ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ 7 страница

Усть-Чернава, следующая за Дивным Яром, – самая большая ступень каскада. Она была заветной мечтой Литвинова. «Отгрохать бы ее напоследок, положить бы на землю еще шрамчик, порадовать бы еще раз народ, а там, верно, можно, пожалуй, и на пенсию… Дедушка. Вон оно как. Этот дедушка еще за себя постоит…»

Возле приземистых дощатых построек двора большой механизации девушки повыскакивали из машины, сыпля на ходу: «Спасибо, Федор Григорьевич!.. Счастливого пути!.. Извините за беспокойство!..»

Машина пошла тише. Литвинов задумался: «Дедушка! Это верно: уж больно много за последнее время морщин. Морщины, черт бы их побрал! Но разве это беда – морщины на лице, лишь бы на сердце морщин не было». Эта мысль ему понравилась – сердце без морщин! И он постарался ее запомнить. Может быть, где-нибудь и пригодится. «Но все-таки, в сущности, обидно короткая эта штука – жизнь. Только во вкус войдешь, ума наберешься – ан сдавай дела…»

– Ничего, Федор Григорьевич, вы у нас как огурчик, – произнес вдруг Петрович, свертывая к двухэтажному бревенчатому зданию управления Оньстроя.

– Что? Ты о чем? – вздрогнув, спросил Литвинов. Притворяться он не умел и рассердился: – Куда суешься? И вообще, говори, да откусывай. Понятно?

В приемной сказали, что важных звонков не было, срочных бумаг тоже, и начальник, оставив, как он говорил, в «предбаннике» кепку и куртку, не заходя в кабинет, отправился к Петину, которому в управлении отвели самую большую и солнечную комнату, служившую раньше для общих собраний. При появлении начальника строительства люди, ожидавшие в приемной, поднялись. Все, кроме двоих. И этих двоих Литвинов успел рассмотреть: худой, жидкого сложения паренек с бледным лицом, поперченным яркими веснушками так, что оно походило на яйцо кукушки, и коренастая девушка с мальчишеской головой, румяными щеками, с очками на коротком носу. Прежде чем скрыться за дверью петинского кабинета, он заметил даже, что в темной оправе этих очков почему-то нет одного стекла.

Повесив пиджак на спинку стула, в свитере, из-под которого смотрел хорошо накрахмаленный воротничок и безукоризненно белая сорочка, в сатиновых нарукавниках, Петин, спокойный, деловой, сидел у просторного стола, на зеленом поле которого ничего не было, кроме лампы дневного света, подставки для вечной ручки да папки с бумагами. Перед ним на кончике кресла сидел комендант Зелёного городка, демобилизованный офицер в стареньком, но отглаженном кителе. При появлении Литвинова разговор прервался. Комендант сделал было поползновение уйти, но начальник сказал: «Продолжайте, продолжайте», и, пройдя на цыпочках в глубь комнаты, устроился в конце стола заседаний.

–…На первый раз я вынужден объявить вам выговор, – не повышая голоса, произнес Петин, – и предупреждаю вас, товарищ, – вы не справляетесь со своими обязанностями. – А Литвинову пояснил: – Ну как же? Партия ему доверила такой участок – быт. Быт живых людей. Люди в нашей стране – самое важное, самое главное, а у него в Зеленом городке печи дымят, в швы палаток дует. Ремонт не только не окончен, а даже и не начат…

– Товарищ Петин, вы же, наверное, знаете, людей мне не дают, материалов не отпускают. Я же сколько раз докладывал в управление… Вот. – Комендант тянул какие-то бумаги.

Не принимая их, Петин решительно встал.

– Все. Я отвечаю за то, что мне доверено. Вы отвечаете за то, что доверено вам. Понятно? Если непонятно, вас на такой должности нельзя держать ни минуты. Это понятно?

– Так точно, – тихо произнес комендант я даже пристукнул каблуками. По его грубоватому лицу пошли алые пятна, а под кожей до синевы выбритых скул перекатывались желваки. – Будет сделано… Разрешите идти?

– Ступайте.

– Нет, стой! – подал голос Литвинов. – Насчет заявок на материалы ты тут не врал? Дай-ка твой архив. – Узенькие синие глазки так и сверлили коменданта, нерешительно остановившегося среди комнаты, Литвинов хлопал себя по карманам. Очки остались в кабинете. Далеко отставив от себя бумагу, он старался ее прочесть. – Ну какое же здесь – «будет сделано». Из чего?. Трус, тряпка… Большевик не должен ни перед кем хвост поджимать… Так и говори – ничего не будет сделано, пока не дадите столько-то кирпича, столько-то леса, столько-то теса, столько-то гвоздей… «Будет сделано»… Ты что ж, воровать материал собрался?.. Составь еще раз заявку и принеси… А людей не жди, не будет. Самих жильцов мобилизуй: не хотите мерзнуть – чините. Вон Олесь Поперечный со своим мальцом, говорят, две землянки отгрохал – для себя и для экипажа. Учитесь. А теперь – кругом марш.

И когда дверь за комендантом закрылась, пояснил виноватым тоном:

– Извините, Вячеслав Ананьевич, вмешался… Знаете их – военная косточка. Там ведь им все материалы, как говорится, от пуза по заявке давали. Вот и отвык мозгами шевелить. Может, выговор-то на первый раз и не надо, а?

– Нельзя, Федор Григорьевич, – твердо сказал Петин. – И обязательно в приказе. Ведь из редакции «Огней тайги» еще письмо переслали. Вот оно. «Поселок к зиме не готов»… Ну, эти «Огни» – ладно, могут в «Правду», в «Известия» написать. Знаете, какой народец сейчас стал! И тогда уж не ему отвечать придется…

– Ну, раз объявили, оформляйте, – неохотно согласился Литвинов. И вдруг устало опустил плечи. – Письмо сибиряков прочли? Ну, что скажете?

– Странные люди. Местники. – Петин поднял со стола бумагу, пеструю от карандашных подчеркиваний. – Хотят идти к коммунизму с кругозорцем удельных князей!

Литвинов взял бумагу и, отставив ее на вытянутой руке, пробежал глазами документ, адресованный в Центральный Комитет партии и Совет Министров и в копии пересланный в управление строительством. Это было обстоятельное, со знанием дела написанное послание. И говорилось в нем о том, о чем в свое время с сомнением говорил Литвинову и секретарь ЦК, – о большом уроне, который нанесет Старосибирской начинающей бурно индустриализироваться области затопление многих обжитых, плодородных массивов речной поймы. Сейчас – это житницы и молочные фермы отдаленного края, дающие многим старым и новым городам зерно, молоко, мясо. Сибирское море, разлившись, по второму проекту Дивноярской станции, похоронит часть этих земель, возделанных еще во времена Ермака. Многим колхозам, лежащим выше будущей плотины, придется разрушать хозяйство, а десяткам, может быть, сотням тысяч людей покидать села, деревни, даже один городок, и уходить в глубь тайги на необжитые места.

Перечитывая этот документ, снабженный выкладками, расчетами, таблицами и даже картой затопляемых земель, Литвинов не мог не волноваться. Все было убедительно. В особенности внушительной была карта, на которую чья-то умелая рука нанесла все подлежащие переселению колхозы и обозначила оранжевой краской, краской пожара, пахотные земли, обреченные на затопление. Петин посматривал на начальника: «Этакий он все-таки тяжелодум. Ну, чего тут смотреть, ведь все наизусть знает», – тонкие пальцы нетерпеливо выбивали на стекле стола барабанную дробь. Позвонил телефон, он снял и повесил трубку. Секретарь просунул было голову в дверь, но услышал резкое: «Занят». Литвинов наконец дочитал до конца. Половину последней страницы занимали подписи. Первой среди них стояла подпись председателя сельхозартели «Красный пахарь» Иннокентия Седых.

– М-да… – задумчиво повторил Литвинов.

– Ох, эта мужицкая тупость! – Петин старался сдержаться, но это ему плохо удавалось. – На пороге коммунизма – и этакое собственническое мышление. В краю созидается чудо, которое разбудит всю реку, а они, видите ли, не желают подвинуться, уступить ему место. – Он перегнулся через стол и, снизив голос до шепота, спросил, указывая на карту: –А не думаете ли вы, Фёдор Григорьевич, что кто-то из начальства в области их накачивает: видите, расчеты, чертежи, карта… Я, конечно, здесь еще мало кого знаю, но согласитесь, эти термины: «коэффициент использования…», «дебет областного сельскохозяйственного баланса…», «пути экономического преобразования» – все это не колхозные выражения. Ведь знали, какие доказательства подсунуть, знали даже о спорах, которые шли в Москве. Вот бы угадать: кто им все это сочинял? – Пальцы Петина нервно били по стеклу.

–…Да, Иннокентий Савватеич, старый друг, сунул ты нам ножик под пятое ребро, – задумчиво произнес наконец Литвинов. – То-то, я вижу, он на острове снова клуб строить принялся. Клу-бище!.. Под затопление для града Китежа такие не строят. И главное – молчком… М-да. Сугубо серьезно… Видите, хотят нас на первый вариант свернуть – пониже плотину, поменьше зеркало, без больших затоплений. – Литвинов поморщился. Уж очень не любил он этот первый, осторожный проект, который превращал Дивноярскую станцию из уникума просто в большое гидротехническое хозяйство, каких в стране уже немало и каким этот край не разбудишь…

– Завидую вашему спокойствию. – Вячеслав Ананьевич испытующе смотрел на собеседника, вертевшего письмо в руках: что он темнит? Струсил? Или что-то уже учуял там, в сферах, и начинает перестраиваться, ловчить?

– Такие дела только спокойно обсуждать и надлежит, – задумчиво заговорил Литвинов. – Слыхал ты, что человек один, знаменитый ученый, у нас на Днепрострое с плотины головой в воду бросился, когда мы остров Сагайдачный затопляли?

«…Неужели он искренне? – Петин с некоторой даже жалостью взглянул на Литвинова, на его устало оплывшие плечи, на опущенную круглую голову. – Сдаете, сдаете, друг мой. Где вам такую станцию поднимать в эти дни?» Но сказал он примирительно:

– Это когда было-то? С тех пор мы социализм построили. Новые поколения социалистических людей воспитались, никогда и не дышавшие капиталистическим воздухом…

– Н-да, а я вот думаю, что и при коммунизме человеку будет нелегко насиженное гнездо покидать, дедовские могилы бросать…

– Ну, знаете… А мне вот странно, как Седых с его психологией в партии? Жена рассказывала, да вы и сами видели, – кулацкий двор, дубовые двери, замки, засовы… Богородица там какая-то, лампадка, колдовские травы… И это в век спутников!

– Кулацкий двор? – голос Литвинова стал тоненьким, дребезжащим. – А ваша супруга вам не докладывала, что эти Седые – отец и сын – первые на весь плес охотники, в войну, когда люди тут от голода пухли, целыми лодками в Старо-сибирск битую дичь возили, а на весь заработок танк для армии купили? Так и назывался – «Онь-ский охотник». Лампадка в глаза бросилась, а благодарность от главы правительства за этот танк – нет. А она ведь на видном месте в светелке, в рамке висит. Как же это так? Спросили бы вашу супругу…

Петина уже предупреждали, что может случиться, когда эти мохнатые брови, напоминавшие гусениц, так вот нервно заходят по выпуклому лбу, а голос начальника сорвется на фальцет и он заговорит на «вы». Рассказы о бешеной вспыльчивости Старика сопровождали его со стройки на стройку. Тут, уличив какого-то инженера во вранье, он стукнул кулаком по столу, и раскололась доска, там, поймав в кармане руку вора, сжал ее так, что хрустнули пальцы, Да и сам Петин был свидетелем, как однажды на коллегии министерства, когда один видный работник начал было выкладывать на Стол не вполне точные акты какого-то тенденциозного обследования, Литвинов, вскочив, бросил тоненьким фальцетом ему в лицо такое словечко, что его не решились повторять, когда инцидент этот, потом обсуждался в партийном порядке…

–…Я здесь человек новый, вы, конечно, лучше их всех знаете, – примирительно произнес Вячеслав Ананьевич. – Я могу только посоветовать покруче приструнить Седых. Нужно разом покончить с этим. Вы человек с большими полномочиями, вас наверху знают.

– Его тоже знают. Он Герой Социалистического Труда.

– Ну, Героев много, а начальник Оньстроя один.

– Его тут все уважают, это умница. Его Сергеич, выступая перед сибиряками, маяком назвал.

– Да? – сразу посерьезнев, переспросил Петин. – Я этого не знал… Ну, тогда в самом деле надо действовать поосторожнее…

– Давай письмо, – не очень любезно прервал Литвинов. И положил листки во внутренний карман. – С этими людьми по-человечески говорить надо. Их надо убедить, доказать им… Знаешь что? Завтра выходной. Съезжу-ка я к Седых. Может, отзовут они эту свою бумагу… – Тяжело ступая, он поднялся и вдруг спросил: – Ну, а как супруга? Скучает небось? Не захочет ли с нами на Кряжой съездить, повидать своих знакомых? Может, и ты? – Синие глаза уже добродушно посмеивались. – Может, полюбопытствуешь на кулацкое житье, на замки, на лампадки, а?.. Такую ушку обещаю, какую на всем земном шаре только на Кряжом и варят. Зовется скитская…

Пошел и вернулся.

– И еще попрошу тебя: проверь, как там, на Урале, с отгрузкой экскаваторов. Торопить надо, а то у нас… – Он вспомнил трех смешливых девиц, обозвавших его дедушкой, и улыбнулся. – Вот, говорят, свистят люди.

День был длинный, трудный, битком набитый большими и малыми заботами, ворохами бумаг, телефонными разговорами со Старосибирском, с Москвой и другими городами, откуда сюда, в село Дивноярское, не нанесенное еще ни на одну крупномасштабную карту, везли машины, материалы, двигались эшелоны людей. Но начальный период, когда на сотни километров шумела нерубленая, нехоженая тайга и Онь, как и миллион лет тому назад, с громом цедила свои быстрые воды сквозь чёрные зубы порога Буян, когда, даже имея перед собой подробные планы и точные расчеты, невозможно было представить, что через четыре года тут будет воздвигнуто, – этот период уже прошел.

В окно управления сквозь пышную хвою пихт Литвинов видел теперь прорубленную в тайге просеку, вдоль которой справа и слева поднимались пока еще деревянные, пока еще двухэтажные дома. В разных местах, разделенные лесными массивами, уже возвышались мастерские, гаражи, машинные парки, строительные дворы, бетонные, деревообделочные заводы. Им надлежало со временем разрастись, соединиться в стройный производственный комплекс. Строительство еще лихорадило, как это бывает в первые годы: то не хватало людей, то машин, то материалов. Неотлаженная механизация работала с перебоями. Но время, когда приходилось соединять все эти разно работающие группы нитками военного полевого телефона, а то и простой живой связью, было позади. Каждым участком руководил человек, которого Литвинов знал и узнавал все лучше. Все очаги строительства, разбросанные на пространстве в десятки километров, он, начальник, уже начинал ощущать как бы продолжением своего тела и почти физически чувствовал, где больно, где жмет, куда плохо подается кровь, где не хватает воздуха. Наступала излюбленная Литвиновым пора – руководя, можно было творить на ходу.

Поэтому заботы уже не так тяготили, а новые трудности, возникавшие вдруг и требовавшие необычных решений, не раздражали. Даже возбуждали энергию. Но письмо, ох, это письмо. Пе-тину все просто, человек недавно приехал, никого здесь не знает. Для него, инженера, все ясно. Он видит два проекта и спокойно решает: второй лучше, перспективней. Литвинов же видит людей, писавших бумагу, знает их как умных, честных. Больше того, он понимает и их заботу, понимает, что они защищают не только насиженные гнезда, даже не свои села, а тоже общенародные интересы, рассмотренные с другой точки зрения. Три депутата, члена обкома, два Героя Социалистического Труда – как это можно их «приструнивать»! Хозяева края! Москва может и их послушать.

Нет, убедить, во что бы то ни стало убедить хотя бы этого Иннокентия. Седых, который, конечно же, у них закоперщик. А легко ли доказать человеку, что нужно бросать с таким трудом отвоеванное, обжитое, начинать в тайге все заново? Литвинов видел перед собой сухопарую фигуру человека с профилем хищной птицы. Кремень-мужик. Докажи-ка ему…

Письмо нарушало привычный строй работы. К концу дня у Литвинова разболелась голова. Он сообщил Петровичу, что пойдет домой пешком, и, озабоченный, нахмуренный, вышел из кабинета. Деревянные ступеньки тяжело поскрипывали под ногами. Он взялся было уже за ручку двери, как две фигуры, вынырнув из полутьмы раздевалки, заступили ему дорогу.

– Ну, чего надо? – неприветливо буркнул Литвинов, узнав худого парня и девушку в очках с одним стеклом.

– У нас к вам, товарищ начальник, важное дело, – сообщил, по-военному вытягиваясь и даже прихлопывая каблуками ботинок, юноша с пестрым лицом.

– Личное, страшно важное. И только, пожалуйста, не вздумайте отправлять нас в отдел кадров. Мы там трижды были. И к товарищу Петину. – тоже, мы и у него были и больше не пойдем, – торопливо произнесла девушка, пристраиваясь к шагу Литвинова и сбоку заглядывая ему в лицо. – И учтите, речь идет о всей нашей жизни, и вы просто обязаны нас выслушать. Вы последняя инстанция.

Правый глаз девушки, защищенный стеклом, смотрел просительно, даже умоляюще, зато левый, широко раскрытый, глядел требовательно, гневно. И такой он был обиженный, сердитый, этот близорукий, незащищенный глаз, что появившееся было чувство острой досады как-то сразу улеглось.

– Ну, последняя инстанция слушает. Только, братцы, коротко и на ходу. Во-первых, последняя инстанция устала и, во-вторых, хочет есть. – И, глубоко засунув руки в карманы, Литвинов, продолжая идти, спросил: – Вы кто такие?

– Я Валя, а он Игорь.

– Товарищ начальник, докладываю: нас не приняли на работу, – четко сказал юноша. – Почти всех, кто с нами приехал, взяли, а нас не приняли: не по набору, самотек, – это раз.

– А два?

– А два… Вот, видите ли, у меня близорукость, – заявила Валя, – а он, Игорь, был исключен, то есть отчислен, то есть просто не принят в офицерскую школу после суворовского училища: слабые легкие, видите ли. – Энергичная Валя крепко держала Литвинова под руку, и тот невольно был принужден подстраиваться теперь к ее шажкам. – А мы хотим работать в Дивноярье. Мы приехали сюда не по вербовке, а по велению сердца, как пишут в газетах. – И вдруг выпалила: – Мы никуда отсюда не уедем, слышите!.. Мы жаловаться на вас будем. Мы в ЦК напишем.

Что-то давнее, очень знакомое послышалось Литвинову в задорном, напористом голоске. Сразу развеселившись, он спросил:

– Вы что ж – супруги, что ли, муж и жена? Молодые люди даже остановились. При свете совсем ещё юного, тощенького месяца было видно, как они покраснели.

– Мы?.. С чего это вы взяли? Мы товарищи по несчастью, – смущенно произнес Игорь.

– Этот ваш Петин, он нам так сказал, – круглое, мальчишеское лицо девушки изобразило выражение снисходительной уверенности, – удивляюсь, как вы, молодые люди, этого не понимаете? Комсомол посылает на стройку свою элиту, а вы…

Все это она произнесла так похоже на Вячеслава Ананьевича, что Литвинов расхохотался. Валя и Игорь недоуменно переглядывались, а он, утихнув, вдруг снова восклицал: «Элиту! Ведь скажет тоже, – снова смеялся. – Элиту! Ох, уморили вы меня». Потом вдруг стал серьезным.

Неровная грейдерная дорога, за обочинами которой двумя рядами лежали пни-выворотни, была покрыта выбоинами. Иней густо посолил все вокруг. Свет тощего месяца, пробиваясь сквозь кроны реденьких лиственниц, как бы клал под ноги ковер, расшитый шевелящимися световыми пятнами. Схваченная морозом грязь была тверда, как камень. Молодые люди то и дело спотыкались, а приземистый человек шагал своей спорой, вразвальцу походкой, будто бы обладал кошачьим зрением.

Наконец у двух обширных груд вывороченных корневищ дорога распалась на несколько троп, и перед спутниками засияли неяркие огни палаточного городка. По видимой лишь ему тропке Литвинов привел их к палатке, возле которой вырисовывался костлявый силуэт вездехода.

– Вот и моя изба, – сказал начальник строительства, останавливаясь возле двери деревянного тамбура.

– А как же наше дело? – спросил Игорь упавшим голосом.

– Нет, мы вас так не отпустим. Это нечестно. – Валя решительно загородила дверь. – Вы так от нас не уйдете, – решительно говорила девушка, похожая на мальчишку. – Вы последняя инстанция. Мы, конечно, не элита, нас кто-то там не отбирал, но я окончила школу с золотой медалью, Игорь свое училище – тоже с отличием. Как советские граждане, мы имеем право…

– Прежде всего право выпить с холоду чашку горячего чаю, – перебил Литвинов, все еще роясь в своем прошлом и стараясь припомнить, кого же это напоминает ему упрямая парочка. – Ну, проходите, – тоном приказа сказал он, открывая дверь. – За чаем последняя инстанция все обсудит.

В палатке было жарко. Единственное стекло в Валиных очках сразу запотело. Протерев его, девушка увидела, что половина помещения отгорожена дощатой переборкой. Там, где они находились, стояла чугунная печь. С гудением горели в ней смолистые лиственничные коренья. Койка застлана по-солдатски. Стол, и на нем тарелки, прикрытые салфеткой. И, наконец, она рассмотрела коренастого человека в свитере и ватных штанах, заправленных в валенки. Лицо, нос, губы, щеки – все это у него было округлой формы, и сам этот коротконогий и короткорукий человек показался Вале круглым. «Один квадратный, а другой круглый», – подумала она. Круглый укоризненно посматривал на нежданных гостей. Он так ничего и не сказал, пока из-за переборки не вышел Литвинов, успевший переодеться в старый синий лыжный костюм и сунуть ноги в разношенные валенки.

– Ну, что стоите? Садитесь, – сказал он и приказал круглому: – Давай, Петрович, разворачивайся. Что-нибудь у нас там для гостей найдется?

– Чашка чаю есть, а так что же?

– Ну, ну, не скупись, пошарь как следует… Есть, наверное, хотите? – Гости промолчали, – Ну, вот видишь, Петрович, хотят, Давай, а то я сам в твои тайники залезу.

– Будет сделано, – неохотно сказал Петрович и так же неохотно ушёл, всем своим видом показывая, что это позднее гостеванье считает лишним. Когда же шкворчащая в свином сале яичница, поданная прямо на большой сковороде, исчезла, Петрович поставил перед каждым по стакану крепкого чаю, а посреди стола корзиночку с печеньем.

Литвинов ел, посматривая то на парня, то на девушку. Кого они ему напоминали, он так и не вспомнил, но нравились они ему все больше.

– Ну так, высшая инстанция слушает. Вам хочется на работу. Ну, а как насчет квалификации?

– Пока никак, – ответила Валя.

– Но ведь вы тоже, наверное, не родились гидростроителем, – парировал Игорь.

Петрович испуганно посмотрел на начальника, но Литвинову этот ответ, как кажется, даже понравился.

– Резонно, – сказал он. – Я начал гонщиком. Знаете, что такое гонщик? Мы с отцом, с братьями в Селижарове – есть такое село, где Волга начинается, – зимой валили лес, возили его к реке, делали плоты, по-тверскому – гонки… Но у меня, молодые люди, между прочим, инженерный диплом.

– А ведь мы и не просимся в начальники стройки, – уже осмелев, перебила Валя. – На любую работу.

– Здесь столько курсов при учебном комбинате: курсы бетонщиков, курсы шоферов, курсы экскаваторщиков, курсы десятников. Неужели нигде не найдется для нас местечка? Вот мой аттестат с отличием. – Игорь, вытянувшись по-военному, протянул черную с красной звездой и золотым тиснением книжечку.

Литвинов поднял вверх руки.

– Сдаюсь. Убедили. Только помните, ребята: на любую работу, куда пошлют, где нужны… А ты, курносая, что ходишь в очках об одном стекле?

– Ой, не говорите! – Валя едва скрыла ликование. – Я было и вовсе ослепла. Пожар был на пароходе – такой ужас. Я очки потеряла. Потом их нашли, но одно стекло разбилось… А где тут вставишь?.. Мне ведь и скрипку раздавили.

– Скрипку?

– Ну да. Я ведь немножко играю. Мама и говорит: возьми с собой, меньше будешь скучать по дому. А тут в суете наступил кто-то и – трах, гриф сломался.

– Скрипка… Как же ты со скрипкой надумала сюда ехать?

– Ну и что? Весной перед выпуском нам учительница Юлия Осиповна сочинение дала – кем хочу быть. Я написала о Дивноярском и получила пятерку. Раньше я об этом и не думала, а вот получила пятерку и сказала: тут твоя, Валька, судьба… Товарищ начальник, вы не забудете о нас? Правда?

Она вдруг взглянула на часы, спохватилась, вскочила. Оба заторопились.

– Спасибо вам за чай. Мы отняли у вас столько времени! – Уже одевшись, Валя вдруг обернулась. – Извините, пожалуйста. Скажите, для чего у вас эта смешная гиря? – Она указала на пузатый двухпудовик, скромно стоявший в уголке палатки.

– А я с ней по утрам упражняюсь, – не без самодовольства заявил начальник строительства.

Валя потрогала гирю ногой, обутой в хорошенький меховой башмачок. Гиря стояла на месте. Игорь тоже попробовал ее покачнуть – гиря стояла.

– Вы шутите?

– Нет, почему же. – Литвинов подошел к гире, расставил ноги, изготовился, взял ее и вдруг рывком оторвал от пола и бросил вверх – раз, два, три, четыре. Лицо у него покраснело, на переносице выступил пот, но, поставив гирю, он самодовольно улыбался. – Видали?

В глазах юноши, светло-серых, но с такой же пестринкой в радужной оболочке, как и на лице, появилось нескрываемое восхищение.

– Разрешите мне попробовать двумя руками?

– Валяй!.. Но не выйдет. Жидковат. Подражая Литвинову, юноша расставил ноги, рывком обеих рук оторвал гирю от пола, поднял до пояса, но тут же поставил. Он густо покраснел, повторил попытку, и снова пришлось опустить.

– Сразу, брат, это не дается, – снисходительно сказал Литвинов. – Мало каши ел…

Но Игорь взялся за гирю еще раз. Поджилки дрожали. Дыхание стало прерывистым. В это мгновение он никого уже не видел и ни о чем не думал, кроме этой чугунной пузатой штуки, в которую была вбита дореволюционная медная проба – «два пуда». Наконец, снова схватив за дужку, он поднял гирю до пояса и, сцепив зубы, весь дрожа от напряжения, чувствуя, как пробрызнув-ший пот течет по лицу, присев, толкнул гирю вверх. Он все-таки выжал ее, но тут же она выскользнула и упала, разбив доску.

– Ну, заставь косолапого дуги гнуть, – сердито сказал Петрович, осматривая побитый пол.

– Нет, нет, парень, правильно! Молодец! – закричал Литвинов и хлопнул Игоря по плечу так, что тот качнулся. – Машины, они, конечно, машины, но сила, ловкость – важная штука. Я вот в вашем возрасте, разве чуть постарше, с рабфака домой к себе в Селижарово приехал. Ну, мать обрадовалась, отец водки выставил: плотогонам без этого нельзя. Выпили. И что уж мне в голову влезло – возьми спьяну да и завяжи кочергу узлом. Утром храплю на полатях – и вдруг как меня по спине ожжет. Взвился. Отец! В одной руке ременный чересседельник, а в другой – кочерга с узелком. «Я те научу баловать!» Да еще чересседельником раз, раз… А потом развязал на кочерге узел, без молотка, руками ее выпрямил и к матери: «На, не реви, сама виновата. Силу парню дала, а разуму пожалела…»

– Так мы пошли, – решительно произнесла Валя, не очень вежливо прерывая разговорившегося начальника.

Не одеваясь, не прикрыв даже голову, Литвинов вышел за ними из палатки. Пока они пили чай, прошел снег. Все кругом стало белым. Палатка, машина, стволы лиственниц – все теперь четко вырисовывалось в синеватом мраке. Было тихо, будто постелили пушистые ковры. Молодой снег пах свежо, вкусно, как хорошо выстиранное белье.

– Дорогу-то найдете, товарищи по несчастью? – поинтересовался Литвинов. – Не боитесь, что волки съедят?

– Найдем, – послышался из полутьмы голос Игоря.

– А волков тут нет, – отозвался девичий голосок.

Совсем уже вдали чему-то засмеялись. Литвинов смотрел им вслед. В одной из палаток женщина баюкала ребенка. Динамик напевал вдали песенку. Где-то пьяный голос убеждал: «Васька, ты слышишь, ты слышишь, бесчувственный ты черт! Я к нему всей душой, а он ко мне всей спиной…» В другой палатке не то радио, не то магнитофон передавал концерт Рахманинова. Крикливый женский голосок шепотом говорил: «Я ей так и сказала: ты от него отойди. Я тебе его все равно не отдам». И все это в торжественной белой тишине, в млечном сиянии молодого месяца, совершавшего свой путь за кронами деревьев…

«И чего я это сегодня перед этими желторотыми силой расхвастался», – подумал Литвинов. И опять пришла мысль: «Кого же напоминает эта смешная парочка? Может быть, собственную молодость? А?»

–…А ты знаешь, дорогая, этот Литвинов к тебе определенно неравнодушен, – многозначительно произнес Вячеслав Ананьевич, когда жена кормила его обедом.

– Что ты говоришь? – удивилась Дина. Васильевна, останавливая в воздухе разливательную ложку и стараясь скрыть интерес к этому сообщению.

Она понемногу уже приспосабливалась к роли хозяйки особняка на таежной просеке. Просека называлась – Набережная. На Набережной стоял пока один этот домик, для остальных лишь расчищали участки. Домик был на лесистом откосе. До берега Они от него километра три-четыре густого лесного массива. Но как все эти еще только начинавшие застраиваться просеки, откос уже имел свое название.

В домике, где густо пахло смолой, непросохшей штукатуркой, Дина постаралась воссоздать подобие привычного жилья. Начала с того, что сорвала с окон, с дверей тяжелые занавеси и портьеры рытого бархата, повытаскала из комнат на террасу лишнюю грузную, разнокалиберную мебель. Все это вместе с аляповатыми масляными копиями с известных картин «Утро в сосновом лесу», «Охотники на привале» и современным полотном «Счастливая старость», заключенным в толстую золоченую раму, было возвращено заведующему административно-хозяйственной частью управления, разбившемуся, по его словам, в лепешку, чтобы выполнить приказ начальника и создать для Петиных «настоящий столичный уют». В опустевших комнатах вместо рытого бархата на окна были повешены занавеси из пестрого ситца, а в дверях на месте портьер – деревенские пестрядинные дорожки, какие в этих краях хозяйки выкладывают на вымытых и выскобленных полах.

Переоборудованием домика Дина занималась с увлечением. На деревянных полках, сделанных по ее наброскам старичком столяром из села Див-ноярского, она расставила купленные на рынке глиняные горшки, горланы, блюда, от каких в колхозах давно отказались. Картины в тяжелых золотых рамах заменил плакат «Покорим тебя, Онь», нарисованный кем-то из местных художников и отпечатанный в типографии газеты «Огни тайги».

Поиск по сайту: