ДЖИМИ, ДЖОРДЖ И БОГ-ОТЕЦ СОУЛА

Ну, теперь, когда моя история уже достаточно продвинулась вперед, позвольте мне отвлечься.

Если вы взглянете на мою жизнь, как на реку, то тогда мое рок-н-ролльное десятилетие с Дэвидом – это основное русло, формирующее и основную линию рассказа в моей книге. Но в него втекает и множество притоков, некоторые из них – столь же бурные, как и те воды, что мы делили с Дэвидом, и время от времени я буду брать вас с собой на прогулку по ним. Некоторые интересные персонажи встречаются на берегах этих потоков. Например, Джими Хендрикс.

Должна сказать, что мне ужасно повезло, поскольку я слышала и видела, как Джими играет. Он был просто неистов. Слышать, как он играет, это все равно, как если вы вообще впервые в жизни услышали электрическую гитару, словно он сам придумал совершенно новый инструмент, созданный из его собственной крови, плоти и души, и он словно парил внутри тела этого левши – обиталища Духа. К слову о Светящихся Личностях.

Я была к такому совсем не готова: просто не представляла, что такое бывает. Я была всего-навсего юной стильной леди, сопровождавшей своего музыкального бизнес-джентльмена Лу Райзнера на развлекательно-деловом вечере в “Блэйзисе” [Blaise's], хиповом мальеньком кенсингтонском клубе (это было еще в 1966 году, до Дэвида). Я сидела вместе с Лу и некоторыми другими людьми из “Меркури-Рекордз”, смотрела вокруг, и вдруг – бу-бух! – появился он. Просто ДИКИЙ: самые тесные штаны, какие я до того когда-либо видела, кричаще-желтого цвета, а сверху – длиной до колен вельветовый камзол (настоящий, с блошинки, а не какая-нибудь современная дешевка), с роскошным лилово-желтым индийским шелковым шарфом свободно повязанным вокруг его величественно-буйной афро-головы. Джими был первым великим психоделическим денди, он основал настоящее направление в моде, и как же здорово он это сделал!

Лу заметил его сразу после меня и отправился к нему за кулисы, поманив меня с собой. Лу трепался обо всех обычных вещах, типа с каким нетерпением он предвкушает шоу, и все такое, но Джими был апатичен и неулыбчив, и его глаза, казалось, смотрели сквозь меня.

Я подумала, что это интересно, и, когда он ушел, сказала Лу: “Он так погружен в себя, да? Наверное, он очень сконцентрировался на своей музыке.”

Лу рассмеялся: видавший виды человек, просвещающий наивную девчонку: “Нет, Энджи, он просто обдолбан”.

Я подумала, что это еще интереснее, но мои мысли прервались, когда Джими и ударник (Митч Митчелл, думаю) вышли на сцену и начали играть. Это было, как если бы тебя накрыла приливная волна и ударила молния одновременно. Я была потрясена. Я просто не могла поверить, как столько музыки – прекрасной музыки – может струиться из всего-навсего одного человека с одной-единственной гитарой.

В перерыве Джими подошел и уселся вместе со мной и Лу, и на сей раз он был гораздо более общителен, извинился за то, как вел себя до этого, и объяснил, что он волновался, потому что его басист (Ноел Реддинг, кажется) не пришел. Он очаровательно представился мне, и мы немного поболтали о том-о сем. Не помню, о чем именно, но помню, что он произвел на меня прекрасное впечатление. И я не думаю, что он был удоблан. Он мыслил очень ясно и остро, когда разговаривал со мной тем вечером, да и в другие три-четыре раза, когда мы с Лу заходили в “Блэйзис” в последующие недели.

Думаю, вообще-то, что Джими прикидывался, будто он обдолбан. С одной стороны, любовное приключение моего поколения с хэшем, травкой и кислотой как раз было в первой, самой сильной фазе, так что явно обдолбанный человек был ужасно привлекателен в глазах своих современников (эй, хиппи, вы это помните?) – серьезно-отключенное выражение лица было характерным фактором во всех модных местах. С другой стороны, музыкант, казавшийся обдолбанным, имел замечательную возможность изучать окружавших его стрейтов. АиРовские люди, вроде Лу Райзнера, которые были, в большинстве своем, старше и не вписывались в нарко-культуру, имели тенденцию расслабляться, думая, что объект их внимания прибывает в психоделическом тумане. Они становились слегка откровеннее, слегка свободнее и могли выболтать свои деловые секреты. Джими, я думаю, играл в ЭТУ игру.

Я была прямее. Лу очень сомневался, стоит ли подписывать Джими на “Меркури”, и я просто не могла в это поверить. “Почему ты не подписываешь его, Лу? То есть, я хочу сказать, подпиши его прямо СЕЙЧАС. Возьми стандартный контракт в офисе, скажи им выписать чек и получи его имя на бумаге! Он же просто невероятен! Он РОСКОШЕН! У него же будет гигантский успех!”

Как бы не так. Мой энтузиазм скорее наоборот остужал Лу, видимо потому, что он боялся явной сексапильности Джими (реакция, типичная для белого человека в годах), и ему совсем не улыбалась перспектива, что Джими может увести у него его драгоценную малолетнюю подружку. Я знаю, как он был доволен, когда я сказала ему, что я отказала Джими – не пошла с ним домой, – и вдвойне благодарен за то, что я отказала тактично. Я сделала вид, будто не слышу, когда Джими предложил мне пойти вместе с ним, и продолжала говорить. Хотя это совсем не было тем, чего я хотела, но осторожность взяла верх. Мне еще не было 18-ти, следовательно, я еще была связана договором с отцом, и потом, я прекрасно представляла себе реакцию Лу, если бы я слиняла вместе с этим знойным черным гитарным богом. Так что извините, ребятки, никаких историй про секс с Джими Хендриксом не будет.

Уверена, что мой отказ не имел особого значения для Джими, который не испытывал недостатка в обожателях, но это определило тон наших будущих встреч, когда мы общались скорее как коллеги. Он спросил меня, сплю ли я с Лу и я ответила, что нет, и объяснила причину (отец), но в остальном мы говорили о музыке, моде и бизнесе. Джими выспрашивал меня про Лу и других людей с “Меркури”; он хотел разобраться в изнанке всего этого дела и оценивал умно и критически разнообразных просителей его руки от бизнеса. Он не хочет иметь дела с “Меркури”, сказал он мне, потому что у этой компании в прошлом не было никаких рок-хитов, и она не сможет должным образом раскрутить его. Он был прав. У “Меркури” имелось полно финансовых возможностей, но боссы из Чикаго были любителями музона из джук-боксов. Они просто не способны были мыслить в терминах развития художника и больших промоушн-бюджетов.

Еще одним кандидатом для “Меркури” был Бадди Майлз – великий и могучий (в прямом смысле) джаз-рок барабанщик, который, как это ни странно, присоединился к Джимиевской Группе Цыган несколько лет спустя. Поначалу, я думаю, Бадди видел в Джими соперника. Это ОН был самым увесистым черным актом на “Меркури” (предполагался каламбур!), и он не собирался помогать лэйблу подписать артиста, способного отвлечь от него внимание.

Впрочем, это только мои предположения. Что я знаю точно, так это то, что Бадди передавал Лу сплетни, ходившие в среде черных музыкантов, о том, что Джими нельзя доверять. Не знаю, насколько это была правда. Американская черная коммуна, в конце концов, отвергла Джимиевский радикальный подход к блюзу и ритм-энд-блюзу и продолжала относиться к нему, как к неприкасаемому в те несколько лет, которые ему оставалось прожить. Так что все эти россказни о “ненадежности” были прикрытием каких-то глубинных мрачных опасений. Вся эта глупая и грустная возня на тему, кому Джими больше предан – отвергнувшей его родной коммуне или принявшим его с распростертыми объятиями белым хиппи из среднего класса – вот безобразная подоплека всего этого дела, существовавшая уже тогда.

Но я не знаю, купился ли на это сам Бадди. Сомневаюсь. Зато я знаю точно, что это именно он вбил последний гвоздь в гроб договора, который Лу, возможно, заключил бы с Джими: я просто слышала своими ушами. Лу расспрашивал Бадди о том, как они с Джими играли вместе в группе Джеймса Брауна, и Бадди сказал, что Джими вечно опаздывал, и его в конце концов выгнали из-за кислоты.

Однако же Бадди был сам еще тем приключением. Пока он записывал один из своих альбомов мы с ним стали “сотрапезниками” – в самом что ни на есть прямом смысле слова. Бадди ужасно много ест, мягко говоря (в нынешние времена у него случилось бы расстройство желудка, а тогда он спокойно мог быть гурманом), и он любил меня за то, что я была единственным человеком, который мог с ним в этом чуть ли не потягаться. Когда я заходила в студию, начиналось: “О, боже, да ты привел Энджи! Моя девочка! Вот это девочка, которая умеет ЕСТЬ! Окей, сестренка, чего бы тебе хотелось?”

Я говорила, чего бы мне хотелось, и мы заказывали это в огромном количестве – жареных цыплят, китайские блюда, что угодно, а потом усаживались в студии на пол и принимались за еду. Я, конечно, не могла сравниться с Бадди по количеству принятого в желудок, но я садилась рядом с ним, подавала все, что ему хотелось, а потом убирала за ним. Он это обожал. Также как и Лу, который мог поддерживать расписание записей, пока Бадди оставался в студии, вместо того чтобы шастать в поисках именно той жрачки, на которой он был зациклен в данный момент.

Мне нравился Бадди. Позднее он ввязался в какие-то темные делишки, закончившиеся для него тюрьмой в Штатах (по трем пунктам обвинения, ни много-ни мало), но это в порядке вещей. Барабанщики вообще такие. Один мой любимец из их числа, бывший какое-то время моим любовником, как-то укокошил одного парня, выбросив его сквозь стекло окошка во время драки, а многие другие тоже доходили почти до этого, хотя, в основном, они сами раньше времени отправлялись на тот свет. Что-то такое есть в парнях с барабанными палочками в руках, да и во мне тоже: они мне однозначно нравились, мне везло на барабанщиков. Впрочем, об этом – позже.

К слову о Бадди и Джими: помню, как я сидела в нью-йоркском “Мэдисон-Сквер-Гардене” и смотрела выступления Tower of Rower и всей этой замечательной паламент-фанкаделик толпы, Джорджа Клинтона и Бутси Коллинза – всей этой блестящей отрывной денди-поэтической межпланетной компании, когда они (наконец-то!) подхватили дело там, где прервал его Джими. Я сорвала один из самых больших кайфов на этом шоу – не могу припомнить ничего из того, что я видела, что могло бы с ним сравниться в музыкальном и театральном плане. Вспоминаю, как гитарист летал у меня над головой (да-да, он действительно летал, подвешенный на ремнях, над “Мэдисон-Сквер-Гарденом”), и думала: “Это, должно быть, Джими! Это должен быть он! Это же его акт!” Джими, полагаю я, ушел тогда, когда должен был, но мне бы хотелось, чтобы он побыл подольше среди нас.

Продолжу свое отступление – на сей раз, впрочем, перенесемся в 1985 год на “Семинар Новой Музыки” в Нью-Йорке. Это событие было страшно скучным, за исключением одного магического момента, когда Джордж Клинтон и Джеймс Браун оказались вместе в одной комнате. Ну, тут, конечно, что-то должно было случиться.

“Бог-отец” начал задираться первым: “Эй, Джордж! Видно, ты в хорошей форме. Не раздавишь парочку “маленьких” для нас?”

Джордж глянул всерху вниз: “Старик, старик, зачем ты так говоришь? Раздавить пару маленьких – фью! Думаешь, я соглашусь делать из тебя посмещище?”

“Ну-ну, давай, давай, раздави три!” – сказал “Бог-отец”.

Джордж вернулся. “Я раздавлю три, если ты раздавишь пять”.

Джеймс хохотнул и глянул на него. “Ну почему мне просто не избавить тебя от такой напасти? Почему бы мне не раздавить десять, а ты посмотришь, сможешь ли столько?”

Так что они принялись за дело, и на эту сцену было просто жутко смотреть. Когда они остановились, Джеймс Браун раздавил двадцать-семь! Двадцать семь полных “маленьких”! А более молодой Джордж Клинтон просто свалился наземь, – задыхаясь, полностью побежденный – после двадцать-третьей. Так что “дух фанкаделики” лежал на сцене, поверженный, глядя вверх на “Бога-отца соула”, стоявшего над ним – великолепного, с ясными глазами – обливаясь потом, как лошадь, и говоря идеально-церемониальные слова: “Ты по-прежнему босс, Джеймс”.

Эти парни были просто неописуемы.

4. ДНЕВНИК “SPACE ODDITY”

И МАТЬ ПРИТОНА

Ох, что за чудесная свадьба! Она была ТОЧНО в духе времени. На мне было чье-то платье (яркое, шелковое, 20-х годов, которое я купила за день до того на Кенсингтонской блошинке); у нас была запись в ЗАГСе, и мы не пригласили никого из членов семьи (хотя Пегги все равно заявилась, поднятая по тревоге Кеном Питтом); мы совсем забыли о свидетелях, и нам пришлось притащить в последнюю минуту своих приятелей, живших вместе с нами; ни Дэвид, ни я и не думали подчиняться закону или моральным и социальным условиям брака; и вместо того, чтобы посылать жениха в его последнюю холостяцкую ночь надираться в компании с какими-то посторонними, я отправилась вместе с ним к общей подружке, и мы занялись с ней любовью.

Единственным, не вписывающимся обстоятельством было то, что ни один из нас не был обдолбан, когда мы произносили слова (терпеть не могу называть их клятвами). Но мы наверстали свое, по дороге из ЗАГСа заскочив в “Три Бочки” – местный паб и родную площадку Бекенгэмской “Артс-Лэб” – и надравшись в стельку вместе со своими приятелями.

Так что вуаля! Идеально альтернативная свадьба для идеально альтернативной пары. А чтобы не оставалось сомнений, насколько альтернативными они были, почему бы мне не описать все подробней?

Например, мы не женились из каких-то романтических соображений. Я, лично, бросилась головой вперед в эту прорубь с Дэвидом, чтобы утихомирить непререкаемые Британские иммиграционные службы, а следовательно, сделать достижимыми свои профессиональные цели (а заодно и чтобы заткнуть Пегги). Дэвид, со своей стороны, преследовал сходные – СВОИ профессиональные цели, привязав к себе своего вышибалу (самому ему не хватало природных ресурсов во время моего отступления на Кипр), ну, и чтобы заткнуть Пегги.

Мы просто избавлялись от раздражающего фактора и убирали преграду на пути к большим делам. Не помешало и то, что мои родители преподнесли нам свадебный подарок в виде кругленьких трех тысяч британских фунтов. На эти деньги можно было накупить каких угодно занавесей, даже для таких гигантских окон, как в “Хэддон-Холле”.

Впрочем, должна признаться, что, когда нас с Дэвидом связывали узами брака, я раскраснелась ну ни дать-ни взять старомодная девчоночка. Этот момент был так мил и важен: все в нем, романтика – тоже, так что он мне очень понравился. Хотя я сделала все возможное, чтобы скрыть эти чувства. Это было бы совсем не круто, вдруг начать вести себя, как обычная девица: лучше было оставаться сильной, твердой, компетентной, надежной, разумной, агрессивной – короче такой, какой я нравилась Дэвиду.

Это о романтике. Теперь об условностях.

Ну уж, увольте. Дэвид, сын Лэнса, подписался на моногамию, разделяемую большинством мужчин на планете: абсолютная верность, вплоть до первого предложения, а он был восходящей звездой в таком мире, где предложения, если и не сыплются в чрезмерном количестве, то, по крайней мере, поступают ежедневно. Так что, если бы он поклялся поддерживать обычный моногамный брак, поклялся даже чем-нибудь особенно ужасным – скажем, навечным изгнанием из поп-чартов, я была бы дурой, если бы поверила.

Кстати, моногамия мне вовсе не нравится. Я сама совсем не из разряда женщин одного мужчины (или женщины). До тех пор, пока мы были правдивы друг с другом и уважали ту любовь, которая была между нами, мы с Дэвидом были идеально свободны развлекаться и кувыркаться, с кем хотели.

Мы уже предприняли уверенные шаги в этом направлении. В свою совместную предбрачную ночь, которую мы провели с общей подругой Дэвида и Кэлвина, роскошной темноволосой актрисой Клер Шенстоун, мы повеселились наславу. Мы пришли к ней домой поужинать, надрались, завалились все вместе в койку и резвились втроем, пока не отрубились, потом проспали и в панике понеслись в ЗАГС. Помню, как мы притащились в “Хэддон-Холл” поразвлекаться вместе с Дэвидом и с фолк-певичкой по имени Тина, помню и чудесный вечер с Даной Гиллеспи и ее бой-френдом Кеном (мой первый раз вчетвером), припоминаю, что мы с Дэвидом испытывали большое искушение затащить к себе в постель Мэри Финниган, но все же не стали этого делать.

Мы были молоды и свободны, и это был Лондон, великий центр смелого, прекрасного нового мира; свободная любовь была так естественна, была просто тем, чем все занимались.

Впрочем, дело не только во времени, по крайней мере, не для меня. У меня пункт в этой области, поскольку я бисексуальна, и поскольку меня травмировали и ожесточили еще в самом начале ужасной расправой над нами с Лоррэйн в Коннектикутском колледже. Я чувствовала в себе жар парламентария от сексуальной партии, понимала ее силу и решила, что она нуждается в борьбе.

Другие корни моей философии уходят еще глубже – в детство. И ее плоды – глубокое презрение к человеческому пороку под названием ревность или чувство собственничества, абсолютно низким эмоциям, в основе своей имеющим страх и ограниченность духа, наиболее разрушительным силам в отношениях индивидуумов и именно тому пугалу, которое стоит на страже фабрикаций моногамного общества. И я их не просто не одобряю, я их ненавижу.

Я хорошо помню, где и когда начался мой путь к такой идеологии. Мне было восемь лет, и я только что вернулась домой на Кипр, пройдя свое Первое Причастие в Штатах. Тогда у меня были очень длинные волосы, и как-то раз в школе компания мальчишек из моего класса поймала меня и запустила в мои замечательные волосы ящериц. Испуганные ящерки пытались выпутаться и отбрасывали хвосты на пути к спасению: они сами и их отброшенные, все еще шевелящиеся хвосты извивались и копошились у меня в волосах – боже правый!

Когда мой отец вернулся с работы домой, у меня уже кончилась истерика, но я была настолько несчастной, что он сразу понял, что что-то произошло. Он спросил, и я рассказала ему.

Перво-наперво он дал мне совет, который я помнила потом всю жизнь, хотя и не всегда ему следовала: “Бэби, никогда не показывай людям, чего ты боишься. Если они знают, чего ты боишься, они могут причинить тебе боль”.

А потом он взял меня с собой в сад и поймал для меня дюжину ящерок, Поначалу я боялась их, но мы оставались в саду до тех пор, пока мне не понравилось играть с ними. А потом мы их отпустили.

“Ну что, больше ящерки не будут огорчать тебя?” – спросил он. Я сказала, что нет, и это было правдой; я больше никогда их не боялась.

Шесть лет спустя, когд я училась в школе в Швейцарии, я применила совет своего отца – на этот раз к ревности. Моя лучшая подруга, Пэт Янг, начала дружить с другими, и мне было от этого худо: я боялась, что она меня бросит. Но тут в голове у меня словно прозвонил некий звонок, и я поняла, что ревность – всего лишь разновидность страха, а что мне говорил мой отец?

Тогда я сменила курс. Вместо того, чтобы замыкаться в мрачности и вести себя недоброжелательно, я приложила массу усилий, чтобы тоже подружиться с новыми друзьями Пэт. И это сработало: Пэт меня не бросила, а я приобрела новых друзей, новую популярность и новую силу. Ревность приберегала для меня лишь узость и темноту, но смелость сделала мой мир шире и светлее.

Впрочем позднее, когда я вышла замуж за Дэвида, я знала, что вступаю на незнакомую, возможно, пугающую территорию. Я не имела ни малейшего представления, сработает ли открытый брак между нами перед лицом ревности, которую он словно нарочно искушал; не знала, хватит ли у каждого из нас эмоциональной силы справится с ним. Но вот мы с Дэвидом – в решительно нетрадиционной, интригующей ситуации. Почему бы не попробовать, сможет ли человек действительно с ней справиться?

Я поняла; все верно. Кто-то может. Я, по крайней мере, могу. Любовное партнерство с Дэвидом, плюс любовные связи с другими людьми, плюс любые случайные встречи, какие только могли влиться в этот поток, предлагали потрясающий стиль жизни.

Ужасно стыдно, что я могла справляться с ситуацией превосходно, а Дэвид оказался на это неспособен.

Но я что-то забегаю вперед. Реальность 1970 года была такова, что мы с Дэвидом подписались на теорию открытого брака, но вели себя более или менее моногамно. Я говорю “более или менее”, потому что время от времени мы развлекались вместе с другими людьми, а Дэвид, по-видимому, принимал подворачивавшиеся ему предложения, пока курсировал без меня по своим рок-н-ролльным дорожкам. У меня же не было в то время других любовников, кроме него – ни мужчин, ни женщин.

С одной стороны, секс с Дэвидом был замечателен и воодушевляюще интимен, с другой же стороны он не был тем переворачивающим душу переживанием, каким может быть. Дэвид был жеребцом, а не истинным сластолюбцем, и я оказалась в типичной для многих молодых женщин ситуации: секс част и интенсивен, но наивысший порог удовольствия слаб или, в моем случае, недостижим.

Вообще-то в те ранние дни в “Хэддон-Холле” Лоррэйн по-прежнему оставалась единственным человеком, доведшим меня до оргазма. Так что, можете себе представить, как тесно она была все еще вплетена в мое повседневное сознание, как громко ее голос все еще звучал в моей голове. Я по-прежнему носила с собой ее тетрадь любовных стихов (даже сейчас я чувствую запах акриловой краски на обложке, которую она сделала для меня), и я все еще носила ее любовь в своем сердце. И это было серьезной причиной какое-то время; прошла пара лет, прежде чем я начала флиртовать с другими женщинами, и несколько – прежде чем я встретила мужчину, способного привести меня к вершине сексуального блаженства. Мужчины были большим разочарованием.

Но секс был не главным в наших с Дэвидом отношених. В нашем партнерстве главным были творческое самовыражение, филосовский рост и достижение наших личных и общих честолюбивых целей.

И в этой области мы были очень интимны, очень доверительны, очень сплоченны и очень интенсивно “вместе”. Мы сидели вместе в “Хэддон-Холльской” цветущей красоте, разговаривали о Будде и Конфуции, Ньютоне и Эйнштейне, Кафке и Дали, египетских иероглифах и арабском алфавите, обо всех великих тайнах истории и творчества, стараясь вписать их и нас самих в наш новый смелый мир. Мы отправлялись на охоту за антикварными вещицами и декоративными сокровищами, которые Дэвид так обожал, и за всем, что само напрашивалось найти себе место в нашем доме. Мы блуждали по Лондону, навещали друзей и впитывали в себя искусство всякого рода. Мы развлекались и развлекали. Даже в те первые дни “Хэддон-Холл” был звездным салоном. Мы слушали пиратские радиостанции, смотрели немногие поп-события, которые в те времена мог предложить телек – в лучшем случае час-два в неделю – и разбирали увиденных артистов. Очень немногие были достойны того, чтобы на них смотреть, заключили мы, и почти никого, кому стоило бы подражать. Мы вычерчивали и планировали, мечтали и строили схемы, действовали и совершенствовались. Мы проводили вместе дни и ночи, мы непрерывно касались друг друга, мы держались за руки.

Это было так особенно, так интенсивно. Каждый из нас нашел человека, нужного ему, чтобы осуществить свои мечты, а для людей, как мы, это была ОЧЕНЬ сильная связь. Мы были за нее почти смущающе благодарны, почти сентиментально расчувствованы... Двое нас против всего мира; двое детишек, заявляющих права на будущее; заря, занимающаяся в доме, где Светящаяся Личность и ее проводник пробуждаются и готовятся к путешествию всей их жизни...

Впрочем, к делу. Наши первоважнейшие задачи были решены: Дэвидовский вышибала был при нем, домашняя база обеспечена и оперативно-действенна. Теперь нам требовались остальные пункты в нашем списке, под названием “Лестница к Звездам”. Самое главное: группа.

Что было само по себе не ново. Для любого здравомыслящего, для нас с Кэлвином в частности, уже давно было ясно, что версии Дэвида Боуи, доступные публике в 1969-1970 годах (юный томный фолк-певец и Кен-Питтовская будущая звезда кабаре), слегка отстали от времени. Например, это просто не работало, когда Дэвид выходил один-одинешенек на сцену, с одной только гитарой и всей своей утонченной чувствительностью, и оказывался лицом к лицу с подвыпившими ист-эндовскими хулиганчиками, набившимися туда ради Хамбл Пай – группы, выделившейся, в основном, за счет огромной громкости звука. А что касается его кабаре-карьеры... Что ж, люди, хотевшие Джуди Гарланд, просто оставались дома и смотрели “Волшебника Оз”. А у нас на дворе был, слава те, Господи, 1970 год. Любой хотя бы с крупицей мозгов должен был знать, что, какая бы в вас ни была изюминка, вы просто ОБЯЗАНЫ играть рок.

Так что Дэвиду нужна была группа. Основа ее у него уже была: Тони Висконти – на басу, Джон Кэмбридж – барабаны, он сам – просто на ритм-гитаре. Но у него не было самого главного, цвета и красы любой рок-группы: лид-гитариста. Впрочем, нет проблем. Джон Кэмбридж знал весьма подходящего парня, который, вроде, был не занят. Мик Ронсон звали его, и искать его нужно было в стороне от огней Свингующего Лондона, в южно-йоркширском промышленном порту под названием Халл.

Что ж, мы отправились в Халл. Не помню почти ничего о самом городе, кроме непроглядного дождя и почти зловещего отсутствия холмов и вообще каких-то неровностей. Не помню даже вкуса впервые попробованного мною североморского ската в этом городе, готорый справедливо называют самым большим в мире магазином рыбы с чипсами. Зато у меня очень живые воспоминания о Ронно.

Что за парень. Первый в Халле. Лидер Крыс [Rats] – самое близкое к Битлз или, скорее, Джерри энд Пэйсмэйкерз, что Халл когда-либо поднатужился родить. Это должно намекнуть вам, что город в сценическом плане сравнивают с другим индустриальным портом – Ливерпулем, расположенным зеркально прямо напротив через всю страну на другом побережье. Ронно родился и был воспитан как мормон; неисправимый дамский угодник, божественно-блондинистый красавчик (еще какой!) и один из самых чудесных, с золотым сердцем, людей, каких я когда-либо встречала. Дорогой Мик, как нам повезло, что мы договорились.

Впрочем, его пришлось немножко поуламывать. Нам пришлось отправиться в маленький муниципальный домишко его родителей и встретиться с его семьей: милый гостеприимный народ – живое подтверждение пословицы, что, чем дальше на север Англии вы забираетесь, тем лучше люди вам встречаются. Особенно это относится к его маме. Мик никуда и ни с кем не ходил, судя по всему, пока мамуля не давала своего на это согласия. Что мамуля и сделала. Она чудесно поладила с Дэвидом, да и со мной – тоже, а мне она сразу понравилась.

“Ну вы там присмотрите за ним, ладно, Энджи?” Эта чудесная женщина была вся – материнская забота, в окружении своих роскошных льняноволосых детей, каждый из них – маленький английский мормончик с прекрасными манерами, непоколебимой моральностью и безграничной чудаковатостью. “С ним ведь будет все в порядке в Лондоне, правда?”

“О, да, миссис Ронсон, уж мы о нем позаботимся. У нас ему будет хорошо.”

...О, да, миссис Ронсон; у него будет чудесный теплый балкончик, на котором он будет спать вместе с приятелями, чудесная удобная развалюшка, чтобы ездить каждый день на гиги за тридевять земель, бесплатные струны для гитары, пара грошей в кармане время от времени, так много девиц, как только он захочет, и лучшие доктора государственного здравоохранения к его услугам. Ему будет просто ЧУДЕСНО в Лондоне...

Собственные сомнения Ронно высказал за тарелкой гигантских шматов поджаристого ската с золотистой корочкой (“Вы ж никадаа не ели скаааата, таак? Ооо, эта ж чуднаа!”), поданного в парах уксуса и растопленого лярда, и сомнения эти были чисто практического характера. Где он будет жить? Сколько ему будут платить? Нашими ответами он удовлетворился (он будет жить с нами, зарплата будет повышаться), и к тому времени, как весь этот вкуснейший питательнейший животный жир нашел себе путь в наши артерии, у нас уже был замечательный лид-гитарист, чудесный новый друг и хэппи-хиппи-жилец.

Так что, вакантное место лид-гитариста было укомплектовано этой знойной личностью, а, стало быть, группа была готова к серьезному состязанию за место на поп-рынке. К этому времени все наши потребности, включая таковую в роуди, были удовлетворены.

Наш роуди, Роджер Фрай, – австралийский йоркширец или же йоркширский австралиец – был красавцем хоть куда. Не имею ни малейшего представления, откуда и когда он впервые появился – у меня было такое чувство, будто я его сама родила готовенького в один прекрасный день, но он, по-видимому, был чьим-то еще роуди, до того как стал нашим: у него были типично роудиевские замашки.

Ну, а раз у вас есть роуди, стало быть, у вас есть и машина (пока у вас не появляется грузовик или автобус, или грузовик и автобус, или несколько грузовиков и автобусов, или самолет, или самолет и несколько грузовиков и автобусов, или несколько самолетов, грузовиков и автобусов). У Роджера была машина, да еще и хорошая: новенький “бредфорд” (ну что ж еще в 1970-м?), светло-голубой, который Дэвид купил на деньги от “Space Oddity” и вручил ему вместо зарплаты. Роджера полагалось кормить три раза в день, как и всех при Боуиевском дворе, а вот денег ему не полагалось – он подрабатывал роуди у других групп; он у нас был на свободном режиме. Это был хитроумный договор: Дэвид одновременно обеспечил себе долгосрочный доступ к очень важному, транспортному, фактору, сэкономил на налогах, на содержании машины и на зарплате Роджеру, к тому же держал его при себе – преданного и занятого работой. Это был очень характерный шаг; хотя именно я указала на необходимость машины прежде всего и набросала этот договор в общих чертах, Дэвид оценил и утвердил его – Джон-Джонсовский сын с йоркширской кровью в жилах, он обычно соображал по части денег – и провел дело в жизнь со вскусом и стилем. Он испытывал энтузиазм маленького мальчика ко всевозможным моторам и механизмам, и покупка машины была для него большим удовольствием. Они с Роджером посидели пабах в шести, предже чем решить, какого цвета должна быть машина.

Роджер, как и Ронно, был одним из обитателей хэддон-холльского балкона. В их число в разные времена входил наш первый барабанщик Джон Кэмбридж и наша вторая ритм-секция – Мик Вудманси и Тревор Болдер (Ронновские приятели по “Крысам” из Халла). Балкон так же служил местом ночлега всем, кого парни притаскивали с собой с разнообразными целями, плюс случайным гостям, слишком уставшим, обдолбанным или пьяным, или которым просто слишком долго было добираться домой.

Так что этот балкончик был весьма ценным преимуществом. Можно сказать, благодаря ему Дэвид смог собрать группу, которая, в свою очередь, обеспечила ему карьеру в роке. Впрочем я, лично, очень рада, что мне не приходилось там спать. Те, кто там ночевал, обычно бывали разбужены ужасно рано – задолго до наступления рок-н-ролльной зари – часов в девять (утра, я имею в виду). Это я их будила, рявкая или, наоборот, улещивая кого-нибудь по телефону, стоявшему в холле возле входной двери.

Это была моя ежедневная обязанность. Пока Дэвид блаженно дремал в нашей спальне, я поднималась и принималась за работу в то же время, когда люди обычно приходят к себе в офис. Или же я строчила на швейной машинке, измысливая рок-н-ролльные прикиды или занималась еще чем-то, что срочно требовало моего внимания. Все, что я ни делала, более или менее сопровождалось шумом, так что мои бедные детишки не могли себе позволить так поспать, как их босс. Или, возможно, я помогла им научиться, как оставаться в коматозном состоянии под любой шум – полезная вещь для рок-н-ролльщика.

Дэвид обычно просыпался в полдень или где-то около этого, к каковому часу я подавала ему его апельсиновый сок и чашку свежезаваренного кофе и напоминала, чем нужно заняться сегодня. Это могло быть что угодно: сочинение песен или репетиции с группой; посещение его агента или издателя, или Ля Питта; покупка безделушек; поход в “Три Бочки” на ланч с “Арт-Лэб”’овской семьей; поездка на “ровере” (да-да, “Space Oddity” купила нам еще и личный транспорт) – в Ричмонд-Парк, погулять и повеселиться, или – в город, покурить хэш, послушать музыку, скорректировать свои планы завоевания творческого пространства или просто развлечься у Даны. Прекрасные времена.

Несколько процессов одновременно начали развиваться в эти первые месяцы после нашего брака. Первым из них была все более действенная, интуитивно-слаженная наша с Дэвидом совместная работа. “Хэддон-Холл” во многом был и нашей сценой, не только нашим домом – тем местом, куда мы приводили людей, которых хотели потрясти, шокировать или соблазнить и заманить в нашу творческую сферу, так что мы с Дэвидом частенько вполне сознательно обрабатывали вместе своих гостей.

Это было не так просто, как та “хороший-и-плохой-коп”-тактика, которую мы приспособили в бизнесе, но, в принципе, работало приримерно по той же схеме. Я была пряма и откровенна там, где он был скрытен; решительна там, где он – вкрадчив; напориста там, где он казался (но не был) покладистым. Я направляла события и меняла их курс там, где он нуждался в изменении, и прерывала его, если он не срабатывал. Я была аккумулятором, трансформатором и тем реле, которое перекрывает ток. Дэвид был источником энергии, самим путешествием и конечным пунктом назначения. Именно он находил людей и увлекал с собой в Боуи-мир. Мы сменяли друг друга у руля, если была необходимость.

И это хорошо срабатывало. “Дэвид и Энджи”-шоу, разыгрывавшееся в “Хэддон-Холле” с успехом в течение нескольких сезонов, стало весьма популярным в наиболее хиповых кругах города.

Другим процессом было возрастание Дэвидовской уверенности в себе, благодаря управлению и возглавлению “Хэддон-Холла”. Он был свободен в своем выборе – как декорировать это место, как и когда играть музыку и так громко, как только захочется, есть в любое время по собственному расписанию, самому платить за все и нести ответственность. Это были освобождающие перемены для молодого человека, до этого во многом зависимого и ограничиваемого гостеприимством других людей: его родителей, Кена Питта, Линдсея Кемпа, Мэри Финниган, обычно старше его и в большей степени принадлежащих к истеблишменту.

Короче говоря, “Хэддон-Холл” открыл Дэвиду совершенно новый уровень возможностей. Впервые он сам был в ответе за свою жизнь. И это было замечательно – смотреть, как он начинает все больше вести себя скорее, как мужчина, чем, как мальчик. Мне тоже нравилась в Дэвиде сила и ответственность – то же, что ему нравилось во мне.

1970-й был хорошим годом. Наша жизнь была ориентирована на определенные цели, но в ней совсем не было стресса. Веселье – вот, что было главным: продуктивность, оптимизм, общительность, вызов, удовольствие.

Я чувствовала себя вполне в своей тарелке. Я разобралась с Пегги и я позаботилась о Терри, когда он приехал к нам пожить какое-то время после выхода из больницы. Мне постепенно все больше стал нравиться этот несчастный, милый, забавный и блестящий человек, и я кормила и всех других наших ребят, благодаря переоборудованной кухне, в которой Дэвид сам установил газовую плиту (ну что за муж!). Я потчевала Дэвидовских старых друзей и наших общих новых – от кукловода Брайана Мура до Лайонела Барта, этой ультраяркой звезды Британского театра. Я провернула замечательное дельце по покупке подходящей звукосистемы для Дэвида и Хайп (так называлась теперь его группа), уговорив “Филипс-Полигрэм”, европейского дистрибьютора “Меркури”, подписать Хайп как самостоятельный акт и выдать авансовый чек в нужной сумме – для покупки системы у этой же звукокомпании. Я гремела во все погремушки. Мы с Дэвидом отправлялись в разные музыкальные офисы, входившие в нашу схему, занимались делами, но и просто прикалывались над людьми для забавы – доводили их до полного офигения, рассказывая, что Дэвидовские новые песни все сплошь – о лесбийской любви или, что мы договорились с Полом Букмастером записать альбом, вдохновленный исключительно китовьими звуками и т.д., и т.п. – что только на ум взбредет. Это был сплошной улет – наблюдать, как те несчастные пытались разыгрывать крутых, по ходу судорожно сообржая, издеваемся мы над ними, или нет.

Я была на высоте, чувствовала себя замечательно в тот год – набиралась сил, приближалась к заветному порогу. И еще я проводила много времени с Даной Гиллеспи, ходила с ней в разные места. Она для меня была первым человеком, полностью развившим философию самоосвобождения через секс и наркотики, и она подбадривала меня. Дана познакомила меня с курением хэша и помогла мне увидеть собственную привлекательность; она помогла высвободиться моей женственности и поставила под вопрос мою убежденность в том, что моя мужественная, резкая черточка – единственный билет в жизнь. Я нашла в Дане новую наперсницу.

Мои отношения с Дэвидом развивались тоже. Наш потенциал становился яснее, наши горизонты расширялись, и мои надежды парили высоко. Помню, в частности, один день: мы сидели в “Джоконде”, хиповом кафе-баре в Сохо, и Дэвид весь расчувствовался, вспоминая, как замечательно было, когда ему было 16, играть в Ил-Пай-Айленде вместе с Базз или Lower Third, накачиваться “блэк-бьютиз” и не спать по нескольку дней, тусуясь со своими дружками-модами здесь, в “Джоконде”. Ах, причитал он, вот ЭТО был рок-н-ролл. ВОТ в чем была вся штука.

Я взглянула на него и подумала: “Ну уж нет, мой мальчик, рок-н-ролл – это больше; он должен вести дальше. Мне не нужны всего лишь рев бензедрина в крови, запах толпы и какая-то занюханная кафешка. Мне нужен весь fucking МИР!”

5. ВОЗРАДУЙТЕСЬ, ИБО “КОРОЛЕВА” ПОЧИЛА!

У нас был свой дом, у нас была своя группа. Какой дальше пункт? О, боже, ужасно неприятный, полный двусмысленности и конфликтный для меня, а, возможно, и не слишком приятное чтиво для вас. Все же, с ним нужно покончить.

Ля Питт. Как он меня оскорблял? Давайте-ка подсчитаем...

Нет-нет, не сейчас. Сначала небольшой портрет этого человека.

Среднего, ближе к высокому, роста, средней плотности сложения, под сорок лет в 1970 году, с рыжеватыми седеющими и раньше времени редеющими волосами, Кен выглядел безукоризненно: он шил себе костюмы на Сэвил-Роу, брился у дорогих парикмахеров, был со вкусом и неброско надушен. Возможно, он добирал стилем то, чего ему естественным образом не доставало во внешности. И все же я находила его лицо с тонкими губами, по-тевтонски широкое под глазами, неприятным. Я просто не могла избавиться от мысли, (учитывая то, что мне приходилось о нем слышать), что эс-эсовская фуражка с черепушкой очень естественно подошла бы этому германообразному лицу. Он говорил с медлительной надменностью, присущей правящему классу, но я не обнаружила в нем соответствующей этому рангу настоящей холодноватой грации, воспитываемой поколениями в касте британских браминов в лучших частных школах. Впрочем, хотя он не учился в Итоне, (Харроу, Веллингтоне и уж конечно не в Крайстчерче), у меня нет сомнений, что он все же посещал какую-то частную привилегированную школу, пропитанную старой доброй содомией, где мальчиков заставляют обливаться холодной водой, часто наказывают и подвергают другим “закаляющим и улучшающим породу” садо-мазохистским ритуалам. Он был неисправимым женоненавистником и, конечно же, обожал свою мамочку.

Я отнюдь не собираюсь принизить уровень образования Кена, потому что он был исключительно культурным человеком, с глубокими познаниями в истории, литературе и искусстве, и Дэвид, несомненно, многому научился у него. Не думаю, что культурные горизонты моего мальчика из Бромли были бы даже отдаленно столь же широкими, если бы Кен не взял на себя задачу их расширить.

Кена ни в коем разе нельзя считать и неспособным менеджером. Он был очень проницателен и с исключительно хорошими связями в своем “рука-руку-моет”-мире британских торговцев певцами (вот сучка эта Энджи!). Если бы Дэвид захотел избрать себе кабаре-дорожку к успеху и славе, они бы с Кеном танцевали и дальше свое душевное маленькое па-де-де.

Но это было невозможно. Слова, начертанные на Дэвидовской стене звучали: “РОК И РАДИКАЛЬНОСТЬ”, а не “КАБАРЕ И ПОДЧИНЕНИЕ” - неисправимая разница.

Проблема была и так ясна, но в ней было еще много заковык. Одним из элементов – самым важным – был извечный разрыв поколений. На дворе стоял 1970 год; разница в культурных подходах Дэвида, в его двадцать-три, и Кена, в его, приблизительно тридцать-пять, была устрашающей. Кен просто-напросто не мог врубиться в Дэвидовскую страсть к дзэну, макробиотике, вселенской любви и прочим атрибутам нового хиппи-мира. Для него, я уверена, поход на шоу в “Раунд-Хаузе” был глубоко чуждым икспириенсом. Возможно, вроде того сна, что мне как-то приснился:

Я оказалась на рэп-концерте, не имея ни малейшего представления, как я туда попала, в окружении людей на 20 лет моложе меня, одетых в кроссовки по 150$ и перевернутые задом-наперед бейсбольные кепки, а рэпперы с громкостью в миллион децибелл претенциозно выкрикивали угрозы своим приятелям, оскорбления женщинам, непристойности о том, о сем и об этом, и все кругом просто тащились.

Так что я понимаю – это трудно, когда твои чувства оскорбляются, а ценности попираются, и я уверена, что Кеновское столкновение с поколением мира, любви и освобождения в 1970 году было таким же неприятным, как и мое – с сегодняшней эгоманией, женоненавистничеством и злобностью.

Одной из областей, в которых Дэвидовские и Кеновские понятия расходились особенно далеко друг от друга, был секс. Дэвид был бисексуален (точнее, в большей степени гетеросексуален с гомосексуальной жилкой), а вот Кен был стопроцентным гомосеком. Так что вы можете себе представить, какие пух и перья летали дома у Питта из-за Дэвидовских гетеросексуальных похождений, особенно из-за его длительной любовной связи с Хермионой. Хотя меня, конечно, при этом не было, но Дэвид рассказывал, что Кен ужасно ревновал к Хермионе, хотя не показывал свою ревность открыто из боязни оттолкнуть Дэвида окончательно. Возможно, она окрасила его более свободно выражавшееся пренебрежение ко всему, что брало начало в хиппи-квартале Ноттинг-Хилл – к хиппическим моде, живописи, танцу, музыке и политике. А, возможно, и нет. Может быть, его “королевская” приверженность к культурной и социальной упорядоченности истеблишмента, запуганной хиппи, уже сама по себе была достаточным фактором.

Его приверженность статус кво была горяча, в этом смысле он был во многом человеком своего поколения. Он и его совеременники были гомосексуалистами, знавшими свое место: глубоко “в шкафу”, в безопасности. Они и не мечтали бросить вызов обществу, диктовавшему им, что “шкаф” – это единственное подходящее для них место, а, следовательно, люди, как Дэвид или я, были для них опасны. Открыто показывать на публике свою бисексуальность или гомосексуальность означало, по их понятиям, подстрекать к катастрофе. Истеблишмент этого не одобрит, такова была их логика, последует расправа, и жизнь всех спокойных респектабельных гомиков превратится в кошмар.

В позиции Кена, конечно, была своя логика с точки зрения раболепного взгляда на социополитику, и в его защиту должна сказать, что 20 лет назад не существовало таких вещей, как движение за освобождение геев. Мы с Дэвидом не следовали моде и не подписывались под уже существовавшим посланием; мы были оригиналами, наши голоса раздались ПЕРВЫМИ. Так что я не могу обвинять Кена в том, что он считал нашу открытость пугающей или мое радикализирующее влияние опасным для Дэвидовской карьеры.

А, может, и могу. Ему не нужно было обладать бурным воображением, чтобы постичь правду: то, что социальные стены, возведенные обществом вокруг каждого индивидуального гомосексуалиста и вокруг их отдельных групп, таких, как гей-мафиозный музыкальный бизнес, готовы вот-вот рухнуть; что весь этот сложный клубок правил (куда, когда и с кем дозволяется ходить педикам, чтобы стрейты не прибрали их к ногтю), вот-вот выбросят в окошко; что Дэвид и я не были одиночками, но застрельщиками всеобщих глубоких перемен – первыми ласточками, если хотите, сексуальной весны нашего поколения.

Это было, право, просто стыдно. Кен мог бы творить для Дэвида чудеса. Ему не нужно было быть гением, чтобы это понять. У Дэвида был явный потенциал и даже конкретный реальный успех в том направлении его карьеры, в каком он сам хотел двигаться. Его сингл “Space Oddity” разошелся прекрасно, дойдя до пятого места в английских чартах, как только американское радио отказалось его играть (тему космической неудачи сочли анти-американской в лето первого приземления на Луну), и Би-би-си отреагировала типично, начав крутить пластинку особенно часто. Критики, всегда бывшие благосклонными к Дэвиду, принимали его музыку с особенным энтузиазмом в 1970 году; его называли “самым многообещающим” и “лучшим из новых” во всех нужных изданиях. Так что все складывалось вполне удачно; карьера Дэвида развивалась именно в хиповом направлении.

Так нет же. Послушать Кена, “Space Oddity” была просто счастливой случайностью, мелочью, ничего не значившей для Дэвидовского будущего. О карьере в роке не могло быть и речи. Люди из “Меркури” делали все не так: они подталкивали его в неверном направлении. Он должен быть ЭНТЕТЕЙНЕРОМ. Ему необходимо сниматься в фильмах. Разве ЭТО не его ниша? Разве он не сделал удачные первые шаги в этом направлении своим участием в “Солдатах-девственниках”?

Дэвид передавал все это мне, выпуская пары своего гнева и смущения, ищя поддержки каждый раз, как разгоралась новая полемика или выступало на поверхность его старое сопротивление украшательству, и постепенно мне стало ясно, что дистанция между ним и Кеном никогда не уменьшится, даже если Кен говорил дело. Например, что касается фильм-карьеры, я считала, что он совершенно прав; маленькая роль в независимом малобюджетном фильме “Солдаты-девственники”, которую он добыл для Дэвида, была многообещающим началом.

Но вы не могли об этом сказать Дэвиду: сам факт, что это была инициатива Кена, и что фильм-карьера была Кеновской идеей, отвращал его и поддалкивал в противоположном направлении; он будет рок-звездой, чтобы там Кен ни говорил, и черт его дери, если он хоть на пол-шага подойдет к съемочной площадке (это предубеждение длилось еще долго; мне просто-таки пришлось выпрыгивать из штанов, уговаривая его сняться в “Человеке, упавшем на Землю”, и мне еле-еле удалось его уломать). Мой муженек, должна я вам сказать, обладал одним дефектом характера: ему обязательно требовалось, чтобы все идеи исходили как бы от него самого, хотя большинство его идей принадлежали, на самом деле, другим людям.

В практическом смысле бои за направление карьеры сводились к тому, в каких местах Дэвиду выступать. Кен подталкивал его в направлении работы, естественно следовавшей за успехом на конкурсах песни: танц-залы, рабочие клубы, где ты должен был подначивать толпу, обязан был выдавать им только популярные номера, а уж ЗАТЕМ (возможно) вам позволялось спеть одну из своих вещей. Дэвид упирался и все время пытался свернуть в сторону хиповой рок-фестивальной сцены.

Группа была важным фактором, камнем преткновения в баталиях с Кеном. Дэвид Боуи как певец в рок-группе – это было совсем не то, чего Кену хотелось. Его самый убедительный аргумент – тот, что Дэвид просто не может позволить себе содержать группу – рассыпался в прах перед лицом остроумного решения в виде хэддон-холльского балкончика, “бедфорда” для Роджера, денег на звукосистему от “Филипс-Полигрэм” и моей кормежки и обшивания всех парней. Учитывая все это, выбор концертных залов стал совсем неубедительным.

Более того, от был просто ужасен. Нам приходилось привязывать звукосистему на крышу своего “фиата-500” – транспортного средства, сильно напоминавшего маленькую черепашку, по сравнению с которой “жук-фольксваген” смотрелся океанским лайнером – и отправляться по автостраде М1 в Бирмингем или еще куда, где Кен забронировал нам выступление, и надеяться, что колеса не отлетят или легкий порыв ветерка попросту не опрокинет нас на асфальт, где нас расплющат в коровью лепешку. Затем, прибыв наконец на место и отделавшись только нервным потрясением, мы оказывались лицом к лицу с толпой разгоряченных типов от сохи – промышленных рабочих, которые бухали все больше и больше и горячились все сильнее и сильнее, пока Дэвид выдавал им песни, которые они знали, любили и ожидали услышать субботним вечером, или же, как вариант, бухали все больше и больше и злились все сильнее и сильнее, если он этого не делал. И все это – ради царской суммы в 50 фунтов за гиг или даже (о, благословение небес, о, менеджерское всемогущество!) на пару фунтов больше.

Помню один вечер, когда мы давали двойной концерт на юге, неподалеку от Лондона, а не как обычно за двести миль к северу. Мне тем вечером досталось. Меня выволокли вон двое копов за попытку придушить одного молокососа, который бросался зажженными сигаретами Дэвиду в лицо, пока он зарабатывал деньги себе на ужин. Выпутавшись из этой передряги, я осталась дрожать в темноте под дождем, пытаясь загрузить чертову звукосистему в эту смехотворную крошечную машину, чтобы мы могли получить очередную порцию оскорблений от следующей вопящей, блюющей, нализавшейся пивом кодлы идиотов, и тут меня как по голове ударило: все, с меня хватит.

“Дэвид! – сказала я. – Меня все это достало, мэн. Это ДОЛЖНО прекратиться.”

“Я знаю, что ты хочешь сказать, – вздохнул он, и по злому собачьему выражению в его глазах я поняла, что он не шутит. – Меня это достает уже два чертова года.”

Какое-то время – несколько месяцев – мы пытались обойти Кена, выпутывались сами и пытались добыть себе такие гиги, как нам хотелось, без того чтобы выслушивать Кеновские лекции на тему, как Дэвид себя компрометирует. Мы отправились в NEMS – в одно хиповое музыкальное агентство – и я была на подаче, как мы заранее договорились. Я рассказала этим людям, кто именно такой Дэвид Боуи, чего именно мы хотим, и как именно себе все это представляем. Продажа была нелегкой, но эффективной. Через NEMS мы начали работать в некоторых местах, настороенных на нужную волну, и Дэвид еще раз осознал, что, если он укажет мне в желаемом направлении и позволит мне действовать, он может оказаться там, где хочет быть. И опять стало ясно, что Кен Питт ему не нужен.

Теперь напрашивается вопрос: почему этот конфликт до сих пор не был улажен? Почему Дэвид просто не уселся спокойно вместе с Кеном и не предпринял решительной попытки убедить Кена продвигать его карьеру в сторону рока, а там уж исходить из того, что последует за такой конфронтацией? Не думаю, что британцы, при своей склонности к многословию и иносказательности способны на такие прямые действия, а в Штатах мы называем это “слови рыбину, или отрежь наживку”.

Ответ кроется в Дэвидовской психологии: интересная, но не слишком впечатляющая область. Он только непрерывно хныкал и пассивно-агрессивно сопротивлялся, никогда не выражаясь четко и ясно и не беря на себя ответственности за ситуацию. Когда я впервые встретилась с Кеном, я была, честно говоря, огорошена: неужели этот очаровательный, культурный, с прекрасными манерами джентльмен и есть тот людоед, из-за которого Дэвид уже достал меня своими стенаниями? И разве Кен не был чрезвычайно полезным средством – опытный, способный бизнесмен, который совершенно явно был глубоко – профессионально и лично – предан своему клиенту? Кого еще, недоумевала я, может Дэвид хотеть себе в менеджеры?

Кто ему нужен был, я думаю, так это папочка. Роли в отношениях между Дэвидом и Кеном замешаны были именно на ЭТОМ. Дэвиду нужна была такая же некритично поддерживающая фигура, каким был его настоящий отец: кто-то, кто бы заботился о нем, покровительствовал ему и делал все возможное для осуществления мечты своего мальчика. И никогда, НИКОГДА не указывал ему, что делать. Кеновским же идеалом сына/клиента/секс-объекта был молодой человек, нуждающийся в направлении и признающий, что папочка знает лучше. Вот их отношения и гнулись под тяжестью такого багажа: Кен все больше и больше пытался вылепить своего мальчика по своему разумению, а Дэвид, абсолютно непослушный, но не выносящий никакой конфронтации, хитроумно срывал Кеновские планы и непрерывно скулил и жаловался мне, ожидая, разумеется, что у меня в конце концов лопнет терпение и я возьму на себя инициативу, чего он не хотел (или не мог) сделать. Ни секунды не сомневаюсь, что когда Дэвид предложил мне руку и сердце, главной запланированной им для меня миссией было как раз свержение мистера Питта: защитница, экзекутор, вышибала, драконоубийца.

Секс, само собой, был важным компонентом договора между Дэвидом и Кеном, но в этом вопросе у меня не так много конкретной информации. Я частенько спрашивала себя, позволял ли Дэвид Кену в ранней фазе их отношений что-то с собой вытворять (в фашистской униформе?), но в более поздней стадии, я уверена, все это было уже на уровне чистого желания, а не конкретного акта.

Такое положение вещей вполне вписывалось в “королевскую” схему. “Королевы” не так уж хотят гей-секса; они часто ищут привязанности стрейтов или бисексуальных мужчин – чаще, чем чисто гомосексуальных связей – и обычно вполне комфортно чувствуют себя в такой ситуации, когда их желание остается физически неудовлетворенным или же объект их желания не вовлечен полностью в их сексуальные отношения. Так что такой, как Дэвид, привлекательный, игривый, бисексуальный юный жеребец с законным основанием на частые посещения, но не доступный 24 часа в сутки, был ну просто почти что идеален.

Таков мой взгляд на отношения Дэвида и Кена. Кен действительно хотел для Дэвида только самого лучшего, действительно работал на него в поте лица и действительно любил его. И, само собой, действительно ненавидел меня.

Легко сообразить, почему. Я была последней в череде претендентов на Дэвидовское творческое внимание и на его личную привязанность – от Линдсея Кемпа до Хермионы, от Джона Хатчинсона до Кэлвина Марка Ли. К тому же я оказалась опаснее их всех: Дэвид, не много-ни мало, на мне женился. Так что, раз я не избрала своей долей погребение заживо на кухне и не поддерживала слепо каждый Кеновский шаг в захватывающе нелепой кампании по превращению Дэвида в британскую Лайзу Минелли, я была просто обречена на его ненависть. Он никогда явно не проявлял враждебности ко мне, так же как и я к нему вплоть до того момента, когда он исключил меня из числа присутствовавших на присуждении Дэвиду награды Айвора Новелло. Это произошло через несколько месяцев после того, как мы с Дэвидом стали неразлучны, так что момент, возможно, был выбран чисто случайно. Каждая королева в истории ненавидела и боялась жены своего возлюбленного, поэтому конфликт между мной и Кеном был предопределен с самого начала.

И очень жаль. Кен как-то сказал про меня: “Она была штурмовиком, осаждавшим его [Дэвида] двадцать-четыре часа в сутки”. Очень интересно это все. Штурмовиком! Двадцать-четыре часа в сутки! Звучит более похоже на Кеновскую заветную мечту, чем на мою реальность.

Что подводит нас вплотную к предмету, часто упоминаемому, но до сих пор конкретно не рассмотренному в моем рассказе: к британской музыкальной гей-мафии.

Давайте проведем дознание. Управлялся ли британский поп-музыкальный бизнес в 60-е – 70-е годы геями, и если да, кто именно эти люди, которым отсасывали ваши герои, чтобы стать вашими героями?

И да, и нет по обоим вопросам. Не то, чтобы голубые УПРАВЛЯЛИ британским музыкальным бизнесом в 60-х – 70-х, но множество ключевых фигур в этой игре, особенно менеджеры, были явными или тайными гомосексуалистами. В их числе – покойный Брайан Эпстайн, столь гениально прозревший наше будущее в Битлз; Роберт Стигвуд, приехавший из Австралии вместе с Би Джиз, сделавший из Крим супергруппу, основавший собственный лэйбл и приложивший руку к разного рода популистским экстравагантностям, вроде “Иисуса Христа – Суперзвезды”, фильма и мюзикла по “Клубу Одиноких Сердец Сержанта Пеппера” и прочим прелестям, слишком многочисленным и/или ужасным, чтобы их здесь упоминать; Кит Лэмберт – действительно нехороший мальчик от аристократов – объединившийся с ист-эндцем Крисом Стэмпом для менеджмента и (блестящей!) продажи Ху; неистовый Сеймур Стайн, основатель “Сайер-Рекордз” и покровитель Мадонны, Токин Хэдз, Рамоунз и множества других замечательных артистов (он был американцем, но так часто тусовался на лондонской сцене, что вполне может считаться родным); Кен Питт, конечно; и уйма других.

В мое время их была, думаю, четверть среди посредников в британском рок/поп-бизнесе. И не нужно быть гением, чтобы догадаться, почему. Пчелки на мед слетаются. В то время, как британское телевидение наводнили лесбиянки, типа “Убийство Сестры Джорджа”, пользуясь неистощимыми запасами хорошеньких честолюбивых молодых актрис в этом СМИ, энергичные юные рокеры привлекали голубых.

Впрочем, я не думаю, что вашим идолам приходилось отсасывать, чтобы добиться славы и богатства. В худшем случае юным странствующим рыцарям от рок-н-ролла время от времени нужно было просто расслабиться и не слишком беспокоиться о поле обладателя губ, скользивших вдоль их членов – по рок-н-ролльным меркам не такая уж проблема. А, возможно, им не приходилось делать даже этого. Во многих ситуациях эскорта “королевы” – в чисто социальном смысле – вполне хватало “королевскому” эго для поддержания полупубличной видимости интимности; он даже мог заменить физическое удовлетворение страсти. Впрочем, влиятельные педики от музыкального бизнеса вряд ли были обречены на сухостой, даже если их хедлайнеры оказывали им отпор. Рок-сцена кишмя кишит менее звездными, но не менее привлекательными, сексуально авантюрными, сговорчивыми и прыткими молодыми клиентами.

Наркотики играли важную роль во всем этом. История ваших рок-идолов 60-х – 70-х, во многих случаях – сага о молодых людях, готовящихся к большому прорыву на сцену и потребляющих множество развлекательных, не слишком рискованных, и закаляющих субстанций – в основном, травку, хэш, время от времени какие-нибудь психоделики, возможно, немного амфетаминов и реки старого доброго пива. А потом для них вдруг наступали великие времена: большие деньги, настоящая слава, тяжелые наркотики. Так что, помимо прочего, наши парни переключались с пива и джойнтов прямиком на коньяк и кокаин, очень часто превращая по дороге наркотическую забаву в наркотическую зависимость.

В общем-то, в этом нет ничего примечательного, просто история нашего поколения, за искллючением вопроса поставки. Рок-н-ролл был очень выделяющейся профессией, а его практики – очень подходящей мишенью для всякого рода давления и нажима самых разносортных людей. В самом деле, рок-н-ролльщики обеспечивали такой поток исключительно нелегальных субстанций, что это превратилось в приоритетную отрасль индустрии, которую никак нельзя было отдать в руки любителей или на волю судьбы. Таким образом, типичные рок-менеджерские операции 70-х включали в себя надежные связи с поставщиками исключительно высококачественных наркотиков в исключительно большом объеме, а также наличие своего внутриорганизационного человека (обычно – роуди), в обязанности которого входила доставка товара по первому требованию.

Так что, очень часто музыканта специально подсаживали на тяжелые наркотики – кок или смэк или какие-то расслабляющие, а, соответственно, он становился зависимым от своего менеджмента на предмет поставки. Так что прикиньте: а что бы ВЫ сделали, если бы оказались, скажем, в дороге по пути неизвестно куда – на край света, которого даже нет на карте, обдолбанные в дым, а человек, который сделал все это возможным для вас, и который вас так любит, возбужден до умопомрачения, и никто никогда не узнает? Или если вы – вроде того знаменитого нью-йоркского нью-вэйвщика, которого мы все любим и которым восхищаемся, – такой безнадежный смэк-джанки в постоянных ломках, что вам остается только один выход – отсасывать человеку из вашей звукозаписывающей компании каждый раз, как вам требуется пакетик?

Все это весьма неприглядно, и лучше мне об этом не думать. Часть меня привязана к миру – такому, каким он должен быть, другая же часть – к реальному миру, противоположному тому, который изображают разные лицемеры. И сегодня я все больше и больше склоняюсь к последнему.

Так что же я на самом деле хочу сказать о музыкальной гей-мафии? Как насчет вот этого:

Совсем не думаю, что отсос тут и там время от времени в обмен на блестящую карьеру – такая уж ужасная вещь. Множество женщин и девушек делают его непрерывно (и даже худшие вещи – или лучшие!). Они это делают, зарабатывая себе на ужин, и все это считается вполне нормальным. Так что если вы, дорогой читатель, в ужасе от самого представления, как ваши рок-н-ролльные герои отсасывают какому-нибудь старому директору, можете согнуться пополам, крепко схватившись обеими руками за свой гомофобический двойной стандарт, и... Или пересмотреть логику своих ценностей.

Подумайте-ка вот о чем: никто из наиболее значительных музыкантов, упоминавшихся мной выше – Битлз, Ху, Дэвид Боуи – никогда бы ничего не добились в этом бизнесе, если бы талант и энергия их гомосексуальных менеджеров не добавились к их собственным.

Так что зарубите себе на носу, все вы, юные головорезы, гей-ненавистники и заурядные гомофобы. Я вижу, вас много сейчас, и некоторые из вас звучат действительно неплохо, и временами я представляю себе, как рассказываю вам о таком-то и таком-то нью-йоркском (возможно, замечательно подходящем именно вам) менеджере, и как вы возвращаетесь и говорите: “Да-а, он интересен, но мы слыхали, что он – педик, так что...”

Спрошу у вас так, дети мои: неужели вы предпочтете зае...ть свою жизнь в каком-нибудь Усть-Жопинске, где-нибудь в Джорджии, вместо того чтобы рискнуть поработать с педиком?

ВОПРОСЫ ИДЕНТИЧНОСТИ

Раз уж рифф звучит, можно его и потянуть. Кто есть кто, и что есть что; конфузы, сплетни, лицемерие, гомофобия... Это такая распространенная тема в музыкальном бизнесе, а реальность часто может быть трудноопределимой. Так много людей так много вложили сил в имидж, который, по их мнению, им подходил.

Элтон Джон, конечно, – классический пример. Бедняга Редж (я все еще никак не приучусь называть его сценическим именем, даже после всех этих лет): он так долго конфузился – стал честнее только в последние годы, после такой неудачной, как кажется, попытки брака и одного из самых грязных и скандальных (никаких “как кажется” здесь) судебных разбирательств, когда этот его мальчик по вызову обратился в прессу. Россказни этого парня были полны отвратительных подробностей насчет них с Элтоном, насчет неиссякающего потока кокаиновых поставок, группового секса и прочего разврата и распутства. Возможно, все это было правдой, но Редж не таков, чтобы сносить весь этот вздор, особенно после стольких лет разыгрывания своего замечательного шоу – танца на лезвии бритвы вокруг да около сексуальной идентичности. Элтон Джон в самый бурный свой глиттер-период был ничуть не менее занимателен, чем любимчик наших мам, Либерачи (с которым я встречалась ребенком, и о котором очень высокого мнения). Даже больше: у НАШЕГО любимчика были песни гораздо лучше, да и шоу круче.

И, также как и Либерачи, Редж всегда был добр и отзывчив. Он отдал больше, чем многие на благотворительность, и, по моим наблюдениям, всегда относился к людям уважительно. Во всяком случае, он прекрасно относился лично ко МНЕ.

Я впервые встретилась с ним очень рано – во время нашего с Дэвидом первого волшебного лета. Мы как-то отправились в “Эссекс-Мьюзик” – получить предоплату наличными от Дэвида Плэтца. А этот джентльмен необыкновенно изящно вручал нам обычно больше пятидесяти фунтов. (Вот ЭТО был музыкальный издатель, знавший свое дело; его сочинители всегда чувствовали себя оцененными, особенно если сами еще не осознали своих возможностей.) Выйдя из его офиса, мы наткнулись на целую “Эссекс”-толпу: Тони Висконти, Гуза Даджона и Реджа.

“Черт-дери!!! – вскричал Дэвид Плэтц. – Да это же настоящая песенно-сочинительская конвенция!” И он был прав: полный коридор талантов. Для того, чтобы конвенция превратилась в настоящий саммит, не хватало только еще пары “Эссекс”-людей: Марка Болана и парней из Прокол Харум.

Заговорили о “Space Oddity”, и Тони заявил, что она слишком следует новомодным тенденциям (что было более скрытым способом сказать то, что он сказал позднее в одном интервью – что она “эффектно-популистская – давит на больную мозоль”). Ну конечно, сказал он, он спродюсирует Дэвидовский альбом: это СЕРЬЕЗНЫЙ материал. А вот “Space Oddity”, может быть, лучше спродюсирует Гуз Даджон. У Гуза больше чутья к “такого рода вещам”.

“Конечно, – сказал Гуз. – Мне очень нравится эта песня. Думаю, она может сорвать банк.”

Дэвид Плэтц согласился: “Да, Дэвид, это твоя наиболее комерческая вещь. Она так и пахнет хитом. Мы нарежем ее синглом, и я знаю, что Гуз сделает прекрасную работу.”

Тут с готовностью подключился Редж: “Гуз – просто великий продюсер, Дэвид. Это сработает, вот увидишь. Он сделает для тебя

Поиск по сайту: