КОРИЧНЕВЫЙ САХАР И КОРОВЬЕ ДЕРЬМО

Вы не можете быть настоящими рок-н-ролльными королями без настоящего рок-н-ролльного дворца. У нас его не было, и он нам был нужен.

Я добыла его, настояв, чтобы Дэвид заставил Тони профинансировать просторный, стильный, как раз подходящий нам дом, который я нашла в Челси. Дэвид был вполне готов – он тоже устал от нашей захламленной берлоги на Мэйда-Вэйл – так что он нажал на Тони, и мы переехали. Теперь мы могли снова расширить наш тесный семейный кружок до прежних оперативно-действенных размеров, заняв подобающее нам место в рок/поп-социальном строе и начав развлекаться по-настоящему, как того требовал наш статус.

Челси был идеальным окружением. Шиковый, хиповый, богатый, артистичный, либеральный, он был домом самых подходящих людей – кино-, модной и музыкальной элиты, – пробившихся сюда из менее шикарных мест – из Ноттинг-Хилла, Эрллз-Корта и прочих слегка менее престижных районов северо-запада или даже востока города и областей к югу от реки, но попадались здесь и люди из традиционных истеблишмент-аристократических кварталов, вроде Мэйфэйра или Белгрэйвии.

Челси был колыбелью неформального стиля, непретенциозности и очарования. Зеленые георгианские скверы, маленькие конюшни, грациозно и пропорционально застроенные улицы, сбегающие к милой, цивилизованной северной набережной Темзы: это был самые замечательные места, лондонская жизнь во всей своей красе.

Живя в Челси, человек стильный и обеспеченный легко получал доступ к череде общественных развлечений; не просто в частном доме какого-нибудь друга или на всеобщем ежедневном параде мод в бутиках на Кингз-роуд, но в очень хороших, веселых, полуэксклюзивных клубах, ресторанах и прочих местах такого рода.

Например, “У Лауриты” [Laurita’s] – одно из таких мест. Расположенное на Фулхэм-роуд, оно было создано самой Лауритой и ее роскошным и мужем-пуэрториканцем, Козмо, (только замечательные дети этой пары были еще более хорошенькими, чем они сами). Атмосфера в их ресторане была милой, дружелюбной и счастливой – настолько же полезной для души, насколько его классическое жирное меню было вредно для вашей сердечнососудистой системы. Все ели “У Лауриты”, и все обожали Лауриту.

“Ласт Ризот” [“Последнее Прибежище”], бар-ресторан прямо напротив через улицу, был еще одним возбуждающим местом, но совсем в другом духе. Он не продержался долго, но пока он существовал, там можно было здорово повеселиться. В нем была такая крошечная танц-площадка, что мгновенно становилось тесно и жарко, и, помимо обычной художественно-модно-театрально-кино-музыкальной толпы, там встречалась и другая, более шустрая и скользкая, публика: директора рекламных агентств, богатые сомнительные типы от импорта/экспорта и просто гангстеры. “Ласт Ризот” подходил вам, если вы хотели более острых ощущений – от обычного горяче-потного танца до ночи с каким-нибудь вооруженным типом.

Если же вам хотелось чистого рок-н-ролла, вы отправлялись в “Спикизи”. Он был как раз подходящим местом, если вы одевались, как килеры, гарцевали верхом на мотоцикле и хотели, чтобы у вас отвалились уши от грохота музыки.

А если вы были расположены просто поужинать в роскоши, то вы ехали к “Тьерри” и ели там, как самый счастливый француз. Если же вы, напротив, только что проснулись и были голодны, то за ланчем отправлялись неподалеку, в Найтсбридж, и садились за столик в “Сан-Лоренцо” на Бичэм-плэйс. Там вы могли наткнуться на Мика и/или Бьянку или же на кого-нибудь другого из коронованных особ рок-н-ролла, кино, моды, театра или живописи – Брайана Ферри, Лайонела Барта, Мэри Куонт, кого угодно, но также, к несчастью и на настоящих аристократов. Да-да, лошадиные лица тоже попадались в “Сан-Лоренцо”.

К тому же в вашем растопряжении было только что открывшееся “Хард-Рок-Кафе” (но оно не совсем в моем стиле), а затем – “Мортон’с”, более эксклюзивное заведение Питера Мортона. У него там имелся с большим вкусом сделанный пианино-бар, и юные рок-н-ролльные выскочки могли сидеть в нем до двух ночи, счастливо потягивая самые разнообразные напитки, изобретенные людьми, как нельзя более удаленными от их социального круга: южно-калифорнийскими поклонниками серфинга, японскими промышленниками-кораблестроителями, плантаторами каучука из Малайзии, мексиканскими скотоводческими баронами и кем угодно, кто только знал, как сделать хороший коктейль.

Впрочем, не то чтобы “У Мортона” попадались только рок-н-ролльщики. Как и в большинстве моих любимых эксклюзивных мест там ошивались все: дипломаты, преступники, политики, даже банкиры, если они были богаты и, главное, стильны. Сами по себе деньги не сделали бы вас вхожим в этот круг, но умение их тратить и подходящий костюм вполне могли вас туда ввести.

Возможно, я забыла еще какие-то важные места развлечений, но, насколько припоминаю, еще одним моим постоянным местом были “Бродяги”. Там я проводила время чаще, чем где-либо еще. Замечательный хозяин, Джонни Голд, был таким спокойным и расслбленным – его частенько можно было встретить где-нибудь катающимся на лыжах или плавающим под парусом, или просто загорающим – и обращался с Дэвидом и мной чрезвычайно любезно, да и вся окружающая обстановка нам нравилась.

“Бродяги” были открыты дольше других мест, и там собирались самые сливки общества – от рокеров до банкиров – плюс разные, оказавшиеся в городе интересные люди: французские кинорежиссеры, бродвейские звезды, итальянские мотогонщики, кто угодно. К тому же Джонни управлял этим местом с таким замечательным чувством юмора. Вы могли сидеть за столиком с разгулявшмся аппетитом, и вот шеф возникал перед вами с чем-нибудь особенным в руках: тарелкой, на которой лежала чудесная свиная сосиска между двух круглых горок картофельного пюре – блюдо в форме трехчастного драгоценного достояния вашего мужа, плюс ваше имя выложенное вокруг горошинками. Нет, решительно, “Бродяги” были ТЕМ самым заведением – самым подходящим – и тогда, и еще долго после.

Дом, который я нашла для нас, тоже был идеальным. Просторное, изящное пятиэтажное здание с террасой, располагавшееся на Оукли-стрит, оно было белым, импозантным, и со своими чистыми георгианскими линиями составляло приятный, как мне думалось, контраст краснокирпичной готике “Хэддон-Холла”. Внутри оно было модерновым и просто потрясающим. Его перестроили внутри в роскошно-белое, чувственное место представлений, своей новой воздушной красотой напоминавшее Средиземноморье (мой стиль) гораздо сильнее, чем Темза, и я украсила его соответствующе: неожиданными всплесками очень ярких цветов, чудесными картинами Кевина Уитни, и так далее.

Такой вид слегка опережал свое время, и он произвел впечатление на наших гостей: Мика Джэггера, чей дом на Чейн-уок был выдержан в венско-аристократическом духе (благодаря Мэриэнн Фэйтфул); на этого замечательного человека, Рона Вуда, приезжавшего из своего модерново-датского поместья в Патни; на эту чудесную девочку Твигги, вместе со своим супругом Жюстеном де Вильневом, заглядывавших из своей чудной пещеры в стиле арт-нуво, которую они устроили в здании ист-эндского склада; на многочисленных и разнообразных музыкантов, привыкших к очень большому и удобному дивану, очень большой и доступной кровати и очень большой и сильной звукосистеме.

Наш дом был просторен, хорошо спланирован и предлагал все вышеперечисленные прелести. В нем имелась отдельная квартира, где Фредди Буретти с Даниеллой могли жить и работать над костюмами, вечерними нарядами и текущими задачами “Мэйн Мэн”; целый этаж с кухней и столовой, в которой можно было накормить столько гостей, сколько захочешь; еще один этаж, занятый целиком гостиной и свободным пространством для вечеринок с роскошным диванным уголком из белой кожи и ультрамодерновой звукосистемой; и еще два этажа со спальнями – один для гостей, а один – со спальней Зоуи и, рядом с ней, спальней самих хозяев со встроенным стенным шкафом и покрытой шелками кроватью королевских размеров. Элегантные, прекрасно оборудованные ванные были понастроены везде, где только могли понадобиться.

Эдо был дом, словно созданный для вечеринок, и так оно и должно было быть, потому что Челси в 1974 году было ТЕМ самым местом в ТО самое время. В начале 70-х Лондон по-прежнему оставался первокласным энергетическим магнитом, притягивавшим наиболее авантюрных художников, дизайнеров, писателей, музыкантов и прочие творческие души со всей Европы, из Австралии и Америки – отовсюду, а Челси был той самой точкой, где эти люди собирались и общались. Более того, вечеринка была в самом разгаре. Поп-искусство находилось в зените своей силы и богатства, вибрации были ощутимы; казалось, хорошие времена продолжаются непрерывно.

Оглядываясь назад, можно сказать, что мы все коллективно находились на пике поп-энергетической волны, которую впервые вызвали Битлз за десять лет до того. Но вскоре этой волне суждено было разбиться, а нам всем – захлебнуться или даже утонуть в панке, коке, смэке, диско, декадентстве, разочаровании, деградации (а также массовой безработице, городских потасовках и прочих последствиях Маргарет-Тетчеровского антинародного правления). Но тогда и там, на улицах Челси в 1974-м, казалось, что наша вечеринка никогда не кончится, что она будет становиться все больше, богаче и отрывнее. Может, это и была нероновская мелодия, но нам под нее классно плясалось.

Когда я говорю “нам”, я имею в виду всех нас, хиповых артистичных жителей Челси, нас, поколение, родившееся сразу после Второй мировой войны, второе поколение рок-н-ролла, тогдашнюю британскую рок-аристократию: по-прежнему живой клан Стоунз/экс-Битлз/Ху/Кинкс; более молодых звезд, вроде Рокси Мьюзик и Йес, Эмерсон, Лэйк энд Палмер; новичков Квин, Слэйд и Гэри Глиттера; неувядающих Рода Стюарта, Марка Болана и Элтона Джона, ну и конечно же мистера Дэвида Боуи, названного “Мелоди Мэйкер” в январе 1974-го лучшим британским певцом, продюсером и компрозитором. Да-да, в этом году Дэвид был все еще номером один и поднимался все выше.

Вы сразу могли сказать это, читая газеты и журналы, да и по той радушности, с которой нас встречали во всех хиповых местах. А вот по количеству денег этого сказать совсем нельзя было. Ситуация была просто смехотворна. В каком-то смысле было относительно удобно: мы могли говорить людям из нашего обычного круга – владельцам клубов и т.д. – чтобы они просто отсылали счета в офис “Мэйн Мэн”. Они так и делали. И все было нормально, насколько мы могли судить.Но если нам требовались наличные, начинался чертов кошмарный сон.

Как я припоминаю, обычная поцедура протекала так (может быть еще с парой приятных, но чаще неприятных вариаций):

Во-первых, звонишь в офис и говоришь им выписать чек.

Затем звонишь еще раз, поняв, что они этого не сделали и снова повторяешь вышесказанное.

Затем звонишь еще раз и выслушиваешь объяснения, почему они этого не сделали. Не услыхав ничего вразумительного, требуешь Тони.

Ждешь, чтобы Тони перезвонил тебе.

Устаешь от ожидания и перезваниваешь сам. Реагируешь тактично на известия, что Тони уехал на лимузине вместе с сегодняшней любовницей к ювелиру и не появится до завтрашнего дня.

Звонишь на следующий день и требуешь к телефону Тони.

Делаешь это еще раз.

И еще раз – теперь уже с успехом. Выслушиваешь Тониевские заверения.

Ждешь, когда придет чек.

Устаешь от ожидания и звонишь снова, теперь уже вопя.

Отправляешься сам забрать чек, едешь в банк и реагируешь тактично, обнаружив, что чек не подписан.

Отвозишь его обратно в офис и ждешь, когда Тони вернется с финансируемого “Мэйн Мэн” и продолжающегося три часа изысканного ланча с СЕГОДНЯШНЕЙ любовницей и десятком друзей. Когда он, наконец, прогулочным шагом забредает в офис, заставляешь его подписать чек.

К этому времени банк уже закрыт, так что приходится ждать еще день.

На следующий день реагируешь тактично, когда тебе говорят, что на счету нет денег.

Звонишь в офис и говоришь им перевести на счет деньги и перезвонить тебе, когда они это сделают.

Ждешь.

Устаешь ждать и звонишь снова. ВОПИШЬ. Выслушиваешь заверения.

Бросаешься НЕМЕДЛЕННО в банк, и, если боги сегодня к вам благосклонны, получаешь по чеку деньги. А если нет, начинаешь все сызнова.

Эта рутина доставала и доставала меня до тех пор, пока это уже невозможно было выносить. Но, прежде чем швырнуть Тони в штаны гранату, я отправилась к Дэвиду и учредила новую рутину. Теперь офис выплачивал мне ежемесячно, 2.000 фунтов наличными на разные расходы. Что было хорошо до тех пор, пока Тони не начал под них подкапываться. Я могла получить деньги, подбить свой бюджет и заниматься спокойно своими делами, и вдруг – сюрприз, дорогуша! – оказывалось, что теперь Я оплачиваю все домашние счета за телефон, и это при звонках по всему миру в любое время суток (а Дэвидовская подпорченная кокаином ночка могла стоить недешево). И так далее и тому подобное. Тониевские игры.

Дэвида это доставало не меньше моего. Он начал водиться с Миком Джэггером, помимо прочего, и ему совсем не нравилась разница в их стилях жизни.

“Мику, кажется, принадлежит половина всего чертова мира, а у меня нет абсолютно ничего! – говаривал он. – Я прихожу к Тони, а он мне все твердит, что я зарабатываю недостаточно, чтобы покрыть предоплату от Ар-Си-Эй. Мои пластинки, видишь ли, недостаточно хорошо продаются. Но на ЕГО дома и ЕГО лимузины чертовых денег хватает, не так ли? И “Мэйн Мэн” может себе позволить любой проект, если ОН его хочет провести, верно?”

Он был прав. За время наших первых месяцев на Оукли-стрит Тони перевел головной офис “Мэйн Мэн” из Челси на Парк-авеню и Пятьдесят-пятую улицу в Нью-Йорке, а штат раздул ни много-ни мало до двадцати-шести сотрудников при полном рабочем дне. Он также смог позволить себе двадцатикомнатное поместье в Гринвиче, Коннектикут, квартиру-пентхауз в Верхнем Вест-Сайде, Манхеттен, и двухэтажную квартиру на Восточной Пятьдесят-восьмой улице. Он разъезжал между этими и прочими мэйн-мэновскими владениями на персональном лимузине с шофером – шоколадном “кадиллаке”, обитом внутри кремового цвета кожей и готовом к его услугам 24 часа в сутки.

Все эти экстравагантности были весьма впечатляющими, как и та манна небесная, что сыпалась из рук Тони в карманы всех мэйн-мэновских сотрудников, артистов и помощников. О “Мэйн Мэн” говорили, что это лучшая нью-йоркская конфетная лавка. Делай, что говорит Тони, и твоих проблем как ни бывало. У главных мэйн-мэновских сотрудников имелись личные счета в “Четырех Временах Года” и в “Мэксес Кэнзес Сити”, кредитные карточки у “Харродз” и “Блумингдэйлз”, а также “американ-экспресс”. “Мэйн Мэн” оплачивала им счета, не моргнув глазом, без лишних возражений.

Дэвид, единственный источник всех этих богатств, ничего этого не имел. “Все, что у меня есть, снято в аренду или одолжено, или же это собственность “Мэйн Мэн”, и мне никогда не получить наличных! – говорил он мне. – Я прямо не знаю, бэйб. Лично МНЕ кажется, что Я их зарабатываю. Что происходит? Все эти люди – они что, приходят на мои концерты бесплатно? Я просто не могу, бля, больше этого выносить! Где мои деньги?”

“Ну, дорогой, я тоже не знаю, – нежно отвечала я. – Может, тебе стоит спросить у Мика, как ОН обходится? Ну, знаешь, получить пару советов. Мне кажется, он очень хороший бизнесмен. Может, есть способ лучше управляться с деньгами, чем это делаешь ты.”

Это было, конечно, мягко сказано. С любой цирковой блохой ее тренер обходился лучше, чем Курчавый Длиннонос с Дэвидом. Отношение Тони к Дэвиду, вдохновленное отношением его героя Полковника Тома Паркера к Элвису, выражалось в том, что он получал половину всех Дэвидовских доходов, а через “Мэйн Мэн” контролировал и всю сумму целиком, включая наличные деньги Дэвида. Это правда, я не шучу. И Дэвид собственноручно подписал такой договор!

Не знаю, хватило ли ему нервов рассказать обо всем Мику, а если хватило, не знаю, сумел ли Мик удержаться от улыбки, выслушав все это. Может, и сумел; он очень благопристойный парень, если, конечно, не положил глаз на твоего “петушка” или твою “киску”, и Дэвид ему чертовски нравился (но об этом – позже). Если Дэвид не ошивался за углом у Эвы или Аманды, он ошивался неподалеку у Мика.

Короче, ошивался где-нибудь – за углом или на другом конце света. Дэвида на Оукли-стрит было почти не застать.

Все это из-за кокаина, я думаю. Если вы сидите на кокаине, вам действуют на нервы друзья, домашние, вечеринки, званые обеды и т.д. О, нет! Вам хочется скорешаться с еще одним кокаинистом (двумя,тремя), просто нюхать кокаин и болтать без умолку до одурения, не спать сутками и зацикливаться на себе. А каждый, кто не хочет этим заниматься и не считает, что люди именно на это должны тратить свой талант и энергию, тот вас ужасно раздражает.

В это время весь Дэвидовский стиль жизни абсолютно изменился – все, от ежедневного расписания до выбора друзей. Он начал жить по ночам, в компании других кокаиновых шизиков. Он появлялся дома только по необходимости и когда был уверен, что никто из его родных и близких или других некокаинистов не будет ему докучать.

Я виделась с ним все меньше и меньше, и меня это просто бесило. Мне было невыносимо смотреть, как Дэвид, каким я его знала, исчезает, и я не могла поверить, что ничего не могу сделать, чтобы вернуть его.

Эта беспомощность была для меня ужасной, горькой пилюлей. До меня доходило тяжко. Я просто не могла принять тот факт, что Дэвид невозвратно тонет в объятиях этой напасти, что именно ОН болен и именно ОН разрушает наши отношения, поэтому я занялась самоедством. Я чувствовала себя именно так, как ему хотелось, чтобы я себя чувствовала: как камень у него на шее. Это было что-то, вроде отношения пленника с захватчиком, когда пленник начинает защищать захватчика и взваливать на себя его вину.

Впрочем, это не вся история. В этом клубке чувств было место для контрастов, так что я не только посыпала голову пеплом, но и боролась за себя. Я выжила на свой лад, взяла от жизни то, что мне было нужно, да еще и дала сдачи.

Дэвиду его любовницы так просто с рук не сошли, вернее, его любовницам он так просто с рук не сошел. В то время он спал одновременно с двумя Эвами – Эвой Черри и Эвой Кларк, одной вест-индийской актрисой-красоткой (удивляюсь, почему он не трахал заодно и Эву Гарднер), и я устроила для себя из этого маленькое развлечение. Если я знала, что он присутствует на какой-нибудь официальной или полуофициальной презентации, вечеринке или еще где-то, я лично посылала приглашения через “Мэйн Мэн” обеим Эвам, а потом наслаждалась, видя, как они сталкиваются лбами. Эти двое не выносили друг друга, так что их встречи бывали просто уморительны.

Я приглашала их обеих и домой, и это было еще забавнее. Помню, как-то вечером я послала Даниеллу подкинуть им обеим наживку, и они обе немедленно примчались на Оукли-стрит, думая, что Дэвид их ждет. Отнюдь. Дома оказались только Энджи с Даниеллой, потягивающие чудесный охлажденный “шабли” на роскошном белом кожаном диване и не имеющие ни малейшего понятия, где Дэвид. Может, он вот-вот появится, а может, он тусуется где-нибудь с Миком, – никогда не скажешь наверное. Мы же знаем, какой Дэвид, правда?

Обе Эвы покружили вокруг друг дружки какое-то время, стараясь сдерживаться, и мы с Даниеллой сказочно забавлялись. Потом Эва Черри взорвалась и бросилась вон с потоком проклятий, оставив Эву Кларк с нами ждать дальше.

А уж как справиться с ЭТОЙ ситуацией, не было никаких сомнений. Мы с Даниеллой переглянулись, безмолвно обменявшись мыслью: “Ну, что Эва созрела, не так ли?” Эва созрела. Так что я ее поимела, и она того стоила: это была роскошная ночка нехороших девочек.

Может, это было ребячеством, но игра стоила свеч. Во-первых, того требовало мое чувство безопасности. На очень инстинктивном уровне я чувствовала, что если уложу человека к себе в постель, раздену и возьму, я отниму у него силу соперничать со мной; он больше не сможет составлять мне серьезную оппозицию.

Во-вторых, того требовало мое самолюбие: Дэвиду полезно было знать, что он не единственный потаскун в Боуиевской семье. Того требовала и моя жажда жизни. Мне необходимо было сознавать, что и мне достаются конфетки.

И еще какие! Его имя было Рой Мартин.

Я увидела его у Даны в “Бункере”, но по-настоящему познакомилась с ним как-то ночью, когда мы с Даниеллой, не найдя ничего достойного пожевать на Оукли-стрит, сделали позднюю вылазку в “Бродяг” за чудесным шоколадно-малиновым тортом.

Он сидел там за столиком с Миком Тэйлором, тогдашним лид-гитаристом Стоунз, и его женой Роуз (о которой позже), и я сразу же его заметила: роскошные темные волосы, восхитительные бирюзовые глаза на худом, орлином лице, выдававшем силу, чувствительность и немного опасности, а когда он встал, я обратила внимание на очень стройные, самые элегантно очерченные бедра, какие я видела у мужчины. На нем была джинсовая куртка, усеянная значками, нашивками и прочими такого же рода украшениями. Тут-то я и положила на него глаз. Хотя было очевидно, что между ними с Роуз что-то есть, кроме обычной дружбы, и хотя это была моя первая встреча с Тэйлорами, я просто не могла уйти, не подойдя к нему и не сказав: “Я не собираюсь прощаться с ТОБОЙ”. А потом я написала свой телефонный номер на его куртке маркером. “Жду, что ты мне позвонишь”, – добавила я. Роуз еле здерживалась, но мне было плевать. Я ХОТЕЛА этого мужика.

Он действительно позвонил, и в конце концов мы сошлись (хотя Даниелла забыла передать мне его сообщение, за что чуть не поплатилась жизнью). Он был актером и режиссером, и он пригласил меня на свое шоу – очень передовую сатиру под названием “Помни дантиста правды” в театре “Ройал-корт”. Никогда не забуду: он вышел на свет рампы, прочитал (замечательно) свой текст, потом сделал четыре легких сальто через всю сцену, уселся за орган, ангельски запел и мастерски заиграл. Я влюбилась, не сходя с места: бам!

Рой бросил мне настоящий вызов. Впервые опробовав его огромную викторианскую кровать в спальне на Кромвель-роуд, 63, мы отдыхали, и я думала, что мы только что замечательно провели время. Он, очевидно, так не думал.

“Сколько тебе лет?” – спросил он.

Я слегка опешила, но ответила ему: “Двадцать-пять”.

“Ну как не стыдно! – сказал он. – Такая молодая, а полюбуйся на себя. Никакой мускульной силы, никакой выдержки. Ты что, совсем забила на себя, да? Ты же сложена, как атлет, как танцовщица, но ты так себя запустила. Ты когда-нибудь хоть как-нибудь тренировалась?”

Я просто не могла поверить своим ушам. Какого черта он о себе возомнил?

“Как ты можешь так со мной разговаривать, ведь мы только что занимались любовью?” – я была по-настоящему обижена и разозлена.

“Ты называешь это заниматься любовью? – рассмеялся он. – Ну, Энджи, если ты действительно думаешь, что секс исчерпывается ЭТИМ, то тебе многому надо научиться.”

Я уставилась на него, не в силах вымолвить ни слова. Когда я обрела дар речи, то забормотала что-то насчет того, какое он имеет право... Он меня просто заткнул.

“Слушай, я скажу, какое имею право, и больше никогда не буду этого говорить, ладно? Я люблю тебя.”

“Что ты сказал?”

“Я люблю тебя.”

“О! Окей.”

И действительно, все было окей. Я, конечно, была еще немного прибалдевшей от критики своих сексуальных способностей, но такая постановка вопроса меняла дело, как и обещание Роя научить меня тому, чему мне нужно было научиться. Я была совершенно убеждена, что он может сдержать обещание. Он был на 10 лет старше меня, но в гораздо лучшей форме: гораздо гибче и сильнее, с гораздо лучшей выдержкой и контролем, и он был просто потрясающим, ПОТРЯСАЮЩИМ любовником. Я таких никогда не встречала.

Наши с ним сексуальные отношения продлились полных три года, и он действительно многому научил меня. Я выучила, что не могу быть физически правильно настроена, если питаюсь мясом, сахаром и прочьей дрянью, и что, если правильно тренироваться, то тело чувствует себя лучше и лучше функционирует. Я научилась, как можно по-разному увеличивать свое удовольствие: как курить джойнт с максимальным эффектом, как получать истинное наслаждение от пищи и, конечно, как нужно заниматься любовью. Я научилась, как высвобождать в себе такие оргазмы, о каких я даже не мечтала. Я научилась, как нужно продлевать наслаждение почти до бесконечности и как делать то же самое для своего партнера. Я узнала множество подробностей о вибраторах и прочих приспособлениях, об играх и фантазиях. Я научилась сдерживаться, и делать это достаточно долго, чтобы кончить. Я научилась по-настоящему разыгрывать сценарии, раскручивавшиеся в моем сексуальном воображении. Мы с Роем вместе демонтировали все мои комплексы один за другим.

Жизнь с ним была сплошным приключением. Как-то утром (ну ладно, не утром, а около трех часов ночи) я проснулась у него в постели, и вдруг увидела рядом с собой роскошную голую красотку. Я подозревала, кто она такая – одна из европейских топ-моделей, оправлявшаяся после пластической операции из-за дорожной катастрофы, в которую она угодила вместе с братом мароканского короля, а теперь навещавшая Роя – но это не помещало мне провести настоящее опознание. Мы прозанимались сексом около часа, ожидая, чтобы настало утро для более официального знакомства. И это было страшно забавно. “Какой замечательный способ знакомства!” – сказала она. Так оно и было. Мы с ней крепко подружились.

В другой раз (как и вообще в любой раз с ним), мы с Роем лежали в постели, разговаривая, и я упомянула о том, что мне нужна машина: “Надоело платить за такси каждый раз, как надо куда-то съездить, – сказала я. – Это очень дорого и раздражает Дэвида. Он терпеть не может смотреть, как горы наличных исчезают каждый день. Думаю, ему больше подошло бы, если бы я потратилась крупно, но один раз на машину.”

“А сколько ты можешь потратить?” – спросил Рой.

Около тысячи фунтов, сказала я.

Он ухмыльнулся: “Тебе повезло, Энджи. Я могу достать тебе кое-что по-настоящему стоящее. Я вожу долгие годы, так что предоставь это мне. Я раздобуду тебе машину.”

И он сдержал обещание: нашел очень быстрый и роскошный темно-синий “даймлер”, который стоил ГОРАЗДО больше тысячи фунтов. Так что, думаю, он не заливал насчет своей второй профессии.

Впрочем, добыча элегантных машин не была единственной специализацией Роя. Как-то мы заговорили о драгоценностях, и я упомянула, что люблю изумруды (унаследовала эту страсть от матери), бросив, что никто не дарит мне драгоценностей, а мне бы очень хотелось. Я вовсе не выклянчивала подарков, правда; я просто рассказывала ему о себе.

“Это меня ничуть не удивляет, Энджи, – сказал он. – Ты ведь у нас не обычная цыпочка, верно? Люди, возможно, думают, что тебе вовсе не нравятся драгоценности.”

“Да, пожалуй, ты прав”, и на этом дискуссия закончилась. Но когда я на следующее утро открыла глаза, мой взгляд вдруг упал на необычное дополнение на моем пальце: роскошное кольцо с тремя огромными, очень красивыми изумрудами. Я ломала себе голову, как Рой его раздобыл, потому что он не мог его купить.

Он однозначно сослужил мне службу, этот человек. Помимо всего прочего, именно он приучил меня к мысли, что материальные ценности иллюзорны и маловажны, потому что важно, как ты себя чувствуешь, а не то, чем ты владеешь. Оглядываясь на события своей жизни, которые мне тогда только предстояло еще пережить, я рада, что вовремя усвоила эту мысль.

Он не говорил; он действовал. Кто-то ушел из состава “Помни дантиста”, и Рой просто сказал мне: “Ты же актриса, для тебя есть роль, так что ты должна ей заняться”. Он репетировал со мной и помогал мне, легко и просто передавая мне свой опыт и мастерство.

Не говоря уж о том, насколько он был полезен в постели. Он знал, что делает. Например, его вибратор был просто нечто: совсем не эта пластмассовая фигня, но большой, с настоящим сильным мотором и головкой на присоске, передававшей вибрацию туда, куда надо. Мы частенько шутили: “Рой, когда мы с тобой порвем, я заберу эту штуку с собой!” “Ну уж нет, ни за что не отдам; я буду преследовать тебя до края света.”

Он был мастером и по части тройных (и больше) комбинаций, особенно, если речь шла обо мне и еще об одной (или двух) женщинах. Большая проблема в сексе между одними только женщинами, как я поняла, это усталость. Если тебе приходится трудиться только своими естественными женскими принадлежностями, то частенько уходит куча времени на то, чтобы заставить эту бедняжечку кончить, (особенно, когда все обдолбаны), так что хороший мужик со своим хорошим приспособлением, если его позвать в нужный момент, может привести такую ситуацию к наибыстрейшему завершению. Я частенько отваливалась от трудов, чуть ли не оборвав с корнем язык, глядя в потном эротическом пылу, как Рой доводит мою подружку до конца.

Рой был таким сильным, чувствительным и властным ездоком, что меня ничуть не удивляет, что он обожал мотоциклы, и управлялся с ними мастерски. И это тоже черточка, которая мне в нем нравилась, потому что у меня тоже страсть к хорошим мотоциклам, и чем норовистее и свирепее, тем лучше. Я отрывалась на Мики Финновском “нортоне” (забыла, какая именно модель, но это был реставрированный гоночный мотик 50-х, похожий на резвую черную ракету), а когда Рой отхватил где-то новенькую ярко-красную “хонду-400-SX”, она мне тоже полюбилась.

Мы завывали на ней по всему Лондону (Гайд-парковский туннель по дороге в “Бродяг” был нашей любимой скоростной мототрассой), но самыми лучшими были поездки за город, где можно было разогнаться до 100 миль в час и больше [160 км/ч] – “поддать зука”, как говорят британцы – на овеваемой ветерком, безГАИшной дороге. Иногда мы просто ревели себе, куда глаза глядят, а иногда направлялись в какое-то определенное место, обычно в мирно-сонное пригородное поместье какого-нибудь рок-аристократа.

Нет, ей-богу, я часто думаю об этих парнях, как о последних наследниках великой британской традиции сельских помещиков – милых, земных людей, одинаково успешно разрешающих проблемы своих арендаторов-крестьян и, после бодрящего морского путешествия, освобождающих от бремени материальных ценностей целые племена, деревни, страны или даже континенты (весьма живо и с пугающей решительностью). В старые дни, конечно же, их орудия труда представляли собой бирмингемский “браун-бесс”-мушкет и стальную саблю “шеффилд”, проливших моря крови. Теперь же экипировка уже сама по себе стала иностранной – “фендер”, “гибсон”, “рикенбэкер”, – а единственным наносимым ими повреждением была определенная степень глухоты. Конечный результат, однако же, был одним и тем же: щедро оплаченный комфорт в пасторальном великолепии наиболее зеленой и приятной местности Британии.

Каждый раз, как я видела какого-нибудь рок-бога – ударника, басиста или лид-гитариста – вваливающегося в резиновых сапогах на кухню своего милого старого пригородного поместья, воняя коровьим навозом и счастливо бормоча что-то про то, какая у него удалась редиска, в моей голове вдруг вспыхивали видения его военных кампаний: беспорточные комнаты мотелей здесь, истерики сбрендивших от кокаина любовниц там; гигантские залы где-нибудь в колониях, наполненные дымом, исхлестанные режущим светом, сотрясаемые до основания безумной гитарно-барабанной пляской десяти тысяч зашедшихся в экстазе аборигенов, и я каждый раз обалдевала от такой явной непоследовательности всего этого шизового бизнеса. Все эти покоряющие мир рок-н-ролльные дервиши (ну, во всяком случае, большинство из них) были такими нормальными, скромными, выращивающими розы и чинящими сараи англичанами.

Типичный пример – Эрик Клэптон. Все, что я приобрела из посещения ЕГО поместья, это впечатление от него как от действительно хорошего, милого, земного, обычного парня, расслабляющегося дома, предлагая нам чашечку чая и надеясь, что дождь скоро перестанет, а не то он не успеет выгулять собачку до темноты. У Эрика было больше сдержанного вдохновения и чисто животной страсти в пальцах, чем у любого другого гитариста, и он способен был создавать такую красоту, какую трудно даже описать, но вам было нелегко в это поверить, глядя на него.

Совсем не то, что его старый приятель по Крим, Джек Брюс. Но ведь Джек – шотландец, пламенный кельт, не умещающийся в тесные англо-саксонские рамки. Вы понимали это сразу же, стоило вам взглянуть ему в глаза; ЕГО страсть была там, вы могли ее ощутить – она горела ярко и только ждала случая вырваться наружу.

Джек – совершенно завораживающая личность. Каждый раз, как мы с Роем навещали его дом – симпатичный сельский особняк из коричневого кирпича примерно в часе езды к северу от Лондона, – он каждый раз садился за гигантское пианино, стоявшее возле окна-эркера в его гостиной, и начинал играть что-нибудь, над чем он работал в этот момент. Это всегда была прекрасная музыка, очень напористая, часто классическая по форме, и у меня каждый раз появлялось странное чувство, что абсолютно все, что он играет – каждая нота, каждый нюанс – обращаются именно ко МНЕ. Это было почти, как если бы он колдовал, соблазнял меня и гипнотизировал. Очень странное чувство, и, после нашего второго визита, я сказала о нем Рою.

Нет, прошу прощения, я не говорила ничего Рою. Думаю, он просто заметил особое выражение в моих глазах, которое ему уже доводилось видеть, потому что он хохотнул и спросил: “Он и с тобой это проделал, верно?”

“Да, – ответила я, – я бы могла умереть за этого человека, честно.”

Это было интересное осознание, наполнившее меня величайшим уважением к силе Джека и к музыке Крим. До меня начало доходить, что Эрик вовсе не был сердцем и огнем этой группы, не смотря ни на какие поп-пресс-легенды; драйв и неистовство в своем лучшем виде исходили от Джека. Именно он был источником энергии, именно он подталкивал Эрика к таким эмоциональным импровизациям, каких тот не достигал ни до, ни после Крим.

Навещать Джека было так интересно еще и потому, что он оказался первым излечившимся от наркотической зависимости человеком, с которым мне довелось поговорить. Он был способен рассказать мне, что значит запустить в свою руку героина на несколько сотен тысяч фунтов и остаться вживых, чтобы рассказать об этом, и даже больше: вернуться из этой нигдешней земли и оказаться способным выжить в реальном мире без наркотиков. У него была прекрасная жена и дети, он казался очень счастливым и писал замечательную музыку. То есть, именно от него я получила неприкршенную дурную/хорошую весть относительно наркотической проблемы в моей собственной семье: четкое, графическое понимание разрушительного действия наркотиков, но и осознание того, что это действие не обязательно должно закончиться смертью или полным безумием. Я думала: может быть, Дэвид потерян для меня, но не потерян окончательно.

Впрочем, в то время он вовсе не был потерян, скорее просто отсуствовал. Он находился где угодно, только не на Оукли-стрит, играя с Миком Джэггером или работая над своим альбомом “Diamond Dogs”. А потом он находился где угодно, только не в Лондоне. В апреле 1974 он поднялся на борт лайнера “Франция” (Дэвид не летал; у него были дурные предчувствия) и попросту уплыл: уехал жить в Нью-Йорк. Именно там, сказал он мне, происходит все действие.

Я не могла этого отрицать, хотя меня саму поражало, что кто-то добровольно согласен жить в таком жестоком месте, как Нью-Йорк. Но этот город совершенно явно начал занимать центральное место в музыкальном бизнесе, каким раньше был Лондон, к тому же именно там тратились Дэвидовские деньги, так что можно заключить, что ему действительно нужно было там быть.

Главная подоплека, впрочем, была совсем в другом: совсем не в возможности выступать на Бродвее, не в двадцатичетырехчасовой в сутки ночной жизни, не в живописных граффити, не в надоедливых голубях, не в белках Централ-парка, более живучих, чем бейрутские тараканы, не в тараканах, способных пережить ядерную катастрофу, а потом бегать преспокойно по вашим векам посреди ночи, – нет-нет, для Дэвида все эти прелести Нью-Йорка не имели никакого значения, как и прочие, если они есть. С ним было все просто: кокаин. Случилось так, что для Дэвида Боуи именно в этот период истории самый лучший, чаще всего и легче всего доступный кокаин находился в Манхэттене, обеспечиваемый его новым другом и все более частым компаньоном – опытным, остроумным, очаровательным и богатым торговцем картинами Норманом Фишером. Поставщики Нормана были настолько лучше всех других, что не оставалось ни малейшего сомнения в том, где Дэвиду следует находиться.

“Мэйн Мэн” забронировала ему номер итальянского посла в “Шерри-Незерлэнд”-отеле на Пятой авеню, рядом с Центральным Парком, и его новая жизнь началась.

До отъезда он встретился с моим новым красавцем, и тот ему очень понравился. Симпатия была обоюдной: Рой часто думал о Дэвиде, ценил его общество и уважал его положение моего мужа. Они подружились.

Мне это нравилось, Дэвиду – тоже. “Я чувствую себя лучше, оставляя тебя здесь не одну, а с Роем, – сказал он. – Думаю, Рой сможет прекрасно о тебе позаботиться, пока меня нет рядом. Я ему доверяю.”

Я тоже чувствовала себя лучше: не такой брошенной. В то время Дэвидовское доверие к Рою казалось исключительно великодушным. Да, может быть, так оно и было, может быть.

ПРИЯТЕЛИ И СТОУНЗ

Затронув тему Дэвида и мистера Майкла Филиппа Джэггера, нашего соседа по Челси, было бы недобросовестно оставить ее без дальнейших подробностей. В конце концов, Мик был важной фигурой в истории Дэвида, да и в моей тоже. Так что – дальнейшие подробности.

Во-первых, позвольте прояснить: мне нравится Мик, можно даже пожалуй сказать, что я им восхищаюсь. Например, я ценю то, что он никогда не следовал сценарию, типичному для столь многих юных выскочек, ставших английской рок-аристократией: резиновые сапоги, гольф, возлежание на деревенском солнышке, карибские круизы, праздное самодовольство и творческий застой. О, нет: Мик, хоть и богат, но не ленив. Каждый раз как ОН сидел за трехчасовым ланчем в “Сан-Лоренцо”, он обсуждал турне, фильмы и разнообразные предприятия. И он НИКОГДА не платил по счету. Мне это нравится.

К тому же Мик исключительно остроумен, с такой открытой, быстрой и земной реакцией, откровенен и естественен, очень опытен – знаток мирской суеты, – его не смущает абсолютно ничье зазнайство, и сам он совсем не зазнайка. В общем, очень интеллигентное, очаровательное и забавное существо.

Надо заметить, что он внушает мне уважение и как бизнесмен и менеджер. Ему удавалось поддерживать Стоунз более или менее сплоченными и функционирующими в течение тридцати лет – удивительно, если задуматься. Брайан Джонс умер, а Мик Тэйлор ушел, но это были единственные изменения в составе Стоунз с тех пор, как они начали записываться. Невероятно! Это как Фрэнк Синатра, только с пятью людьми вместо одного.

Мик рожден играть в команде. Он знает, чего хочет Чарли Уоттс, чего хочет Билл Уаймэн, и знает, что, если они получат то, чего хотят, то он получит то, чего ОН хочет – чтобы индустрия, называемая Роллинг Стоунз производила необходимую ему продукцию.

Ну и, конечно, все эти дела с Китом Ричардсом. Что за чудесное паблисити! Сегодня это: “О-о, Мик и Кит не разговаривают друг с другом!”, а завтра: “Поедут ли они еще когда-нибудь в турне?” А потом: “Нет, никогда! Мик разозлен, Кит обижен!” И, наконец, когда пытливые умы уже начинают терять интерес: “Ура! Они заключили мир!” И в доказательство – прекрасное фото их вместе за ланчем в Каннах или где угодно: Кит со сверкающими глазами и оживленный этим очередным переливанием крови, а Мик забавный, как только можно. Замечательно, правда? Мне очень нравится.

Ну и, конечно же, я люблю музыку Мика и Кита, и все их действо: я – Стоунз-фэн, а не Битлз-фэн. Стоунз всегда казались мне гораздо более опасными, чем Битлз, а значит, и более интересными. В общем и целом Стоунз – очень милые парни.

Билл Уаймэн, например, – Стоун, которого я знаю почти меньше всего (совсем не знаю Чарли Уоттса, а то, что я не знала Брайана, не считается, поскольку он умер). Я никогда не обращала особого внимания на Билла – как и все, верно? – так что только недавно, пару лет назад, на съемках фильма “Съешь богача” мне удалось получить яркое представление о его характере.

Я просто обалдела. Я видала и раньше людей, как он, в основном, в Штатах – ребят постарше, ошивающихся вокруг школ, с кучей денег и волосами на груди, выглядывающими из расстегнутой рубашки. Не подозревала, что такая модель может быть одновременно и Роллинг Стоуном.

Он просто поражал. С ним было двое ребят – кажется, персональные ассистенты – парень лет двадцати-двух и его девушка, и все они общались на равных. Все, о чем они говорили, это вечеринка, на которую они собирались сегодня пойти. Словно это все еще был 1962 год, и Билл Уаймэн собирался пройтись по Карнэби-стрит и Кингз-роуд – добыть новую одежку. “...А потом мы попремся куда-нибудь и пообедаем, а потом отправимся на вечеринку, лады? Ну еще прошвырнемся по паре пабов – снимем пташек...”

В таких вот выражениях. Я просто не верила своим ушам. Этому человеку было пятьдесят лет! Но, может, он прав. Может, если все, о чем ты думаешь, это “пташки” и “новый прикид”, тебе действительно под силу остановить бег времени. Билл, несомненно, выглядел чудесно и ни в коем случае не казался отталкивающим; его энтузиазм, что-то вроде глупенького восторга ребенка в конфетной лавке, действительно казался освежающе-мальчишеским. Я просто сидела и дивилась этому миру, в котором настоящий живой Роллинг Стоун, после всего что он повидал и пережил, смог остаться вечным тинейджером.

Двумя другими Стоунами, которых я знала очень хорошо в те времена, были Рон Вуд, самый милый человек на свете (он тогда все еще был с Фэйсиз), и Мик Тэйлор, женатый на настоящей ведьме. А может, она была просто обычная сучка. Но об этом (снова) – после. Вернемся к мистеру Джэггеру.

Дэвид был в восторге, когда Майти Мик впервые обратил на него внимание. Стоунз были выходцами из его собственного района, южного Лондона, и они были гораздо более популярными героями этой сцены. Они уже были большими мальчиками, по уши в сексе, наркотиках и деньгах, пока маленькие мальчики – Дэвид и его друзья – все еще вынуждены были выклянчивать разрешения у своих пап. Как рассказывал мне Дэвид, когда мы обменивались историями своих жизней, одним из основных приключений его ранней юности было кривляться под Роллинг Стоунз – под их пластинку, или выступая вживую в клубах “Кродэдди”, “Ил Пай Айленд” и “Марки”.

Дэвид и Мик очень быстро и очень крепко подружились, а для нас, остальных, это выглдело страшно забавно. Они вечно висели на телефоне, болтая друг с другом, как тинейджеры, или же навещали друг друга в студии, или приглашали друг друга послушать свои новые миксы. “Может, нам встретиться в “Бродягах”?” – вот это был самый частый вопрос.

Я не слишком была вовлечена. Я бывала дома у Мика и старалась подружиться с Бьянкой, но она была очень сдержанна, и мне не удалось сломать лед. Думаю, ей не очень нравилась моя дружба с Мэриэнн Фэйтфул. Ну-ну! Мне предстояло пережить и худшие разочарования.

Так что мои посещения Джэггеров были не слишком часты. Очень отчетливо помню только два: один раз я была там с каким-то деловым поручением от Дэвида, а Мик работал с Тэйлором над песней, ставшей впоследствии “Angie”, а второй раз – на вечеринке в честь дня рождения Мика. Дэвид в то время уже уехал в Нью-Йорк. Помню, после этой вечеринки, я наполовину тащила на себе надравшегося Брайана Ферри – на Оукли-стрит, на диван.

В нашем кругу, да и вообще в Лондоне, такие штуки происходили нередко. Отчасти потому, что город ночью буквально вымирал, отчасти потому, что англичане привыкли жить интимными дружескими кружками, и наши друзья запросто оставались у нас переночевать после вечеринки, или наоборот, мы у них. Ничего тут не было особенного – просто находишь местечко, где можно прикорнуть, не слишком обращая внимание на тела других личностей, распростертые тут и там, – но некоторым, подозреваю, это кажется странным. Средние американские буржуа, представители единственного в мире общества, способного позволить себе отдельную комнату на каждого (иногда с отдельной ванной), частенько бывали несколько шокированы, навещая Лондон, и считали такие сцены негигиеничными и чуть ли не аморальными.

Возможно именно поэтому поднялся такой переполох, когда я упомянула в ток-шоу Джоан Риверз, что как-то утром на Оукли-стрит наткнулась на Дэвида и Мика, спавших в одной постели.

Я только что прилетела из Нью-Йорка. Я вошла в дом, зашла на кухню, и Даниелла сказала мне: “Думаю, Дэвид с Миком спят наверху”.

Я ответила: “О, окей”, отправилась наверх и открыла дверь в спальню; они дейстительно спали в нашей постели. Я разбудила их, спросив, не хотят ли они кофе. Они ответили, что да, хотят. Вот и все.

Можно, конечно, смотреть на это по-разному. С одной стороны, это была обычная лондонская сцена: двое лучших друзей притащились домой пьяные или обдолбанные после какой-нибудь вечеринки, с грехом пополам разделись и завалились спать. Утро настало, пришла жена, разбудила, голова трещит с похмелья, жизнь снова завертелась.

Но нет! Джоан Риверз, ее студийная и теле-аудитория и каждый журналист колонки сплетен в мире, немедленно предпочли второй вариант трактовки: раз Мика Джэггера нашли в постели с Дэвидом Боуи, значит Мик (вот ужас!) голубой, или еще хуже (падаем в обморок!) бисексуальный.

Ну что ж, оставим в стороне вопрос, почему, собственно, это оказалось новостью для тех, кто хоть когда-то уделял внимание Стоунзовским делам, особенно обмену девушками и прочим нежным товарищеским узам между Миком, Китом и Брайаном, прежде чем Брайана нашли мертвым в бассейне. Но мне не нравится, когда автоматически делается вывод, что непременно должен быть секс, если двое мужчин оказываются в постели. Это так тупо, так типично по-американски.

С другой стороны, я, лично, считаю, что в данном случае вывод был сделан верно. Или скажем так: когда я вошла в комнату и увидела Дэвида с Миком вместе, я была абсолютно убеждена, что они трахались. Это было настолько явно, что мне даже не пришло в голову подумать, что это могло быть не так. То, как они проводили непрерывно время друг с другом, принимая во внимание Дэвидовский почти религиозный ритуал засовывания своего Лэнса оф Лав почти во всех кругом, плюс то, что у Мика была собственная замечательная кровать в двух шагах от того места, где он возлежал в голом виде вместе с Дэвидом, все это вместе привело к явным выводам в моей голове, да и на интуитивном уровне я тоже была в этом уверена. Мне не надо было искать раскрытых баночек с вазелином.

А, может, и надо было – тогда бы я получила доказательства своего интуитивного убеждения. Но я не стала, так что со стопроцентной уверенностью не могу утверждать, что эти котяры трахались в ту ночь. Я ушла, пока они все еще лежали в моей постели.

А вот в следующий раз, когда у Мика встало, я была дома. Это было в Нью-Йорке, в номере отеля “Шерри Незерленд”, где я остановилась вместе с Даной. Дэвид, если я правильно помню, был в турне, а может быть просто где-то болтался по своим кокаиновым делам.

У Даны с Миком была в то время интрижка, и, хотя я смотрела на это не очень одобряюще (Мик, в конце концов, был моногамно женатым человеком, во всяком случае, так думала Бьянка), но Дане было по фигу. Она развлекалась.

В тот вечер Дана все еще отсыпалась после долгого перелета, когда позвонил Мик. Я сказала ему, что она все еще спит, а он мне: “О! А кто это? Это ты, Энджи? Да? Ну, я заскочу вас навестить, хорошо?”

Он остановился в “Плазе”, прямо напротив “Шерри Незерленд”, так что появился очень скоро. Мы поздоровались, и я спросила: “Ну что, мне разбудить Дану? Ей все равно пора вставать, или она оканчательно запорет свои биологические часы.”

“Нет-нет, пускай спит”, – ответил он, и то, как он это сказал, сразу выдало его: робко и с надеждой. Я на него взглянула; ну так и есть – в ответ он бросил на меня такой быстрый вожделеющий взгляд. Я подумала: “Иисусе, он хочет со мной трахаться, со мной, с женой его лучшего друга!”

Выгадывая время, я предложила ему выпить. Он попросил, кажется, “курвуазье” – они с Дэвидом пили его в то время, – и я отправилась на кухню, приготовила напиток и вернулась с ним в гостиную.

Вот тут он взял быка за рога, открыто заявив, почему бы нам не заняться делом прямо здесь и сейчас. Я запротеставала: “Мик, я же жена твоего лучшего друга! Я замужем за Дэвидом, вспомнил?” – но он не отставал, и я подумала: “Да какого черта? Зачем сопротивляться. Пускай себе, а там посмотрим, что из этого выйдет.” Так что я перестала сопротивляться, но проникнуться духом события мне никак не удавалось; пока он целовал и заводил меня, у меня из головы никак не выходил образ Мика, каким я его увидела, когда он вошел в двери – козлом.

Это был один из тех странных моментов, когда ты вдруг замечаешь в человеке какую-то черту впервые, и она вдруг кажется такой яркой и явной, что ты никак не можешь понять, как же не замечал ее раньше. “Так и есть! – думала я. – Этот рот, эта спесивая осанка – ну точно, козел! И ведет он себя, как козел! Точно, как Дэвид – трахает, все что подвернется!”

Такое видение было не слишком эротическим, так что я принимала Миковские знаки внимания с ужасно серьезным видом – это было единственное, что я могла сделать, чтобы не расхохотаться. К счастью, Дана спасла ситуацию. Она появилась из спальни и, будучи Даной, отреагировала подходяще: “Ух-ты, здорово! – засмеялась она. – Замечательно! Чудесно! Я тоже хочу поучаствовать!”

Я не стала поддерживать эту идею. “Нет, лучше не надо, Дана, – быстро сказала я. – Почему бы тебе просто не забрать его в спальню для второго раунда?”

Она засмеялась, и они отправились в спальню, и всем было хорошо (за исключением Бьянки, конечно).

Не знаю, как бы я обошлась с Миком, если бы не появилась Дана. Так или иначе мне пришлось бы его остановить, я думаю, потому что в моем мозгу вертелась и другая анти-эротическая тема. Я подсчитала, сколько людей Мик перетрахал за последние три-четыре месяца, затем добавила к ним еще предполагаемых кандидатов (включая моего аллергического муженька) и подбила результат. В любом случае, сочла я, он – живой пример совершенно недопустимого риска. Мне очень нравился Мик, но он был такой блядун.

Я отмахнулась от всего этого приключения как от обычного эго-гармонального трипа и уже почти забыла о нем, когда Стоунз вдруг выпустили “Angie”, с жалостливыми стихами, которые Мик поет, обращаясь к кому-то с моим именем, и я начала гадать: неужели та короткая, незаконченная встреча значила для него больше, чем я предполагала?

И я пришла к выводу, что нет. Миковские приставания были одним делом, а песня – совершенно другим. Она, возможно, была новейшим подтверждением легендарной сообразительности сочинительско-издательской команды Джэггера-Ричардса. Эти парни использовали любой трюк, лишь бы привлечь внимание к своим песням. Не сомневаюсь, что они не побрезговали использовать мое имя, только чтобы заставить своих фэнов, бульварных журналистов и прочие пытливые умы гадать, как и я: “Что это значит? Неужели Мик влюбился в жену Дэвида Боуи?”

Было, возможно, и кое-что другое. Помимо Миковского распутства и дружбы у них с Дэвидом было и еще кое-что обще: соревнование.

Дэвид, знаете ли, не собирался слишком преклоняться перед предшественниками, тем более обуздывать свое эго. Он прислушивался с религиозным рвением к своему внутреннему голосу, а в 1974 году тот говорил ему, помимо прочего, что он – самая яркая рок-звезда в мире. Теперь Дэвид Боуи, а не Мик Джэггер был номером один. Мик уже был рок-звездой прошлого, и, если была какая-то скрытая тема в отношении Дэвида к нему, то звучала она, примерно: “Пора сваливать, старик. Молодые идут.”

Дэвид, естественно, никоем образом этого не показывал, да ему и не нужно было: чарты и заголовки газет делали это за него. Он просто добавлял изящные оттенки, вроде записи своего кавера “Let’s Spend the Night Together”. Когда вы записываете свою версию песни, считающуюся маркой первоначального исполнителя, то вы этим, конечно же, отдаете дань уважения. Но если у вас такой статус, как у Дэвида Боуи, то вы этим так же заявляете свои права на историю этой песни. И в данном случае у меня нет ни малейших сомнений, что Дэвид вознамерился стянуть у Стоунз гром и молнию, отвоевать Стоунзовскую территорию: он помечал ее своим запахом поверх запаха старого кота – как с Мэриэнн Фэйтфул.

И все это, конечно, совершенно нормально – обычная оппозиция между двумя честолюбивыми людьми, преследующими одни и те же цели. Не бог весть что. Бизнес и личные отношения, даже дружба, выжили – все не так фатально.

А вот что касается меня, то в моем случае все эти делишки чуть было действительно не закончились фатально.

Здесь в мою историю снова возвращается Роуз Тэйлор, жена Мика Тэйлора, Стонузовского лид-гитариста и автора мелодии “Angie”, к которой Мик написал стихи. Роуз, подружка Роя Мартина, до того как я заступила на сцену. Роуз – милая, голубоглазая, медноволосая, со стальной душой, кельтского происхождения, прошедшая школу Ноттиг-Хилловской/Кэмден-Таунской торговли всякими хиппи-прибамбасами (антиквариатом и т.д.) Роуз выживающая, Роуз безжалостная, Роуз – знающая и, возможно, практикующая магию.

Дэвид не общался с Тэйлорами; они были друзьями Роя. Но отношение к ним Роя не было обычным – в духе “любовник жены”. Он был другом семьи, так же как и семьи Боуи; именно такие отношения ему нравились. Он не спал с мужчинами, поэтому, если у него был секс с кем-то из членов семьи, это была жена. В случае с Роуз связь сохранилась и после того, как секс исчез. Кстати, они с Роуз были похожи: привлекательные, изворотливые и живучие, изобретательные и совершенно аморальные.

Такими были социальные условия наших с ним визитов к Тэйлорам. Географические условия: идеальный, как на картинке, каменный коттедж, увитый диким виноградом и розами, к югу от Лондона, в роскошной тиши деревенского Сассекса.

Мы ездили туда на мотоцикле или “даймлере” на два или три уикэнда.

Занимались тем же, чем все занимались тогда во время сельских уикэндов: долго гуляли, готовили и ели всякую обильную и вкусную жрачку, непрерывно слушали очень громкую музыку, курили огромные порции гашиша и навещали соседей. В данном случае соседями оказалась богемная парочка на возрасте – как минимум под сорок. Он – менеджер Донована, а она – ведьма. В основном, думаю, по части белой магии, но откуда я знаю? Мы с ней хорошо поладили, потому что она тоже выросла на Средиземноморье: она была гречанкой. Мы курили травку и разговаривали о белой магии: травяном лечении, укреплении личной силы, визуализации позитивных целей и т.д и т.п., о чем теперь пишут в куче книжек, – ничего мрачного.

Роуз была совсем другого рода. Она никогда не нравилась мне; ее холодный эгоизм слишком явно проступал сквозь поверхностную вежливость, но у меня не было поводов ненавидеть ее до тех пор, пока она чуть было не стала причиной моей преждевременной смерти.

Произошло это не за городом, а на вест-эндской премьере (кажется, Джеймс-Бонд-фильма). Я была на публике, одетая с иголочки, с кучей прилипших папарацци. Мы с Роуз спрятались в полуприватном уголке в фойе кинотеатра, очень весело настроенные, и она сказала: “Вот, Энджи, нюхни-ка это”.

Я взглянула на ее ладонь, и увидела в ней маленькое зеркальце с дорожкой белого порошка, который, как я думала, был кокаином. “Почему бы и нет?” – подумала я и сделала, как она сказала: наклонилась как можно ниже к ее руке и втянула порошок.

Но это был отнюдь не кокаин. Это был героин – здоровая понюшка самого чистого и сильнодействующего героина, и она сделала то, что и должна была: свет вдруг погас, словно кто-то выключил, я опрокинулась назад, и мое сердце остановилось. К счастью, Рой подхватил меня, прежде чем я упала и разбила себе череп о мраморный пол, отчего непременно отдала бы концы. Рой меня спас: он шлепками по щекам привел меня в чувство, а потом дотащил до “даймлера”, а когда я снова отключилась делал мне искусственное дыхание рот в рот, пока я снова не пришла в себя.

Без него я бы точно окочурилась, и разве не было бы это замечательно? Представляете себе заголовки и фотографии в каждой газете на следующий день? “Жена Боуи скончалась от передозировки героина на вест-эндской премьере!” “Энджи Боуи скончалась от наркотиков в 25-летнем возрасте!” И я – холодная, как рыба, в чудесном вечернем платье под вспышками фотоаппаратов на матовой черно-белой фотографии!

Не считая подходящего фона для песни “Angie”, а также избавления от соперницы – любовницы Роя Мартина, моя смерть сослужила бы замечательную службу и по части влияния на карьеру Дэвида, разве нет? Употребление героина в то время было ужасной новостью в Англии даже в музыкальных кругах (если бы я умерла, то оказалась бы ну прямо законодательницей новой моды: первая героиновая смерть на британской сцене), и я нисколько не сомневаюсь, что карьера Дэвида сильно пострадала бы. Его соперничество со Стоунз больше не представляло бы угрозы ни на пластиночном рынке, ни в более темных, неконтролируемых областях.

А силы тьмы в то время действительно заступили на сцену. Начнем со связей Роуз: соседка – ведьма, да еще доступ к такому чистому героину, частые появления в магических и/или сатанинских обществах (а у этих людей, кажется, всегда самые качественные наркотики – кок, смэк, ЛСД, хэш, что угодно). Затем, Стоунз в то время сильно заинтересованы были в том, чтобы люди ПОВЕРИЛИ, что они заигрывают с Антихристом, и это наиболее сдержанное замечание, какое я могу себе позволить по поводу их очарования сатанизмом. Это было время альбома “Суп из Козлиной Головы”, и пары от этого супа, надо сказать, действительно поднимались ведьмовские.

Хотя, я, конечно, может быть, умножаю два на два и получаю пять, когда гадаю насчет силы той героиновой понюшки. Честно говоря, не знаю, что и подумать.

Во-первых, Роуз ни коем образом не раскаивалась. Не было никаких “Прости, Энджи, я думала, что ты знаешь, что это смэк. Я думала, что ты к нему привыкла, иначе никогда не предложила бы тебе.” Ничего подобного. Более того, это повторилось еще раз. Мне невзначай предложили спидболл-смесь – наполовину кок, наполовину смэк – вместе с соломинкой. Я взглянула на эту невинную горку белого порошка, прикинула размер дозы, помножила на степень чистоты и сказала: “Нет, спасибо, дорогая, я нюхну только вот столечко с этого конца. А то ведь все целиком это может убить чертову лошадь.” Так оно и было, судя по тому, как я обдолбалась от крошечной понюшки.

После этого я начала по-настоящему бояться и ненавидеть эту женщину, желая ей от души только самого плохого и мечтая ей отплатить. Мне не пришлось беспокоиться, впрочем. Они с Миком Тэйлором расстались вскоре после этих наркотических инцидентов – не знаю, почему, – а потом Тэйлор расстался со Стоунз.

В путаной саге об отношениях между Миком Джэггером, Дэвидом и мной и о песни “Angie” была еще последняя глава, но я приберегу ее на потом, как ее приберегли для меня.

Хоть следующая история и не сочетается с ноткой истинной человеческой драмы, звучавшей до этого, но я не могу писать о Стоунз, не упомянув об одном происшествии, о котором узнала из очень надежного источника. Если этого происшествия не было на самом деле, то ему просто СЛЕДОВАЛО быть.

Во время “Steel Wheels”-турне Стоунз, их офис получил не совсем обычное письмо. Писал парень лет четырнадцати, страдавший от одной редкой болезни, которая заставляет человека стареть гораздо быстрее, чем обычно. Эта болезнь была неизлечима, и парень был почти что уже мертв. Он выглядел, как 70-летний старец, а не как 14-летний мальчик. Он был совершенно лыс и говорил с помощью звукового аппарата, встроенного в его горло. Прежде чем он умрет, сказал он, у него одно желание: встретиться с Роллинг Стоунз.

Менеджер рассказал об этом Стоунз, те согласились, и парню было послано приглашение, вместе с билетами на концерт.

Все шло по плану, и в назначенный вечер молодой человек появился за кулисами перед началом шоу.

Менеджмент приготовлял Мика и остальных так основательно, как только возможно: “Слушай, Кит, этот парнишка – бог знает, что такое. Он совсем ненормально выглядит, так что не сходи с ума, когда его увидишь, окей?” Но даже после этого встреча оказалась ужасной. Висело явное ощущение, что чем скорее она закончится, тем лучше. Паренек выглядел и звучал так странно, что казался скорее пришельцем, чем человеком.

Стоунз пожали ему руку, поболтали о том-о сем, а потом кто-то из них задал парню вопрос:

“Что мы для тебя можем сделать?”

Для таких случаев были всегд под рукой тур-футболки или куртки или немного более экстравагантные подарки, но на сей раз они не потребовались. На сей раз дело приняло неожиданный оборот.

“Да, можете кое-что, – сказал паренек своим странноватым хриплым голосом, вроде Клингона-навигатора на канале Один. – Я хочу обдолбаться и хочу отсос.”

Воцарилось молчание, пока Кит (кто ж еще?) не начал смеяться, потом хохотать, потом ржать, катаясь по полу в конвульсиях.

Можете догадаться о конце этой истории, но если не догадались, вот он: паренек обдолбался, посмотрел шоу, а позднее неслабонервная девочка по вызову явилась к нему в номер отеля, и он получил свой отсос.

Мне все нравится в этой истории, но больше всего – представление о том, как этого парня вдруг осенила гениальная идея, когда он, сидя дома в своем ужасном состоянии, гадал, как бы ему получить до смерти чего хочется, и вдруг до него дошло: практически гарантированный, ничего не стоящий способ. Он должен был знать своих Стоунз. Он должен был знать, что им даже не придет в голову отказать ему.

12. СЕКС, НАРКОТИКИ И “DIAMOND DOGS”

Летом 1974-го у Дэвида были Соединенные Штаты, Нью-Йорк и кокаин, а у меня – Соединенное Королевство, Лондон и Пэмела.

“Пэмела” была моей подружкой. Она была наркотиком, и она – лучшее доказательство того, что не все наркотики разрушительны. Она несомненно доказала, что некоторые наркотики лучше других: Пэмела уводит вас так далеко, как только можно вообрзить и от героинового ступора, и от кокаиновой мании.

Я так никогда и не узнала, что конкретно представляла из себя Пэмела – какое химическое соединение обозначалось буквами ПМА – но ее изобретатель недавно сказал мне, что она всего лишь на одну молекулу отличалась от сегодняшнего экстази. Короче, это был психоделик, лимитированного, так сказать, издания, имевший все преимущества более известной массовой продукции – эйфорию и яркость чувств – без обычных негативных черт – безумного галлюцинирования, физической скованности и прочих рискованных аспектов психоделического путешествия. Созданная одним лондонским фармацевтом для людей моего круга, она приняла форму белого порошка, который размешивали во фруктовом соке, и на котором путешествовали часов шесть, может, с небольшой добавкой после пары часов. Наркотик этот был и силен, и мягок одновременно. Он усиливал любое, заводящее вас, физическое впечатление – танец, купание, одевание в шелк – доставляя почти оргазмическое удовольствие. Заниматься любовью на ПМА, значило получать просто неземные оргазмы.

ПМА была исключительно приятной частью моего лета 1974 года, которое в ретроспективе кажется не только наивысшим, но и последним периодом моих хороших времен. Я была все еще серьезно работающей женщиной, но и полноправным членом лондонской поп-арт аристократии, и поверьте мне, я умела смаковать преимущества моего статуса. Дом на Оукли-стрит и еще два центра моего кружка – Дановский “Бункер” и дом Бенни Каррузерса в Эрлз-Корте – были сценами безудержного веселья. Участниками его были Дана, Даниелла, Рой Мартин, я, конечно, – это ядро – и еще кружок очень близких и замечательных друзей.

Мой дом в особенности подходил для психоделических забав. В те милые дни, когда мы решали забить на работу и заняться Пэмелой, я любила бродить по дому и наслаждаться всеми его прелестями – уплывать в великолепное звучание нашей чудесной звукосистемы или же играть со дорогими костюмами, или смотреть, как прекрасные тела моих друзей плещутся в роскошных благоухающих и освещенных свечами ваннах, или нежиться на моей огромной, изготовленной по специальному заказу заглубленной в пол кровати или даже более активно развлекаться на ней: о, да – козлиные забавы в роскоши. Такая была жизнь.

Нам было так хорошо. Кроме прочего, у меня была замечательная коллекция нижнего белья – неглиже, подвязки, бюстье, – и как только мы принимали Пэмелу, мы с девчонками одевались (или скорее раздевались) максимально провокационно и смотрели, что произойдет. Ну, и конечно

Поиск по сайту: