Внутренние движения в монофизитстве, разделявшие его.

Монофизиты были едины только в отрицании Халкидонского собора. Β своих догматствованиях к началу VII в. они уже распались на 12 или 13 секций. Их разделили два вопроса: 1) ο количестве природ во Христе и 2) об их качествах.

Уже Евтихий, кроме единой природы во Христе, т.е. поглощения человечества Божеством, признавал еще и человечество Христа иным, отличным от нашего. Поэтому его и обвиняли в манихействе и докетизме.

Диоскор Александрийский, не всегда себе равный в формулах, явно клонил к иносущию человеческой природы во Христе. Он писал: “Если кровь Христа κατά φυσιν есть кровь не Бога, a человека, то чем же Она тогда отличается от крови тельцов и козлов и пекла рыжей телицы? И она будет тогда кровь земная и тленная. Но да не будет того, чтобы мы назвали кровь Христову единосущной крови одного из нас по природе!”

Тимофей Элур отошел уже дальше от остроты первоначального евтихиевства. Он начинал с утверждения: Тело Христа одной природы с нами. Оно — ομογενης, ομοφυης, ομοουσιος — однородно, одноприродно, односущно с нашим. Но это не есть природа, φυσις, одинакового с нами человека. Иначе чудесное рождение от Девы исключалось бы. Тимофей Элур прогнал от себя упорных евтихиевцев. И другие монофизиты скоро ушли от крайностей Евтихия.

Феодосий Иерусалимский считал оскорблением для себя причисление eгο к евтихиевцам.

Ксенайя, епископ Иерапольский, исповедуя природу Христа единой, считал ее, однако, двойнойисложной (μια φυσις συνθετος διττη).

Севир Антиохийский, самый даровитый и тонкий из монофизитов, уже вступил, придя в Египет, в богословский спор с крайним вождем монофизитства — Юлианом, епископом Галикарнасским. Севир сначала отрицал Энотикон Зинона, ибо там не было анафемы Халкидонскому собору. Он иронически говорил, что Энотикон — это не “соединительный” манифест, a διαιρετικόν — “разделительный” и “пустопорожний (κενωτικον).” Халкидонский собор Севир предавал анафеме не за то, что собор говорит ο двух природах: “Никто не выставлял против него такого бессмысленного обвинения. И сами мы признаем во Христе две природы — сотворенную и несотворенную. Халкидонский собор подлежит анафеме за то, что он не последовал за учением св. Кирилла, не сказал: Христос из двух природ, εκ δυο φυσεων, что из обеих — один Христос; за то, что Халкидон отгородился от выражений: μία φύσις του θεού Λόγου σεσαρκωμένη, ενωσις καθ'ύπόστασιν, ενωσις φυσική.”

Это взгляд не столь огульно отрицательный пo отношению к Халкидонскому собору, как y Диоскора. Тут формула “две природы” не объявляется ни ошибкой, ни ересью. Севир признавал, что можно привести много мест из отцов церкви за “две природы.” Но он добавлял, что эти выражения неточны, недостаточны, ибо написаны до Нестория. И кроме того, охватывают собственно не весь догмат, a лишь разные моменты бытия Сына Божия: “И мы признаем существенное различие двух, сочетавшихся воедино, естеств; мы знаем, что иная природа Слова и иная — плоти.” Рассуждая отвлеченно, Севир признавал законными выражения: “два естества, две ипостаси, даже два лица.” Но когда уже сочетались, тогда кончается право мысли разделять их. Получается единое естество, единая ипостась, единое лицо.

Однако эта единая природа природа — μια φυσις есть сложная, συνθετος.

Никакого слияния или смешения. “Я изумлен, — пишет Севир одному из своих противников, монофизитов же, — как можешь ты вочеловечение называть сложением — συνθεσιν, когда ты в то же время говоришь: “так что стало сразу одно существо и одно качество.” Таким образом, единение y тебя началось слиянием и сложением, утратило свой смысл, ибо оно перешло в одну сущность.”

Единение (по Севиру) не произвело ни малейшей перемены в существе единосущного нам человечества Христа. Человечество осталось, чем и было, a не стало только кажущимся. Хотя различие природ усматривается только мысленно, но тем не менее они продолжают существовать реально, однако все-таки не самобытно. Не имеют для себябытия, но суть две единицы. He одна ουσια и не одна ιδιοτης. Можно говорить ο природах и после соединения, но только не пересчитывать их по пальцам.

Наличность единой природы во Христе Севир пояснял указанием на единство энергии во Христе — μια ενεργεια θεανδρικη. Ибо природа — не ипостасна, не может действовать.

Единый образ действия Севир пояснял хождением Иисуса Христа по водам. “Какой природе свойственно ходить по воде? Пусть ответят нам вводящие две природы после соединения. Божеской? Но разве свойственно Божеству идти телесными стопами? Человеческой? Но разве не чуждо человеку шествовать по жидкой стихии? Исчезли, как видим, твои две природы! Но для всякого, кто сознательно не закрывает глаза, ясно и бесспорно, что как Бог-Слово, ради нас воплотившийся, един и неразделен, так нераздельна и Его энергия, и Ему-то именно и свойственно ходить по воде. И в этом заключается вместе и богоприличная и человеческая сторона.”

Спор с Юлианом Галикарнасским возник по поводу вопроса, заданного Севиру одним александрийским монахом: Тело Христово тленно или нетленно? Севир ответил: “По учению отцов, оно тленно.” За это противники Севира называли его последователем автартодокетов (αφθαρτοδοκεται), т.е. верящим только в “кажущееся, мнимое” нетление. A те им платили прозвищем фтартолатры (φθαρτολατραι), т.е. “поклонники тления.” Эти строгие монофизиты упрекали Севира в уступчивости “синодитам” (по-сирски “синхудойе” — “соборяне”), т.е. защитникам Халкидонского собора. Что две природы и по соединении сохраняли свои свойства ιδιοτητες, это было им чуждо. Никаких вообще человеческих свойств. “Тленность” тела только подробность. Нет ничего вообще чисто человеческого. “Если, — рассуждал Юлиан, — тело Христово тленно (φθαρτον), тο мы вводим различие в Слово Божие. A раз введено различие, тο получаются две природы во Христе, и тогда к чему же мы без толку сражаемся против Халкидонского собора?” Юлиан ухищрялся быть точным. Он не вводил старомодного докетизма. И рассуждал так. Тело Иисуса Христа по смерти не разложилось. Но что это значит? Могло ли оно разложиться? Ведь в простом человеке, в нас, частичное разложение уже при жизни предшествует окончательному разложению по смерти: это — голод, усталость, старость, болезни. Все это так называемые παθη αδιαβλητα, “беспорочные страдания.” Были ли они во Христе? Юлиан без запинки отвечал: “Их не было.” Ну a как же страдания на кресте? Реальны они или только кажущиеся? Да, реальны, но могли бы и не быть, a приняты добровольно. Его человечество “единосущно” нашему, но... c оговоркой. Христос — второй Адам. Его человечество Адамово, но... до грехопадения. Мы сыны Адама падшего. Он же — первозданного. Наш состав: природа + грех + наказание за грех. Его — природа, чуждая греха, + наказание добровольное, “нас ради.” Но так как природа Его все-таки человеческая, то, поскольку он нам “соприроден, постольку и единосущен,” a не тотально. Наказание смертью в нас принудительно необходимо, ибо в нас и причина наказания — грех. Христу грех чужд. Значит, в Его природе не заложено необходимости страдания. Он страдал не по видимости только — δοκησει, a действительно. Но не по физической необходимости εξ ανανγης φυσικης, a добровольно — εκουσιως. B этом с Юлианом сходился даже и Севир. Таким образом, в каждом случае такого “добровольного” страдания Богочеловек “соизволял” на него.

Искупительность страданий Христовых отрицала для Юлиана их “тленный” характер. Следовательно, “плоть Христова с самого начала была такой же, как она явилась нам по воскресении. И слезы Христа были нетленны, и плюновение божественно. A кто после неизреченного и неизъяснимого единства дерзнет говорить ο двухприродах, существах, свойствах, действиях, тот, как и говорящие ο двух ипостасях и лицах, да будет анафема...”

Каково же православное учение об этих подробностях?

Юлиан, кроме монофизитских предпосылок, исходил еще из такого понимания первозданного человека, какого не знают ни церковь, ни Севир Антиохийский.

Мы учим: первому человеку ничуть не чужды были ни голод, ни усталость, ни “тление.” “Беспорочные страдания — παθη αδιαβλητα” — от начал естественных. С другой стороны, страдания Богочеловека в каком-то смысле “добровольны.” Β каждую минуту Он мог уйти от страдания. Но неизбежные природные страдания не исключались для Иисуса Христа. Он мог и не поститься, и не голодать. Но, раз приняв на себя подвиг поста, не мог после 40 дней не взалкать. Он в момент предательства не призвал 12 легионов ангелов, но добровольно пошел на истязания и крест, со всей полнотой их естественных страданий.

Монофизиты тут мыслят иначе. Севир хождение по водам рассматривает как действие простое. A мы — как сложное. Наоборот, в страсти крестной мы мыслим просто: Он “благоволил взыти на крест,” но тут же и в то же время Он уже и неизбежно страдал по естеству. A для Севира и Юлиана Господь не переживал неизбежной муки боли по своему человечеству, a еще предварительно соглашался на переживание болевых ощущений.

* * *

Спор Севира с Юлианом разветвлялся, переходил в разгадки разных второстепенных казусов христологии, но “подслушивался” и православными и их заражал исканием ответов на изощренные вопросы.

Юлиан утверждал, что тело Христово нетленно. A Севир — что тленно. И все человечество в Нем было ограниченно. Если Он голодал, то Он также по-человечески и не знал многого. За эти утверждения юлианистов обзывали “несотворенцами — ακτιστιται.” A те севировцев — “неведомцами — αγνοηται.”

И православные на эти вопросы отвечали по-разному. Леонтий Византийский (V в.) полагал, что отцы церкви не решили этого вопроса. A Софроний Иерусалимский (VII в.) считал агноитство[55] ересью. Следовательно, переносил всеведение во Христе на его человечество. Вопрос теоретически был недоуяснен. И это оправдывает его постановку монофизитами.

Тритеистские споры.

Термины ουσία, ύπόστασις, φύσις (усиа, ипостасис, фисис) усилиями целых поколений определены в своем содержании для интересов кафолической триадологии. Монофизиты, ради своей ереси, постарались как бы вновь их расшатать и отдать на слом. Но надо воздать должное консервативному чутью широких монофизитских масс. Они предпочли остаться в православных “противоречиях.” Ведь все догматы антиномичны и не поддаются деспотизму логики. И монофизитские радикалы логики выделились в секту “тритеистов” — “трехбожников.”

B полемике с православными монофизиты упрекали их: “Если и после соединения двух природ во Христе вы утверждаете их наличность в Богочеловеке, то признайте до конца в Нем не только две природы, но и две ипостаси и два лица.”

Православные возражали: между “природой — фисис” и “лицом — просопон” нет знака равенства. Монофизиты твердили: “Нет, есть.” Православные: “Во Св. Троице — три лица, но не три природы (естества).” A монофизиты дерзали говорить: “В каком-то смысле в Боге и три природы, и три существа.” Вот куда вело патологическое (монофизитское) непризнание полноты вочеловечения Бога. Это дуалистическое признание материи, космоса и плоти неисцелимыми, непоправимыми, не подлежащими преображению и обóжению.

Даже из севирианских епископов так решили Конон Тарсский и Евгений Селевкийский. K ним на подмогу пристал внук покойной императрицы Феодоры, жены Юстиниана Великого, Афанасий и один александрийский грамматик Филипониан. Главным отеческим аргументом для них была одна фраза y Златоуста ο Сыне, что “Он не есть некое существо (ουσία τις).” Из этого общего и невинного выражения фанатики-спорщики делали вывод: “Да, в Боге три лица, три ипостаси, три природы, три сущности” (!!). “Но, — оговаривались они, — в Боге все-таки не три божества.”

Иоанн Филопониан своими выкладками уже показывает нам, как в это время некоторые элементы, прошедшие церковно-богословскую выучку, от прежнего почти монопольного господства Платоновой философии перешли к философии Аристотеля. И в этом же споре пред нами выступают зачатки будущего средневекового западного спора номиналистов с реалистами. Филопониан, следуя за Аристотелем, говорил, что и фисис, и усиа — это только “общие понятия — κοινος λογος,” a в реальности мы имеем дело с “конкретными единичными предметами — ατομα υποκειμενα.” И выражение “Божество едино” — это только “общее понятие ο природе Божества — ο κοινος της Θειας φυσεως λογος.” A в реальности существуют лишь “единичные предметы — ατομα υποκειμενα,” или “ипостаси — υποστασεις.” Каждый частный предмет или лицо есть сочетание “природы — φυσις” и ее в данном случае “реального индивидуального воплощения — ιδιοτης.” Это “природа in concrete, природа, облеченная в ипостась, в лицо — προσωπον.” Таким образом, для этих аристотеликов и в Боге, как и в людях, первичное данное — это “атомы-индивиды,” a их усиа и фисис — это только отвлеченности. Мы, говорили тритеисты, исповедуем Единосущную Троицу Единым Богом. Но Троица есть единая сущность и природа (усиа не фисис), однако не по числу, a пo неотличимому тожеству Божества (ουκ αριθμω, αλλα τη απαραλλακτω της Θεοτητος ταυτοτητι). Если применять счет, то в Боге есть неких три существа, равных по божеству. Trinitas numerica и unitas specifica. Это — единство родовое, т.е. равенство (одинаковость) сущности, a не тожество ее, т.е. не нумерическое единство.

Монофизиты начинали рассуждения по-православному: усиа в Боге есть “общее — το κοινον, a ипостась есть частное — το ιδιαζον.” Но Григорий Богослов в свое время предвидел здесь фальшивые умозаключения и, предохраняя от них, разъяснил и подчеркнул, что степень реальности этих элементов (божеского и человеческого) в Боге и человеке обратно пропорциональна. B человеке различие реальнее общего начала. Человек как genus — родовое понятие есть только отвлеченность. Реальное же — это отдельный человек. B Боге наоборот: усиа реальнее ипостаси. Бог Един, лишь познается в Троице (Εις εστιν εν Τριαδει γνωριζομενος).

B новой постановке спор на эту же тему возник среди самих последователей Севира, и именно между Дамианом Антиохийским (с 578 г.) и Петром Антиохийским (580 г.). B споре с филопонианами Дамиан говорил так: “He каждое Лицо Св. Троицы есть по природе и само по себе — Бог. Но они все три имеют в себе Общего им Бога (Κοινον Θεον), a именно присущее им божество (ηγουν ενυπαρκτον θεοτητα). И, соучаствуя в этом (т.е. в божестве) нераздельно (και ταυτης μετεχοντα αδιαιρετως), каждое из Них является Богом (είναι Θεον εκαστον). Каждое свойство (ιδιοτης) в Боге образует ипостась, лицо (υποστασιν, προσωπον).”

Петр Антиохийский в этих рассуждениях своего предшественника Дамиана видел ересь. Если одно свойство (ιδιοτης) уже производит ипостась, то что же такое Отец, y Которого уже два свойства: Он родит Сына и изводит Духа? Да сверх этого и Его Личное

Свойство “нерожденности и неисхождения” может быть сосчитано как третье свойство. Ужели в Отце надо помещать три ипостаси?

B первом же утверждении Дамиана заключается и савеллианство, и тетрадитство, т.е. и слияние лиц, и их четверичность.

Если единое Божество только как бы обитает — ενυπαρχει в Лицах, то эти Лица становятся только разными модусами единого Божества. A если есть, существует этот “общий всем трем Бог — Κοινος Θεος,” a в то же время каждое из лиц есть Бог, то при трех лицах-богах общий всем им Бог будет неизбежно четвертым. Вместо Троицы — четверица.

* * *

B области антропологии спор севириан и юлианистов разделил тритеистов опять на две половины: кононитов и филопониан. На вопрос Филопониана: “В чем тленность человеческой природы — в материи или в форме?” — Конон ответил: “В форме.” Филопониан ответил тотально отрицательно: тленна и форма, тленна и самая материя. Воскресение будет в совершенно новых телах.

* * *

Анархическая свобода сектантского богословствования вела к дальнейшим разделениям в монофизитстве. Вот как Β. Β. Болотов схематически рисует разветвления монофизитства.

1) Евтихианство, сомневающееся в единосущии плоти Христовой с нашей.

2) Монофизитство в целом, которое признает это единосущие.

3) Уклонение от монофизитства в сторону евтихианства с пантеистическим оттенком (таков Бар-Судаили. Его положение: “вся природа единосущна с Богом” — не имело последователей).

Разделение монофизитства на два главных потока —

4) севириан и

5) юлианистов,

из-за вопроса частного — ο тленности тела Христова, но при общей подкладке в виде вопроса o том, есть во Христе различие после единения или нет?

6) Уклонение от севирианского монофизитства в сторону юлианистов в лице Стефана Ниова, отвергавшего различие природ после соединения.

7) Уклонение юлианистов в сторону севириан, когда часть первых признала потенциальную тленность тела Христова, при его нетленности актуальной.

8) Последовательное развитие севирианского монофизитства:агноиты, последователи александрийского диакона Фемистия, который утверждал: так как человечество Христово во всем, кроме греха, подобно нашему, a незнание (αγνοία) не есть грех, a есть свойство человеческой ограниченной природы, то и Христос действительно по человечеству не знал (а не казался только незнающим) того, что не свойственно знать человеку. Иоанн (11:34) и Марк (13:32) свидетельствуют ο действительном его неведении.

9) Последовательное развитие юлианского монофизитства — актиститы. Так как διαφθορά остается и при исповедании плоти Христа нетленной (αφθαρτον), если признавать ее сотворенной, то эти юлианисты и признали ее несотворенной — ακτιστον. Это было непоследовательно в принципе (в смысле отмены всякого различия), но последовательно с точки зрения основного положения Юлиана: человечество Христово подобно человечеству Адама первозданного. Следовательно, плоть Христова должна быть нетленной (αφθαρτον), но не ακτιστον — “несотворенной.” Β секте актиститов получилось, таким образом, противоречие между выводом и основанием юлианского монофизитства

Отражение доктрины монофизитства на областях, смежны; с догматом ο Богочеловеке: выделение из ортодоксального ceвирианства

10) феодосиан и

11) кононитов, или тритеистов, по вопросу ο Троице. Подразделение тритеистов на:

12) кононитов и филопониан, по вопросу ο воскресении мертвых.

Выделение в эпоху спора с тритеистами из массы феодосиан по-видимому крайних ортодоксалов, партии

13) кондовавдитов.

Спор между ортодоксальными феодосианами из-за терминологии в ученин ο Троице: с одной стороны,

14) петриты, которых их противники обзывали тритеистами с другой стороны,

15) дамианиты (савеллиане и тетрадиты).

Повторяем в заключение этого отдела: эта чуждая и Западу и на самом Востоке — другим православным негрекам — черта рационализирования над догматическими вопросами должна быть принята во внимание при постановке в нашу эпоху вопроса ο воссоединении церквей. Нельзя подогнать все народы под одну мерку, тем более букву. Если греки и другие “восточные” не укладываются в латинские формы, то как же можно унифицировать в единой ментальности такие отличные от нас расовые миры, как Китай и Индия. Когда-то они выйдут из ученического возраста и переведут на манер своего мышления весь состав нашей классической догматики.

Политическая рама церковных событий от Юстиниана I (+565 г.)

До Ираклия (610-641 гг.).

Юстиниан Великий умер бездетным. Престол занял без возражений и борьбы племянник Юстиниана — Юстин II (565-578 гг.). Это была фигура незначительная. Человек слабый, подчинявшийся своей честолюбивой супруге Софии. При нем Ceверная Италия была отнята y Византии в 568 г. лангобардами.

He вмешиваясь в церковные дела, Юстин II сделал одно большое благодеяние. Он сразу же по воцарении упразднил предсмертный афтартодокетский указ Юстиниана Великого, которым тот едва не сгубил свою репутацию православного и канонизованного василевса, и распустил с миром по епархиям всех епископов, уже собранных в столицу для подписания еретического указа.

B 578 г., ослабев умственно, Юстин II должен был передать власть молодому красавцу генералу Тиверию. Императрица София была посредницей в этой сделке. Тиверий обещал жениться на Софии. Но, будучи уже тайно женатым, обманул ее. Когда умер Юстин и Тиверий воцарился окончательно, он заявил официально ο своей жене, детях, a императрицу Софию объявил вдовствующей, с подобающим почетным положением.

Преемником Тиверия (578-582 гг.) был зять его, генерал Маврикий (582-602 гг.). Византия продолжала существовать на основе системы не наследственной монархии, a узурпаторских захватов трона. Маврикий, каппадокиец, плохо понимал латинский язык и ввел окончательно в качестве официального государственного языка — греческий. Эта деталь символизировала уже совершившийся отход Восточной империи от власти над Западом. Маврикий был набожный человек, до экзальтации и способности к видениям. Но одновременно был и трезвым правителем, твердым и последовательным до суровости. He льстя никому и не приспособляясь, он возбудил против себя недовольство и на этом пути трагически погиб.

Ведя всю жизнь войну с аварами и персами, Маврикий нуждался в военных контингентах. И, несмотря на свою набожность, должен был предпринять ряд ограничительных мер против колосально разраставшегося монашества. Он запретил принимать в клир и в монашество людей до отбытия срока военной и даже гражданской службы. Папа св. Григорий Великий протестовал против этого. И на Востоке иерархи были недовольны. Маврикий сделал уступки. От военных потребовал только три года обязательной службы, a от гражданских чинов — сдачи своего места подходящему заместителю с отчетом ο ходе дела и нужными директивами.

Воюя с аварами (или, по нашему летописному произношению, с обрами), народом монголо-тюркской помеси, вторгшимся в половине VI в. в Европу и покорившим всех славян южно-русской равнины, часть восточных и западных славян, Маврикий сталкивался и с нашими предками. Сохранилось сочинение “О военном искусстве” того времени, которое раньше приписывалось императору Маврикию. Теперь доказано, что автор его Маврикий, но не император. B характеристике наших предков интересна такая деталь: “...они так дорожат свободой, что их никак нельзя уговорить служить или повиноваться.” Тем не менее вскоре в Византии мы видим целые наемные части из славян. Сюда подбрасывались и славяне-пленники.

Во время похода за Дунай император Маврикий, сам экономный до скупости, раздражил свое войско одним неудачным шагом и на этом потерял голову. При заключении договора с аварским каганом в 601 г. Маврикий поскупился заплатить ему вымогаемые им 12 тысяч номисм (номисма — около 20 франков золотом) за 12 тысяч греческих пленников, и тот в отместку велел всех их перебить.

Хронист говорит, что “с той поры все возненавидели Маврикия и злословили его и проклинали.” Маврикий знал, что на этой почве против него интригует полковник Фока. И Маврикию было даже видение, что он и вся его семья попали в руки Фоки. Так оно вскоре и случилось. Войска, недовольные зимовкой 602 г. за Дунаем, возмутились и под водительством Фоки подошли к Константинополю. Маврикий пытался бежать, но был пойман и казнен вместе с сыновьями. По словам хронографа, Маврикий с христианским мужеством встретил беду, как Божие наказание за свои грехи, и не сопротивлялся. “И приведен был Маврикий, связанный, к гавани Евтропия. Убийца (Фока), желая увеличить мучения Маврикия печальным зрелищем, приказывает казнить в его присутствии пять сыновей его. Маврикий же, философствуя в несчастии, постоянно повторял: праведен Ты, Господи, и правы суды Твои. Няня, спрятав одного из царских сыновей, отдавала на убиение своего собственного, но Маврикий не допустил этого, a сыскал и отдал на казнь своего сына. Таким образом, став выше законов природы, Маврикий и сам прощается с жизнью. A окаянный Фока приказал головы царя и сыновей водрузить на трибунальском поле. И граждане выходили смотреть на них, пока они не загнили. И тогда злодей позволил отдать их желающим (для погребения). A жену Маврикия с тремя дочерьми заточил в монастырь. Спустя немного и их умертвил.”

Так как Фока продолжал потрясать своими жестокостями, то против него сразу же начались заговоры. Заговорщики вовлекли в это дело заточенную вдову Маврикия, Констанцию. Но, вследствие предательства, все было открыто. И Констанции, и трем ее дочерям отсекли головы. Сановника Елпидия, например, казнили с особой виртуозностью: выкололи глаза, отрезали язык, отрубили руки и ноги, бросили в лодку и в ней сожгли.

Фока и на троне остался грубым солдатом, любившим вино со всеми вытекавшими отсюда последствиями. Наружности он был довольно отталкивающей: коренастый, рыжеволосый, со сросшимися бровями, наглыми глазами и некрасивым, черневшим на лице шрамом. У хронографа (Дорофея Мономвасийского) записано такое сказание ο Фоке: “Один богоносный муж, имеющий дерзновение к Богу, слыша ο царских злодеяниях, возопил к Господу: Господи Боже! За что ты прогневался на народ свой и послал такого царя-тирана? За что такое наказание? Чем провинился народ Твой, что Ты предал его во власть такого кровожадного волка? И было этому богоносному мужу от Бога откровение: много Я старался найти царя похуже, чтобы наказать народ за его своеволие, но не мог найти хуже Фоки. A ты впредь не искушай судеб Божиих.”

Фоку с момента его кровавого воцарения не признавали некоторые части империи: Антиохия, Египет и Карфагенская Африка. B Антиохии был даже бунт. На таком фоне странно соблазнительно выделяются взаимные любезности Рима и Фоки. Римская знать, к которой принадлежал и папа св. Григорий Великий (ум. в 604 г.), имели побуждения вести линию против Византии и ее патриархов. Дружба с Фокой была Риму выгодна. Здесь уместно привести эпизод длительной борьбы Константинополя и Рима за первенство.

Спор ο титуле “вселенский.”

Еще император Тиверий с 582 г., идя навстречу общему почитанию в Константинополе выдающегося аскета, постника и нищелюбца Иоанна, возвел его почти насильно на патриарший престол. Преклонялся пред Иоанном, прозванным в агиографии “Постником,” и император Маврикий. По странной случайности западная церковная история рисует этого святого и смиренного подвижника как “человека, гордости которого не мог вместить целый мир” (Иоанн Диакон), или что он “под овечьей внешностью скрывал волчьи зубы” (св. Григорий Двоеслов). Все это из-за спора, поднятого папами Пелагием II и св. Григорием Великим, ο титуле “вселенский” (“икуменикос,” “universalis”).

Многое тут объясняется впечатлительностью и темпераментностью св. Григория. Но тем характернее для него как римского папы этот пункт конфликта. Св. Григорий лично знал св. Иоанна в Константинополе, когда еще жил там сам шесть лет в качестве апокрисиария папы. Знал ο святости Иоанна и постничестве. И все-таки не удержался разразиться очень острым письмом в 593 г. к Иоанну, уже будучи сам папой. Пресвитеры Афанасий и Иоанн и исаврийские монахи жаловались папе Григорию на какие-то обиды, учиненные им в Константинопольском патриархате. Папа сразу принял их сторону и вот в каком тоне писал Иоанну: “Нескольно раз уже писал я собрату моему Иоанну, но от него ответа не получал. Кто-то другой, светский, под его именем писал мне. Если бы письма выходили из-под его пера, то я бы так не тревожился, я, который был ο нем иного мнения, чем он оказался на самом деле... Спрошу тебя, святейший брат, до того ли дошло воздержание, что скрыл от своего брата то, ο совершении чего знал? He было ли бы лучше, если бы эти уста ели мясо, чем источали ложь для обмана ближнего, как и Истина говорит: не то, что входит в уста, оскверняет человека, a то, что исходит из уст, это оскверняет человека, но да не будет, чтобы я думал что-нибудь подобное ο Bac. Эти письма ко мне помечены Вашим именем, но не думаю, чтобы они были Ваши. Я писал блаженнейшему Иоанну, но вижу, что отвечал мне Ваш родственник — юноша, который ο Боге ничему не научился, в сердце любви не имеет, в преступных делах всеми обвиняется, который, говорят, для многих тайными доносами умышляет смерть, не боясь Бога и не стыдясь людей.

He верь ему, святейший брат, если ревнуешь об истине. Исправь скорее, чтобы, по примеру тех, которые близки к Вам, исправились и те, которые к Вам не близки. He слушай его... Он должен поступать по воле твоей святости, a не твоя святость — полагаться на его слова. Если слушать его, то я убежден, что невозможно тогда быть в мире со своими братьями. Я заявляю, что ссоры не хочу иметь ни с кем. Напротив, жажду мира со всеми, и особенно с Вами, так как искренно люблю Bac, если только Вы остались таким же, каким я Bac знал прежде. Но если Вы каноны не соблюдаете и постановления древних ниспровергаете, то я не узнаю Bac...” Иоанн в ответ на это обидное письмо спокойно послал Григорию акты своего собора, разбиравшего спорное дело пресвитеров Афанасия и Иоанна. И папа Григорий из актов, очевидно, убедился в своей неправоте, ибо в новом письме к Иоанну 595 г. уже ни словом не упоминает прежнего дела. A он обязательно припомнил бы его, если бы сам был прав, ибо письмо это опять обличительное, и именно по поводу титула “вселенский.”

Еще папа Пелагий II в 588 г. выразил этот протест, когда получил от Иоанна акты Константинопольского собора по судному делу над Антиохийским патриархом Григорием. Папа Пелагий подкрепил свой протест запрещением своему апокрисиарию в Константинополе, как раз будущему папе Григорию, сослужить с Иоанном. Так Григорий Великий получил как бы завет своего предшественника Пелагия II бороться с Иоанном. Григорий Великий в своих письмах упрекает Иоанна не столько в новаторстве употребления этого титула, сколько в позволении другим величать его этим льстивым, “глупым и гордым словечком — stulto ас superbo vocabulo.” Римско-католические ученые (Бароний, Гергенретер) стараются доказать, что раньше титул “вселенский” в Византии не употреблялся. Но прοтестантский византолог Гельцер и наш профессор И. Д. Андреев доказали, что действительно в актах Юстинианова времени, и в греческих текстах, и в латинских переводах (в последних, правда, не везде) константинопольские патриархи часто титулуются “вселенскими.” A именно: в приложении к патриарху Иоанну II на соборе 518 г., к патриархам Епифанию, Анфиму, Иоанну Схоластику, в новеллах Юстиниана и в других случаях.

Юридическая и дипломатическая литература Юстинианова двора, как известно, очень часто подчеркивает первенство чести и даже власти римского первосвященника. Но одновременно, как бы в порядке некоторого дипломатического лукавства, выдвигает честь и достоинство столичного Константинопольского патриарха. Β одной из новелл Юстиниана есть выражение: “Constantinopolitana ecclesia omnium aliarum est caput.”

И титуляция “вселенский” не без связи с этой тенденцией возвышения. Но, как во всем и всегда на греческом Востоке, в отличие от латинского Запада, все слова и титулы не имели точного юридического значения. Были полуриторикой. Вот свидетельство Анастасия Библиотекаря (IX в.), также бывшего апокрисиарием папы в Константинополе. “Когда я, находясь в Константинополе, часто осуждал греков за слово “вселенский” и упрекал их в тщеславии и гордости, они возражали, что не потому называют патриарха вселенским — икуменикос (что многие перевели словом “универсалис”), что он является епископом над всем миром, но потому, что он имеет начальственную власть над одной частью мира, в которой живут христиане. To, что греки называют вселенной — икумени, y латиниан означает не только “мир (orbis terrarum),” от которого в смысле “вселенной” и происходит название “вселенский,” но также и “всякое жилище или обитаемое место.” Икуменикос тут означало: “восточно-имперский, всегреческий, всевизантийский.” Папа Григорий Великий воспылал гневом на патриарха Иоанна “не по адресу,” не только в смысле лица, но и потому, что вкладывал в термин “вселенский” свое римское содержание. Сам католический защитник св. Григория и обвинитель св. Иоанна, кардинал Гергенретер, в конце концов признается: “Впрочем, y греков могло быть и другое понимание. Титул “вселенский” мог быть только красивым эпитетом, почетным предикатом, который не имел такого значения. Титул мог означать просто “христианский, кафолический.” Так как для многих понятие вселенной совпадало с понятием Римской империи, то титул мог указывать на главного патриарха Восточной империи или, по аналогии с католикосом армянским, — на высшего иерарха, юрисдикция которого простиралась на целое, тогда как другие управляли только частями.” Да, именно так: икуменический, т.е. столичный, имперский, византийский, всегреческий.

Один из полемических аргументов папы Григория такой: “Если бы кто-нибудь в Константинопольской церкви получил такое имя, которое сделало бы его судьей над всеми, в таком случае вселенская церковь (чего да не будет!) поколеблется в своем основании и впадет в заблуждение тот, кто назовется вселенским.”

A впоследствии папа Николай I, Иоанн VIII, Лев IX и др. разве не развивали догматических теорий ο папе как судии над всей церковью?

Значит, папа св. Григорий Великий мыслил ο высоком достоинстве папы не по-ватикански.

Таким образом, патриарх Иоанн не сделал ничего, расходящегося с его святым аскетическим характером. Он сам не именовал себя “вселенским,” но не думал и протестовать против установившегося обычая. Затем и самый термин “икуменикос” в греческом понимании не был столь юридически определенным, как понимал его папа Григорий, боровшийся за реальное господство римского первосвященника под контрастным титулом “servus servorum Dei” (“раб рабов Божьих”).

B этом смысле он был последователен. Когда Александрийский архиепископ Евлогий по смерти Иоанна Постника (596 г.) отказался величать его преемника Кириака “вселенским” и льстиво написал об этом папе Григорию, назвав самого Григория “вселенским,” да еще прибавил, что поступил так “по повелению папы,” то Григорий ему возразил: “Прошу тебя более не употреблять слова “повелел.” Знаю, кто я и кто ты: ты мой брат по сану и отец по жизни. Я ничего не повелевал. Я только советовал, и даже этот совет мой ты не строго выполнил... Я просил тебя не давать этого титула ни преемнику Константинопольскому, ни кому-либо другому, a ты приложил его ко мне. Прочь все титулы, питающие тщеславие и нарушающие любовь!”

Вот на фоне такой-то борьбы с Константинополем, т.е. с патриархом Иоанном и императором Маврикием, папа Григорий Великий и выразил вместе с римским народом (т.е. знатью) особое благоволение к убийце Маврикия — Фоке. После кровавого воцарения Фоки папа Григорий писал ему: “Слава в вышних Богу! Да веселятся небеса, да торжествует земля” (Пс. 95:11). Да радуется весь народ империи, глубоко опечаленный до сего дня, твоим славным деяниям! Да радуется каждый свободе, наконец возвращенной под скипетром благочестивого императора!” Β Риме с особой помпой чтились портреты Фоки и супруги его Леонтии, поставленные св. Григорием в церкви св. Кесария в Латеранском папском дворце. A на римском форуме воздвигнута колонна с почетной надписью Фоке. Β своих письмах папа Григорий изливает щедрые похвалы Фоке. Β благодарность за такую преданность ему Рима Фока, уже по смерти св. Григория Двоеслова (ум. в 604 г.), отдал в 607 г. папам здание римского Пантеона, обращенное с тех пор в храм Санта Мариа, запретил своим Константинопольским архиепископам именоваться “икуменикос” и писал, что “апостольская кафедра блаженного апостола Петра была главой всех церквей.” Подобные заявления греческих императоров, имевших свой канонический голос в делах церкви, питали догмат папства и ставили греческую церковь позднейшего времени в глазах римлян в положение “отступницы.”

Фока своим переворотом накликал на себя войну с Персией, ибо убитый император Маврикий был союзником и другом персидского царя Хозроя, которого он поддержал в гражданской войне. Фока, сознавая слабость духа своих войск, пытался вынудить y собора епископов особую меру поощрения воинам. Он просил заранее объявить мучениками и канонизовать тех, кто падет в этой войне. Добиться этого не удалось. Вальсамон сообщает ο спорах епископов по этому вопросу. Многие ссылались на 13-е правило Василия Великого: “Как мы причтем к мученикам тех, которые убивали на войне, тогда как Василий Великий не допускал их, как имеющих нечистые руки, к причащению в течение трех лет?” A когда многие священники и один епископ соглашались с царем и признавались, что они сами участвовали в сражениях и убивали, тο собор пo 43-му правилу Василия Великого хотел запретить им священнослужение. Но многие, которые были и сами на военной службе, возражали против этой строгости святого отца и утверждали, наоборот, что воины достойны даже награды. Спор кончился ничем. Едва ли бы кончился иначе даже и в наше время...

Негодование на Фоку прорвалось на очередном празднике на ипподроме в 609 г. Упрекая Фоку в пьянстве, голоса кричали: “Опять ты нагрузился из кувшина! Опять потерял разум!” Фока распорядился отомстить. Префект одних обезглавил, других побросал в мешках в море, третьих лишил отдельных членов тела. Озлобленный народ ответил поджогами и бунтом. Восстал полководец Африкий Ираклий, прибыл с флотом в Константинополь. 5 октября 610г. Фока был свергнут. Хронограф повествует: “После того как Фока был разбит, один вельможа — Фотин, оскорбленный Фокой в лице своей супруги, с толпой воинов вошел во дворец и, бесчестно стащив с трона окаянного Фоку, сорвал с него царскую одежду и, надев черное рубище, a на шею цепь, в таком бесчестном и жалком виде представил его Ираклию. Ираклий, посмотрев на Фоку, сказал: так-то, окаянный, ты управлял государством! A тот, как человек отчаянный, ответил: ты будешь управлять лучше. Тогда Ираклий приказал сначала отсечь Фоке руки и ноги, a потом живым резать на куски; тайные члены отсечь и привязать к копьям за безмерные осквернения, какие совершал Фока; в заключение — отсечь голову и обезображенный труп мрачной памяти Фоки сжечь на так называемом бычачьем рынке,” без христианского погребения. Так кончали жизнь христианские императоры! И народ вновь умел почитать новых царей и воздавать им почти религиозное поклонение!

* * *

Тяжко было положение хотя и способного и молодого Ираклия (610-641 гг.). Наследие власти было безотрадное: пустая казна, плохая армия и напор двух врагов: авар и персов.

Персы захватили в 611 г. Кесарию Каппадокийскую; в 613 г.— Сирию; в 614 г.— Иерусалим; взяли в плен патриарха Захарию и вывезли древо Креста Господня; в 615 г. — Египет; в 616 г.— Ливию и Киренаику; в 617 г. пришли в Халкидон, встали лицом к лицу пред Константинополем. С захватом Египта Константинополь лишился южного хлеба. Исчез для избалованных жителей столицы хлебный царский паек. Объективно говоря, положение было отчаянное. Ираклий думал, что для него неизбежно бегство в Карфаген, откуда он и пришел. Но правящая верхушка во главе с патриархом Сергием связала Ираклия клятвой в Св. Софии, что он останется. Это был 618 год. Составили программу защиты государства, и она блестяще осуществилась.

Нужно было избрать из двух врагов одного, a другого привлечь в союзники. Ираклий решил привлечь на свою сторону врага северного с расчетом, что эти молодые варвары могут поддаться эллинизации, что оказалось исторически благовременно. Славяне устали от толчков переселения народов и с вожделением добивались спокойной оседлости на культурной почве Ромейской империи. Ираклий открыл ворота славянам — хорватам и сербам, которые массами влились на их будущую историческую территорию и осели на ней окончательно. B тот же момент массами и крестились. Славяне в войсках аваров составляли преобладающее большинство. Принимая в пределы империи славян, Ираклий этим в корне ослаблял аварские силы и подготовлял их полный государственный конец.

Хосров Персидский, по словам хронографов, на своем знамени начертал религиозную победу над христианством. Такое знамя придавало новую силу исконному наступлению Азии на Европу. Но оно же давало в руки Ираклия и усиление лозунга самозащиты не только эллинства, византинизма, европеизма, но и самой христианской веры. Поход на персов приобрел характер крестового похода.

Ираклий взял верх над персидской армией ударом не в лоб, a обходом. Флот Ираклия сделал глубокий десант в Киликии, в тыл персам, наивно стоявшим под Константинополем. Малая Азия была очищена. Другим десантом со стороны Черного моря в Армении и Закавказье Ираклий проник в самую Персию. Северо-кавказские тюрки и хазары примкнули к Ираклию в этом походе.

Но Хосров перехитрил Ираклия дипломатически. Он подговорил авар напасть на Константинополь в отсутствие Ираклия. Летом 626 г., когда Ираклий был в Персии, аварский каган со 100-тысячным войском из разных народов, в том числе и из балканских и южнорусских славян, подошел к Константинополю с европейской стороны, a персы собрались с азиатской. Каган гордо предложил византийцам сдаться, ибо деваться им некуда: или птицами улететь ввысь, или рыбами уплыть в море. Но градоначальник германской крови Бон и патриарх Сергий (из сирийской фамилии) проявили большое мужество. Они вдохновляли народ молениями и религиозными процессиями. Наконец неприятели начали решительный штурм, который длился 9 дней: с 31 июля до 8 августа. Осаждающие надломились. Каган сжег осадные машины, и вражеское войско отступило. Вот в память этой чудесной победы и написано было и установлено императором Ираклием известное ликующее “неседальное” пение — Ακαθιστος Υμνος (акафист) Пресвятой Богородице.

У историка Византии Папарригопуло читаем по этому поводу такое замечание: “Прошло с лишком 1200 лет после установления при Ираклии чина этого акафиста. Византийская держава была урезана, пала, восстановлена, опять пала, и в нашем веке некоторая часть ее опять получила политическую независимость. Но, несмотря на такие перемены, после длинного ряда веков во всякой греческой стране, в Афинах и в Константинополе, в Фессалонике и Смирне, на Крите и на Хиосе, вечером в пятницу 5-й недели Великого Поста акафист Богоматери не перестает побуждать нас к благодарности Всевышнему за спасение эллинизма, соединять тех, которые разделены насилием, и наполнять сердца наши надеждами на лучшее будущее!”

Хотя наши русские предки под командой аварской азиатчины и были побеждены заступничеством Богоматери, но мы, во имя христианства, радуемся вместе с греками этой победе. Важно знамя борьбы, a не то, какая народная масса гонится в качестве пушечного мяса. И теперь этот соблазн нередко повторяется.

После этой победы Ираклий спокойно мог воевать в Персии и добился победного мира от сына Хосрова, Сироя, в 628 г. Все до рек Аракса и Евфрата возвращено было Византии. Святой Крест был возвращен, и его несли перед Ираклием при триумфальном входе последнего в Константинополь. Β 629 г. Ираклий сам отвез в Иерусалим древо Креста Господня и сам 14 сентября водрузил его на прежнее место, при пении:

Дело восстановления сил империи Ираклием было доститнуто. Но следующее десятилетие принесло ему новые заботы. Враг с Востока возродился с новой силой — через религиозное движение Ислама. Опять опасности, опять заботы ο целости империи. Опять вторжение императоров в дела веры ради политических целей. Это и породило новую очередную ересь — монофелитство.

Вообще жизнь Восточной церкви, все более удалявшейся от связи с Западом, ориентализировалась по своим интересам. На Востоке произошли y кафолической церкви громадные потери. Армения, Сирия, Египет отпали в массах от православия. Это была форма тогдашних национальных самоопределений. Эти отпадения и забота об их “исцелении” составляют главный нерв церковно-государственных интересов Восточной церкви VI и VII вв.

Поиск по сайту: