С другой стороны, предвестником перехода мира к хаосу выступает хаос бессмысленно множащихся вещей, которые в своем столь же бессмысленном и стремительном движении захватывают, уносят, размельчают человека. Цельный прежде мир дробится, разрушается, погибает, и в истоке его гибели стоят вещи. В романе Ремизова «Плачужная канава»12, писавшемся в 1914—1918 гг. (и носящем, по его признанию, автобиографические черты), линия вещей является самостоятельной и сюжетообразующей. Путь героя — реальный и метафорический — пронизан вещами, от которых исходит опасность. Вещи соревнуются друг с другом, чтобы уловить человека. Антон Петрович Будылин не замечает новой вещи — плюшевого желтого медвежонка, выставленного в витрине на углу Суворовского проспекта и Заячьего переулка («медвежонок хапал пастью и махал глазами»)— потому что его увлекают «вещи Невского»:
«Весь его пеший долгий путь с Невского разнообразные вещи — весь Невский — проходили через его душу — с магазинами и пешеходами, с Невским ветром, трамваями, автомобилями и извозчиками. И без всякого видимого толку — рыбаковские модные жилеты с соловьевскими сигами, филипповский крендель с пестрыми сытинскими книгами, белая магическая палочка городового с булевскими, здобновскими и жуковскими фотографическими карточками, кавалергардская каска с сумаковским творогом, ждановские процентные бумаги с японскими веерами, синие и малиновые шары староневской аптеки с линденовскими часами и золотыми иконами. [...] И как ни верти глазами [ср. механический медвежонок «махал глазами»], вещи полной Невой наплывали, закручивались бессмысленно и без порядка — и сновала одна муть, как Фонтанка, смесь — апельсиновые корки и огрызки. [...] Антон Петрович [шел] [...] весь отдаваясь на волю цепляющимся вещам и невскому ветру. [...] Его разорвало бы и перемешало бы, разнеся по кусочкам, в общей смеси с невскими вещами — с банновской сигарой, механической обувью, тележкинской ветчиной — кому что...» (с. 52—53).
12 Ремизов А. Плачужная канава//Новый журнал. 1957. №№ 48, 51; 1959. № 56. Все цитаты даются по № 48.
Этот бессмысленный хаос вещей, почти с избыточной подробностью перечисляемых Ремизовым, вещей, которые соперничают друг с другом и поглощают человека, так что он, разнесенный по кусочкам, сам превращается в вещь, этот хаос является знамением будущей гибели. Одушевленность вещей предстает своей угрожающей стороной: если «собственная мысль, собственное желание» могут стать «вещью и необыкновенной и никак не ожиданной» (появление у героя «измышленного» браунинга: «не фарфоровая собачонка, вовсе не собачонка лежала у него в кармане, а самый подлинный, как игрушка, блестящий, холодный браунинг», с. 59—60), то отсюда естествен переход к тому, что «мысль и дело — одно: от мысли станется, а кто сделал — неважно». Тревожность, таящаяся в неустойчивости <революционного> мира, передана через активность вытесняющих человека и «забирающих власть» вещей, вырвавшихся из-под контроля. Вещи берут верх своим нерасчлененным, «безудержным» множеством, в котором они теряют индивидуальность, превращаясь через нечто в ничто. Возможно, это превращение происходит благодаря опасному свойству, таящемуся в вещи13 и позже определенному Ремизовым как огонь вещей: так названа одна из его последних прижизненных книг14, со следующим разъяснением названия: «Вещи жгут и в своем огне распадаются, погасая в пепел».
13 См.: «...Я много думал. Вы правы: вещи-люди и люди-вещи могут задушить человека. Или сделать из человека деревяшку...» (Кодрянская Н. Указ. соч. С. 268), ср. в связи с этим постоянное ремизовское «человек человеку бревно».
14 Ремизов А. Огонь вещей. Париж, 1954 (репринт — Париж, 1977).
Это motto, в свою очередь, раскрывается в связи с темой Плюшкина, персонажа, который получил у Ремизова совершенно особое толкование и особое значение и к которому он обращался не раз, ср. в письмах к Кодрянской: «...Рисую Плюшкина (у Гоголя мертво), „затурканность вещами", так только могу понять. Но как это произошло, еще не соображу: задавили вещи и сами распались в пыль, жало вещей. [...] Плюшкин вовсе не скупой, он деятельный, как паук, и этот паук оплел паутиной
маятник, часы остановились и вещи, собранные хозяином, задавили его, распылясь. И какая ерунда, когда в училище нам задавали сочинение: „Плюшкин и Скупой рыцарь»15. Образ паука, вообще особо отмеченный для Ремизова и у Ремизова (о чем см. специально в другом месте) отсылает не только к «бане с пауками по углам» и подполью Достоевского. Паук помещен в центр мироздания: «И что, ведь оказывается, что какому-то там пауку — этой концентрации первострастей и сил всяких желаний, сока и круговорота жизни — чтобы развесить и заплести свою паутину в «светло-голубом» доме и наслаждаться жертвой, понадобился Эвклид [...] пауки — эти демиурги, распоряжающиеся судьбами мира...»16.
15 Кодрянская Н. Указ. соч. С. 245—246.
16 Ремизов А. Встречи. С. 107.
Эта демиургическая деятельность в «Огне вещей» («хозяева — другая гоголевская тройка: Коробочка — Плюшкин — Собакевич строят жизнь», с. 38), направленная у Плюшкина на собирание вещей, на оплетание их паутиной, и приводит к их самовозгоранию и уничтожению. Ср.: «Степан паук. Паутина, берлога, гнездо. Однажды паук приладил к маятнику паутину и часы остановились. И вещи—вещи растут по часам—стали разрушаться. И не потому, что умерла говорливая жена и убежала дочь с штабс-ротмистром, для хозяина семья вещи, а семья за вещами. Наступил конечный срок росту вещам, почему? А стало быть, час наступил и началось распадение в пыль. Вещи сгорели. Хозяин на пожарище. Собирает обгорелое, и с тем же самым задором, как пауком бегал по своей паутине, сгорая. Тут в расточительности распада слово скупой не подходит. После кончается всякое хозяйство: п о- жар возникает из самой природы вещей (разрядка наша.— Т. Ц.), поджигателей нет и не будет [...] Вещи сгорели и в чаду их живая сила, ну и пусть пропадает с обгорелым хозяином. Плюшкин—венец человеческого хозяйства. Ни его дом с пробитыми глазами, ни комнаты в горелом, а подъезд, где бревна — мостовая подымается клавишами, и сад — джунгли: ни человека, ни вещей. Коробочка—Плюшкин—Собакевич—эта хозяйственная Гоголевская тройка, соблазнительная по своей паучьей прыти, но и грозная: она мчится в пропасть» (там же). Ср. к этому в «Учителе музыки»: «...буду рассказывать что-нибудь из своего тла. Вы понимаете, что значит „тло" — „сгореть до тла"?—„Тло"—пол, дно, ис- подь...» (с. 180); к этому же приведенная в книге Кодрянской дневниковая запись от 20/VI 1957: «Я весь в огне, этот огонь застилает мне зрение и вообще беспокоит. Этим объясняется мое удушье. Меня не заколотили, а я сам сгорел» (с. 321).
Плюшкин Ремизова перекликается с Плюшкиным Осоргина (в рассказе «По поводу белой коробочки» еще одна апология вещей и, конечно, с каталогом17: «Плюшкин напрасно Гоголем изображен в таком неприглядном виде. Имея достаточно оснований не любить людей [...] неистраченную любовь он перенес на вещи [...] Он был по природе скопидомом, и в это слово следует вдуматься: оно по корню своему имеет смысл положительный. И Плюшкин был виноват лишь в том, что пришла старость и пришло одиночество, и он перестал отряхивать пыль с накопленных вещей и вещичек и уже не берег вещей, а губил их...»18.
17 Осоргин М. Вольный каменщик. М., 1992. С. 217—218: «...жадность человека к вещам, во мне развитая до болезненности, так что я утопаю в бумажках, мундштуках, ножичках, пепельницах, скрепках для бумаги, острых и тупых карандашах, зажигалках, футлярах, гребешках, штемпелях, зубочистках, стаканчиках, календарях, одних разрезательных ножей шесть или семь штук, пять резинок, хотя ничего не стираю, губка для марок, всегда сухая, очки для дали, очки для близи, для чтенья, для разговора, лупа большая и три маленьких, оставшаяся от фонарика лампочка, пипетка для бензина, складной метр, белый клей, точилки, ключики, от чего-то отпавшие и еще не приклеенные кусочки, ножницы газетные, да ножницы малые прямые, да кривые для ногтей и на случай заусеницы, да цветной детский кубарик с цифрами, три пинцета, и уж не говорю про чернильницы, про коробочки с неизвестными мелочами [...] и тут кстати [...] находишь бритвенный’ ножичек [...] еще способный на много полезных дел, не знаю, каких именно, но чувствую, как это чувствовали изобретатели применения к делу предметов, утративших силу первоначального назначения...» — отсюда прямой путь к оде Олейникова «Хвала изобретателям».
18 Осоргин М. Указ. соч. С. 221.
Двойственность вещей, их путь в «обратном направлении» — от неуловимости (нечто) к осязаемости — можно усмотреть и в следующем пассаже «Огня вещей»: «Есть вещи, друг Горацио... скажу по-русски: „в натуре находится много вещей, неизъяснимых даже для обширного ума "». «„Чего уж невозможно сделать, того никак невозможно сделать" [...] А я разрушу эту истину: мертвые — мечта — осязательно войдут в круг моей жизни, полной жизни, не какой-нибудь мухи, которую легко задушить пальцем, а человека» (пишется от имени Чичикова; с. 52—53).
Игра с вещью приводит к тому, что в класс вещей включается то, что к ним заведомо не относится. Выше уже говорилось, что у Ремизова (особенно позднего) выделяются две семантические единицы, или две темы: сны и вещи; при ближайшем рассмотрении они оказываются тесно связаны, переплетены друг с другом, находятся в отношении, если можно так сказать, метаморфозы. Не случайно «Огонь вещей» имеет подзаголовок «Сны и предсонье»; книга посвящена русской литературе XIX века, причем основным критерием сопоставления является сон (сны у Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Тургенева, Толстого и Достоевского). Тема вещей, находящая формульное выражение в связи с Плюшкиным, таинственным образом вызывает тему снов. Таинственность эта, как кажется, проявляется в аналогии между неосязаемостью вещи, обращаемой в пепел, и такой же неосязаемостью, неуловимостью сна: и вещь, и сон объединяются над-смыс- лом нечто.
Но усматривается и обратный переход: сон из нечто превращается в вещь. У Ремизова с этим можно сопоставить его собирание снов, его коллекционирование/каталогизирование: он ежедневно записывал сны, он их рисовал, поскольку слово как таковое казалось ему недостаточно адекватным для передачи сна, словом, он их «материализовал»19. Прием каталогизации, столь часто и изобретательно применяемый Ремизовым, связан прежде всего с вещью и сном, обе эти темы оказываются переплетенными друг с другом, перетекающими друг в друга. Не касаясь индивидуальной ремизовской поэтики и его мира, решимся предположить, что этот прием или эту направленность задают некоторые общие параметры, среди них: концепт вещи с его историческим и семиотическим прошлым, диктующим жанр каталога, энантиосемия как ведущий признак лингвистического портрета и, наконец, катастрофичность рубежной ситуации — переход к хаосу.
Аналогии и параллели, ту же семиотическую четкость мы видим в прозе Вагинова, где тема выморочности вещей проходит через все четыре основных романа по нарастающей, чтобы в последнем, «Гарпагониане»20, получить уже абсолютное значение.
19 См. об этом в работе автора: О ремизовской гипнологии и гипнографии//Се- ребряный век в России. Избранные страницы (в печ.).
20 Вагинов К. Гарпагониана//Конст. Вагинов. Козлиная песнь. Романы. М., 1991.
Герой «Гарпагонианы», называющий себя систематизатором, является обладателем следующего собрания вещей:
«В шкапу хранились бумажки исписанные и неисписанные, фигурные бутылки из-под вина, высохшие лекарства с двуглавыми орлами, сухие листья, засушенные цветы, жуки, покрытые паучками, бабочки, пожираемые молью, свадебные билеты, детские, дамские, мужские визитные карточки с коронами и без них, кусочки хлеба с гвоздем, папиросы с веревкой, наподобие рога торчащей из табаку, булки с тараканом, образцы империалистического и революционного печенья, образцы буржуазных и пролетарских обоев, огрызки государственных и концессионных карандашей, открытки, воспроизводящие известные всему миру картины, использованные и неиспользованные перья, гравюры, литографии, печать Иоанна Кронштадтского, набор клизм, поддельные и настоящие камни (конечно, настоящих было крайне мало), пригласительные билеты на комсомольские и антирелигиозные вечера, на чашку чая по случаю прибытия делегации, на доклады о международном положении, пачки трамвайных лозунгов, первомайских плакатов, одно амортизированное переходящее знамя, даже орден черепахи за рабские темпы ликвидации неграмотности был здесь» (с. 372—373).
Это классический каталог как художественный прием, а цель и смысл собирания хозяин формулирует следующим образом: «Для меня,— сказал он,— старый хлам не живет, я его только систематизирую, для меня вещи не имеют никакого наполнения, я занят только систематизацией. Вам не удастся меня смутить» (с. 456)21. Вещный мир предстает обессмысленным, ср. еще у Вагинова игру со словом предмет (синоним вещи) в «Бамбочаде»: «Автор, быть может, просто обладает увеличительным стеклом, не охватывающим всего предмета. Быть может, оттого его книга и может показаться собранием курьезов, но есть предметы, которых вообще не заметишь невооруженным глазом, напр., бактерии...»22. Выморочность вещей, незаполненность их содержанием, «фиктивность», в «Гарпагониане» вызывает к жизни тему коллекционирования сновидений (линия Анфертьев — Локонов, «торговец сновидениями и покупатель»). Эта тема, с одной стороны, отсылает к известному клише продажи неосязаемого — снов, тени и т. п., а с другой стороны, возвращает к тому же парадоксу ма- териальности-нематериальности, который заключен в концепте вещи, и который заставляет нас думать, реально ли то, что мы держим в руках, и действительно ли нереален сон, который мы можем спугнуть неосторожным движением при пробуждении (ср. у Ремизова в «Мерлоге»: «всякое движение вслед за пробуждением сдвигает и путает сонную сетку»23, у Вагинова в «Гарпагониане»: «ему уже не удастся [...] поймать быстро исчезающее, если на него вовремя не обратить внимания, сновидение», с. 380).
21 Ср. с героем «Плачужной канавы»: «Всякие грамоты, реестры, письма и записи он тщательно переписывал, подклеивал и распределял по папкам — это занятие затягивающее и засасывающее, как карты» (с. 88).
22 Вагинов К. Бамбочада//Конст. Вагинов. Козлиная песнь. Труды и дни Свистонова. Бамбочада. М., 1989. С. 475.
23 А. М. Ремизов. Неизданный «Мерлог». Публикация Антонеллы д'Амелиа//Ми- нувшее. Исторический альманах. Вып. 3. Париж, 1987. С. 229.
8—1091
Собрание снов, коллекция снов, пародийный прейскурант снов24 подчеркнуто отмечены переплетением сна и вещи, ср.: «Я торгую сновидениями, я торгую конфетными бумажками, уличными песнями, воровским жаргоном, я всем торгую, что не имеет веса и как будто не имеет никакой ценности в современности...» (с. 417) и особенно (в связи с ролью вещи как индекса истории и культуры, см. выше): «Ведь если б до нас дошли сны времен французской революции, [...] сны времен Директории и времен Парижской коммуны, какой бы это был ценный вклад в бытовую историю революции» (с. 396).
Тема вещи у Вагинова, настолько эффектная для иллюстрации концепта вещи, что в каком-то смысле она даже кажется избыточной, разумеется, заслуживает специального анализа. Здесь же мы ограничимся лишь указанием на ее значимость в аспекте Петербургского текста (Я. текст), как текста особого рода, диктующего собственную систему знаков и смыслов. В. Н. Топоров, введший этот термин и предложивший основные параметры, характеризующие П. текст, предлагает выделить тему вещей в ее особом петербургском преломлении: «весь мир вещей, создающий второй, внутренний, так сказать, „культурный" хаос, который изнутри подкарауливает человека и ложится на его душу дополнительным бременем. Эти вещи приближают человека к ситуации абсурда.
ПРЕЙСКУРАНТ
№№
Наименование
Цена
п/п
руб.
коп.
1.
Загробное существование, сон няни из богатого семейства
2.
3.
Пятилетка, сон престарелой купчихи
Девушка и вежливое отношение к ней медведей, сон библио
течной работницы
—
4.
5.
Чума, сон юристки в 1921 году
Сон гимназистки. Она должна выбрать девочку, с которой ей
сидеть на парте. Гимназистка в затруднении. Вдруг все уче
6.
ницы превращаются в пирожные. Выбор становится легким
Сон о том, как одна дама встретила на лестнице фигуру с архитектурным лицом, которая всем раздавала судьбу, и о том, как дама подошла к этой фигуре, но та судьбы ей не дала,— не хва
особо
рекомендуется
7.
тило
Страшный сон девушки о том, как она кого-то расстреливает, и о том, что состояние у тех, кого она расстреливает, было жуткое, они хотели оттянуть момент смерти, один из них стал искать носовой платок
См.: Вагинов К. Гарпагониана//Козлиная песнь... С. 436—437.
В П. тексте они начинают играть особую, ни с чем не сравнимую роль. Они выходят из первоначальных своих границ в пределах художественного текста, обнаруживают тенденции к гипертрофии, навязчивому повторению и чрезмерной детализации, в результате чего теряют свою разумную определенность, сужают возможность быть понятыми и использованными человеком и, следовательно, также способствуют возрастанию энтропии [...] В конце П. текста — бессмысленное, выморочное вещеведение героев Вагинова и „неудавшееся домашнее бессмертие" („милый Египет вещей"), хотя и согретое душевностью и памятью, в манделыптамовскои прозе» .
Действительно, в П. тексте семантика (и поэтика) вещи в том плане, в каком это рассматривалось здесь, отражена, пожалуй, в наиболее четкой и отлитой форме: в определенном смысле П. текст может служить образцом или точкой отсчета при анализе концепта вещи. Это, в свою очередь, приводит к мысли о том, что и другие тексты (сгруппированные по хронологическому и/или пространственному или по каким-либо другим принципам,— Московский текст явно на очереди) могут изучаться и сопоставляться sub specie вещного кода. Такой подход, конечно, вытекает прежде всего из роли вещи как индекса истории и культуры. Однако более сильной характеристикой вещи являются ее, если можно так сказать, «нематериальные свойства»: то, что она может привязывать к себе человека, вступать с ним в отношения равноправные, но заключающие в себе зерно соперничества. Эта дружба / борьба тем более опасна, что вещи жгут, и сгорая сами, увлекают за собой человека. И, может быть, то нечто —> ничто, которое с такой настойчивостью выступает в семиотике вещи как единицы мифопоэтического словаря, является еще одним memento человеку: его отношения с миром строятся на и н о й основе — на очищении вещи от ее материальности и на проникновении в душу вещей.
25 Топоров В. Н. Петербург и петербургский текст русской литературы//Семиотика города и городской культуры. Петербург. Труды по знаковым системам. XVIII. Тарту, 1984. С. 28.