Заемное письмо Лжедимитрия I на 4 тыс. злотых, данное в 1604 г. воеводе Юрию Мнишеку

Сторонники самозванства Лжедмитрия подчеркивают, что, по данным следственного дела, царевич Дмитрий страдал эпилепсией. У Лжедмитрия же в течение длительного срока (от появления в Польше в 1601 году до смерти в 1606-м) не наблюдалось никаких симптомов этой болезни. Эпилепсию же не удается излечивать и современной медицине. Однако даже без всякого лечения у больных эпилепсией могут наступать временные улучшения, тянущиеся иной раз годами и не сопровождающиеся припадками *. Таким образом, отсутствие эпилептических припадков не противоречит возможности тождества Лжедмитрия и Дмитрия.

* Приношу благодарность врачу-психиатру В. М. Радиной за любезную консультацию по вопросам медицины, затронутым в этом очерке.

Сторонники версии о том, что в Угличе был убит не царевич, а посторонний мальчик, обращают внимание на то, что в сохранившемся следственном деле совершенно не упоминается один из Нагих, живший и действовавший в Угличе в это время: Афанасий Александрович, двоюродный брат царицы. Между тем о нем сохранились сведения в записках английского дипломата Джерома Горсея. Тогда Горсей из-за ссоры с влиятельным дьяком Андреем Щелкаловым оказался высланным из Москвы в Ярославль. Предоставим ему слово:

"Кто-то застучал в мои ворота в полночь. У меня в запасе было много пистолетов и другого оружия. Я и мои пятнадцать слуг подошли к воротам с этим оружием.

- Добрый друг мой, благородный Джером, мне нужно говорить с тобой.

Я увидел при свете луны Афанасия Нагого, брата вдовствующей царицы, матери юного царевича Дмитрия, находившегося в 25 милях от меня в Угличе.

- Царевич Дмитрий мертв, сын дьяка, один из его слуг, перерезал ему горло около шести часов; [он] признался на пытке, что его послал Борис; царица отравлена и при смерти, у нее вылезают волосы, ногти, слезает кожа. Именем Христа заклинаю тебя: помоги мне, дай какое-нибудь средство!" [4]

Неужели Афанасий Нагой только затем будил среди ночи английского дипломата, чтобы получить у него средство от нервной экземы, поразившей царицу? Почему имя Афанасия Нагого не упоминается в следственном деле? Может быть, Афанасий Нагой отвозил Дмитрия в Ярославль и прятал там при помощи Горсея? А ловкий дипломат побоялся прямо написать об этом в своих записках?

Впрочем, помимо записок Горсея, окончательно отредактированных уже в XVII веке, через много лет после событий, есть его письмо, отправленное по свежим следам, через 26 дней после угличской трагедии, 10 июня 1591 года. Адресатом Горсея был лорд-казначей Бэрли. Сообщая об убийстве Дмитрия, Горсей прибавляет: "...случились еще многие столь же необыкновенные дела, которые я не осмелюсь описать не столько потому, что это утомительно, сколько из-за того, что это неприятно и опасно" [5]. Что могло показаться Горсею опаснее, чем известие об убийстве царевича? Не сообщение ли о подмене и о своей роли в этой манипуляции?

Обращали также внимание на то, с какой легкостью мать царевича инокиня Марфа (в миру - Мария) признала сына в Лжедмитрии. Кстати, еще до прихода самозванца в Москву, вызванная Годуновым, она по слухам, заявила, что верные люди сообщили ей о спасении сына. Известно также, что Лжедмитрий, объявляя князю Адаму Вишневецкому о своем царском происхождении, предъявил в качестве доказательства драгоценный крест, усыпанный бриллиантами. По этому же кресту мать якобы узнала в нем своего сына.

После убийства Лжедмитрия. Марфу Нагую толпа спросила, был ли убитый ее сыном.

- Об этом надобно было спрашивать, когда он был жив, а теперь он уже не мой, - двусмысленно ответила царица.

Стоит только задать себе вопрос, а не спасся ли царевич, как многие детали получают новое освещение, легко и удобно вписываются в общую картину. Свидетели в ходе следствия часто говорят о теле Дмитрия - к чему подчеркивать, где находится тело убитого, если нет подозрений, что это иное тело? У погибшего во время мятежа Михаила Битяговского была большая конюшня. Восемь или девять лошадей оттуда были взяты восставшими после разгрома усадьбы Битяговских и отведены на конюшню Нагих. На этих лошадях разъезжали в окрестностях города посадские люди, чтобы дать знать о приближении следственной комиссии. А не взяты ли были эти лошади для иной цели: отвезти в Ярославль спасенного царевича? Через два дня после восстания по приказу царицы Марьи была разыскана "жоночка уродливая" (т. е. юродивая), которая жила у Битяговских и иногда "для потехи" приходила к царице. Ее обвинили, что она "портила" царевича, и убили. А не была ли тем самым просто устранена та, что знала о подмене? Наконец, С. Д. Шереметев обратил внимание, что ни Федор Иванович, по своем брате, ни царица Марья по своем сыне не сделали столь обычных для состоятельных людей Древней Руси заупокойных вкладов в монастыри и церкви. Конечно, сделать вклад по душе здравствующего человека недопустимо и даже опасно. Выходит, Мария Нагая знала, что ее сын жив. Весь этот комплекс аргументов дал возможность С. Ф. Платонову - наиболее серьезному исследователю этой эпохи в дореволюцинной историографии - заметить, что за мнениями о спасении Дмитрия "стоит новая аргументация, дающая им сравнительно большую силу" [6].

Однако и позднейшие исследования, и внимательное изучение источников, известных еще раньше, опровергли эту версию с достаточной убедительностью. Начнем с того, что, когда в научный оборот было введено больше материалов, были обнаружены и вклады по душе царевича Дмитрия [7]. Причем один из них был сделан матерью как раз в годовщину смерти царевича - 15 мая 1592 года. Остальные аргументы - и ночная поездка Афанасия Нагого, и лошади с конюшни Битяговского, и убийство "жоночки уродливой" - не могут, естественно, сами по себе доказать спасения царевича.

Вряд ли всерьез следует принимать во внимание показания матери царевича. Ведь она не раз меняла свою точку зрения на события в Угличе. Уверенная 15 мая 1591 года в убийстве сына, она полуотказалась от своего утверждения после работы следственной комиссии: призвав к себе митрополита Геласия, она называла "грешным делом" убийство Михаила Битяговского и других и просила заступиться за ее "бедных" братьев. Она потом торжественно признала Лжедмитрия своим сыном, а после его низвержения и воцарения Шуйского не менее торжественно отреклась от него, уверяя, что назвала его сыном под страхом смерти. Царица, конечно, лгала: каждому было ясно, что Лжедмитрий просто не мог убить мать царевича Дмитрия. Вероятнее другое: велика была ненависть у этой женщины к Борису Годунову, велико было искушение из ссыльной монахини, которой, по некоторым сведениям, приходилось самой даже стирать свое белье, превратиться снова в почитаемую государыню царицу.

В одном из частных летописцев - так называемом "Пискаревском" - сохранилось и известие, проливающее свет на эпизод с крестом. Автор летописца, хорошо осведомленный о различных слухах, бродивших по Руси, рассказывает, что Отрепьев перед побегом в Польшу проник в монастырь, где содержалась царица, "и, неведомо каким вражьим наветом, прельстил царицу и сказал ей воровство свое. И она ему дала крест злат с мощьми и камением драгим сына своего, благовернаго царевича Дмитрея Ивановича Углецкого" [8]

Но, может быть, в документах Лжедмитрия сохранились какие-нибудь доказательства его правоты? 24 апреля 1604 года он отправил папе римскому Клименту VIII письмо, в котором, между прочим, так описывал свое прошлое: "...убегая от тирана и уходя от смерти, от которой еще в детстве избавил меня Господь Бог дивным своим промыслом, я сначала проживал в самом Московском государстве до известного времени между чернецами" [9].

До нас дошли и те грамоты самозванца, в которых он объявлял русским людям о своем спасении. В них мы не находим опять-таки никаких подробностей. "Царь Дмитрий Иванович" настойчиво повторяет лишь, что его "Бог невидимою рукою укрыл и много лет в судьбах своих сохранил" [10]. Казалось бы, столь чудесно спасшемуся монарху следовало бы вознаградить тех, кто помогал ему бежать, кто, рискуя жизнью, укрывал его многие годы. Это нужно было и для того, чтобы снять с себя подозрение в самозванстве, и чтобы показать себя благодарным, и чтобы сделать этих преданных подданных достойным примером для подражания. Нет, Лжедмитрий молчит о них. И. С. Беляев предполагал, что правительство Василия Шуйского постаралось уничтожить такого рода документы. Но ведь сами грамоты Лжедмитрия сохранились. Почему же в них нет этих сведений?

Нам также известно, как объяснял Лжедмитрий свое спасение окружающим. В наиболее четкой форме эти объяснения сохранились в дневнике жены самозванца - Марины Мнишек. "При царевиче был доктор, - пишет Марина, - родом итальянец. Сведав о злом умысле, он... нашел мальчика, похожего на Дмитрия, и велел ему быть безотлучно при царевиче, даже спать на одной постели. Когда же мальчик засыпал, осторожный доктор переносил Дмитрия на другую постель. В результате был убит другой мальчик, а не Дмитрий, доктор же вывез Дмитрия из Углича и бежал с ним к Ледовитому океану" [11].

Очень близки к этому объяснению показания Юрия Мнишка, отца Марины, арестованного после свержения самозванца. Мнишек сообщил, что его зять рассказывал, что "его Господь Бог с помощью его доктора спас от смерти, положив на его место другого мальчика, которого в Угличе вместо него зарезали: и что этот доктор потом отдал его на воспитание одному сыну боярскому, который потом ему посоветовал, чтобы он скрылся между чернецами" [12].

О враче-иноземце, спасшем Дмитрия от смерти, говорят также многие иностранцы. Приехавший в Москву перед самой свадьбой Лжедмитрия и Марины немецкий купец Георг Паэрле пишет, что наставник царевича Симеон подменил Дмитрия в постели другим мальчиком, а сам бежал, скрыв Дмитрия в монастыре. Поляк Товяновский утверждает, что врачу Симону Годунов поручил убийство Дмитрия, а тот положил в постель царевича слугу. Капитан роты телохранителей Лжедмитрия француз Жак Маржерет тоже говорил о подмене, только приписывал ее царице и боярам [13].

Итак, ясно, что Лжедмитрий в кругу близких к нему людей рассказывал, что был спасен иностранным врачом Симоном, подменившим его в постели. Однако русские источники не знают ни о каком враче-иностранце, жившем в Угличе. Во всем следственном деле нет ни одного упоминания о нем, следователи не интересуются ни тем, что он делал, ни тем. куда он девался. К тому же, положив в постель другого мальчика, Симон ничего не добился бы: царевич погиб среди бела дня, в послеобеденное время, играя во дворе. В этом единодушны все русские источники: как считающие смерть царевича результатом несчастного случая, так и обвиняющие в убийстве Бориса Годунова и его агентов. Таким образом, Лжедмитрий даже не знал обстоятельств смерти своего прототипа. Должно быть, те, кто окружал Лжедмитрия, видели шаткость его противоречащей фактам версии и посоветовали претенденту на престол быть сдержаннее в публичных высказываниях об обстоятельствах своего "чудесного спасения". Потому-то, вероятно, и молчат об этих обстоятельствах грамоты "царя Дмитрия".

Важные соображения в пользу самозванства Лжедмитрия приводит немецкий ландскнехт Конрад Буссов. Это был человек, стоявший близко к самозванцу и относящийся к нему на протяжении всего своего повествования с большим уважением и сочувствием. Он вовсе не склонен принимать на веру официальные заявления московского правительства. Тем не менее целую главу своей книги он посвятил доказательству того, что Лжедмитрий - самозванец. Буссов приводит слова одного из самых близких к Лжедмитрию людей, погибшего вместе с ним Петра Басманова: "Хотя он и не сын царя Ивана Васильевича, все же теперь он наш государь. Мы его приняли и ему присягнули, и лучшего государя на Руси мы никогда не найдем". Неподалеку от Углича Буссов и немецкий купец Бернд Хопер разговорились с бывшим сторожем угличского дворца. Сторож сказал о Лжедмитрии: "Он был разумным государем, но сыном Грозного не был, ибо тот действительно убит 17 лет тому назад и давно истлел. Я видел его, лежащего мертвым на месте для игр" [14]

Не так просто, как может показаться, обстоит дело и с эпилепсией. Действительно, в течение длительного срока у больного может не быть припадков. Но у человека, заболевшего эпилепсией еще в детском возрасте, непременно должны проявиться определенные черты характера. В современной медицине эти "своеобразные изменения личности" считаются "очень важными в диагностическом отношении", и к ним относятся:"вязкость мыслей, застревание, медлительность, прилипчивость, слащавость в отношениях с другими лицами, злобность, особая мелочная аккуратность - педантичность, черствость, пониженная приспособляемость к изменяющимся условиям, жестокость, склонность к резким аффектам, взрывчатость и т. д." [15] Образ Лжедмитрия, каким он представляется по иностранным и русским источникам, настолько противоположен этим чертам, что его можно было бы назвать антипортретом эпилептика.

Все эти обстоятельства полностью разрушают легенду о тождестве Лжедмитрия и царевича Дмитрия.

ЛЖЕДМИТРИЙ И РОМАНОВЫ

Но откуда же тогда у Лжедмитрия уверенность в своем царском происхождении? Не был ли он с детства подготовлен к этой роли? Ведь слухи о появлении самозванца возникли уже через семь лет после смерти Дмитрия, за шесть лет до первого выступления Лжедмитрия в Польше. Именно тогда гонец германского императора Шиль получил приказание разведать в Москве, не стал ли царем "незаконный брат великого князя, отрок приблизительно 12 лет по имени Дмитрий Иванович". Рассказывали даже о том, как якобы Борис после смерти царя Федора показал боярам царевича Дмитрия, живущего тайно у него во дворце.

Когда первые вести о самозванце достигли Москвы, Борис Годунов, как говорят, сразу заявил боярам, что это - их рук дело. Вскоре после вступления Бориса на престол по обвинению в заговоре были приговорены к ссылке пятеро двоюродных братьев покойного царя Федора - сыновья боярина Никиты Романовича Юрьева. Старший из "Никитичей" - Федор, будущий патриарх Филарет и отец первого царя из дома Романовых Михаила - был насильственно пострижен в монахи в Антониево-Сийском монастыре на Двине. Еще в 1602 году его любимый слуга, вероятно, по приказу своего господина, сообщал приставу, что старец Филарет мыслит только о спасении души и о своей бедствующей семье: "Лихо-де на меня жена и дети: как-де их помянешь, ино-де рогатиной в сердце толкнет". Он даже будто бы мечтал, чтобы они скорее умерли, чем мучиться здесь: а "я бы-де стал промышляти одною своею душою".

Прошло всего три года, и донесения пристава резко меняются. Перед нами уже не смирившийся до конца человек, потерпевший жизненное крушение, а политический борец, заслышавший звуки боевой трубы. Летом 1604 года в Польше появился Лжедмитрий, а уже в феврале 1605 года пристав доносит, что старец Филарет живет "не по монастырскому чину, всегда смеется, неведомо чему, и говорит про мирское житье, про птицы ловчие и про собаки, как он в мире жил". Другим же монахам Филарет гордо заявлял, что "увидят они, каков он впредь будет" [16]. Радость Филарета Романова по случаю появления самозванца была не напрасной: он и впрямь скоро показал монахам, "каков он впредь будет". Меньше полугода прошло с того дня, когда пристав отправил в Москву донос на опального старца Филарета, как Филарет был уже торжественно возведен по приказанию Лжедмитрия в сан митрополита Ростовского. Одновременно получил боярский чин другой оставшийся в живых из братьев Никитичей - Иван.

Этим не ограничиваются связи самозванца с романовской семьей. Как только Лжедмитрий объявился в Польше, годуновское правительство поспешило объявить, что он - самозванец Юшка (а в монашестве Григорий) Богданов, сын Отрепьев, дьякон-расстрига Чудова монастыря, состоявший "для письма" при патриархе Иове. Вопрос о тождестве Лжедмитрия и Отрепьева еще не решен окончательно и выходит за рамки этого очерка. Но все же пока это наиболее вероятная гипотеза. Так вот Отрепьев некоторое время жил на дворе у Романовых. Не они ли готовили юношу к роли самозванца, не они ли воспитали его в убеждении, что он - подлинный наследник царского трона? Не раскрытие ли этого заговора, при котором будущему Лжедмитрию удалось бежать, было причиной жестоких опал, обрушившихся на романовскую семью?

Все это, разумеется, только предположения, в той или иной форме со времен С. М. Соловьева ходящие в исторической науке. Нам сейчас важно одно: уверенность Лжедмитрия в своем царском происхождении еще не доказывает его подлинности.

НЕСЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ

Итак, остаются две версии: закололся сам и убит по наущению Бориса Годунова. Обе версии имеют сейчас сторонников в исторической науке. Чтобы оценить их аргументы, необходимо обратиться к источникам, на которых основывается каждая из версий. Здесь, с одной стороны, - следственное дело, составленное комиссией, посланной из Москвы, документ, современный событию. С другой - вся русская историческая традиция XVII века: многочисленные сказания о Смутном времени, воспоминания и исторические сочинения участников и современников событий. Здесь же - многие сочинения иностранцев. Какова же степень достоверности информации об угличских событиях, сообщаемых этими источниками?

Начнем со следственного дела [17]. Вот как вырисовывается то, что произошло в Угличе в майские дни 1591 года, из этого документа, представляющего собой запись показаний нескольких десятков людей, частью очевидцев. Царевич Дмитрий давно страдал эпилепсией - падучей болезнью, "черной немочью". Об этом говорила мамка царевича Василиса Волохова, показавшая, что "и преж того, сего году в великое говенье (то есть в великий пост. - В.К.), та ж над ним болезнь была - падучей недуг, и он поколол сваею * и матерь свою царицу Марью: в вдругорядь на него была та ж болезнь перед великим днем (то есть перед Пасхой. - В.К.), и царевич объел руки Ондрееве дочке Нагово, едва у него Ондрееву дочь Нагово отнели".

* По словам В. И. Даля, свая или свайка - это "толстый гвоздь или шип с большою головкою для игры в свайку, ее берут в кулак за гвоздь или хвост и броском втыкают в землю, попадая в кольцо" // Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. 4. С. 146. М., 1955.

Андрей Александрович Нагой, двоюродный дядя царицы, подтвердил эту часть показаний Василисы Волоховой: "А на царевиче бывала болезнь падучая: да ныне в великое говенье у дочери его руки переел, да и у него, Ондрея, царевич руки едал же в болезни... Как на него болезнь придет, и царевича станут держать. и он в те поры ест... што попадетца".

12 мая, незадолго до трагического события, припадок повторился. 14 мая Дмитрию "маленько стало полехче", и мать взяла его с собой в церковь, а вернувшись, велела погулять во дворе. В субботу 15 мая царица опять ходила с сыном к обедне, а потом отпустила гулять во внутренний дворик дворца. С царевичем были мамка В. Волохова, кормилица Арина Тучкова, постельница Марья Колобова и четверо сверстников Дмитрия,"маленькие робятка жильцы" - сыновья кормилицы и постельницы Петруша Колобов и Важен Тучков, Иван Красенский и Гриша Козловский. Дети играли в тычки.

Эта игра очерчена в показаниях разных свидетелей: Василиса, не вникая в детскую игру, говорит просто: "играл царевич ножиком"; "в тычку ножиком", не считая нужным объяснять хорошо известные им правила игры, говорят дети. Подробнее объясняет дело Андрей Нагой: "...царевич ходил на заднем дворе и тешился с робяты, играл через черту ножем". Те, кто не присутствовал при смерти царевича, говорят о том же: "тыкал ножем"(губной староста Иван Муранов), "тешился в тычку ножем" (сытники И. Меншиков и др.). Одиноко стоит утверждение, что Дмитрий "тешился сваею в кольцо". Вероятно, авторы этого показания - Ромка Иванов "с товарищи" - спутали две игры, которые любил покойный царевич.

Сама игра в тычки состоит, по описанию В. И. Даля, в следующем: "втыкают ножик броском в пол" [18]. Очевидно, проводится черта, и определяется, насколько далеко за черту воткнулся нож. Во всяком случае, именно этот способ я помню с детства и он же отвечает описанию игры, данному А. А. Нагим: "через черту ножем". Во время игры у царевича начался очередной припадок эпилепсии.

Множество угличан давало показания о последовавшей затем трагедии. Предоставим слово лишь родственникам царевича и очевидцам его смерти.

Михайло Федорович Нагой, брат царицы: "Царевича зарезали Осип Волохов, да Микита Качалов, да Данило Битяговской".

Григорий Федорович Нагой, другой брат царицы: "И прибежали на двор, ажио царевич Дмитрей лежит, набрушился сам ножем в падучей болезни".

Василиса Волохова: "И бросило его на землю, и тут царевич сам себя ножом поколол в горло, и било его долго, да туто его и не стало".

Товарищи Дмитрия по играм: "Пришла на него болезнь, падучей недуг, и набросился на нож".

Кормилица Арина Тучкова: "Она того не уберегла, как пришла на царевича болезнь черная, а у него в те поры был нож в руках, и он ножем покололся, и она царевича взяла к себе на руки, и у нее царевича на руках и не стало".

Постельница Марья Колобова: "И его бросило о землю, а у него был ножик в руках, и он тем ножиком покололся".

Андрей Александрович Нагой: "Прибежал туто ж к царице, а царевич лежит у кормилицы на руках мертв, а сказывают, что его зарезали".

Дмитрий погиб вскоре после обедни, около полудня, когда весь Углич разошелся по домам. Уехал к себе из дьячьей избы Михайло Битяговский. К нему пришел в гости на обед духовник Григория Нагого священник Богдан. Разошлись "по своим подворьишком" вслед за Битяговским его подчиненные - подьячие и "пищики" - писари из дьячьей избы. Братья Нагие - Михайло и Григорий Федоровичи - "поехали... к себе на подворье обедать". "В те поры сидел у ествы" и Андрей Александрович Нагой. Готовились к обеду и во дворце царевича. Слуги уже "понесли кушанье вверх", заняли свои места в передних сенях истопники, дежурили у поставца с посудой стряпчий Семейка Юдин и подключники, на поварне и в хлебне стряпали повара, хлебники, скатертники, "помясы". Внезапно стоявшие у поставца прислужники увидели бегущего Петрушу Колобова. Он успел сказать им, что царевич накололся на нож. К кормилице, державшей на руках умиравшего (или уже умершего) ребенка, подбежала мать. Все ее горе, весь гнев вылились на мамку - Василису Волохову. Схватив полено, она начала ее бить и "голову ей пробила во многих местех". Здесь-то и были впервые названы имена предполагаемых убийц: царица "почала ей, Василисе, приговаривать, что будто се сын ее Василисин Осип с Михайловым сыном Битяговского да Микита Качалов царевича Дмитрея убили".

Сторож расположенной здесь Спасской церкви Максим Кузнецов зазвонил в набат. Стали сбегаться люди. Одним из первых прибежал пономарь Федор * Огурец. Ему навстречу шел стряпчий Суббота Протопопов и от имени царицы приказал идти "на колокольню и сильно звонити" (вероятно, неумелый сторож звонил слишком тихо). Чтобы Огурец не замешкался, Протопопов подкрепил приказание ударом по шее. На следствии Протопопов показал, что приказ о звоне получил от Михаила Нагого, чтобы мир сходился. С этого времени набат звучит непрерывно. Колокольный звон стал зловещим аккомпанементом, под который разыгрывались дальнейшие трагические события. Недаром о нем говорят все свидетели.

* Или Федот? В разных местах дела его называют по-разному.

Звук набата заставил поторопиться к дворцу, бросив еду и повседневные дела, все население города. Прискакал на коне крепко выпивший Михайло Нагой ("мертв пиян"). Одновременно явились Андрей и Григорий Нагие. Уставшая царица приказала своему брату Григорию продолжать бить Волохову тем же поленом - теперь уже по бокам.

Не ясны обстоятельства, при которых появился во дворе царевичева дворца Михайло Битяговский. Его обеденный гость поп Богдан показал, что после набата Битяговский послал своих людей "проведати в городе", слуги, вернувшись на подворье, "сказали, что царевича Дмитрея не стало", и только тогда Битяговский поехал во дворец. По словам жены Битяговского Авдотьи, ее муж и сын не ждали ничьих сообщений, а, услышав звон, сразу "поскочили на двор, а чаяли пожару". Угличские рассыльщики ** сообщали, что, услышав шум, Битяговский "пришел с сыном в диячью избу. А подал весть Михаилу Битяговскому сытник *** Кирило Моховиков, что царевич болен черным недугом". И Михайло Битяговский пришел на двор к царице, а сын Данило остался в диячьей избе. Сам Моховиков заявлял, что увидел Битяговского тогда, когда он уже подходил к воротам дворца: "...и Михайло Битяговской прискочил к воротам, а вороты были заперты, и он побежал к Михайле к воротом и Михаилу ворота отпер". За это Моховикова "почали бити и забили на смерть, руки и ноги переламали". Конюх Михайло Григорьев утверждал, что Битяговский, "взбежав на двор. да вверьх побежал, а чаял того, что царевич вверху".

** Мелкая судебно-административная должность.

*** Мелкий придворный служитель.

Конечно, такое разногласие в показаниях естественно. Большое эмоциональное напряжение, которое испытывали и участники и свидетели трагедии, мешало точно запомнить последовательность событий. Вдова Битяговского давала показания о том дне, когда потеряла сразу и мужа и сына, да и сама чудом избежала смерти.

Рассыльщикам и конюху мудрено было запомнить, в какой последовательности появлялись сбегавшиеся к дворцу люди. Они могли слышать, как Моховиков сообщает Битяговскому о несчастном случае с царевичем, но не знать, что Битяговскому уже об этом известно. Критики достоверности следственного дела обращали внимание на то, что ворота двора оказались к моменту прихода Битяговского запертыми, если верить показаниям Моховикова, хотя там уже было множество людей. Конечно, Моховиков не мог забыть, за что его жестоко избили. Вероятно, во двор вели не одни ворота, запертыми оказались ближайшие к Битяговскому, их и открыл Моховиков.

Собравшиеся на небольшом пятачке Угличского кремля посадские люди и наемные работники - "казаки" с причаливших к Угличу волжских судов были настроены весьма агрессивно. Многие были, по словам попа Богдана, "с рогатинами, и с топоры, и с саблями". Слова царицы о том, что царевича убили, сделали свое дело. Битяговского в городе не любили: это был представитель московской администрации. Он требовал с жителей"посохи" - тяжелой повинности для подсобных работ в войсках. Михайло Нагой, как представитель угличского князя, не хотел дать посохи, и в это утро Битяговский и Нагой как раз спорили и бранились по этому поводу на глазах у многих. Безусловно, сочувствие жителей в этом споре было на стороне Нагих.

Не случайно приказчик посошных людей Василий Спиридонов был среди тех, кто уговаривал не убивать Битяговского и других "за посмех". Чуть не погиб и присланный в Углич для сбора посохи служилый человек. В своей челобитной * он рассказывает, что на следующий день после смерти Дмитрия к нему явился холоп Михаила Нагого Борис Чегодаев "с грозою и с лаею" и говорил: "Чего-де тебе здесь дожи[да]ть, того ль дей дожидаешься, что и тебя с теми же побитыми людьми вместе положити?" Его же "после того искали и хотели потому ж убити" и обвиняли, что он лазутчик. присланный "проведывать вестей".

* Начато челобитной, а с ним имя челобитчика не сохранились.

Были у Битяговских счеты и с самими Нагими. По словам Протопопова, Нагие были сердиты на Битяговского за то, что он отказал им прибавить денег на содержание "сверх государеву указу". Сам Битяговский перед смертью говорил, что гибнет из-за того, что мешал Нагим добывать ведунов, которые бы "портили" государя. О том же писала в своей челобитной вдова Битяговского: "Муж мой Михайло говорил многижда да и бранился с Михаилом (Нагим. - В.К.) за то, что он добывает безпрестанно ведунов и ведуней к царевичю Дмитрею, а ведун... Ондрюшка Мочалов безпрестанно жил у Михаила да у Григория... и про тебя, государя, и про царицу Михайло Нагой тому ведуну велел ворожити, сколько ты, государь, долговечен и государыня царица".

Битяговский пытался успокоить собравшихся - "учал разговаривать", но это еще более распалило толпу. Дьяк пытался спастись на колокольне, но пономарь Огурец запер вход. Тогда Битяговский и его помощники Данило Третьяков и Никита Качалов заперлись в стоявшей посреди двора "брусяной избе". Но толпа выломала окна и двери, выволокла спрятавшихся людей и убила их.

За ними пришла очередь остальных жертв. Данила Битяговского вытащили из дьячей избы. Осипа Волохова, сына Василисы, схватили в доме Битяговских и привели к царице. По словам Василисы Волоховой, "царица-де миру молыла: то-де убойца царевичю, сын ее Осип Волохов. И сына ее Осипа тут до смерти и убили". Один из холопов Волохова пытался закрыть господина своим телом и был сам убит толпой. Другой холоп Волоховых, увидев свою госпожу с непокрытой головой - а это считалось страшным позором, - надел на нее свою шапку. И его убили. Всего погибло семеро холопов Битяговских, Волоховых и Третьякова. Убили трех посадских людей, которые были дружны с Битяговским - "прихожи к нему". Двое других, оказавшихся вне города во время событий, скитались по лесам до прибытия следственной комиссии.

Был разграблен двор Битяговских. Конюх Данило Григорьев рассказывал: "А на Михайлов двор Битяговского пошли все люди миром, и Михайлов двор разграбили, и питье из погреба в бочках выпив, и бочки колоди, да с Михайлова ж двора взяли Михайловых лошадей девятеро". Там же были схвачены и приведены к царице жена Битяговского Авдотья с двумя дочерьми. В своей челобитной Авдотья пишет, что ее "ободрав, нагу и простоволосу поволокли на двор". По словам архимандрита одного из угличских монастырей Феодорита, жену и дочерей Битяговского тоже хотели убить. Но он вместе с игуменом Савватием "ухватили Михайлову жену Битяговского з дочерьми и отняли их и убити не дали. И посадцкие люди Михайлову жену и дочерей держали у Спаса".

К вечеру все успокоилось, но трупы убитых оставались непогребенными. В церкви лежало тело царевича, и около него "безотступно" находился Андрей Александрович Нагой.

Через три дня, во вторник 18 мая, в Углич прибыл стрелецкий голова Темир Засецкий. Мы не знаем его функций и полномочий, но его приезд заставил Нагих призадуматься над последствиями своих действий. Стало ясно, что вот-вот из Москвы прибудет следственная комиссия. Нужно было подготовить доказательства вины убитых. За дело взялся Михайло Нагой, и взялся крайне наивно и примитивно. По его распоряжению городовой приказчик * Русин Раков собрал оружие, чтобы положить на тела убитых.

* Один из руководителей местной администрации из числа дворян уезда.

Раков сам же и рассказал комиссии о подробностях этого фарса. Прежде всего был найден подходящий нож - такой, каким мог быть убит царевич. Им оказался нагайский нож Григория Нагого. Кроме того, Михайло Нагой поручил своему холопу Борису Чегодаеву положить принадлежавшую Битяговскому железную палицу на его тело. Раков рассказывает об этом: "И послал меня Михайло Нагой на Михайлов двор Битяговсково, да со мною послал спасково соборново попа Степана да посадцких людей... а велел мне искати в Михайлове повалуше палицы железной, и яз нашел и к нему принес". Раков рассказывает и о том, как он ходил по приказу Нагого в торговые ряды покупать ножи, чтобы положить на убитых людей. Опять-таки не один, а в сопровождении посадского человека. Вряд ли это случайно. Михайло Нагой старался связать угличан круговой порукой, замешать в свои дела как можно больше людей. Недаром Нагой шесть раз за один день приводил Ракова к присяге: заставлял целовать крест - "буди ты наш".

Оружие должно было иметь картинный, обагренный кровью вид. И вот к сторожу дьячьей избы пришли Раков и один из холопов Нагого, принесли живую курицу, два ружья, пять ножей и железную палицу, велели зарезать курицу и натерли ее кровью оружие. Помогал им посадский человек Василий Малафеев. И Раков, и сторож, и Василий Малафеев дали подтверждающие показания.

Впрочем, следователями не был выслушан четвертый участник этой операции - холоп Тимоха. Его не было в Угличе. По словам Бориса Чегодаева, Тимоха в понедельник (то есть 17 мая, а курицу резали 18 мая) "збежал неведомо где". Строгие критики следственного дела приводят эти противоречия в качестве одного из доказательств фальсифицированности следствия. Однако удивляет здесь другое: когда Чегодаев сообщал о бегстве Тимохи, его имя еще не упоминалось. Не было речи и о зарезанной курице. Чем же объясняется внезапный интерес Чегодаева к Тимохе? Может быть, его показание было подклеено не на место или положено не туда архивистами XVIII века? Если считать, что Чегодаев сообщил о Тимохе уже после показаний сторожа дьячьей избы, то все станет на свои места. Тимоха бежал, испугавшись ответственности за свои действия, а Чегодаев старался его по дружбе выгородить и доказать, что он скрылся до инкриминируемых ему действий. К тому же до нас не полностью дошли первые показания Ракова, данные им в самом начале следствия. Если и там уже говорилось об эпизоде с курицей, то показания Чегодаева тем более объяснимы.

СЛЕДСТВИЕ

Вечером 19 мая в Углич приехали следователи. Митрополит Геласий представлял патриарха Иова. Выходцем из старой приказной семьи был дьяк Елизарий Данилович Вылузгин. Традиция связывает с Годуновым окольничего Андрея Петровича Луп-Клешнина. Незнатный человек, всей своей карьерой обязанный Борису, его свойственник (по сведениям некоторых летописцев), он был близок к Годунову [19]. Во многих повестях и сказаниях о смерти Дмитрия Клешнину, как мы увидим в дальнейшем, приписывается ведущая роль в организации убийства царевича. Впрочем, у Клешнина были и другие родственные связи: его дочь вышла замуж за Григория Федоровича Нагого [20]. Назначение Клешнина, вероятно, должно было и подчеркнуть объективность комиссии, и помочь следователям установить контакт с Нагими.

Особое внимание историков всегда привлекала личность главы комиссии - будущего царя князя Василия Ивановича Шуйского. Это был отпрыск одной из самых знатных фамилий Русского государства. С Шуйскими издавна связывали аристократическую оппозицию центральной власти в русском государстве. Дед Василия Ивановича - Андрей Михайлович был одним из руководителей боярского правительства в годы малолетства Ивана Грозного. В 1543 году его убили псари по приказу тринадцатилетнего великого князя, "и от тех мест начали бояре боятися, от государя страх имети и послушание" [21].

В царствование Федора Ивановича при правлении Бориса Годунова Шуйские подверглись опалам и репрессиям. Погиб в тюрьме князь Иван Петрович Шуйский, герой обороны Пскова от войск Стефана Батория, насильственная смерть настигла и родного брата Василия Ивановича - Андрея, отправленного в ссылку за то, что "к бездельникам приставал". В исторической литературе общим местом стало считать В. И. Шуйского противником Годунова. Потому-то всегда вызывало недоумение, почему Борис решился поставить его во главе комиссии, расследовавшей столь щекотливое дело. Одним из объяснений было предположение, что хитрый политик Шуйский понимал, что сейчас он не в состоянии вступить в борьбу с Годуновым. Это было ясно и Годунову, и он послал Шуйского в Углич, чтобы подчеркнуть свою незаинтересованность, беспристрастие.

Исследователь угличского дела В. К. Клейн считал, что Борис Годунов вынужден был смириться с назначением Шуйского, что "общепринятый и установившийся взгляд, будто для производства следствия были назначены лица, избранные только Борисом Годуновым, ни на чем не основан" [22]. Близкую точку зрения высказывает современный ученый Р. Г. Скрыннников: "Назначение Шуйского следует приписать скорее всего инициативе Боярской думы. Что касается Бориса, то он согласился поручить расследование самому опасному из своих противников, чтобы одним ударом прекратить нежелательные для него толки о насильственной смерти царевича" [23] Советский историк И. И. Полосин, посвятивший интересную работу угличскому делу, писал, что "самый беспринципный, самый отъявленный, самый злокозненный враг Годунова, князь Шуйский самим фактом его назначения в следственную комиссию должен был свидетельствовать непричастность Годунова к угличским событиям". Кроме того, "князь Шуйский должен был доказать свою непричастность к делу" [24].

Прежде всего, трудно согласиться с В. К. Клейном и Р. Г. Скрынниковым. Конечно, официальная процедура назначения была обычной - через Боярскую думу. Но не только к началу 90-х годов, но даже и к концу 80-х годов власть Годунова достигла таких размеров, что Боярская дума не могла принять решения, не угодного правителю [25]. Возникает другой вопрос: в самом ли деле Василий Шуйский - главный противник Годунова? В отличие от своего отца князь Иван Андреевич, отец Василия, был одним из самых близких к Ивану Грозному людей и пользовался его неизменным расположением. Не исключено, что он даже был опричником, а один из его сыновей - Дмитрий женился на дочери Малюты Скуратова. На другой дочери был женат Борис Годунов. Таким образом, Годунов и Василий Шуйский оказались в свойстве.

Антигодуновская позиция Ивана Петровича Шуйского не должна была вызвать обязательно такой же позиции Василия, ведь они находились в весьма дальнем родстве - были всего лишь пятиюродными братьями. Не случайно родного брата Василия - князя Андрея обвиняли лишь в соучастии ("к бездельникам пристал"). Сам же Василий был в опале недолго и, вероятно, сумел доказать свою непричастность к заговору. Опытный и трезвый политик Василий Шуйский не имел оснований при жизни Бориса вступать с ним в конфликт. Легенда о вечном противоборстве Василия Шуйского и Годунова - плод позднейшей историографической традиции.

Итак, вечером 19 мая комиссия прибыла в Углич и начала работу. Судя по протоколам допросов, все следствие велось публично. Воспользовавшись теплой майской погодой, следователи допрашивали свидетелей прямо во дворе Угличского кремля. Кругом толпились любопытные, что не всегда оказывалось для них безопасным. Так, во время допроса писаря Степана Корякина тот опознал среди присутствующих конюха Михаилу Григорьева, который "Михаила Битяговского и почал бити". Конюх был немедленно арестован. В протоколе следствия так и сказано: "И туто ж у распросу на дворе..." Там же во дворе происходил допрос постельницы М. Колобовой - ее "розпрашивали перед царицею у церкви". При таком публичном ведении следствия фальсификация показаний, давление на свидетелей были затруднены. Конечно, если сравнить с современными методами следствия, то Шуйский, Клешнин и Вылузгин окажутся далеко не на высоте: свидетели не разобщены, они могут друг с другом сговариваться и слышат показания друг друга не только во время очных ставок. Но ведь дело-то происходило в XVI веке, когда процессуальные нормы были совсем не те, что сегодня. К чести следователей надо сказать, что пытка ни разу не применялась в ходе расследования. Вероятно, это было вызвано в значительной степени тем обстоятельством, что свидетели и обвиняемые стремились подробным рассказом о событиях спастись от ответственности за убийство представителей московской администрации.

Вместе с тем долгое время следственное дело историки не принимали всерьез. В нем и впрямь есть немало такого, что вызывало сомнения в его объективности и настораживало исследователей. Прежде всего, не может внушить никакого доверия личность Василия Шуйского.

Он по очереди придерживался всех трех версий угличского дела. Как глава следственной комиссии он подтвердил, что царевич сам закололся в эпилептическом припадке. Затем он признал Лжедмитрия и заявлял, что не видел в Угличе тела царевича. Наконец, вступив на трон после свержения Лжедмитрия, он торжественно объявил, что царевич "заклан бысть" от "лукаваго раба Бориса Годунова", и установил почитание мощей нового святого. (Интересно, что с поручением выкопать тело царевича и привезти в Москву был отправлен митрополит Ростовский Филарет Романов, человек, близкий к Лжедмитрию.) В связи с этим Н. И. Костомаров писал, что"следственное дело для нас имеет значение не более как одного из трех показаний Шуйского, и притом такого показания, которого сила уничтожена была дважды им же самим" [26].

Подозрения в фальсификации увеличивались в ходе анализа самого дела. Как было принято в XVI-XVII веках на Руси, оно было писано на длинных и узких полосках бумаги (примерно 15х[30-45] см), которые подклеивались одна к другой, составляя вместе длинный свиток. Каждый такой листок назывался сставом, а весь свиток - столбцом, или столпом. Документы, представленные по ходу следствия - например, челобитные, - подклеивались подряд. Было принято, чтобы канцелярский чиновник - дьяк или подьячий - ставил свою подпись на обороте по местам склеек, распределяя ее так, чтобы на каждой склейке была только часть подписи и ни один сстав нельзя было изъять из дела. Такие подписи получили поэтому название "скреп". В следственном деле нет скреп. Дело дошло до нас расклеенным и переплетенным в XVIII веке.

Многие историки полагали, что дело было сфальсифицировано еще участниками следствия, вырезавшими из него показания и вклеивавшими другие. Обращали внимание на то, что сставы имеют неодинаковую длину. Так, например, нижняя склейка листа 3 содержит всего 7 строк, ее длина - около 11 см. К ней приклеена склейка длиной 36 см, содержащая 23 строки. Первые 7 строк содержат показания М. Нагого, на следующей склейке они продолжаются. Почему был избран такой маленький клочок бумаги для записи показаний одного из важнейших свидетелей? Ведь было ясно, что на нем они не могли поместиться. В. К. Клейн доказал, что это результат не работы комиссии Шуйского, а архивистов XVIII века, которые, готовясь переплести дело, стремились сделать листы приблизительно равными друг другу, а для этого отрезали части одних склеек и приклеивали к другим. Они же кое-где спутали порядок листов в деле. Эти выводы В. К. Клейна были основаны на тщательном изучении таких малозначащих на первый взгляд деталей, как следы клея, размеры и расположение пятен сырости и т. п. Нет смысла подробно останавливаться на других внешних особенностях дела. Важно одно: Клейну удалось доказать, что в самом расположении частей дела нет фальсификации.

Возникает также вопрос - что представляет собой дошедшее до нас дело? Черновик? Беловик? От ответа зависит во многом вывод о достоверности показаний. В своем нынешнем виде дело начинается с отрывка показаний Русина Ракова, затем следуют показания разных лиц с вклеенными челобитными. Заканчивается дело сообщением о совместном заседании Освященного собора * и Боярской думы, челобитной Русина Ракова, поданной митрополиту Геласию, царским приказанием боярам "вершить дело" и инструкцией о доставке в Москву некоторых из свидетелей. Ясно, что в деле многого не хватает и в начале и в конце: нет распоряжения о формировании комиссии, нет допросов лиц, вызванных в Москву, отсутствует, наконец, приговор по делу.

* Собрание высшего духовенства.

В. К. Клейн, проанализировав почерки, которыми писано дело, пришел к выводу, что "рассматриваемый следственный акт есть деловой экземпляр, изготовленный и редактированный в Угличе" [27], то есть черновик. Это предположение можно принять с той поправкой, что ни не дошедшая до нас начальная часть, ни то, что сохранилось из заключительной части, не могли писаться в Угличе. Черновой характер дела доказывается наличием большого количества подписей свидетелей при их показаниях. Вряд ли им давали бы подписываться вторично при переписке набело. Этот черновой характер дошедшего до нас документа объясняет и отсутствие скреп, не нужных на черновике.

Итак, исследование показало, что в расположении материала в деле нет фальсификации. Но это не избавляет следственное дело от многих других подозрений. Всегда вызывало недоумение начало дела.

На первом листе помещен небольшой отрывок допроса городового приказчика Ракова, второй же лист производит как будто впечатление начала дела:

"И того ж дни майя в 19 день в вечеру приехали на Углечь князь Василей и Ондрей и Елизарей и [с]прашивали Михаила Нагого, которым обычаем царевича Дмитрея не стало, и что его боле[з]нь была и для он чево велел убити Михаила Битяговского и Михайлова сына Данила и Микиту Качалова и Данила Третьякова и Осипа Волохова и посадцких людей и Михайловых людей Битяговского и Осиновых Волохова и для он че[го] велел во фторник сбирати ножи и пищали и палицы железные и класти на у[би]тых людей... и почем[у] ... [прика]щика Русина Ракова приводил к целованью, что ему стояти с ним за один, и против был[о] ково им стояти?"

Было естественным, что по приезде в Углич комиссия допросила первым Михаила Нагого - одного из главных действующих лиц разыгравшейся трагедии. Но почему сразу по приезде в Углич комиссия уже знала не только о том, что царевич умер от болезни, а не убит, не только об убийстве Битяговского и других, но и о том, как собиралось оружие, чтобы положить на убитых, и о том, что Ракова приводили к присяге? "В самом начале акта мы уже замечаем подозрительную неточность: о Русине Ракове ничего не сказано, и прямо делается допрос Нагому на основании показаний Русина Ракова" [28] - писал С. М. Соловьев. В. К. Клейн предположил, что Раков по должности городового приказчика встретил комиссию еще по дороге. Вероятно, он прав, и допрос Ракова, отрывок которого сохранился, происходил еще до приезда комиссии в Углич. На это указывают и другие детали. Например, члены комиссии названы без фамилий и отчеств, только по именам: так поступали при повторных упоминаниях одних и тех же лиц в официальных документах. Формула "того ж дни" также говорит о том, что какие-то записи в этот день уже делались.

В. К. Клейн полагал что при этой встрече Раков подал комиссии челобитную, и считал, что ему принадлежит челобитная, помещенная на листах 9-10 подлинного дела. Как показал С. Б. Веселовский, это не так [29]. Сохранилась челобитная Ракова, поданная им по окончании следствия. Из сравнения видно, что эти тексты писаны разными лицами. Раков пишет, что, когда он пришел на место происшествия, уже были убиты Битяговские, Третьяков. Качалов и Волохов, автор же анонимной челобитной подробно описывает убийство Битяговского. Ракова Нагие привели к присяге в тот же день, к анониму же на следующий день приходил с угрозами холоп Михаила Нагого. Наконец, аноним был прислан для сбора посохи, Ракова же ниоткуда в Углич прислать не могли, так как городовые приказчики избирались из местных дворян, и Раковы были действительно коренным угличским родом. Впрочем, эта ошибка В. К. Клейна не меняет существа дела: Раков, конечно, был допрошен комиссией до ее приезда в Углич, причем, вероятно, в тот же день, когда она въезжала в город.

Вызывало недоумение у исследователей отсутствие в деле показаний многих заведомых участников событий [30]. Однако они могли просто не дойти до нас, содержаться в утраченных частях дела. Удивляются отсутствию в деле показаний царицы Марьи Нагой - главного действующего лица драмы. Только она одна могла рассказать, почему она обвинила в убийстве Данила Битяговского, Никиту Качалова и Осипа Волохова, только ее показания могли если не оправдать самосуд, то, по крайней мере, доказать виновность его жертв. Вероятно, однако, показаний царицы Марьи и не могло быть в деле: ее высокий сан не давал возможности ни боярам, ни даже патриарху подвергнуть ее допросу [31].

ЛЕГЕНДА О МУЧЕНИКЕ

Не будем торопиться с выводами. Оставим на время следственное дело и выслушаем по древнему правилу другую сторону: те источники, которые говорят, что царевич Дмитрий был убит по приказу Бориса Годунова.

Впервые эта версия (дополненная чудесным спасением) появилась еще в стане Лжедмитрия: ведь Нагие обвиняли в убийстве не Годунова, а Битяговского и других. Впрочем, ни Лжедмитрий, ни его окружение, как мы видели, не знали действительных обстоятельств смерти царевича. Второй раз эта версия всплыла через пятнадцать лет после угличских событий, даже в те же самые дни. 17 мая 1606 года был свергнут и убит Лжедмитрий. 19 мая царем "выкликнули" Василия Шуйского. Новое правительство оказалось до некоторой степени связано тем, что новый царь в свое время возглавлял комиссию, установившую смерть царевича от несчастного случая. Вероятно, поэтому в грамоте бояр, извещавших об избрании Шуйского царем, глухо говорилось, что царица-инокиня Марфа Федоровна и Михайло Нагой с братьями "подлинно сказывали", что царевич Дмитрий "умре подлинно и погребен на Угличе".

Сам Шуйский в своей грамоте вовсе умалчивал о смерти царевича [32]. Однако слухи о новом спасении "царя Дмитрия" снова возникали в разных концах страны. Оказалось необходимым не только разоблачить обман Лжедмитрия, но и предупредить появление новых самозванцев. Московское правительство должно было считаться с возможностью утверждений о том, что в Москве и впрямь убит Гришка Отрепьев, но подлинный Дмитрий жив. Нашли лучший из возможных выходов: царевича объявили святым. Сомнение в смерти царевича было бы сомнением в его святости, сомнение в святости - сомнением в самом вероучении. Верно писал об этом С. Ф. Платонов: "Мог ли рискнуть русский человек XVII века усомниться в том, что говорило «житие» царевича и что он слышал в чине службы новому чудотворцу?" И продолжает: "...русские люди XVII века, если и понимали, что царь Василий играл святыней, все же не решались в своих произведениях ни отвергать его свидетельств, ни даже громко их обсуждать" [33].

2 июня 1591 года Освященный собор и Боярская дума решили, что "царевичю Дмитрею смерть учинилась божьим судом". Ровно через пятнадцать лет, 2 июня 1606 года в Москву торжественно въезжали мощи нового чудотворца святого великомученика Дмитрия-царевича. Толпы народа запрудили улицы Москвы. Это были дни торжеств. Накануне новый царь венчался на престол и громогласно произнес (вещь неслыханная до того на Руси!), что целует крест всей земле, клянется не карать никого без суда, не мстить родственникам опальных, не отнимать у них имущества. Навстречу мощам выехал сам царь в сопровождении многочисленного духовенства и бояр. Множество людей хлынуло к Архангельскому собору: там теперь лежал новый святой, появилась та гробница, с которой мы и начали свое повествование. Конрад Буссов, скептически относившийся к этому церковно-политическому маскараду (он даже утверждает, что по приказу Шуйского был убит девятилетний мальчик и положен в гроб, чтобы труп казался нетленным), сообщает, что "Шуйский подкупил несколько здоровых людей, которые должны были прикинуться больными". Чудеса исцеления состоялись: всенародно прозрел слепой и пошел "расслабленный".

Описание торжеств "пронесения мощей" было разослано по всей стране. Особенно подчеркивалась их "нетленность" - важный признак "святости":

"Мощи его целыя, ничем не вредимыя, только в некоторых местех немножко тело вредилося, и на лице плоть, и на голове волосы целы и крепкие, и ожерелье жемчужное с пуговицами все цело, и в руце левой полотенце тафтяное, шитое золотом и серебром, целое, кафтан весь таков же... и сапожки на нем целы, только подошвы на ногах попоролися, а на персех (на груди. - В.К.) орешки положенные, на персех горсть. Сказывают, что коли он играл, тешился орехами и ел, и в ту пору его убили, и орехи кровью полились, и того для тые орехи ему в горсти положили, и тые орехи целы" [34]

Это описание "святых и честных мощей" не раз повторялось затем в различных документах, рассылавшихся по стране: и в разных вариантах грамот Василия Шуйского, и в той грамоте Марфы-Марии Нагой, в которой она просила прощения у своего покойного сына святого Дмитрия и у народа за то, что признала Лжедмитрия сыном и "терпела" ему. Об орешках упоминает и присутствовавший при погребении царевича в Архангельском соборе дьяк Иван Тимофеев. Он якобы видел их, когда несли гроб.

В. К. Клейн не без основания подвергает сомнению его показания. Дело в том, что Иван Тимофеев видел мощи лишь мельком, не смог рассмотреть, что было у царевича на голове, но вот "орехи кила бывшая, обагрившаяся во страдании честною кровию его" рассмотреть сумел. "Такого рода прозорливость не совсем обычна для простых смертных", - язвительно замечает В. К. Клейн по поводу того. что Тимофеев "ухитрился заметить кровь (здесь и далее курсив Клейна. - В.К.) на орешках, пролежавших в руке царевича, в могиле в течение пятнадцати лет" [35] Эти орешки мы еще встретим в сказаниях о смерти царевича.

Незадолго до войны была опубликована работа А. А. Рудакова, который проследил, как постепенно обрастала подробностями версия об убийстве царевича Дмитрия - от сказания к сказанию, от года к году [36].

В свое время С.Ф. Платонов выделил так называемую "Повесть 1606 года" (название условное) в составе "Иного сказания" - произведения, возникшего в середине XVII века. С.Ф. Платонов подробно исследовал происхождение и политическую тенденцию автора "Повести". Он пришел к выводу, что ее автор был монахом Троице-Сергиева монастыря, рьяным сторонником правительства Шуйского. "Мы... должны... признать «Повесть» пристрастным голосом одной политической партии, полным отражением взглядов, симпатий и антипатий царя Шуйского с его правительством" [37], - писал С.Ф. Платонов. Таким образом, принимая или отвергая показания "Повести 1606 года", всегда нужно иметь в виду, насколько выгодно было правительству Шуйского то или иное освещение фактов.

Вот каким образом излагает "Повесть" обстоятельства смерти царевича. "Лукавый раб" Борис Годунов думает, как истребить царевича, чтобы самому занять престол после смерти Федора. Он пытается сначала отравить его, но яд не действует: царевич принимает его с радостью, зная, "яко ничто же успеет сила вражия противу силы божия". Тогда Годунов посылает в Углич "злосоветников своих и рачителей" Михаилу Битяговского (так!) и его племянника Никиту Качалова, чтобы царевича "яко агнца заклати". Эти "немилостивии юноши" напали на него, "яко волци немилостивии", когда святой отрок "по детскому обычаю" пошел "на играние". Там"един же от них извлек нож, напрасно (то есть внезапно. - В.К.) удари святаго по выи его и пререза гортань ему". Убийцы же были убиты жителями [38].

Многое вызывает удивление в этом сказании. Можно, конечно, посчитать всего лишь риторической фигурой рассказ о том, как царевич с радостью принимал яд. Н.М. Карамзин попытался дать рационалистическое объяснение этому чуду, предположив, что рука мучающегося угрызениями совести отравителя "бережно сыпала отраву, уменьшая меру ее" [39] Верно высмеял это предположение М.П. Погодин: "Существуют ли такие злодеи, которые согласны дать скрупул мышьяку, а не драхму?" [40] - спрашивает он.

Гораздо больше настораживает другое. Автор "Повести" не знает твердо даже тех имен, которые как имена убийц царевича назвали в Угличе Нагие. Они обвиняли сына Михаила Битяговского Данила, а автор "Повести" даже не знает о нем. Не упоминается в "Повести" и Осип Волохов. Как отмечал С.Ф. Платонов, "Повесть" писалась тогда, когда были еще живы многие участники событий, и прежде всего сами Нагие. И тем не менее автор путает подробности и не знает многих из них. Так, ему даже неизвестно, кто именно нанес роковой удар царевичу. Спутал автор и кто приезжал в Углич - он называет патриарха Иова вместо митрополита Геласия.

Все это лишает историка права принимать на веру сведения, извлеченные из этого памятника. Однако именно эта "Повесть" послужила источником для ряда сказаний, посвященных тому же сюжету. Простой переделкой-сокращением "Иного сказания" и соответственно "Повести 1606 года" является "Повесть, како восхити неправдою на Москве царский престол Борис Годунов". Заимствован из "Повести" рассказ об убийстве царевича в "Повести", приписываемой то князю Семену Ивановичу Шаховскому, то князю Ивану Михайловичу Катыреву-Ростовскому. Одна из редакций Жития царевича Дмитрия - так называемая Тулуповская - также основана на "Повести 1606 года", и рассказ о смерти Дмитрия в Житии и "Повести" совпадают, местами даже текстуально.

Подробный рассказ о смерти царевича сохранился в "Повести о убиении благовернаго царевича князя Димитрия Ивановича всеа Руси Углецкаго" [41] Автор пишет о том, как утром царевич плохо себя чувствовал, затем был в церкви, вернувшись домой, переоделся, пообедал и пошел гулять с кормилицей. В седьмом часу дня *, когда царевич находился возле Цареконстантиновской церкви, Никита Качалов и Данила Битяговский "по повелению изменника злодея Бориса Годунова" напали на царевича.

* Древнерусский счет времени отличатся от современного. По следственному делу царевич был убит в шестом часу.

Сначала они "кормилицу его палицею ушибли", и она упала, потеряв сознание, "а ему государю царевичю в ту пору, киняся, перерезали горло ножем", сами же убийцы "вскричали великим гласом". На этот шум выбежала царица, взяла на руки тело сына, убийцы же стояли у тела, не в силах сдвинуться с места, - "обмертвели, аки пси безгласни". Царица приказала звонить в колокол, пришел народ, которому мать убитого младенца говорила,"чтобы те окаянные злодеи, душегубцы царскому корени, живы не были". Убийц побили каменьями, а царица в течение восьми дней оставалась "неисходимо" у тела сына. В среду 19 мая для погребения тела прибыли митрополит Крутицкий (имя его автор не называет), В.И. Шуйский, А.П. Клешнин и Е.Д. Вылузгин, осмотрели тело царевича и "отъехали прочь за Волгу", а митрополит похоронил царевича. Родственники Дмитрия были отправлены в ссылку, а царицу заточили "в непроходимое место на Вычегду, да тамо ее и постригли, а в заточении была 14 лет".

Издавший эту повесть А. Ф. Бычков обратил внимание на большое количество мелких бытовых деталей, не встречающихся в других произведениях, посвященных смерти царевича, и не противоречащих данным следственного дела. На этом основании он пришел к выводу, что перед нами произведение, составленное "современником, бывшим близким ко двору царевича или имевшим знакомство с лицами, к нему принадлежавшими". Он подчеркивал, что "в целой повести не встречается ни одной черты, которая давала бы возможность заподозрить ее достоверность". Однако С. Ф. Платонов, подвергший "Повесть" детальному изучению, не согласился с мнением А. Ф. Бычкова. Он подметил, что "Повесть" составлена, во всяком случае, не раньше 1606 года, так как автор говорит, что Мария Нагая провела в заключении четырнадцать лет. Эта фраза не могла быть написана раньше 1605 года, но в 1605 году и в первой половине 1606 года, до свержения Лжедмитрия, Нагие официально отвергали версию об убийстве царевича. Следовательно, в это время этот рассказ не мог выйти из среды близких к ним людей.

Есть в "Повести" и другие несообразности. Так, например, здесь, как и в большинстве аналогичных произведений, не упоминается в числе убийц Осип Волохов, хотя его и называла убийцей царица Марья 15 мая 1591 года. Удивляет контраст между нагромождением малозначащих бытовых деталей, долженствующих придать внешнюю убедительность повествованию, и крайней сухостью и краткостью описания самого убийства. С. Ф. Платонов заметил также, что "Повесть" не могла быть написана человеком, жившим в Угличе. Углич расположен на правом берегу Волги, чтобы попасть оттуда в Москву, не надо переезжать через реку. У автора же отбывшая в Москву комиссия уехала "прочь за Волгу".

К тому же "Повесть" дошла до нас в единственном и позднем списке конца XVII века - следовательно, ее не считали достаточным авторитетом и современники. С. Ф. Платонов приходил к обоснованному выводу, что"нельзя признавать в изучаемой "Повести" памятника, современного событию и написанного компетентным лицом" [42]

Этим исчерпываются памятники, сообщающие о смерти царевича и созданные до окончания бурного Смутного времени. В годы царствования первых Романовых, особенно при Михайло Федоровиче, было написано немало исторических произведений, и автор каждого из них говорил и об убийстве царевича. Именно об убийстве: ведь канонизация Дмитрия, проведенная правительством Шуйского да к тому же при участии Филарета Никитича - отца царя Михаила, лишила ортодоксально верующего русского человека возможности иначе трактовать это событие. Тем показательнее, что один из авторов, писавших о Смутном времени, вовсе умолчал о смерти Дмитрия. Речь идет о князе Иване Андреевиче Хворостинине - авторе большого сочинения под пышным названием "Словеса дней и царей и святителей московских, еже есть в России".

Это был весьма своеобразный человек. Сын опричника, Иван Андреевич начал службу при Лжедмитрии I и стал одним из его приближенных. Побывав за это на "смирении" в славящемся строгостью Иосифо-Волоколамском монастыре, Хворостинин, казалось, превратился в обычного московского воеводу и даже получал в награду шубы с царского плеча и золотые. Но вскоре стали замечать за ним нехорошее: во время поста он вместо того, чтобы молиться, "пил без просыпу", отрицал не только посты, но и молитвы и даже воскресение мертвых. При обыске у него нашли латинские книги, доносили, что он не прочь отъехать за рубеж и в письмах жалуется, что в Москве "все люд глупой, жити... не с кем". Это привело к новому заточению - на этот раз в далекий северный Кирилло-Белозерский монастырь. Заключение в одиночной келье в суровом краю охладило пыл князя, и раскаявшимся и прощенным ортодоксом он через два года вернулся в свои вотчины и даже получил почетное право "видеть... государские очи", то есть бывать при дворе. Через год он умер, приняв перед смертью монашество. Подробно описав действия Лжедмитрия, Хворостинин тем не менее умалчивает о том, что же произошло с настоящим Дмитрием. Не означает ли это, что он, один из наиболее осведомленных людей своего времени, не верил в убийство царевича?

Но другие авторы о нем повествуют. Келарь * крупнейшего на Руси Троице-Сергиева монастыря Авраамий Палицын о своем "Сказании" подробно описал события с конца XVI по начало XVII века. Первые шесть глав сохранились в двух ре

Поиск по сайту: