Десятый год царствования Клеопатры

Огромные опахала из пальмовых листьев давали краткий отдых от убийственной августовской жары, повисшей над сирийской рекой. Барка двигалась медленно, как будто ее носу требовалось рассекать саму жару, чтобы плыть вперед. Клеопатра закрыла глаза; дуновение ветерка, проникающее под одежду, слегка холодило кожу. Никакого пота — настал критический момент, и ей необходимо выглядеть как существу высшему, стоящему над слабостями смертных. Богиня, как настаивает Хармиона, потеть не должна. В последний момент, когда они уже покидали Александрию и занимались упаковкой сокровищ, золотой и серебряной посуды, позолоченных лож, драгоценностей, огромных сундуков с нарядами, над пошивом которых в спешке трудились десятки царских белошвеек, Хармионе пришла в голову блестящая идея — захватить с собой Купидонов, двадцать двенадцатилетних мальчиков, и вооружить их пальмовыми опахалами ростом с них самих, раскрашенными в яркие цвета, дабы они во время жары обмахивали царицу.

Сборы были поспешными, но тщательными. Клеопатра очень долго ждала этого момента — возможности снова встретиться с мужчиной, который вышел победителем из войны за власть, развернувшейся после смерти Цезаря.

Гражданская война в Риме наконец-то завершилась. Кассий и Брут сошлись с Антонием и Октавианом в последнем бою под Филиппами во Фракии. Во время битвы войсками командовал Антоний. А Октавиан проявил свою истинную сущность. Новичок в сражениях — и к тому же трус, как подозревала Клеопатра, — он был изгнан врагами из собственного лагеря и едва сумел добраться до лагеря Антония. Там он прикинулся больным, чтобы не участвовать более в боевых действиях.

Антоний нанес убийцам сокрушительное поражение. Брут и Кассий покончили с собой. Антоний, подражая Цезарю, набросил на тело Брута свой собственный пурпурный плащ и приказал похоронить его с почестями. Но прежде, чем тело предали земле, Октавиан отрубил мертвому голову и отослал в Рим, чтобы ее там швырнули к подножию одного из изваяний Цезаря. Услышав о бесчестии, постигшем ее мужа, и, возможно, испугавшись унижений, которые ждали бы ее по возвращении Октавиана в Рим, Порция, жена Брута, тоже оборвала свою жизнь. Клеопатра опечалилась, услышав о смерти Порции. И тем не менее царица полагала, что несчастная женщина правильно оценила характер Октавиана.

Клеопатре сообщали, что Октавиан разыграл с пленниками в Филиппах жестокую игру: например, заставлял отца и сына тянуть жребий, выбирая, кому из них двоих умереть. Отец пожертвовал собой ради сына, но сын, оказавшийся свидетелем смерти отца, обезумел и обратил оружие против себя. Как поговаривали, Антонию и большинству его людей извращенное поведение Октавиана внушало глубокое отвращение.

Клеопатра не понимала, почему Антоний, в чьих руках была армия, после такой блестящий победы не провозгласит государство своим, почему он продолжает делить власть с Октавианом и Лепидом. Что именно являет собой Октавиан, теперь стало ясно всем, а Лепид никогда не был лидером. Может быть, Антонию во вред идут его представления о верности? Клеопатра надеялась, что, когда они с Антонием встретятся, она сумеет понять его мысли и докопаться до мотивов. Антоний всегда казался ей человеком прямым и открытым. Или он лишь притворялся таким?

Тот Антоний, с которым Клеопатре предстояло встретиться в сирийском городе Таре, был грозен и внушителен. Он выбрал в качестве своей доли Македонию, Грецию, Азию, царства Малой Азии и Сирию, оставив Октавиану Италию, а Лепиду — Африку. Затем он отправился в Эфес, созвал сюда глав всех оказавшихся под его правлением народов и ввел чрезвычайную финансовую и торговую политику, дабы помочь этим территориям восстановить былое процветание, после того как Брут и Кассий выкачали из этих земель множество денег и ресурсов.

За такое правление жители Эфеса обожествили Антония и нарекли Новым Дионисом — так же, как некогда титуловали отца Клеопатры. Эфесцы объявили Антония воплощением бога, сыном Ареса и Афродиты и спасителем человечества. Они также прозвали его Несущим радость — за его добрый характер и доброжелательность, которую Антоний выказывал не только по отношению к своим солдатам, но и ко всем народам. Он ценил их культуру, посещал их театры и лекции, беседовал с их философами и учеными и оказывал покровительство их богам.

Таким образом (как, не удержавшись, отметила про себя Клеопатра), в то время как Октавиан, вернувшийся в Рим, провозгласил себя сыном божественного Юлия, Антоний отправился на восток и сам стал богом.

Клеопатра была уверена, что теперь, когда авторитет Антония взлетел на недосягаемую высоту, он обратит силы на завершение великого дела, начатого Цезарем, — завоевание Парфии, присоединение к римскому государству обширных земель на востоке. И ей, Клеопатре, отводится немалая роль в его планах.

В глазах всего мира Антоний занял место Цезаря, и потому царица Египта должна признать это. Она обязана произвести на него впечатление — более сильное и величественное, чем это было с Цезарем. Антоний не отличается бесстрастностью Цезаря, он открыт мирским радостям. Она ошеломит его, продемонстрировав все, что может дать союз с ней, — включая ее самое. Клеопатра не забыла его намеков. Более того, теперь, когда она осталась без сексуального партнера, эти намеки прочно вошли в ее грезы.

Да, верно, Антоний женат — и не на какой-нибудь безвольной в политическом отношении пешке вроде Кальпурнии. Фульвия красива и умна, она обладает изрядным весом в высших кругах. Ее профиль отчеканен на монетах Антония — насколько было известно Клеопатре, ни одна римлянка никогда еще не удостаивалась такой чести. Тайком от Фульвии римские сенаторы поговаривали, что она с ее честолюбием рвется править теми, кто правит Римом. «Что ж, — подумала Клеопатра, — это серьезная соперница. Но если вдуматься — кто она такая? Какая-то римлянка, не имеющая никакой официальной должности в правительстве? Женщина, чье состояние, каким бы крупным оно ни было, находится под опекой родственников-мужчин? Человек, не имеющий — в буквальном смысле слова — никаких подтвержденных законом прав?» Фульвия у себя дома даже не может голосовать, в то время как на родине Клеопатры каждое слово царицы — закон. Так пусть же Антоний узнает, что такое женщина, наделенная реальной властью. Удовольствуется ли он после этого своей женой?

Юлий Цезарь считал союз с царицей Египта весьма перспективным, и Клеопатра не сомневалась, что Антоний, который всегда быстро учился, уже рассчитал, какие выгоды может принести ему этот союз. Разве они еще при жизни Цезаря не заключили тайный договор?

Честолюбивые планы Антония прослеживались в каждом его шаге — Клеопатра очень тщательно отслеживала эти шаги. Для восточных владений Рима он отчеканил монеты, на которых приказал изобразить себя в облике бога солнца, какового весь греко-римский мир почитал как верховное правящее божество, так что каждая рука, передававшая монету, тем самым передавала весть о восхождении Антония к вершинам власти. Золотые лучи, ореолом окружающие его голову, орел Зевса у его ног — Клеопатре подумалось еще, что он очень похож на орла Птолемеев, — все это сообщало миру о том, что на востоке явился новый бог, который принесет людям все богатства, какие только способны предложить человек и природа.

Но для распределения обещанных благодеяний жизненно важно было получить доступ к кладовым Египта. А чтобы добраться до них, новоявленному благому богу требовалось каким-то образом занять место рядом с царицей этой страны. «Ну что ж, пусть приходит, — подумала Клеопатра. — Мне не терпится обговорить условия».

Вот уже почти три года Клеопатры не касалась мужская рука, если не считать ручонок ее пятилетнего сына. Архимед остался в Александрии, чтобы служить Клеопатре помощью и советом, но он отказался занять место в ее постели. Зная его гордость, Клеопатра воздерживалась от приглашения несколько месяцев, пока носила траур по Цезарю, горюя об утрате, как личной, так и политической. Со сдержанностью вдовы она занялась сыном и государственными обязанностями, забыв о личных чувствах и полностью сосредоточившись на благе своего народа. Она созвала лучших врачей со всего света, чтобы обуздать чуму; вместе с инженерами она сплавала в верховья Нила, чтобы направить воду к умирающим полям; она организовала перераспределение зерна, чтобы народ в тех провинциях, где урожай погиб полностью, не голодал. Она отвергала все требования убийц Цезаря и одновременно с этим пыталась оказать помощь Антонию и его союзникам.

День за днем она просиживала на советах вместе с Архимедом и с каждым днем все более жадно вглядывалась в его печальные карие глаза, выискивая в них тень если не прощения, то хотя бы понимания; она следила за изгибом его прекрасных губ, когда он говорил; мечтала, как он заключит ее в объятия, и желала загладить все страдания, которые она ему причинила. Но когда Клеопатра наконец-то призналась ему в своих чувствах — это произошло через год после смерти Цезаря, — Архимед остановил ее признание.

— Клеопатра! — Он предостерегающе вскинул палец, как будто просил ее умолкнуть. — Все это в прошлом. Однажды я уже потерял тебя и не желаю рисковать более. Я не могу быть твоим царем и не желаю быть твоей игрушкой.

— Но, кузен, я могу вовсе не выходить замуж. Мои братья мертвы, и в настоящий момент какой бы выбор я ни сделала, он неизбежно будет осложнен политической подоплекой. Как ты сам сказал много лет назад: раз уж мы не можем пожениться, почему бы нам просто не быть вместе, как мужчине и женщине? Почему мы должны отказываться от этого удовольствия? От любви?

Но Архимед взглянул на нее с каменным выражением лица и проговорил без малейшего намека на юмор:

— Клеопатра, ты можешь приказать мне что угодно, но даже ты не можешь велеть моему члену встать.

После этого Клеопатра оставила его в покое; время от времени до нее доходили слухи о его любовных победах над женщинами Александрии. А тем этот красавчик казался особенно желанным потому, что он, как поговаривали, некогда был любовником самой царицы.

— Многие женщины расплачиваются за то, что ты сделала с ним, — укоризненно произнесла Хармиона.

Нет, Хармиона вовсе не хотела, чтобы Клеопатра в свое время предпочла Архимеда Цезарю. Отнюдь. Она хотела бы, чтобы Клеопатра вообще никогда не завязывала роман с Архимедом. Клеопатра вздохнула. Она полагала, что должна принять этот эпизод как злую шутку судьбы. В конце концов, она ведь разбила ему сердце.

Хотя Клеопатра готовилась к самым важным в своей жизни политическим переговорам, атмосфера была пропитана чувственностью. Это началось с первых же писем Антония, доставленных Квинтом Деллием, ученым и гедонистом, пользующимся дурной славой из-за своего неразборчивого сексуального вкуса. Царица не преминула отметить, кого именно Антоний избрал на роль посланца. Он мог бы назначить для передачи своих требований какого-нибудь трезвомыслящего, сдержанного посла. Но Антоний отправил Деллия, у которого в каждой фразе сквозили сексуальные нотки. «Император будет просто счастлив видеть тебя в Тарсе. Он жаждет, чтобы ты оказала ему ту же любезность, которую так мудро и изящно выказала Цезарю. Он, Антоний, в отличие от Цезаря, сейчас в самом расцвете и способен ответить на любезность сторицей».

Клеопатра согласилась встретиться с Антонием в Сирии, а затем отправила посланца в александрийские бордели, откуда тот не вылезал целую неделю. Пускай возвращается к Антонию в упоении и уверенности в том, что царица Египта, так сказать, у Антония в руках.

Затем она заставила его ждать. Предполагалось, что она прибудет немедленно, но Клеопатре не понравилась мысль о том, что кто бы то ни было, пусть даже Антоний, может вызвать ее к себе. Если она опрометью ринется навстречу, то сыграет ему на руку. Он получит союз с ней, ресурсы ее страны для войны с парфянами, помощь со стороны ее армии и флота и ее тело — ибо Клеопатра была уверена, что Антоний пожелает занять место Цезаря в ее постели. А что выгадает она? Привилегию предоставить ему это все?

Потому Клеопатра и предпочла подождать и произвести некоторую подготовку, дабы встретиться с Антонием на собственных условиях. Пусть жители Малой Азии провозгласили его Новым Дионисом — ей-то что до этого? Ее собственный отец носил этот титул на протяжении почти всей жизни, и ему не пришлось выигрывать войну, чтобы получить его.

Всю жизнь она общалась с богами на земле. Она сама — земное воплощение Исиды и Афродиты, и ее любил человек, происходивший от Венеры. А она стала матерью его сына.

Да, Клеопатра встретится с этим новым Дионисом, но не как попрошайка, выклянчивающая милостыню у Рима и готовая раздвинуть ноги по одному его знаку. Она встретится с ним как равная. Если он — Дионис, значит, ему придется вести переговоры с Афродитой, которую римляне зовут Венерой, Матерью всего сущего.

И пускай все осознают значение этой встречи. Египтяне, греки, римляне, сирийцы, все, кто увидят ее, поймут: Клеопатра, живое воплощение Владычицы Исиды, явилась, дабы встретиться с богом-победителем, которого египтяне зовут Осирисом, греки — Дионисом, а римляне — Вакхом, — встретиться и заключить с ним священный союз. Не только союз народов, но и союз мужчины и женщины, который принесет земле мир и процветание.

— Это должно стать событием, равного которому мир еще не видел, — сказала Клеопатра Хармионе, когда они поспешно набрасывали для портних эскизы нарядов.

Строя планы, Клеопатра почувствовала, как вдовья печаль покидает ее, как уходит непрестанная боль, которую ей причинил Архимед, когда отверг царицу и принялся развлекаться с другими женщинами. Впервые после убийства Цезаря Клеопатра в полной мере почувствовала себя живой.

За месяц Клеопатра организовала настоящее представление. Царская барка, без дела лежавшая на складе с тех самых пор, как Клеопатра и Цезарь плавали на ней по Нилу, была приведена в порядок. На ней установили позолоченный руль, покрыли весла серебром и поставили новые паруса, не традиционные белые, а царственного пурпурного цвета.

— Я хочу, чтобы мое судно прославляло жизнь, — сказала Клеопатра своим инженерам. — Днем оно должно сверкать на солнце золотом и серебром, чтобы никто глаз не мог отвести, а ночью ослеплять сиянием.

Клеопатра не знала, в какое время суток она прибудет, и не хотела ничего пускать на самотек. Если к этому моменту солнце уже зайдет, она не станет двигаться по реке во тьме, на ощупь, а войдет в порт Тарса, словно живое пламя. Освещение должно выглядеть так, словно это священный свет, исходящий от самих богов.

Когда Антоний и Клеопатра будут пировать вместе, должно быть ясно, что это божественное празднество мира и сотрудничества, которое объединит не просто два народа, но все народы и всех людей. Следует подчеркнуть и дать понять: их альянс устроен и освящен богами, союз Афродиты и Диониса на земле принесет безопасность и процветание всем, кто его почтит.

И вот теперь Клеопатра возлежала на своем ложе, покрытом золотой тканью, словно отдыхающая Афродита. Тело ее окутывали изящные складки белого льна, сквозь который были пропущены тончайшие сверкающие металлические нити. Волосы Клеопатры были уложены на затылке простым узлом, как обычно изображают богиню, и завитки кудрей, спускающихся на виски, обрамляли лицо.

На безымянном пальце левой руки у нее сверкало кольцо с огромным аметистом — камень Диониса. На правой же руке у Клеопатры красовалось кольцо ее матери, кольцо вакханки; на нем был изображен Вакх на буйном пиру — том самом пиру, на котором они вскоре встретятся с Новым Дионисом.

Шею царицы обвивала длинная нить крупного жемчуга. Ирас вплел ей в волосы белые и черные жемчужины, и эти жемчужины, образуя сеть, плотно удерживали прическу.

Для Клеопатры было чрезвычайно важно, как она сейчас выглядит. И не только потому, что ей предстояло встретиться с мужчиной, необыкновенно восприимчивым к женским чарам, но и потому, что отказ Архимеда вернуться к ней нанес Клеопатре глубокую рану и вызвал неуверенность в себе. Рана эта до сих пор болела.

Неужто она перестала быть желанной? Когда Клеопатра разглядывала себя в зеркало, ей в это не верилось. Она по-прежнему стройна — так же стройна, какой была еще до рождения Маленького Цезаря. За последние месяцы к ней вернулся аппетит, а с ним и женственные формы.

Оставалось лишь нанести несколько завершающих штрихов, чтобы добиться изящной чувственности. Несмотря на груз ответственности, не дающий ей заснуть допоздна и заставляющий пробуждаться еще до рассвета, на лице у Клеопатры по-прежнему не проступило ни единой морщинки.

Изучая себя, Клеопатра больше не видела в своих чертах сияющего воодушевления юности. В зеркале отражалось лицо, которому мудрость и опыт лишь добавили выразительности. Ирас, помогая ей одеваться, безудержно восторгался ее внешностью. Однако царицу мало утешали хвалы евнуха, чьи вкусы и пристрастия были устремлены исключительно на лиц одного с ним пола. Клеопатра знала, что не может полагаться на мнение окружающих в оценке ее очарования и дарований. Все они привыкли льстить государыне. Ну что ж, ее ждет экзамен.

Солнце уже начало погружаться в мутные зеленые воды реки, когда капитан сообщил Клеопатре, что они в получасе пути от порта. Клеопатра отправила вперед посланцев, чтобы разнести по Тарсу весть — и, конечно, сообщить об этом самому Антонию: Афродита идет, дабы встретиться с Дионисом ради блага всей Азии.

Очевидно, ее послание было услышано. Жители Тарса толпились по берегам реки, привлеченные небывалым зрелищем, и глазели на плывущую по Кидну египетскую царицу, явившую себя миру в облике богини любви. Женщины из ее свиты, облаченные в ослепительно белые одежды, стояли у весел и руля, как будто судном управляли сами Грации. Истинная работа происходила внизу, но Клеопатре хотелось, чтобы казалось, будто ее барка движима одной лишь божественной энергией. Из огромных жаровен расходился и струился над рекой сладкий аромат жасмина, как будто барку окружала некая небесная эманация.

Уже достаточно стемнело, чтобы можно было зажечь лампы. Прислужницы царицы одна за другой подносили факелы к огню, а затем передавали пламя геометрическому празднеству кругов и квадратов, спроектированному Клеопатрой. В центре узора, дабы доставить удовольствие Антонию, был изображен Немейский лев, символ его астрологического знака и напоминание о Геракле, на происхождение от которого претендовал Антоний.

Когда огни вспыхнули, до Клеопатры донесся гомон толпы. Царица была уверена, что эти люди никогда в жизни не видали такого щедрого освещения, и она надеялась, что слух об этом дойдет до самого императора достаточно быстро, пока узоры ламп и она сама выглядят наилучшим образом. Макияж Клеопатры был безупречен, на одежде — ни единой лишней складочки, а ветер не потревожил ни волоска в ее прическе.

Служанки царицы тоже были свежи и очаровательны. Клеопатра жалела, что не знает, кто из богов отвечает за удачный расчет времени, а то она непременно помолилась бы ему сейчас. Вместо этого она опустила веки и быстро вознесла мысленную молитву Исиде, богине, перед которой склонялась сама Судьба.

Клеопатра открыла глаза, когда ее корабль бросил якорь в Тарсе. Вокруг причала собралось огромное людское море. Судя по одеждам, здесь были и сирийцы, и римляне из всех слоев общества; в толпе можно было увидеть и богатые одеяния знати, и скромные туники простолюдинов. Похоже было, что и богачам, и беднякам равно не терпелось взглянуть на прибытие Клеопатры. Царица различала форму римских солдат, пестрые наряды богатых торговцев, яркие льняные платья сириек — но она не видела императора. Неужели все затеянное ею представление прошло впустую? Это было бы тяжким ударом по ее уверенности в своих силах.

Клеопатра пыталась выглядеть царственно невозмутимой, как истинная богиня, но ее подташнивало. Она улыбалась, томно, изящно махала рукой зрителям, что застыли, словно громом пораженные, при виде золотого судна, сверкавшего огнями на фоне темнеющего неба. Огни отражались в воде, образуя вокруг барки сияющий ореол.

«Где же он?» — снова и снова спрашивала себя Клеопатра и жадно вглядывалась в лица, пытаясь при этом выглядеть невозмутимой. В конце концов она заметила спешащего к ней Квинта Деллия; его бедра колыхались при ходьбе, словно вода в движущемся кубке. Он протянул руки прислужницам Клеопатры, и те помогли ему взобраться на борт.

Мальчики-Купидоны с опахалами расступились, позволяя Деллию подойти к царице. Он склонился перед Клеопатрой в эффектном поклоне, а затем поднялся, так медленно, словно кровь ударила ему в голову. Когда он окончательно выпрямился, оказалось, что глаза у него странно расширены. Возможно, он был пьян.

— Государыня!

Клеопатра не могла понять: уж не смеется ли он над ней?

— Рада тебя видеть, Деллий, — проговорила она. — А где же император?

Она не могла позволить себе тратить время на болтовню. Если Антоний покинул Тарс, ей нужно быстро обдумать следующий шаг.

— Э-э… Он сейчас на рыночной площади, вершит суд. Впрочем, думаю, в данный момент он остался в одиночестве. Похоже, весь город пришел сюда, чтобы встретить тебя.

— Весь город — кроме императора?

— О, он ждет тебя сегодня вечером у себя. Ему не терпится увидеться с тобой.

Нет, так дело не пойдет. Клеопатра вспомнила те кошмарные давние времена, когда тот римлянин, Катон, вызывал к себе царя — ее отца. Это было унизительно тогда. Это не менее унизительно и сейчас. Нет, она не пойдет к Антонию — хотя бы из уважения к памяти своего отца. Если Антоний хочет вести переговоры, пускай сам приходит сюда. Пусть посмотрит, как царица улаживает дела с римским полководцем. Клеопатра — уже не та девочка-изгнанница, которой пришлось прятаться в скатанный ковер, чтобы добиться встречи с Цезарем; теперь она полностью владеет собою и своим народом. Ее власть незыблема. Она будет восседать на своем золотом ложе и вести себя как богиня, пока он не прибудет.

— Но, Деллий, я потратила столько сил, чтобы достойно встретить императора! Я не могу допустить, чтобы хлопоты по приему гостей легли на его и без того перегруженные плечи — какими бы широкими и могучими они ни были, — сказала Клеопатра.

Этого намека будет вполне достаточно, чтобы Деллий сообщил о нем Антонию как о попытке обольщения.

— Пускай он придет и благосклонно примет мои попытки развлечь его. Он не пожалеет.

— Так я и передам, — молвил Деллий. И, развернувшись, поспешно удалился, слегка подскакивая на ходу.

Небо потемнело. Клеопатра все так же восседала на ложе, следя за своей позой и надеясь, что ее косметика не расплылась. Воздух сделался прохладнее, но мальчики продолжали работать опахалами, отгоняя от царицы насекомых.

Когда же он появится? Клеопатре хотелось вернуться в свою каюту, умыться, съесть легкий ужин и лечь спать.

Сперва Клеопатра услыхала его голос — Антоний громко разговаривал со своими спутниками, отпуская грубые шуточки, — и лишь потом увидала его. Стук римских сапог о палубу нельзя было спутать ни с чем. Так же, как и смех Антония. Голоса и шаги приблизились — и вдруг стихли. В воздухе повисло молчание. Единственным звуком, нарушавшим тишину, был свист воздуха, рассекаемого пальмовыми опахалами. Затем Антоний рассмеялся, как умел смеяться лишь он один, — не горлом, а всем своим естеством, как будто каждая унция его плоти и крови радовалась шутке. Клеопатра услышала, как шаги, ускорившись, направляются в ее сторону.

— Царица!

Придворная дама, которой полагалось сообщить о прибытии императора, попыталась объявить его имя, но Антоний перебил ее.

— Вовсе незачем объявлять о появлении старого друга, — сказал он и двинулся к ложу.

И застыл как вкопанный, завидев Клеопатру. Глаза его расширились. Антоний даже забыл поклониться: он так и стоял, разинув рот и не дыша. Что бы он ни намеревался сказать изначально, теперь эти слова канули в забытье — настолько его потряс вид царицы. Во всяком случае, Клеопатре хотелось в это верить.

В конце концов Антоний взял себя в руки.

— Да, на рынке сказали правду. В Таре явилась Афродита.

— Чтобы предаться веселью в обществе нового бога, — отозвалась Клеопатра, приподнимаясь.

Она не пригласила Антония садиться; ей нравилась эта щекотливая ситуация — Антоний стоит перед ней.

— Это то самое судно, которое поразило Цезаря своей роскошью? — поинтересовался Антоний.

— То самое. Но когда мы с ним плавали по Нилу, оно было старым, и его давно уже не чинили. Для тебя, император, я привела его в порядок, дабы почтить твою победу над убийцами Цезаря. Это самое малое, что я могу сделать, чтобы показать мою признательность. Ты истребил врагов отца моего сына! Я старалась угадать твои вкусы, но у меня было мало времени. Прости, что я не сразу откликнулась на твое приглашение. Видишь ли, я просто с ног сбилась, желая угодить тебе.

Клеопатра никогда прежде не видела, чтобы какая-либо ситуация лишала Антония дара речи. Его всегда сопровождали слова, неисчислимое множество слов — цветистых, преувеличенно выразительных, скабрезных. Но сейчас он стоял безмолвно, лишь вопросительно приподнял густые темные брови, и его красивый лоб прорезали три глубокие морщины.

Вьющиеся, чисто вымытые волосы Антония — он не пользовался помадой — свободно падали на лоб и уши; крупное тело было налито силой, и мышцы так и перекатывались под кожей — сказывались недавние труды на полях войны. Как обычно, Антоний носил пояс на бедрах, подобно Гераклу, и сейчас к поясу был подвешен меч. Антоний являл собою наилучший образчик мужчины-самца, какой только могла породить человеческая раса. Он не был стройным и изящным, как Архимед, чья мужская красота все же носила едва уловимый налет женственности, — нет, Антоний был мужчиной с головы до пят.

Клеопатра предложила ему присесть, и он почти робко опустился рядом с нею, откинув плащ в сторону. Клеопатре вспомнилось, как она, четырнадцатилетняя девчонка, впервые увидела его. Тогда он тоже перебросил плащ через плечо, обнажив могучую руку, и Клеопатра была покорена красотой этого движения. Антоний устроился так близко, что Клеопатра чувствовала исходящий от него мускусный запах.

— Нам многое нужно обсудить, — сказал он. — За то время, что мы не виделись, мир сильно изменился.

— Да. И мы изменились вместе с ним. Ты и твои люди — вы поужинаете сегодня вместе со мной? Я велела своим поварам приготовить ужин из двенадцати блюд на сорок человек.

— На сорок? Но нас здесь всего пятнадцать.

— А разве твои люди не порадуются женскому обществу? — спросила Клеопатра, указывая на своих придворных дам, одетых в белое. Всех их отобрали за красоту и умение поддерживать приятную беседу.

— Ты хочешь, чтобы моих людей околдовали? — спросил Антоний.

— Я хочу, чтобы они не слишком скучали, пока их вождь будет решать государственные дела, — нимало не смутившись, отозвалась Клеопатра.

— Цезарь всегда восхищался многогранностью твоей личности, Клеопатра. Он частенько говорил мне: «Антоний, это не просто женщина — это все женщины».

— Необходимое свойство для царицы. Перед большинством женщин стоит задача очаровать и подчинить какого-то конкретного мужчину. Я же должна являть подобную власть целому царству.

— И ты ничуть не возражаешь против того, чтобы обратить всю силу своего внимания на одного мужчину? — спросил Антоний, придвинувшись еще ближе, так что Клеопатра ощутила тепло его тела и запах шерстяной ткани, из которой была сшита его одежда.

Антоний взглянул на царицу; его взгляд быстро пробежался по ее телу, скользнул по лицу, затем по груди, по ногам. Наконец он снова взглянул ей в глаза.

— Это зависит от обстоятельств, император, — отозвалась Клеопатра. — И от того, получу ли я в ответ все его внимание.

— И что же нужно сделать, чтобы безраздельно завладеть твоим вниманием?

Клеопатра улыбнулась ему. Настало время ветрености.

— Почему бы нам для начала не поужинать?

Сколько еще фазанов, перепелов, голубей, кабанов, ягнят будет зажарено, потушено, сварено, прежде чем ее условия будут приняты? Сколько рыбин выловлено, вычищено и приготовлено в соусах? Сколько кочанов салата-латука вымыто и посолено? Сколько фиников и фиг будет сорвано с деревьев, сколько головок сыра нарезано и подано к столу, сколько вина будет перелито из золотых кубков в глотки римлян, прежде чем Клеопатра получит желаемое? Ее повара приготовили столько пищи, что хватило бы накормить целый легион. Во всяком случае, так они думали. Но теперь, на третий день празднества, Клеопатра отправила поваров на сирийские рынки, чтобы те закупали местные товары, платили за них непомерные деньги и ругались с местными покупателями, дабы раздобыть еще больше деликатесов для ублажения толпы римлян.

Сколько золотых сервизов и серебряных блюд, сколько изукрашенных драгоценными камнями кубков будет роздано в качестве памятных подарков? Вчера ночью, в конце третьего пира, Клеопатра поразила римлян очередным, самым расточительным своим подарком. Она велела подать каждому гостю-римлянину носилки из черного дерева, инкрустированного перламутром, с подушками из гусиного пуха, с занавесками из красного и золотого шелка, и сказала гостям, что в знак дружбы дарит им эти носилки. Но поскольку гости были римлянами, а значит, были жестоки и алчны, Клеопатра не забыла упомянуть, чтобы эфиопов-факелоносцев, которые должны были освещать путь гостям, все-таки вернули домой.

Казалось, им никогда не надоест сидеть у нее в гостях. Да и с чего бы вдруг? Несомненно, они никогда еще не видали такой щедрой — расточительно щедрой — хозяйки. Клеопатра слыхала истории о роскоши двора Дария, царя Персии, но полагала, что могла бы превзойти и Дария. Вот сегодня ночью, зная, что ей придется раздавать без счета драгоценный груз, привезенный из Египта, она потратила больше таланта на лепестки роз, и теперь они усыпали пол обеденного зала, словно ковер, в котором ноги утопали по щиколотку. Конечно, римляне вряд ли способны оценить по достоинству этот изящный штрих. Однако, похоже, с каждым вечером они все больше привыкали к греко-египетской утонченности.

Все эти три вечера она сидела рядом с императором, поклевывала то одно, то другое блюдо, пока Антоний жадно и шумно ел, осторожно потягивала вино, пытаясь сдерживать его неумеренный аппетит, — и все это время торговалась, защищая интересы своего царства.

Антоний удивил ее тем, что сразу же перешел к обороне. Некоторые поговаривали, будто она вовсе не пала жертвой шторма, когда отправляла свой флот на помощь Антонию, воевавшему против убийц Цезаря, а просто придумала себе отговорку, дабы не принимать в гражданской войне ничью сторону.

Клеопатре не верилось, будто Антоний посмеет предполагать подобное, и она с яростью напустилась на него за то, что он не опровергал эти слухи.

— Как ты мог подумать, что я заключу сделку с убийцами Цезаря? Кассий трижды писал мне, требуя оказать ему поддержку, и трижды я отсылала его гонцов прочь, даже когда он пригрозил повести войска на Александрию!

— Я уверен, что так оно все и обстоит, — сказал Антоний. — Но мне не хотелось связываться с этими слухами.

— Зачем мне помогать людям, заколовшим отца моего сына? Их победа стала бы для моего сына гибелью.

— Понимаю. Не нужно так сердиться на меня.

Клеопатра отослала всех от стола, за которым сидели они с Антонием, так что они могли беседовать без помех. Люди Антония в компании придворных дам царицы расположились за столами, расставленными на палубе; там они могли беспрепятственно пить и флиртовать при свете ламп.

— Мы заключили договор, Антоний, — или ты не помнишь? Договор между нами троими. Один раз ты уже подтвердил его — после смерти Цезаря. Или ты просто играл словами, чтобы утихомирить меня?

Антоний улыбнулся и взял Клеопатру за руку.

— Новый триумвират. Треугольник власти. Я все помню, Клеопатра. Я говорил именно то, что подразумевал. Равно как и Цезарь. Да, правда, некоторое время спустя мне пришлось присоединиться к римскому триумвирату. Ради сохранения мира. Ты же понимаешь.

Клеопатра никак не могла взять в толк, уж не смеется ли он над ней.

— И многое ли пришлось изменить в этом треугольнике, император? Один угол? Два? Или все три?

— Цезарь мертв, и обстоятельства изменились. Если так можно выразиться, ведущие роли теперь играют другие актеры. Мы должны идти в ногу со временем, Клеопатра, но нам совершенно незачем отказываться от изначального плана. Если продолжить театральную метафору, реплики в пьесе остались прежними, но приобрели новый подтекст, поскольку на сцене новые актеры.

— Если два игрока остались прежними, значит, нужно найти исполнителя на третью роль. Ты полагаешь, твои новые партнеры справятся с этой ролью? Не захотят ли они переделать всю пьесу?

— Они могут желать изменить все — особенно один из них, самый младший, который желал бы переписать каждое слово, произносимое актерами. Но он не в состоянии сделать это. Я этого не допущу. Уверен: когда-нибудь малец примирится со своей второстепенной ролью, удовольствуется ею и будет добросовестно читать начертанные для него реплики. И тогда мы с тобой сможем продолжить работать над планом, который составили еще при Цезаре. Не вижу, почему бы нам не воплотить его честолюбивые замыслы. Если мы во имя Цезаря подчиним Парфию, мы тем самым достойно почтим его величие и ваш союз.

Клеопатра совершенно не знала Октавиана, новый угол треугольника власти. Зато она знала Лепида. Этот человек — не лидер по природе, но он отдаст свои деньги и войска тому, кто, по его мнению, одержит верх. Понять мотивы Октавиана было труднее. Он молод — всего двадцать один год — и физически не представляет собой ничего особенного. Но это еще не означает, что он готов будет смириться с миром, в котором один из трех самых могущественных людей владеет богатым царством с крайне выгодным стратегическим положением, причем наследника этого царства зовут Цезарем.

— Император, мне хотелось бы сделать тебе одно предложение. Дабы укрепить наш союз, размести свою восточную штаб-квартиру в Александрии. Я обеспечу ее всем, что потребуется для войны с Парфией: людьми, кораблями, провиантом, лошадьми. Ты можешь даже прихватить с собой легион египетских шлюх, если они потребуются твоим людям в походе. Если центр руководства кампанией будет располагаться в моей стране, мир убедится в прочности нашего союза.

— Я всегда жалел, что тот мой давний визит в ваш город оказался таким коротким. Александрия — превосходное место для руководства кампанией. Договорились. С тобой легко быть великодушным, Клеопатра, — ты так много предлагаешь взамен! Что еще?

— Мне хотелось бы, чтобы ты попросил римский Сенат официально признать меня, в благодарность за помощь, оказанную тебе во время гражданской войны. Пусть примут решение о законности моего сына.

— Для этого потребуется чуть больше ухищрений, но я не вижу в том большой проблемы. Еще что-нибудь? Потому что у меня, со своей стороны, тоже есть несколько дополнительных пожеланий.

Клеопатра заколебалась. Она пообещала Гефестиону, что не вернется в Александрию до тех пор, пока Антоний не согласится ликвидировать ее сестру. «В делах государствененных всегда сохраняй хладнокровие». Гефестион повторял это всякий раз, когда речь заходила о том или ином сложном деле. Зачастую сохранять хладнокровие было нелегко, но жизнь показала, что философия Гефестиона оправдывает себя. И все-таки это нелегко — просить о смерти человека одной с тобой крови. Однако Египет полон недовольных, готовых поддержать претензии этой мятежной подстрекательницы на трон. Ренегаты-Птолемеи всегда находили себе сторонников в той или иной области страны, поддержку той или иной клики. Египтяне ненавидят правящий класс, греки обожают при случае переметнуться со стороны на сторону, и в этой обстановке человек, подобный Арсиное, всегда найдет способ учинить крупные беспорядки.

Но Антоний, как и Цезарь, не любил казнить женщин.

— Я — человек великодушный, — сказал он, — и решил подражать примеру милосердия, явленному моим наставником.

— Разреши тебе напомнить, что эта самая Арсиноя подбила проконсула Кипра принять в гражданской войне сторону убийц Цезаря. Двое из них наряду с верховным жрецом Эфеса, который ныне предоставил Арсиное убежище, не раз провозглашали, что именно Арсиноя является истинной царицей Египта. В таких условиях даже сам Цезарь вряд ли стал бы проявлять милосердие. Боюсь, ты недооцениваешь опасность. Арсиноя не похожа на тех римских граждан, которые преспокойно меняют убеждения вместе с изменением политической обстановки. Она — прирожденная обманщица, она — дочь Теи, предательницы, захватившей трон собственного мужа в то время, когда он находился в Риме, защищая интересы своего царства. Не забывай также, — продолжала Клеопатра, расхаживая во время своей речи взад-вперед, как будто дело происходило в суде, — что во время войны в Александрии Арсиноя выступила против нас с Цезарем. Она тайком покинула дворец, нарушив приказ Цезаря, и вместе с евнухом Ганимедом препятствовала стараниям Рима восстановить порядок в стране, вернув трон истинной правительнице. Она обманула собственного брата, Птолемея Старшего. Он считал ее своей союзницей, а она тем временем плела заговор и против него. Она использовала своего младшего брата против меня, пока мой первый министр не избавился от него. Арсиноя не успокоится, пока не увидит меня мертвой и не займет мое место, — подытожила Клеопатра. — Иногда по вечерам я чувствую во сне исходящую от нее угрозу, как будто она уже примеряется, удобно ли ей будет сидеть на моем троне.

— Мне кажется, что она — всего лишь энергичная девушка, лишенная власти, но красноречивая, — отозвался Антоний.

— Неужто ты недооцениваешь силу женского голоса? — поинтересовалась Клеопатра. — Я слыхала, что в Риме даже в высших кругах власти очень внимательно прислушиваются к каждому слову твоей жены.

Клеопатра думала, что это замечание может оскорбить Антония, но похоже было, что его добродушие непробиваемо; он ценил хорошую шутку и готов был посмеяться не только над другими, но и над собой. Заслышав слова Клеопатры, Антоний лишь улыбнулся и придвинулся поближе к ней.

— И к тебе прислушиваются мужчины всех народов. Но какой мужчина не захочет услышать сладкий голосок ее величества, когда она что-то нашептывает ему на ухо? При всей мягкости и благозвучности голос царицы Египта сотрясает и пробирает естество мужчины до самого основания.

Клеопатра лишь улыбнулась. Она начала привыкать к непристойным намекам Антония. Такой уж он был человек — открытый, чувственный, полный жизни; в его устах все это не звучало оскорбительным.

— Даже когда этот голосок нашептывает просьбу, которая кажется мужчине неприятной?

— Тогда — в особенности. Кровожадные требования и сладкий голос представляют собою столь парадоксальное сочетание, что все чувства приходят в смятение.

— Я почти жалею, что смутила императора, — проговорила Клеопатра.

— Я почти в восторге, что пережил это смятение, — отозвался Антоний. — Быть может, оно станет первым из многих.

— Как тебе будет угодно, император. Но, естественно, за надлежащую компенсацию.

— Разумеется. Но я не представляю, что заставило бы меня согласиться объявить твою сестру вне закона.

Клеопатра призналась самым сладким голоском, что уважает его позицию. Но когда пир подошел к концу — как раз к тому моменту, когда забрезжила утренняя заря, — она отказалась приглашать Антония к себе в постель.

— Я всего лишь женщина, император, и потому слабее тебя. Я не смогу так хорошо торговаться ради блага моего народа, если попаду во власть твоего мужского очарования.

Антоний пальцем приподнял подбородок Клеопатры, так чтобы она смотрела ему в глаза.

— Этот довод лучше, чем мог бы придумать кто-либо из мужчин, Клеопатра, — сказал он. — Не думаю, что на свете есть мужчина, чье очарование смогло бы повлиять на твое умение вести переговоры.

Клеопатра искренне порадовалась тому, что она так измотана и утомлена, потому что она отчаянно хотела Антония. Высокий, широкоплечий, умный — при одном взгляде на него Клеопатру пробирала дрожь. Ей казалось, будто от Антония всегда пахнет половым влечением, хотя она понятия не имела, как он это делает. Все в нем пробуждало ее чувственность. Клеопатре вспомнилось, как тогда, в четырнадцать лет, она не могла даже взглянуть на его обнаженный торс без того, чтобы ее не бросило в жар. Теперь то же самое происходило с ней при взгляде на его лицо, грудь, даже на завитки темных волос на его скульптурном лбу.

Но в конце пира она призвала на помощь всю свою выдержку и удалилась к себе в каюту, оставив Антония ошеломленным и в одиночестве. Во всяком случае, так она полагала. Затем она выяснила, что Антоний велел побыстрее доставить ему из города двух проституток, дабы удовлетворить свои нужды, и лишь после этого лег спать в девять утра. А через три часа проснулся и отправился на городской форум, разбирать местные судебные дела.

Теперь Клеопатра бродила по розовым лепесткам, взирая на их россыпь, на обеденные столы и пиршественные ложа. С каждым ее шагом над полом поднималась новая волна цветочного аромата; после того как лепестки будут раздавлены тяжелыми римскими сапогами с подошвами, подбитыми гвоздями, их запах сделается дурманящим. Клеопатра надеялась, что лепестки помогут отвлечь внимание от незамысловатой обеденной посуды, позаимствованной на кухне одной из городских канцелярий. Толика удачи, и никто из гостей, как обычно изрядно упившихся к концу пира, не прихватит ничего из чаш и блюд. Ей не хотелось относиться к гостям пренебрежительно, но, по правде говоря, она не рассчитывала, что празднества и переговоры затянутся так надолго, и попросту уже раздарила всю посуду, привезенную из Египта. Ну да неважно. Сейчас не время беспокоиться из-за денег или из-за дешевой глиняной посуды. Результаты этих переговоров получат такой резонанс, что, возможно, он будет сказываться на протяжении всей ее жизни и жизни ее сына.

«И все, что я делаю, я делаю для моего сына», — сказала себе Клеопатра, вороша ногами лепестки. Нет ничего, на что она не пошла бы, лишь бы обеспечить его безопасность и надежность его царства. Лишь бы увидеть, как он вырастет, и вручить ему бразды правления, по праву рождения принадлежащие ему дважды: как наследство отца и как наследство матери.

«Насколько же иной будет жизнь Цезариона!» — подумала Клеопатра, припомнив множество препятствий, которые ей пришлось преодолеть к нынешнему моменту. И вот теперь она, царица Египта, принимает у себя в гостях величайшего из ныне живущих римлян.

Ее отцу пришлось бороться с клеймом незаконнорожденного, со своими вероломными женой и дочерью и с самим Римом, вытянувшим из него так много денег, что отцу начало казаться, будто у него выпивают кровь из жил. Авлет пережил своих родичей-предателей, но лишь затем, чтобы римляне убили его — медленно и предательски, по капле выдавливая из него богатство, силы, достоинство.

Клеопатра приняла от отца эстафету семейной битвы за царство. Но она превзошла отца, заключив с Цезарем союз, который основывался не только на количестве ее сокровищ. И благодаря тому, что ей хватило предусмотрительности добиться этого, ее сыну не придется вести те сражения, которые измучили его мать и деда.

У Цезариона будут другие битвы, ибо ни один монарх великой нации не в состоянии сохранить свою власть без борьбы. Но его борьба будет служить более великой цели — единству мира.

«Все, что я делаю, я делаю ради моего сына, включая и требование казнить его коварную тетку. Если Арсиноя когда-нибудь дорвется до власти, первым делом она пожелает отомстить старшей сестре и изберет для этого мишенью Маленького Цезаря».

Необходимо добиться смерти Арсинои, и что бы ни пришлось для этого сделать, это нужно делать быстро. У девчонки имеются свои способы завоевывать сочувствие. Она умна и умеет втираться в доверие. Не она ли вертела своими братьями, словно марионетками? Не она ли завоевала сердца чопорных римских матрон и восстановила их против Клеопатры? Не она ли убедила в своей правоте верховного жреца Эфеса — человека, обладающего огромным влиянием? Даже верховный жрец Эфеса принялся титуловать Арсиною царицей! Если Клеопатре придется улечься в постель с Антонием, чтобы заполучить от него обещание прервать ничтожную жизнь Арсинои, — что ж, она это сделает.

Но тут главное не просчитаться. Люди Антония шутили насчет его победы над Глафирой, царевной каппадокийской, которая пыталась упрочить свое политическое положение, забравшись под одеяло к Антонию. Но, очевидно, Антоний упорхнул и из ее кровати, и из ее страны, отдав ей спорных территорий протяженностью не больше, чем длина его члена. Во всяком случае, так перешучивались люди.

В отношениях с Антонием Клеопатра была более уязвима, чем в свое время в отношениях с Цезарем, и она знала это. Дело было не только в том, что власть Антония была не настолько прочной, как власть Цезаря. Клеопатра хотела Антония — так, как никогда не хотела своего ныне покойного любовника.

Нынешним вечером Антоний вел себя иначе. Он держался менее непринужденно и раскованно, чем на предыдущих пиршествах, когда произносил длинные, цветистые речи, восхваляя каждую подробность пира, и цеплялся к кускам мяса до тех пор, пока с кухни не вызывали повара, дабы тот в подробностях объяснил, как именно это мясо готовили. Тогда он пил вино кубок за кубком, шутил и рассказывал всяческие потешные истории, как будто был не владыкой мира, объезжающим свою империю, а каким-то словоохотливым бродягой, которому некуда приткнуться и нечем заняться.

Но сегодня вечером Антоний едва окинул взглядом столы с яствами, вокруг которых были рассыпаны лепестки роз, одобрительно кивнул, уселся и принялся есть — не со смаком, как прежде, а методично и размеренно.

— Тебе нравится еда, император? — спросила Клеопатра и содрогнулась. Ей показалось, что в ее тоне проскользнула нотка неуверенности. Неужели ему наскучили их игры?

— Вполне, — небрежно отозвался Антоний.

— Ты сам на себя не похож.

— Я обнаружил, что и я, подобно тебе, не один-единственный мужчина, но целое множество мужчин. Меня ждут мои обязанности. Скоро мне придется покинуть твое общество.

— И куда же ты направляешься? — спросила Клеопатра.

Она знала, что в голосе ее прозвучали удивление и страх, и мысленно обругала себя за то, что не собрала все силы до капли и не скрыла свои чувства. Она снова чувствовала себя, словно неуверенная в себе девчонка. Как в те дни, когда лишь огонек интуиции подсказывал ей, что следует сделать, чтобы стать царицей.

— В Иудее постоянно происходят беспорядки. Мне нужно унять их и поддержать моих союзников в этих краях. В Сирии сейчас нет наместника, и мне следует присматривать и за этой областью тоже. И как тебе известно, я должен начать подготовку к походу на Парфию.

Антоний говорил с ней, словно с кем-то чужим. Он ведь в мельчайших подробностях изложил ей свой план нападения на Парфию, и ей, Клеопатре, предстояло сыграть важную стратегическую роль в этой кампании. Но теперь он ведет себя так, словно этого разговора вовсе не было. Что произошло?

— И когда ты покидаешь Тарс? — спросила Клеопатра.

— Послезавтра.

— Понятно. А когда же мне ждать тебя в Александрии?

Антоний не смотрел на Клеопатру. Он переправил последний кусок перепелки с тарелки в рот, окунул пальцы в чашу с водой, вытер руки о салфетку, осушил свой кубок и с такой силой грохнул им об стол, что взоры всех присутствующих обратились к нему.

— Ужин окончен! — объявил он. — Нам с царицей нужно обсудить важные государственные вопросы, и потому, надеюсь, вы нас извините за то, что мы просим вас удалиться.

Гости недовольно зароптали, но никто не посмел воспротивиться требованию Антония. Клеопатра не хотела, чтобы кто-то из них заподозрил, будто это все подстроила она, и потому она встала, любезно улыбаясь.

— Пожалуйста, не сердитесь на нас за то, что мы ставим государственные интересы выше удовольствий. — Царица видела по лицам гостей, что те разочарованы, а разочарованные римляне всегда ищут утешения в злословии. — На память о проведенном вместе с нами времени я прошу вас принять золотые обеденные ложа, на которых вы возлежали во время пиров. Если вам потребуется помощь, чтобы доставить их домой, мои слуги с радостью помогут вам. Эти слова вызвали взрыв восторга. Гости возбужденно повскакивали с лож, рассматривая завитушки на изогнутых ножках, мягкие подушки и мерцающий шелк обивки, как будто увидели эти ложа впервые, а не лежали на них уже несколько вечеров.

Антоний молчал, пока они не остались наедине. Клеопатра ждала, понимая, что совершенно не готова к тому, что он сейчас может сказать.

В конце концов Антоний произнес:

— Я нашел способ выполнить последнюю твою просьбу.

Клеопатра не ответила и вообще никак не отреагировала, поскольку не хотела, чтобы Антоний увидел, насколько она ему благодарна.

— Я подумал о твоем сыне, Клеопатра, и о моих сыновьях. Мы должны совершить все необходимое, чтобы защитить наших сыновей. И потому я откажусь от милосердия — ради тебя.

— Я признательна тебе за это, — тихо отозвалась Клеопатра.

Она взглянула на Антония и увидела, что по лицу его промелькнула темная тень.

— Что тебя беспокоит, император? Мои пиры не угодили тебе?

— В Риме неприятности, — ответил Антоний. — Я только что получил очень тревожные сведения от моей жены.

Фульвия написала Антонию письмо, извещая его о том, что, пока он трудится над расширением восточных границ государства, его союзник, Октавиан, старается переманить на свою сторону тех, кто поддерживал Антония в Риме.

— И как он пытается этого достичь? — спросила Клеопатра.

— Традиционным образом. Подкупает солдат, — отозвался Антоний.

Положение вещей настолько обеспокоило Фульвию, что она взяла детей и вышла с ними к войскам Антония, дабы напомнить этим людям, что они поклялись в верности Антонию, и никому иному.

— Она в ужасном положении. Согласно одному из условий союзного договора, Октавиан женился на Клодии, дочери Фульвии от Клодия. Теперь Фульвия пишет, что у них с Октавианом очень напряженные отношения и в результате ее дочь оказалась в большой опасности.

— Опять Октавиан? Что он собой представляет?

— На самом деле никто этого не знает. Он постоянно прикидывается кем-то иным. Возможно, он решил, что раз меня нет рядом, то он с легкостью привлечет на свою сторону мои легионы. Он не принял в расчет упорства Фульвии — и ее отваги.

— Твоя жена — необыкновенная женщина, — сказала Клеопатра, искренне надеясь, что ей удалось произнести это с уважением. — Из нее вполне могла бы получиться царица.

— Я сделал бы для нее все, что угодно! — воскликнул Антоний.

Клеопатра не понимала, кого он пытается убедить: ее или себя?

— Я в этом уверена, — отозвалась она.

Неужто она просчиталась и Антоний вовсе не так уж стремится стать ее любовником?

— Ты знаешь, почему голову Цицерона выставили на Форуме?

— Потому что он казнил твоего отчима по ложному обвинению в заговоре?

— Я долго держал на него зло. Из-за него моей матери пришлось бороться с позором и постоянным безденежьем. Но причина не в том.

— А в чем? В том, что он выступал против тебя в Сенате? — сделала очередную попытку угадать Клеопатра. — Если бы он выдвигал такие возмутительные обвинения против меня, я бы точно его казнила.

— Нет, за это я на него не сердился. Это были обычные политические речи. Я приказал выставить его тело на поношение потому, что он не упускал ни единого случая дурно отозваться о моей жене.

— Твоя верность делает тебе честь, император, — натянуто произнесла Клеопатра; у нее упало сердце.

Антоний вел с ней переговоры, заключил с ней союз — а теперь переговоры завершены, и он отсылает ее прочь. Он играл с ней — точно так же, как женщины частенько играют с мужчинами, используя свое очарование, чтобы заключить сделку на благоприятных условиях. Но он вовсе не собирался удовлетворить ее более глубокие, личные стремления.

Отныне Клеопатра будет числиться другом и союзником римского народа, как числился до нее ее отец. Не меньше — но и не больше. Если Антонию потребуется египетская казна, или египетская армия, или египетское зерно, дабы накормить своих солдат, когда они будут попирать ее землю по дороге в Парфию, он пришлет ей письмо, как направил бы послание любому из восточных монархов, над которым имел власть.

— Боюсь, я разочаровал Фульвию, — продолжал Антоний. — Ее письмо было очень резким и весьма саркастичным. В завершение его она выразила надежду, что сообщенные ею новости не омрачат моей радости и не помешают мне наслаждаться триумфом в чужеземных краях.

Клеопатра взглянула Антонию в глаза.

— А это так?

— Нет, это не так. Мне нужно одержать еще несколько побед, прежде чем я уйду.

Он встал, сгреб Клеопатру в охапку, словно младенца, поднял с пиршественного ложа и прижал к себе.

Клеопатра была убеждена, что именно ошеломление, появившееся на ее лице, заставило Антония расхохотаться впервые за этот вечер.

— Ты легонькая, словно перышко, Клеопатра. Я уверен, что во всем твоем теле один лишь мозг хоть что-то весит.

Клеопатра открыла было рот — то ли затем, чтобы одернуть Антония и напомнить, что он имеет дело с царицей, то ли затем, чтобы попросит его быть осторожнее — слуги ведь смотрят! Она сама не успела решить, что же именно хотела сказать. Антоний припал к ее губам и поцеловал ее с такой силой, что Клеопатра и думать позабыла о том, видит ли их кто-нибудь сейчас. Да и какая разница? Все равно еще до рассвета свита обо всем узнает. В жизни царицы нет места тайнам.

Клеопатра разомкнула губы пошире и позволила языку Антония скользнуть внутрь. Она принялась жадно сосать его язык, словно это был источник жизни. Впрочем, так оно и было. Она так давно была лишена этой сладкой пищи! Клеопатра чувствовала себя, как младенец у материнской груди, когда язык Антония обвился вокруг ее языка, коснулся жадно распахнутых губ, вышел и снова вошел. Она покрепче обхватила Антония за шею, прижимаясь к нему всем телом и с нетерпением ожидая того, что произойдет дальше. Ей хотелось слиться с ним и позабыть обо всем — об ответственности, о всех тревогах.

Осыпая Клеопатру поцелуями, Антоний отнес ее вниз по лестнице, в ее каюту. Личные слуги царицы, раболепно согнувшись в три погибели, брызнули прочь, словно мыши, когда Антоний вошел в комнату. Пинком захлопнул дверь, опустил Клеопатру, прислонив ее к стене, и задрал ее одежды. Одновременно с этим он запустил язык ей в рот, а пальцы — в глубь тела, с такой силой, что приподнял ее. Клеопатра обвила его ногами, поражаясь: как у него получается так высоко поднимать ее, когда она давит на его руку всем телом? Антоний придавил ее бедрами к стене, и прежде, чем Клеопатра сообразила, что он делает, пальцы исчезли и на их месте возникло нечто более крупное, горячее и твердое. Клеопатра вскрикнула прямо ему в рот, когда Антоний толчком вошел в нее; она была рада, что его губы заглушают ее стоны и они не долетят до ушей любопытствующих, которые подслушивают под дверью.

Антоний рванул ее пояс, так что драгоценные камни рассыпались по полу, и стянул одежду царицы через голову, оставив ее нагой и дрожащей. Клеопатра вцепилась ему в плечи, позволяя входить в себя; ей казалось, будто ее убивают раз за разом, но раны так сладки, что она никак ими не насытится. К экстазу примешался страх. Скоро — сегодня, в эту самую минуту — все это закончится, и жизнь со всей ее болью и неуверенностью снова вступит в свои права.

Но сейчас она была не царицей Клеопатрой, а объектом страсти мощного мужчины. Она сосредоточилась на нарастающем удовольствии, то кусая Антония за шею, то обхватывая его еще крепче и позволяя ему входить в ее тело все глубже и глубже, словно старателю, извлекающему тайные драгоценности из глубин ее тела. Руки Антония легли поверх ее рук, и он ритмично приподнимал и опускал ее, как будто она была музыкальным инструментом, а он — музыкантом, играющим ее удовольствие.

Это состояние полной капитуляции было для Клеопатры новым. Она и раньше бывала объектом вожделения ее любовников, но никогда еще не получала такого наслаждения в объятиях мужчины.

Когда Антоний почувствовал, как ее тело содрогается в пароксизме страсти, он отнес ее на кровать и уложил, словно ребенка. Он разделся; пенис его был по-прежнему огромен и, когда Антоний снимал сандалии, устремился в сторону Клеопатры. Небольшие шрамы усеивали грудь Антония подобно созвездию; белые и зазубренные, они выделялись на фоне его загорелой кожи. Антоний был широк в корпусе, и Клеопатра видела, где он с годами расплывется; но сейчас вес был распределен красиво, и благодаря ему тело Антония смотрелось куда солиднее, чем у какого-нибудь тощего юнца. Через левый бок тянулся грубый шрам от плохо зажившей глубокой раны.

Когда Антоний улегся рядом, Клеопатра провела по шраму пальцем.

— Получено на службе у нашего Цезаря, — заметил Антоний. Он взял Клеопатру за руку и обхватил ее пальцы горячими губами, осторожно их посасывая. — У нас в Галлии была очень скверная белошвейка.

— Тебе следовало бы завести врача-грека, — улыбнулась Клеопатра.

— Вместо римского лекаря-коновала?

— Именно.

— Ах, государыня, ты снова вернулась к своим царственным замашкам? — Он притянул Клеопатру к себе, навалился на нее всем телом и вошел в нее быстрыми, жаркими толчками. — Придется снова укротить тебя.

ЭФЕС

Поиск по сайту: