывается окончательно. – Если вы сейчас же, немедленно не дадите мне билет, я обращусь к шефу и у вас будут крупные неприятности.

Уж не грозит ли он мне увольнением? (Да и кто меня должен уволить? Разве что, сам себя.) За свое рабочее место я могу не волноваться. Я с сожалением пожимаю плечами, но тут же слышу командный голос:

– Тогда позовите мне господина Киттнера!

Приходится кусать губы, чтобы скрыть усмешку. Десять человек, ожидающих у кассы, испытывают те же чувства. Один из них роняет вполголоса:

– В самом деле, да вызовите же вы ему господина Киттнера, пусть он наконец успокоится.

Подавленные смешки.

Я остаюсь непреклонным и не желаю выходить из своей роли кассира. Вежливо, но твердо я указываю моему недогадливому поклоннику:

– Мне ужасно жаль, но при всем моем желании я никак не могу этого сделать, поверьте мне.

И это святая правда.

Энергичный господин не сдается, но в конце концов, ворча, присоединяется к ожидающим. Нетрудно догадаться, что я постарался найти ему место, причем даже во втором ряду. Здесь я мог лучше видеть его реакцию, когда его близкий друг Киттнер поднялся наконец на сцену и дружески подмигнул ему. От каких‑либо других замечаний я решил воздержаться. И без того эффект был ошеломляющий.

И еще как‑то раз, когда я сидел в приемной врача, один совершенно незнакомый мне человек с гордостью уверял меня, что в любое время может достать мне билеты в ТАБ: у него, дескать, «хорошие отношения с Киттнером». После этого я мог с чистым сердцем сказать своему врачу, что сегодня чувствую себя значительно лучше. Следует заметить, что маленькие театры в ФРГ не всегда переполнены, не говоря уже о тех из них, где выступают левые кабаретисты.

Мы были счастливы и на радостях в течение некоторого времени отвечали на телефонные звонки так (при этом в голосе у нас была смесь гордости и иронии): «Всемирно известный Театр на Бульте. Добрый вечер».

В первую годовщину существования нашего театра, которая совпала с пятнадцатилетием моей артистической деятельности, я в пику совету города, предрекавшему крах моего предприятия, собственноручно (!) укрепил над дверью табличку с несколько нескромной надписью: «Вместо мрамора. В этом доме жил и работал с 1972 года по… (вторую дату я по вполне понятным причинам оставил открытой) известный кабаретист, диссидент и борец за права человека Дитрих Киттнер. От благодарного совета».

Разумеется, за это муниципалитет меня тут же привлек к ответу. Представитель его осведомился:

– Не является ли это незаконным присвоением вами функций должностного лица?

– Видите ли, – с готовностью ответил я, – имеется в виду демократический совет или, если хотите знать, совет друзей кабаре.

К великому сожалению, народный представитель отреагировал на это разъяснение весьма болезненно.

Куда лучше развивались отношения с соседями по Бишофсхолердамм. Для многих, правда, открытие кабаре откровенно левого толка в солидном районе Бульт поначалу пришлось не совсем по душе. Первые полгода большинство жителей, за редким исключением, относились к нам вежливо, но сдержанно. На центральном вокзале в Мюнхене я однажды совершенно случайно встретился с социал‑демократическим министром, входившим в тогдашнее земельное правительство Нижней Саксонии. Я его очень ценю. Неоднократно подвергаемый нападкам справа, я ощущал его незримое покровительство. Он осторожно огляделся по сторонам, убедившись, что никто из знакомых нас не видит, дружески поприветствовал меня и затем, все еще косясь налево и особенно направо, ответил мне (на мой вопрос), почему он до сих пор ни разу не пришел в ТАБ. «Честно говоря, я бы охотно заглянул к вам, но ведь тогда в ландтаге начнутся разговоры: министр торчит у этого красного Киттнера…»

Порой меня охватывало подозрение, что некие заинтересованные круги распускают слухи, будто у нас в театре зрителей рассаживают по местам, подталкивая в спину стволом автомата (разумеется, марки «Калашников»): «Сюда!»

Однако постепенно отношения с соседями стали дружескими и доброжелательными. Однажды одна милая соседка сказала мне: «Господин Киттнер, сначала мы все так ужасно боялись, а теперь – никогда бы не подумала – вижу, к вам ходит вполне приличная публика». После такого заявления я на мгновение лишился дара речи, но затем зачислил ее слова к разряду позитивных оценок. Новообращенная несколько раз приходила на нашу программу, и она была не единственной из жителей Бульта, обладавшая мужеством. Начиная со второго сезона стали увеличиваться заявки на билеты от тех, кто жил по соседству, желающих посетить кабаре Киттнера, «вон там, за уголком». Многие из них прошли конфирмацию в этом же здании и, подмигивая, рассказывали мне местный анекдот: «У пастора Венкебаха не спали только те, кто сидел на первых скамьях». Надеюсь, что на наших представлениях они не клевали носом.

Тем временем уже большинство местных жителей воспринимали ТАБ как «наш театр на Бульте». Во всяком случае, к такому выводу можно было прийти, послушав разговоры. Владелец единственной маленькой лавочки по соседству, помещая в газету рекламу, писал, что его заведение находится «возле ТАБа». Мне это было приятно, как хорошая рецензия.

Коммерческая сторона дела тоже потихоньку налаживалась. В антрактах мы показывали рекламные диапозитивы, политические – бесплатно, коммерческие – за деньги. То один, то другой бизнесмен, любитель искусств, время от времени давал нам рекламу. Таким образом он мог оказать финансовую поддержку очагу культуры и не платить с этих денег налогов. Для нас же все это имело и дополнительный эффект.

– Если городская сберкасса дает свои анонсы, – заявлял кое‑кто из зрителей, боявшихся, как бы им чего не было за то, что они смотрят представления ТАБа, – значит, сюда можно ходить.

Когда «Круг христианско‑демократических студентов» в своем информационном выпуске предостерегал против ТАБа: «Осторожно, не поддаваться шарму!», мы после этого стали скромно‑горделиво величать себя одним из прекраснейших театров в мире.

Правильность нашей концепции подтверждалась и в другом отношении: ТАБ не выродился в чисто студенческий театр. В первые годы мы раз в месяц проводили анкетирование зрителей. Результат всегда был в целом одинаковым: примерно 30 процентов школьников и студентов, 26 – служащих, чиновников и прочих представителей так называемых престижных профессий, 8 – пенсионеров, 2 – лица, которым военная служба заменена гражданской, 2 – солдат, 8 процентов составляли «прочие» – безработные, домохозяйки, крестьяне и 22 процента – рабочие! Последний показатель – это сенсация в культурной жизни ФРГ.

Школьники, рабочие, студенты и лица, которым военная служба заменена гражданской, приходили иногда организованно, как на экскурсию.

Труднее приходилось солдатам. 12 военнослужащих из казарм в городе Нинбурге четыре раза по телефону заказывали билеты и ни разу не появились. Мы уже начинали выходить из терпения, но когда они пришли в очередной раз, чтобы сделать заказ, то объяснили, в чем дело. Их командир всякий раз, заранее узнав о запланированном посещении кабаре, в приказном порядке назначал их на ночное дежурство. В пятый раз их спасла военная хитрость. Они распустили слух среди товарищей, что намерены в этот раз устроить «хороший загул». Эти действия в глазах начальника казармы выглядели вполне патриотичными, и он отпустил солдат. Они, смеясь, рассказывали о своей солдатской смекалке. Я был тронут и угостил их выпивкой.

В отличие от большинства кабаре, которые длитель ное время выступают с одной и той же программой, мы с самого начала создали для нашего театра разнообразный репертуар. В первый же сезон мы показали четыре различные программы, которые сменяли одна другую, позднее их число увеличилось до восьми.

Разумеется, это стало возможным лишь потому, что мои программы затрагивают основополагающие проблемы общества. Примеры из повседневной жизни служат иллюстрациями – они всегда актуальны и легко заменяемы.

Поэтому не приходится удивляться, что некоторые из моих программ, постоянно обновляемых, выдержали уже свыше 1000 представлений. И поскольку основные проблемы, к сожалению, остаются неизменными, они составляют основу богатого репертуара ТАБа.

Дитрих Киттнер с табличкой "От благодарного совета"

К этому еще надо добавить выступления знаменитых коллег или талантливых новичков, которые раз или два раза в месяц гастролируют на сцене нашего театра. Это называется «"Бульт‑экстра": специальные гастроли». Фотогалерея наших гостей со временем стала составной частью пропаганды германоязычного искусства малых родственных друг другу жанров: Хюш и Крайслер, Дегенхардт, Зюверкрюп или же Вальраф, Ханс‑Петер Минетти, Экехард Шалль, Ильфа Шеер и Лин Ялдати, Хенниг Венске и Герд Большой. Рядом с Джоаной висит портрет улыбающегося Лотара Куше, Билл Рамсей расположен между Соней Келер и Зиги Циммершидом. Тут были Эккес Франк и Райнхольд Андерт, мим из Швейцарии Пантолино и его северный сосед М. А. Нумминен, обладавший уникальным голосом, а также знаменитое кабаре «Дистель» (ГДР), едва уместившееся в полном составе на нашей крошечной сцене. Легче было бы перечислить тех представителей малого жанра, которые не выступали еще с гастролями на сцене ТАБа.

За сезон – а это примерно сотня представлений с начала декабря по конец апреля – этот крошечный театр предлагал своим зрителям 15 различных программ. Поэтому кое‑кто из ганноверцев по 15 раз в году совершал вечернее паломничество в Бульт, пополняя таким образом свое образование.

Как‑то вечером после выступления во время обычной дискуссии какая‑то молодая женщина задала мне каверзный – ах, назовем это лучше своим именем: злобный – вопрос с антикоммунистическим душком.

Я ответил ей честно, как думал и, по‑видимому убедил ее, потому что в следующем квартале эта скептическая особа трижды или четырежды появлялась у кассы. При ее четвертом посещении во время дебатов, последовавших после спектакля, поднялся какой‑то школьник и в точности повторил тот же самый вопрос которым эта женщина пыталась меня «уесть» несколько месяцев назад. Не успел я набрать воздуха, чтобы ответить, как молодая женщина опередила меня: «Погодите, господин Киттнер, вам чаще приходится полемизировать на эту тему, позвольте, сегодня это сделаю я».

И затем она разложила проблему по полочкам. Она пользовалась не только моими аргументами, но и привела еще множество других, дополнительных аспектов, подкреплявших тезис, против которого она когда‑то сама выступала. Теперь я учился у нее, и это меня порадовало. Порадовал меня и учитель, признавшийся после первого представления, что раньше он из принципа никогда не читал даже газет, а теперь активно занимается профсоюзной деятельностью. И журналист, который после четвертого посещения поинтересовался, как можно вступить в «Объединение лиц, преследовавшихся при нацизме, – союз антифашистов», и не ограничился только вопросом, но и действительно сделал это.

Интерьер Театра на Бульте (ТАБа)

Разумеется, подобная миссионерская деятельность вызывает одобрение далеко не у всех. Во всяком случае, у официальных властей определенно не вызывает. Вскоре мы это ощутили, когда выяснилось, что не все наши расчеты оправдались.

Мы собирались вести хозяйство своими скромными силами, вдвоем с женой, взяв в помощь лишь одну подавальщицу. Несмотря на то что мы выкладывались, работая по 91,5 часа в неделю, и вынуждены были нанять на полставки еще одного человека, мы все равно из‑за наплыва публики были не в состоянии обеспечить нормальную работу театра. Это порождало массу организационных проблем, все шло к тому, что мне нужно было жертвовать своей сценической деятельностью ради административной работы. То, что театр себя не окупает, особенно если ты устанавливаешь доступные цены на билеты, да еще при ограниченном количестве мест в зале, – в этом мы очень скоро убедились на собственном опыте. И вот мы оказались в тяжелой ситуации: театр постоянно переполнен, билеты распродаются, а финансовый дефицит растет.

Даже если бы я мог бросить все и выполнять только функции руководителя театра, наняв бесплатного исполнителя, автора текстов, режиссера, помощника режиссера, техника, осветителя, кассира, шефа рекламы и составителя графика, драматурга, бухгалтера, секретаршу, шеф‑повара (ибо все эти функции выполняли мы с Кристель), если бы мы и дальше продолжали вкладывать в ТАБ часть денег, остающихся у нас на руках после гастролей, предотвратить экономическую катастрофу нам все равно вряд ли удалось бы.

Первейшее средство, к которому прибегают в подобных случаях частные предприниматели (перед лицом повышенного спроса на билеты), – «регулировать ситуацию с помощью финансовых рычагов». То есть повысить входную плату «для покрытия расходов», скажем, до 25 марок.; Этот путь для нас исключался по понятным причинам: мы не хотели превращаться в театр для избранных, а, напротив, стремились сохранить доступные цены для тех, кто мало зарабатывает.

В подобных случаях закон, изданный в соответствии с конституцией, предусматривает поддержку культурной деятельности за счет государственной казны. Мы тоже не понимали, почему к нашей публике отношение должно быть хуже, нежели к посетителям оперы или, скажем, какого‑нибудь бульварного театра – те ведь получают субсидии дополнительно к средствам, вырученным от продажи билетов. Что ж, обратимся и мы за дотациями. Так началась маленькая война вокруг малых жанров искусства. На некоторых этапах она принимала весьма причудливые формы.

Особой любви ко мне власти не испытывали с самого начала – а если бы вдруг воспылали нежными чувствами, то это означало бы, что я делаю что‑то не то. В течение всех этих лет они охотнее присылали нам извещения на уплату налогов вместо формуляров на дотации.

Нам было отказано даже в общепринятой для всех культурных учреждений скидке при оплате рекламы.

В перерывах между выступлениями приходится работать над реконструцией помещения ТАБа

В 1964 году меня – тогда еще руководителя Театра на Мельштрассе – однажды пригласили на «слушания», во время которых представители всех театров получают право излить свои жалобы и высказать просьбы городскому комитету по культуре. За два дня до начала «слушаний» мне позвонили из ведомства по культуре:

К великому сожалению, должен сообщить вам, господин Киттнер, что вас пригласили по ошибке. Пожалуйста, не приходите.

– Но у меня целая куча проблем. Они что, не интересуют комитет? В конце концов мы тоже театр.

– Вы вынуждаете меня сказать вам открытым текстом: ваше присутствие нежелательно.

Когда мы в 1973 году начали детально планировать наше предприятие на Бишофсхолердамм, то учли предыдущий опыт. Поначалу наш театр должен был называться «Логишер гартен», и под таким именем он и был занесен в 1974 году в адресно‑телефонную книгу. Но затем меня осенило, что такое название только облегчит властям задачу укрепиться на прежних рубежах. «Господин Киттнер, мы охотно кое в чем помогаем театрам. Но ведь у вас же не театр, а кабаре с забегаловкой».

Нейтральное название театр на Бульте (ТАБ) показалось мне куда более разумным. Время очень быстро подтвердило, насколько оправданной была такая предосторожность.

Перестройка ТАБа к лету 1975 года подходила к концу, известна была и дата его открытия. С чувством гордости я поспешил к управляющему по делам культуры социал‑демократу Лауэнроту – не для того, чтобы выклянчивать субсидии. Я просто хотел попросить его сделать нечто само собой разумеющееся: внести наш театр во всем известную сводную афишу, которая одновременно была и плакатом, и объявлением. Все без исключения театры города были там представлены. Для нас это было меньше всего вопросом престижа, главное – уменьшить чудовищные расходы на рекламу.

– У нас все готово, – начал я, – театр открывается 2 декабря.

При этом я сделал маленькую паузу, чтобы дать возможность представителю культуры произнести полагающиеся по такому случаю поздравления. В ответ послышалось лишь неодобрительное покашливание.

Все еще не теряя мужества, я продолжал:

– Я пришел по поводу сводной афиши…

– Ну, тут я должен развеять все ваши иллюзии: вашего театра это не касается.

Я был убит.

– Почему же нет?

Ответ хранителя очага культуры был ошеломляющим:

– Знаете, у нас здесь так много театров, и все они должны бороться за существование. Я не думаю, что остальные захотят увидеть на плакатах еще одного конкурента…

И на прощание добавил несколько приветливее:

– Видите ли, вы чересчур много берете на себя с вашим театром. Я не верю, что дела пойдут хорошо‑

Но меня не интересовали его прогнозы, я хотел увидеть название своего театра напечатанным на сводной афише.

Не оставалось ничего другого, как уличить управляющего по культуре в его темных замыслах. Я мгновенно обзвонил все ганноверские театры, поговорил где с директором, где с главным администратором.

– Как мне сказал господин управляющий по делам культуры, вы воспринимаете наш театр как конкурента, поэтому вы против, чтобы мы… Именно это я и хотел узнать… не против ли вы…

Что могли ответить директора крупных театров на подобные вопросы? Их ответы, как и ожидалось, были положительными.

– Ну разумеется, господин Киттнер… прошу вас… не могу представить, как это пришло ему в голову… Каждый новый театр – это всегда прекрасно… Успехов вам…

И эти пожелания были честными. Да и что должен был заявить шеф крупного театра: что он опасается конкуренции со стороны нашей сцены размером в семь квадратных метров? Обрадованный, я вновь поспешил в ратушу,

– Все в порядке. Коллеги, – я сделал ударение на этом слове, – коллеги интенданты ничего не имеют против.

Ну уж теперь‑то столоначальник, распоряжающийся сферой культуры, должен уступить, иначе он потеряет лицо. Но я плохо его знал: он явно считал, что с людьми вроде меня можно не церемониться. Он лишь холодно посмотрел мне в глаза.

– Тем не менее вас мы все равно не напечатаем. Вы ведь выступаете только с программами кабаре.

Я пытался привести аргументы: неважно, чьи произведения исполняются со сцены – Гёте или Киттнера, и вообще у меня будет еще вечер Брехта… Главное, что все критерии, требуемые законом, соблюдены: постоянный театр, определенный репертуар, постоянный коллектив, необходимый художественный уровень. Недавно один из популярных театров выступил с программой кабаре‑ревю, получил крупные субсидии и включен в репертуарную афишу. Я мог бы продолжать и дальше, но это было все равно что биться головой о стену. Осталось прибегнуть к последнему средству.

– Если вы, господин управляющий, используя вашу же формулировку, будете и дальше препятствовать конкуренции, то есть, будучи коммунальным служащим, бойкотировать один‑единственный театр, то я подам, жалобу. Это станет предметом разбирательства ведомства по картелям.

При этих словах высокий начальник потерял над собой контроль.

– Если вы это сделаете, мы запретим весь ваш репертуар.

Яснее не выразишься. Но это было уж чересчур откровенно, следовало сохранить хотя бы видимость демократичности. Высказывание сразу же стало известно в кругах деятелей культуры, все качали головами, и какой‑нибудь приятель наверняка сказал самоуверенному начальнику:

– Послушай, так нельзя. Этот Киттнер раззвонит об этом повсюду. Такие вещи не производят хорошего I впечатления.

Или что‑нибудь в этом роде.

Некоторое время спустя последовал звонок из ратуши.

– Советник по культуре принял решение включить ваш театр в сводную афишу.

И вслед за этим последовал главный сюрприз:

– Разумеется, за плату.

– А сколько это будет стоить?

– Ну, так, что‑нибудь между десятью и двадцатью тысячами марок в год, точно я сейчас сказать не могу.

Ясно, опять новый «ход конем»: отпугнуть нас. Названная гигантская сумма была нам не по карману. Хотя я и знал, что ни один из театров не платит за это из собственного кармана, но техническая и бухгалтерская подоплека рекламы, осуществляемой на средства налогоплательщиков, организована таким образом, что сопротивление было бы бесполезным. Другие действительно получали счет на оплату долевого участия в рекламе и одновременно с ним – чек на ту же сумму в виде субсидий, но мы‑то на них рассчитывать не могли.

– Хорошо, – ответил я, – включайте нас в общий план.

– Несмотря ни на что?

– Да, несмотря ни на что.

Я оплатил первый счет за декабрь – что‑то чуть больше 600 марок, – и к моменту открытия театрального сезона в «Репертуаре ганноверских театров» хотя и мелким шрифтом, но значился и Театр на Бульте. Одновременно я довел до сведения советника по культуре, что намерен добиваться такого же отношения к своему театру как и ко всем другим, и следующий счет оплачивать не намерен. Я дал понять, что маленький театр благодаря ведомству по культуре попадет в центр внимания: а уж я заблаговременно приглашу нужное число фоторепортеров для освещения этого знаменательного акта… После этого с ТАБом стали обращаться так же, как со всеми остальными театрами. По крайней мере в том, что касается репертуарных планов.

А вообще при подсчете годовых расходов на оплату сводной афиши на долю ТАБа (городские власти прислали точные бухгалтерские расчеты) пришлось около двух тысяч марок, во всяком случае, не «между десятью и двадцатью тысячами», как мне говорили, пытаясь запугать нас высокой суммой.

Вскоре после этого произошли персональные изменения в управленческом аппарате культуры, и отношения начали постепенно приближаться к нормальным. Спустя некоторое время комитет по делам культуры даже выделил ТАБу первую скромную субсидию. Р Соответствующее заявление я подал просто так, на всякий случай. На успех рассчитывать было нечего, так как от правого крыла тогдашних СДПГ/ СвДП, имевших большинство в ратуше, можно было ожидать чего угодно, только не финансовой поддержки.

Возможно, что правящую коалицию подтолкнуло к этому гуманному жесту яростное сопротивление со стороны фракции меньшинства из ХДС: надо же было показать свой социально‑либеральный профиль. К тому же мне известно совершенно точно, что ТАБ тем временем завоевал в ратуше на свою сторону нескольких сторонников.

A господа от ХДС долгое время не понимали, что играют роль добровольных помощников и регулярно затевали бучу в комитете по делам культуры, когда речь заходила о кабаре Киттнера. «Поддерживать этого человека – значит, вкладывать в его руку молоток, которым он разобьёт все наши окна». Говорили и о «гнезде на Бишофсхолердамм». Каком гнезде? Вначале размер субсидии был определен в 6 тысяч, затем её увеличили до десяти, и, наконец, она стала чуть‑чуть больше 20 тысяч марок в год. Если сравнивать это с дотациями, которые получают даже самые маленькие буржуазные театры, то получалась все равно лишь ничтожная часть обычно выделяемых сумм. Чересчур крошечная, если сравнить ее с затратами, дефицитом и наплывом публики, но вполне достаточная для того, чтобы мы не могли жаловаться: мол, ничего не получаем. Ради истины следует об этом упомянуть.

– Предположим, – сказал я как‑то одному весьма компетентному политику из сферы культуры, – я отказываюсь от ТАБа, его возьмет государственный театр и будет устраивать там примерно столько же представлений для такого же числа зрителей. Какая дотация ему для этого потребовалась бы?

После короткого размышления последовал откровенный ответ:

– Два миллиона ежегодно.

И затем пояснил:

– Но у них же 40‑часовая рабочая неделя.

Правильно, так и должно быть. Выкладываться по 91,5 часа в неделю – это привилегия деятеля культуры, который имеет свои убеждения.

С этой позиции и следует рассматривать все наши последующие конфликты с земельным правительством Нижней Саксонии из‑за финансовой поддержки. Это была борьба не только за улучшение условий труда, но также и за равноправное отношение к нам и к публике, которая не должна была платить дороже за входные билеты только потому, что люди хотели понять суть некоторых проблем и разобраться в них.

Вначале казалось, что земельное правительство смирилось с существованием нашего кабаре в Ганновере. Более того: когда незадолго до открытия наш театр (а все было продумано до мелочей!) вдруг оказался под угрозой из‑за препятствий, чинимых властями города, тогдашний министр от СДПГ Гролле предоставил в наше распоряжение 14 500 марок – сумму, мизерную для земельного бюджета, но для нас весьма ощутимую, которую мы были не в состоянии собрать сами.

Тут правые подняли бучу. Представители ХДС протестовали открыто и в кулуарах. Правительственный президент от ХДС, распоряжавшийся выплатами, отказывался выделить деньги. Выдача средств Киттнеру наталкивается на «непонимание в полицейских кругах», – сообщил он. Множились заявления для прессы, где содержались «за» и «против». Ежедневно по радио передавались различные точки зрения: можно было подумать, что речь идет о существовании земли Нижняя Саксония, если хотите – всей христианской Европы. Такое внимание прессы, на которое мы не напрашивались, в начальной фазе существования ТАБа могло нам повредить: отпугнуть от театра кое‑кого из почтенных граждан.

Но нельзя забывать и о другой стороне медали. В ответ на нападки со стороны ХДС министр по науке и культуре заявил, что он, само собой разумеется, не разделяет политических убеждений господина Киттнера, но упомянутый господин является‑де одним из выдающихся представителей германоязычного кабаре и нельзя же самом деле позориться перед всей западногерманской критикой. Такие высказывания, передаваемые вдобавок в деловом тоне дикторами новостей, не могли не подтолкнуть того или иного радиослушателя к решению составить обо всем собственное мнение, да еще и посмотреть на этого левого в ТАБе.

Попутно заметим: столь либерально мыслящие министры, само собой разумеется, составляют исключение.

Во всем остальном власти с самого начала уделяли ТАБу внимание особого рода. Вечером в день открытия, после окончания представления (программа называлась «Твое государство – знакомое чудовище» [23]), один из зрителей вернулся в театр и взволнованно сообщил: «Перед дверями стоит полиция».

И он был прав. Прямо перед театром, на самом видном месте стояла полицейская машина. Люди в униформе, не скрываясь, внимательно рассматривали каждого выходящего. Не было ли это выражением «непонимания в полицейских кругах»? Эта сцена в начальный период нашего существования повторялась почти ежевечерне.

Нетрудно себе представить воздействие подобных постов наблюдения на посетителей театра, выходящих после представления кто в радостном, а кто в задумчивом настроении, в зависимости от темперамента. Кое‑кто лишь после этого начинал осознавать, что его свободное времяпрепровождение, как ему казалось, вполне безобидное, в глазах властей выглядит угрозой для основ государства. Для других это было лишь подтверждением правильности всего, о чем говорилось со сцены.

Спецохрана осуществлялась лишь в первые годы наших выступлений и в 1977 году прекратилась. Было ли тут дело в нехватке персонала, постепенном угасании всеобщего полицейского возмущения или просто в осознании бессмысленности подобной траты сил, не берусь судить.

Точно так же и присутствие поклонников кабаре, интересующихся содержанием моих программ явно в служебных целях, мы могли наблюдать ежевечерне лишь в начальной стадии существования ТАБа. Сегодня такие господа, которые сразу обращают на себя внимание, появляются крайне редко, только во время закрытых представлений для членов профсоюзов, рабочих или студентов: в последнюю минуту они возникают у кассы, тщетно пытаясь заполучить удобное местечко. В глазах у них при этом такое просящее выражение, что хоть кино снимай.

И только единожды мы могли официально приветствовать в стенах ТАБа представителя земли Нижняя Саксония – это был тот самый министр Гролле, отказавшийся увязать выдачу дотаций с требованием политической лояльности. Да и то ему пришлось смотреть представление, сидя в последнем ряду на спешно принесенном приставном стульчике, поскольку он поздно объявил о своем желании посмотреть программу, а мест для особо почетных гостей мы тогда еще не держали, хотя бы в виду отсутствия на них чрезмерного спроса.

Посещая ТАБ, министр в этот день уже ничем не рисковал. После одной тайной закулисной сделки в парламенте всем, в том числе и ему самому, было к этому времени прекрасно известно, что часы правительства, куда он входил, сочтены. Неплохая идея для политика – провести свой последний вечер на посту министра в политическом кабаре. На следующий день новым главой земельного правительства стал доктор Эрнст Альбрехт, представитель ХДС, еще до этого снискавший себе известность как бескомпромиссный защитник интересов крупного капитала. Фирма «Бальзен» по выпечке печенья длительное время финансировала штаб советников еще не избранного, даже еще не выставлявшего своей кандидатуры Альбрехта, дабы «готовить его к выполнению задач на посту премьер‑министра». Общественности и по сей день неизвестно, кого из депутатов тогдашней коалиции СДПГ/ СвДП, обладавшей большинством голосов, господин Альбрехт должен благодарить за свою «коронацию», состоявшуюся путем тайного голосования.

ТАБ очень скоро почувствовал на себе последствия смены правительства. Несколько дней спустя один из чиновников министерства науки и культуры заявил мне: «Всё, теперь для вашего театра больше ничего нельзя будет сделать. Вообще‑то можно было бы помочь без шума и незаметно, но, если всплывет имя Киттнера, все потеряно. Тогда шлагбаум будет опущен окончательно».

В его голосе звучала безнадежность. Чиновник был членом ХДС, однако, несмотря на свою принадлежность к оппортунистической партии, позволял себе задумываться над тем, как поддержать искусство.

И действительно, после этого «Кружок друзей Театра на Бульте», общественный и независимый от ТАБа комитет, куда входили друзья и сторонники малых жанров искусства, еще один раз получил небольшую дотацию для организации гастролей иногородних артистов в помещении нашего театра. Имелось одно дискриминационное условие: из этих средств нельзя было израсходовать ни пфеннига на организацию других представлений, не говоря уже о программах Киттнера. Это означало конец всем субсидиям.

В 1979 году я для проформы еще раз направил прошение о дотации. И вот, вернувшись из Хельсинки с гастрольных выступлений, я обнаружил на письменном столе короткое письмо из министерства, присланное аккурат к 20‑летию моей деятельности кабаретиста. В четырех строках мне сообщалось: «На Ваше письмо от 15‑6. с. г. с сожалением должен Вам сообщить, что театр на Бульте впредь лишается финансовой поддержки». Отказ был подписан каким‑то чиновником, ведающим не то библиотечным фондом, не то охраной памятников. Только позднее я узнал: никто из ответственных лиц не захотел подписывать его. Грубое, даже меркам ХДС, решение – и, как я позднее выяснил, противозаконное (до этого случая для меня в подобных ситуациях держали наготове хотя бы отговорки) – указывало на то, что причины здесь были серьезнее, чем это казалось на первый взгляд.

Я собрал доверительную информацию и выяснил, что решение было принято не в министерстве по делам искусств во главе с доктором Эдуардом Пестелем, а – через головы ответственных чиновников – на заседании кабинета министров под председательством Эрнста Альбрехта. Случай беспрецедентный, ибо обычно не глава правительства выносит решение по выделению суммы! в 10 тысяч марок. Но если предположить, что Альбрехт, принимая такое решение, руководствовался чувством личной мести и сделал соучастниками своих министров, то тогда все становилось на свои места.

Дело в том, что за некоторое время до получения упомянутого лаконичного письма я выпустил свою программу «Прислушиваясь к народу». В ней я широко использовал одну скандальную цитату нынешнего главы земельного правительства. В 1976 году Альбрехт выпустил философский труд под заголовком «Государство – идея и действительность», в котором наряду с другими невероятными тезисами высказал убеждение, что при известных обстоятельствах «морально оправданно добывать информацию с помощью пыток, если это остается единственной возможностью предотвратить анонимное преступление».

И вот я написал сценку на 50 минут «Как создается закон», посвященную этому опасному бреду, она и легла в основу новой программы. Этот номер был выпущен в виде отдельной пластинки и включен в книгу. Пластинка пошла так бойко, что издательство подготовило специальный выпуск; конверт был украшен острыми карикатурами Гвидо Цингерля, изображавшими пытки. За использование цитаты Альбрехта я попросил позднее издательство «Плене» перевести гонорар премьер‑министру. Что и было сделано: ему был выслан чек на сумму 12,5 марки, по которому государственный деятель и философ действительно получил свои деньги 27 ноября 1979 года. Само собой, эта новость обошла все газеты страны. В государственной канцелярии по этому поводу» должно быть, был приличный скандал.

Однако к тому времени достиг своего апогея другой скандал вокруг ТАБа, связанный с получением письма из четырех строк. Короткое послание было не просто отказом на прошение. Безо всякого основания оспаривалось право ТАБа на получение финансовой поддержки.

Пресса единодушно усмотрела в этом попытку заткнуть рот неудобному артисту. «Удушение Киттнера» – таков был самый примечательный заголовок в газете «Ганноверше нойе прессе».

В действительности отказ в выдаче даже таких мизерных дотаций был серьезной угрозой нашему театру. Если бы на помощь не поспешили коллеги – такие, как Франц‑Йозеф Дегенхардт, Хеннинг Венске, Лин Ялдати, Эльза Шеер и ансамбль берлинского коллектива «Дистель», – в знак солидарности приславшие гонорары за свои концерты и выступившие у нас на сцене безвозмездно, мы были бы вынуждены отменить гастроли в ТАБе.

Попытка дисциплинарного воздействия со стороны Альбрехта неожиданно вызвала широкую волну солидарности. Для участия в спонтанно возникшем митинге протеста в нашем маленьком театре и на прилегающей улице собралось более тысячи человек. На нем бесплатно выступили ганноверский ансамбль песен молодежной организации «Соколы», песенный коллектив «Хайно и мойзе» и «Театрверкштатт». Поступили пожертвования от мелких бизнесменов на организацию ярмарки солидарности. Деньги присылали и совершенно посторонние люди. Один из таксистов выключил счетчик, когда услышал, что пассажир едет в ТАБ. «Лучше пожертвуйте эти деньги театру!» Именно теперь выяснилось, скольких друзей и поклонников успел завоевать ТАБ. Около тысячи граждан подписали письмо протеста министру с требованием расследовать подоплеку происшедшего. Протестовали профсоюзные организаций, представители рабочих, партии СДПГ, ГКП и СвДП. Свое возмущение выразили студенческие комитеты, театры, университеты культуры и союз писателей. Протестовали коллеги по искусству, рабочие и профессора, чиновники и даже один майор бундесвера.

«Социалистическая немецкая рабочая молодежь», «Молодые демократы», «Молодые социалисты», «Профсоюзная молодежь», «Соколы» и «Друзья природы» – всё это была публика ТАБа. Протестовали сотрудники одного банка и одного универмага. Персонал авторемонтной мастерской, от ученика до мастера, заявил министру, что его вердикт они считают возмутительным, «потому что и мы, ремонтники, охотно посещаем кабаре Киттнера».

Протест вышел за рамки региональных границ: Объединение немецких профсоюзов (округ Ашендорф‑Хюмлинг) направило столь же резкие петиции, как и окружная организация СДПГ Южной Швабии или ГКП из Гёттингена. Члены профсоюза «ИГ металл» из Ройтлингена послали протест «от имени 22 тысяч рабочих» и собрали 1000 марок для ТАБа. Приятное это чувство – сознавать, что именно рабочие проявляют солидарность с деятелями искусства. Это придает дополнительные силы. Поступили протесты из Швейцарии и Финляндии.

Министр Пестель не ответил ни на одно письмо. И только краткая резолюция на документах показывает, что протесты небесполезны. Референт в министерстве науки и культуры, ответственный за эти вопросы, повторно принес мое прошение министру, сделав такое примечание на полях: «Протесты и критика со стороны общественности в связи с отказом выделить средства согласно указанию кабинета министров (!) несоразмерны ни в коей мере сумме дотации в 10 тысяч марок». Иными словами: столько политических неприятностей из‑за каких‑то 10 тысяч марок! И далее: «Так как следует ожидать, что очередной отказ может снова оживить еще не затихнувшую волну протеста 1979 года, просьба решить вопрос».

Министр сделал пометку в деле: «Доложить кабинету, министров! Кое с чем можно согласиться». Он выполнил свое намерение и доложил: 10 тысяч марок из бюджетных средств – «относительно небольшая по сумме» дотация – могут «способствовать тому, что возникшее возмущение общественности снова утихнет».

Однако министр (согласно земельной конституции, он – единственное лицо, отвечающее за дотации) в своих расчетах не учел упрямства своего шефа. Запись, сделанная в ходе заседания кабинета министров, на котором обсуждался вопрос о ТАБе, гласит: «Основываясь на обсуждении во время заседания 22 мая 1979 года (пункт XIV/6) и 25 сентября 1979 года (пункт XX), кабинет оставляет в силе решение, согласно которому в этом году не будут выделены средства для Театра на Бульте». Позднее это интересное событие в жизни земельного правительства превратится в камень преткновения для юристов.

Держался министр вызывающе. Прекрасно зная экономическое положение нашего небольшого театра, он считал необходимым предоставить общественности ироническое «обоснование» принятого решения. Его представитель по связям с прессой заявил радиостанции НДР: Киттнер‑де пользуется «крупным успехом во время своих международных гастролей», и билеты в его театр «всегда распроданы».

Подобным же образом министерство аргументировало свою позицию, и отвечая на вопрос мюнхенской газеты «Абендцайтунг»: мол, театр Киттнера пользуется такой популярностью…

Денежный штраф за достижения в области искусства? Насколько вызывающе вели себя господа из ХДС перед лицом критики, ощутила на себе социал‑демократическая земельная оппозиция, когда их депутат Райнер Зилькенбоймер внес срочный запрос в парламент и вызвал этим сорокаминутные парламентские дебаты по поводу скандала с ТАБом.

Министр Пестель на вопрос, почему прекращены субсидии Театру на Бульте, ответил так: «Мы создаем благоприятные условия для деятелей искусства, и какой‑то один раз обошли Киттнера» (веселье и аплодисменты среди фракции ХДС).

Я получил право присутствовать на этом заседании ландтага, находясь на трибуне для зрителей в окружении нескольких крепких, внешне неприметных личностей. О содержании и атмосфере, царившей во время обсуждения вопроса о ТАБе, лучше, чем я, передадут выдержки из 16‑страничного протокола.

Представитель СДПГ Песдичек: «Господин министр, я вас спрашиваю, каким деятелям искусства, кабаре или близким к нему видам искусства было отказано в дотациях в 1979 году на основе столь восхваляемых вами принципов? Или господин Киттнер является единственным?…»

Доктор Пестель: «В 1978 году господин Киттнер был единственным политическим кабаретистом, получавшим дотацию. В 1979 году от также был единственным, кто её получил».

С одной стороны, чистое издевательство: виноват я, что ли, если во всей Нижней Саксонии нет больше ни одного политического кабаретиста? С другой стороны, это неправда: в 1978 году я не получил ни пфеннига. Когда зашла речь о протесте советника по культуре города Ганновера профессора Карла‑Эрнста Бунгенштаба по поводу дисциплинарных мер, принятых против ТАБа, Пестель ответил (сохраняя выдержку, присущую государственным деятелям): «Разумеется, этот протест я также приобщил к делу».

Это самодовольство в сочетании с цинизмом стали еще более отвратительными, когда в ходе дебатов кое‑что вышло наружу: оказывается, земельный комитет, распределяющий дотации, принял однозначное решение субсидировать ТАБ, а правительство это решение попросту проигнорировало. Депутат от СДПГ Казимир сразу же ухватился за этот факт.

«…Правильно ли я вас понял, что вы отказали в дотации, которую одобрил парламент, принявший бюджет на 1979 год? Если это так, то я должен заявить, что такие методы мы должны осудить самым решительным образом. Что же получается: сначала принимается бюджет, а затем исполнительная власть отказывается реализовывать решение парламента» (аплодисменты в рядах СДПГ).

Пестель отнесся к этому спокойно. «…Разумеется, комитет должен проводить обсуждения, мы их учитываем, после чего принимаем свои решения. Но в ваших рекомендациях мы не нуждаемся».

(Пеннигсдорф, депутат от СДПГ: «Господин президент, может, нам разойтись по домам?»)

Это к вопросу о парламентаризме, об отношениях между правительством и парламентом.

Так как Пестель признался перед ландтагом, что не видел ни одной программы Киттнера, то бременский маклер доктор Клаус Хюботтер, один из основателей журнала «Конкрет», приобрел абонемент в ТАБ и передал его в распоряжение господина министра, указав, что «им может воспользоваться и господин Альбрехт, но ни в коем случае не ведомство по охране конституции»! На наш деликатный запрос, собирается ли министр воспользоваться оплаченным местом в театре («было бы жаль, если бы оно пропадало при огромном спросе»)! Пестель попросил передать, что нет, не собир

Поиск по сайту: