Помощничек
Главная | Обратная связь


Археология
Архитектура
Астрономия
Аудит
Биология
Ботаника
Бухгалтерский учёт
Войное дело
Генетика
География
Геология
Дизайн
Искусство
История
Кино
Кулинария
Культура
Литература
Математика
Медицина
Металлургия
Мифология
Музыка
Психология
Религия
Спорт
Строительство
Техника
Транспорт
Туризм
Усадьба
Физика
Фотография
Химия
Экология
Электричество
Электроника
Энергетика

Ремизов А. Встречи. Петербургский буерак. Париж, 1981. С. 9.



11 Кодрянская Н. Указ. соч. С. 329.

 

С другой стороны, предвестником перехода мира к хаосу выступает хаос бессмысленно множащихся вещей, которые в своем столь же бессмысленном и стремительном движении захватывают, уносят, размельчают человека. Цельный прежде мир дробится, разрушается, погибает, и в истоке его гибели стоят вещи. В романе Ремизова «Плачужная канава»12, писав­шемся в 1914—1918 гг. (и носящем, по его признанию, авто­биографические черты), линия вещей является самостоя­тельной и сюжетообразующей. Путь героя — реальный и ме­тафорический — пронизан вещами, от которых исходит опас­ность. Вещи соревнуются друг с другом, чтобы уловить человека. Антон Петрович Будылин не замечает новой вещи — плюшевого желтого медвежонка, выставленного в витрине на углу Суворовского проспекта и Заячьего переулка («медве­жонок хапал пастью и махал глазами»)— потому что его ув­лекают «вещи Невского»:

«Весь его пеший долгий путь с Нев­ского разнообразные вещи — весь Невский — проходили че­рез его душу — с магазинами и пешеходами, с Невским вет­ром, трамваями, автомобилями и извозчиками. И без всякого видимого толку — рыбаковские модные жилеты с соловьевскими сигами, филипповский крендель с пестрыми сытин­скими книгами, белая магическая палочка городового с булев­скими, здобновскими и жуковскими фотографическими кар­точками, кавалергардская каска с сумаковским творогом, ждановские процентные бумаги с японскими веерами, синие и малиновые шары староневской аптеки с линденовскими ча­сами и золотыми иконами. [...] И как ни верти глазами [ср. ме­ханический медвежонок «махал глазами»], вещи полной Не­вой наплывали, закручивались бессмысленно и без порядка — и сновала одна муть, как Фонтанка, смесь — апельсиновые корки и огрызки. [...] Антон Петрович [шел] [...] весь отдаваясь на волю цепляющимся вещам и невскому ветру. [...] Его разор­вало бы и перемешало бы, разнеся по кусочкам, в общей смеси с невскими вещами — с банновской сигарой, механической обувью, тележкинской ветчиной — кому что...» (с. 52—53).

12 Ремизов А. Плачужная канава//Новый журнал. 1957. №№ 48, 51; 1959. № 56. Все цитаты даются по № 48.

 

Этот бессмысленный хаос вещей, почти с избыточной под­робностью перечисляемых Ремизовым, вещей, которые сопер­ничают друг с другом и поглощают человека, так что он, раз­несенный по кусочкам, сам превращается в вещь, этот хаос является знамением будущей гибели. Одушевленность вещей предстает своей угрожающей стороной: если «собственная мысль, собственное желание» могут стать «вещью и необык­новенной и никак не ожиданной» (появление у героя «измышленного» браунинга: «не фарфоровая собачонка, вовсе не со­бачонка лежала у него в кармане, а самый подлинный, как иг­рушка, блестящий, холодный браунинг», с. 59—60), то отсюда естествен переход к тому, что «мысль и дело — одно: от мыс­ли станется, а кто сделал — неважно». Тревожность, таящая­ся в неустойчивости <революционного> мира, передана через активность вытес­няющих человека и «забирающих власть» вещей, вырвавших­ся из-под контроля. Вещи берут верх своим нерасчлененным, «безудержным» множеством, в котором они теряют индивидуальность, превращаясь через нечто в ничто. Возможно, это превращение происходит благодаря опасному свойству, таящемуся в вещи13 и позже определенному Ремизовым как огонь вещей: так названа одна из его последних прижизнен­ных книг14, со следующим разъяснением названия: «Вещи жгут и в своем огне распадаются, погасая в пепел».

13 См.: «...Я много думал. Вы правы: вещи-люди и люди-вещи могут задушить человека. Или сделать из человека деревяшку...» (Кодрянская Н. Указ. соч. С. 268), ср. в связи с этим постоянное ремизовское «человек человеку бревно».

14 Ремизов А. Огонь вещей. Париж, 1954 (репринт — Париж, 1977).

 

Это motto, в свою очередь, раскрывается в связи с темой Плюшкина, пер­сонажа, который получил у Ремизова совершенно особое толкование и особое значение и к которому он обращался не раз, ср. в письмах к Кодрянской: «...Рисую Плюшкина (у Го­голя мертво), „затурканность вещами", так только могу по­нять. Но как это произошло, еще не соображу: задавили вещи и сами распались в пыль, жало вещей. [...] Плюшкин вовсе не скупой, он деятельный, как паук, и этот паук оплел паутиной

маятник, часы остановились и вещи, собранные хозяином, за­давили его, распылясь. И какая ерунда, когда в училище нам задавали сочинение: „Плюшкин и Скупой рыцарь»15. Образ паука, вообще особо отмеченный для Ремизова и у Ремизова (о чем см. специально в другом месте) отсылает не только к «бане с пауками по углам» и подполью Достоевского. Паук помещен в центр мироздания: «И что, ведь оказывается, что какому-то там пауку — этой концентрации первострастей и сил всяких желаний, сока и круговорота жизни — чтобы раз­весить и заплести свою паутину в «светло-голубом» доме и наслаждаться жертвой, понадобился Эвклид [...] пауки — эти демиурги, распоряжающиеся судьбами мира...»16.

15 Кодрянская Н. Указ. соч. С. 245—246.

16 Ремизов А. Встречи. С. 107.

 

Эта демиургическая деятельность в «Огне вещей» («хо­зяева — другая гоголевская тройка: Коробочка — Плюшкин — Собакевич строят жизнь», с. 38), направленная у Плюшкина на собирание вещей, на оплетание их паутиной, и приводит к их самовозгоранию и уничтожению. Ср.: «Степан паук. Паутина, берлога, гнездо. Однажды паук приладил к ма­ятнику паутину и часы остановились. И вещи—вещи растут по часам—стали разрушаться. И не потому, что умерла говор­ливая жена и убежала дочь с штабс-ротмистром, для хозяина семья вещи, а семья за вещами. Наступил конечный срок рос­ту вещам, почему? А стало быть, час наступил и началось рас­падение в пыль. Вещи сгорели. Хозяин на пожарище. Собира­ет обгорелое, и с тем же самым задором, как пауком бегал по своей паутине, сгорая. Тут в расточительности распада слово скупой не подходит. После кончается всякое хозяйство: п о- жар возникает из самой природы вещей (раз­рядка наша.— Т. Ц.), поджигателей нет и не будет [...] Вещи сгорели и в чаду их живая сила, ну и пусть пропадает с обго­релым хозяином. Плюшкин—венец человеческого хозяйства. Ни его дом с пробитыми глазами, ни комнаты в горелом, а подъезд, где бревна — мостовая подымается клавишами, и сад — джунгли: ни человека, ни вещей. Коробочка—Плюш­кин—Собакевич—эта хозяйственная Гоголевская тройка, со­блазнительная по своей паучьей прыти, но и грозная: она мчится в пропасть» (там же). Ср. к этому в «Учителе музыки»: «...буду рассказывать что-нибудь из своего тла. Вы понимае­те, что значит „тло" — „сгореть до тла"?—„Тло"—пол, дно, ис- подь...» (с. 180); к этому же приведенная в книге Кодрянской дневниковая запись от 20/VI 1957: «Я весь в огне, этот огонь застилает мне зрение и вообще беспокоит. Этим объясняется мое удушье. Меня не заколотили, а я сам сгорел» (с. 321).

Плюшкин Ремизова перекликается с Плюшкиным Осоргина (в рассказе «По поводу белой коробочки» еще одна аполо­гия вещей и, конечно, с каталогом17: «Плюшкин напрасно Го­голем изображен в таком неприглядном виде. Имея достаточ­но оснований не любить людей [...] неистраченную любовь он перенес на вещи [...] Он был по природе скопидомом, и в это слово следует вдуматься: оно по корню своему имеет смысл положительный. И Плюшкин был виноват лишь в том, что пришла старость и пришло одиночество, и он перестал отря­хивать пыль с накопленных вещей и вещичек и уже не берег вещей, а губил их...»18.

17 Осоргин М. Вольный каменщик. М., 1992. С. 217—218: «...жадность человека к вещам, во мне развитая до болезненности, так что я утопаю в бумажках, мундштуках, ножичках, пепельницах, скрепках для бумаги, острых и тупых карандашах, зажигал­ках, футлярах, гребешках, штемпелях, зубочистках, стаканчиках, календарях, одних разрезательных ножей шесть или семь штук, пять резинок, хотя ничего не стираю, губка для марок, всегда сухая, очки для дали, очки для близи, для чтенья, для разгово­ра, лупа большая и три маленьких, оставшаяся от фонарика лампочка, пипетка для бензина, складной метр, белый клей, точилки, ключики, от чего-то отпавшие и еще не приклеенные кусочки, ножницы газетные, да ножницы малые прямые, да кривые для ногтей и на случай заусеницы, да цветной детский кубарик с цифрами, три пинцета, и уж не говорю про чернильницы, про коробочки с неизвестными мелочами [...] и тут кстати [...] находишь бритвенный’ ножичек [...] еще способный на много полезных дел, не знаю, каких именно, но чувствую, как это чувствовали изобретатели приме­нения к делу предметов, утративших силу первоначального назначения...» — отсюда прямой путь к оде Олейникова «Хвала изобретателям».

18 Осоргин М. Указ. соч. С. 221.

 

Двойственность вещей, их путь в «обратном направ­лении» — от неуловимости (нечто) к осязаемости — можно усмотреть и в следующем пассаже «Огня вещей»: «Есть вещи, друг Горацио... скажу по-русски: „в натуре находится много вещей, неизъяснимых даже для обширного ума "». «„Чего уж невозможно сделать, того никак невозможно сделать" [...] А я разрушу эту истину: мертвые — мечта — осязательно войдут в круг моей жизни, полной жизни, не какой-нибудь мухи, которую легко задушить пальцем, а человека» (пишется от имени Чичикова; с. 52—53).

Игра с вещью приводит к тому, что в класс вещей вклю­чается то, что к ним заведомо не относится. Выше уже гово­рилось, что у Ремизова (особенно позднего) выделяются две семантические единицы, или две темы: сны и вещи; при ближайшем рассмотрении они оказываются тесно связаны, переплетены друг с другом, находятся в отношении, если можно так сказать, метаморфозы. Не случайно «Огонь ве­щей» имеет подзаголовок «Сны и предсонье»; книга посвяще­на русской литературе XIX века, причем основным критерием сопоставления является сон (сны у Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Тургенева, Толстого и Достоевского). Тема вещей, на­ходящая формульное выражение в связи с Плюшкиным, таин­ственным образом вызывает тему снов. Таинственность эта, как кажется, проявляется в аналогии между неосязаемостью вещи, обращаемой в пепел, и такой же неосязаемостью, неуловимостью сна: и вещь, и сон объединяются над-смыс- лом нечто.

Но усматривается и обратный переход: сон из нечто пре­вращается в вещь. У Ремизова с этим можно сопоставить его собирание снов, его коллекционирование/каталогизирование: он ежедневно записывал сны, он их рисовал, поскольку слово как таковое казалось ему недостаточно адекватным для пе­редачи сна, словом, он их «материализовал»19. Прием катало­гизации, столь часто и изобретательно применяемый Ремизо­вым, связан прежде всего с вещью и сном, обе эти темы ока­зываются переплетенными друг с другом, перетекающими друг в друга. Не касаясь индивидуальной ремизовской поэ­тики и его мира, решимся предположить, что этот прием или эту направленность задают некоторые общие параметры, сре­ди них: концепт вещи с его историческим и семиотическим прошлым, диктующим жанр каталога, энантиосемия как веду­щий признак лингвистического портрета и, наконец, катастро­фичность рубежной ситуации — переход к хаосу.

Аналогии и параллели, ту же семиотическую четкость мы видим в прозе Вагинова, где тема выморочности вещей про­ходит через все четыре основных романа по нарастающей, чтобы в последнем, «Гарпагониане»20, получить уже абсолют­ное значение.

19 См. об этом в работе автора: О ремизовской гипнологии и гипнографии//Се- ребряный век в России. Избранные страницы (в печ.).

20 Вагинов К. Гарпагониана//Конст. Вагинов. Козлиная песнь. Романы. М., 1991.

 

Герой «Гарпагонианы», называющий себя сис­тематизатором, является обладателем следующего собрания вещей:

«В шкапу хранились бумажки исписанные и неисписан­ные, фигурные бутылки из-под вина, высохшие лекарства с двуглавыми орлами, сухие листья, засушенные цветы, жуки, покрытые паучками, бабочки, пожираемые молью, свадеб­ные билеты, детские, дамские, мужские визитные карточки с коронами и без них, кусочки хлеба с гвоздем, папиросы с ве­ревкой, наподобие рога торчащей из табаку, булки с тарака­ном, образцы империалистического и революционного пе­ченья, образцы буржуазных и пролетарских обоев, огрызки государственных и концессионных карандашей, открытки, воспроизводящие известные всему миру картины, использо­ванные и неиспользованные перья, гравюры, литографии, пе­чать Иоанна Кронштадтского, набор клизм, поддельные и нас­тоящие камни (конечно, настоящих было крайне мало), пригласительные билеты на комсомольские и антирелигиоз­ные вечера, на чашку чая по случаю прибытия делегации, на доклады о международном положении, пачки трамвайных лозунгов, первомайских плакатов, одно амортизированное пе­реходящее знамя, даже орден черепахи за рабские темпы лик­видации неграмотности был здесь» (с. 372—373).

Это классический каталог как художественный прием, а цель и смысл собирания хозяин формулирует следующим об­разом: «Для меня,— сказал он,— старый хлам не живет, я его только систематизирую, для меня вещи не имеют никакого на­полнения, я занят только систематизацией. Вам не удастся ме­ня смутить» (с. 456)21. Вещный мир предстает обессмыслен­ным, ср. еще у Вагинова игру со словом предмет (синоним вещи) в «Бамбочаде»: «Автор, быть может, просто обладает увеличительным стеклом, не охватывающим всего предмета. Быть может, оттого его книга и может показаться собранием курьезов, но есть предметы, которых вообще не заметишь не­вооруженным глазом, напр., бактерии...»22. Выморочность ве­щей, незаполненность их содержанием, «фиктивность», в «Гарпагониане» вызывает к жизни тему коллекционирования сновидений (линия Анфертьев — Локонов, «торговец снови­дениями и покупатель»). Эта тема, с одной стороны, отсылает к известному клише продажи неосязаемого — снов, тени и т. п., а с другой стороны, возвращает к тому же парадоксу ма- териальности-нематериальности, который заключен в концеп­те вещи, и который заставляет нас думать, реально ли то, что мы держим в руках, и действительно ли нереален сон, ко­торый мы можем спугнуть неосторожным движением при пробуждении (ср. у Ремизова в «Мерлоге»: «всякое движение вслед за пробуждением сдвигает и путает сонную сетку»23, у Вагинова в «Гарпагониане»: «ему уже не удастся [...] поймать быстро исчезающее, если на него вовремя не обратить внима­ния, сновидение», с. 380).

21 Ср. с героем «Плачужной канавы»: «Всякие грамоты, реестры, письма и записи он тщательно переписывал, подклеивал и распределял по папкам — это занятие за­тягивающее и засасывающее, как карты» (с. 88).

22 Вагинов К. Бамбочада//Конст. Вагинов. Козлиная песнь. Труды и дни Свистонова. Бамбочада. М., 1989. С. 475.

23 А. М. Ремизов. Неизданный «Мерлог». Публикация Антонеллы д'Амелиа//Ми- нувшее. Исторический альманах. Вып. 3. Париж, 1987. С. 229.

8—1091

Собрание снов, коллекция снов, пародийный прейскурант снов24 подчеркнуто отмечены переплетением сна и вещи, ср.: «Я торгую сновидениями, я торгую конфетными бумажками, уличными песнями, воровским жаргоном, я всем торгую, что не имеет веса и как будто не имеет никакой ценности в со­временности...» (с. 417) и особенно (в связи с ролью вещи как индекса истории и культуры, см. выше): «Ведь если б до нас дошли сны времен французской революции, [...] сны времен Директории и времен Парижской коммуны, какой бы это был ценный вклад в бытовую историю революции» (с. 396).

Тема вещи у Вагинова, настолько эффектная для иллю­страции концепта вещи, что в каком-то смысле она даже ка­жется избыточной, разумеется, заслуживает специального анализа. Здесь же мы ограничимся лишь указанием на ее значимость в аспекте Петербургского текста (Я. текст), как текста особого рода, диктующего собственную систему зна­ков и смыслов. В. Н. Топоров, введший этот термин и пред­ложивший основные параметры, характеризующие П. текст, предлагает выделить тему вещей в ее особом петербургском преломлении: «весь мир вещей, создающий второй, внутрен­ний, так сказать, „культурный" хаос, который изнутри под­карауливает человека и ложится на его душу дополнитель­ным бременем. Эти вещи приближают человека к ситуации абсурда.

ПРЕЙСКУРАНТ

№№ Наименование Цена
п/п руб. коп.
1. Загробное существование, сон няни из богатого семейства  
2. 3. Пятилетка, сон престарелой купчихи Девушка и вежливое отношение к ней медведей, сон библио­  
  течной работницы
4. 5. Чума, сон юристки в 1921 году Сон гимназистки. Она должна выбрать девочку, с которой ей  
  сидеть на парте. Гимназистка в затруднении. Вдруг все уче­
6. ницы превращаются в пирожные. Выбор становится легким Сон о том, как одна дама встретила на лестнице фигуру с архи­тектурным лицом, которая всем раздавала судьбу, и о том, как дама подошла к этой фигуре, но та судьбы ей не дала,— не хва­ особо рекомендуется
7. тило Страшный сон девушки о том, как она кого-то расстреливает, и о том, что состояние у тех, кого она расстреливает, было жуткое, они хотели оттянуть момент смерти, один из них стал искать носовой платок  

См.: Вагинов К. Гарпагониана//Козлиная песнь... С. 436—437.

 

 

В П. тексте они начинают играть особую, ни с чем не сравнимую роль. Они выходят из первоначальных своих границ в пределах художественного текста, обнаруживают тен­денции к гипертрофии, навязчивому повторению и чрезмер­ной детализации, в результате чего теряют свою разумную определенность, сужают возможность быть понятыми и ис­пользованными человеком и, следовательно, также способ­ствуют возрастанию энтропии [...] В конце П. текста — бес­смысленное, выморочное вещеведение героев Вагинова и „неудавшееся домашнее бессмертие" („милый Египет вещей"), хотя и согретое душевностью и памятью, в манделыптамовскои прозе» .

Действительно, в П. тексте семантика (и поэтика) вещи в том плане, в каком это рассматривалось здесь, отражена, по­жалуй, в наиболее четкой и отлитой форме: в определенном смысле П. текст может служить образцом или точкой отсчета при анализе концепта вещи. Это, в свою очередь, приводит к мысли о том, что и другие тексты (сгруппированные по хронологическому и/или пространственному или по каким-либо другим принципам,— Московский текст явно на очере­ди) могут изучаться и сопоставляться sub specie вещного кода. Такой подход, конечно, вытекает прежде всего из роли вещи как индекса истории и культуры. Однако более сильной ха­рактеристикой вещи являются ее, если можно так сказать, «нематериальные свойства»: то, что она может привязывать к себе человека, вступать с ним в отношения равноправные, но заключающие в себе зерно соперничества. Эта дружба / борьба тем более опасна, что вещи жгут, и сгорая сами, ув­лекают за собой человека. И, может быть, то нечто —> ничто, которое с такой настойчивостью выступает в семиотике вещи как единицы мифопоэтического словаря, является еще одним memento человеку: его отношения с миром строятся на и н о й основе — на очищении вещи от ее материальности и на про­никновении в душу вещей.

25 Топоров В. Н. Петербург и петербургский текст русской литературы//Семиотика города и городской культуры. Петербург. Труды по знаковым системам. XVIII. Тарту, 1984. С. 28.

 

 




Поиск по сайту:

©2015-2020 studopedya.ru Все права принадлежат авторам размещенных материалов.