Должна ли Украина иметь историю?

Факт исторической и культурной “проницаемости” Украины поднимает последний важный вопрос: должна ли Украина иметь единую официальную историю? Или, иначе, какого рода историю должна иметь Украина? Перед нами случай национальной культуры с чрезвычайно проницаемыми границами, но это, вероятно, соответствует постмодернисткому политическому развитию, в котором субнациональные, транснациональные и международные процессы требуют не меньшего внимания историков, обществоведов, культурологов, чем те процессы, которые раньше изучались как национальные.[41] Другими словами, то, что воспринималось как “слабость” истории Украины или ее “недостатки” по предполагаемым меркам таких западноевропейских государств, как Франция и Великобритания, должно быть обращено в сильную сторону новой историографии. Как раз расплывчатость границ, проницаемость культур, исторически сложившаяся мультиэтничность общества могут сделать историю Украины очень современной областью исследований. По иронии, современное признание исторической легитимности Украины совпадает с возникающим консенсусом среди историков относительно понимания того, что даже эти образцы национальной государственности были не совсем тем, чем казались.[42] Недавние работы по Германии[43], Франции[44] и Великобритании[45] указывают на относительную новизну самого феномена “нации” и ее оспариваемого социального и политического характера. Украинские историки пытались храбро, но совершенно безрезультатно перекроить прошлое Украины в соответствии с некогда общепризнанным, но устаревающим на глазах нарративом о происхождении национального государства.

Является ли все это пустыми мечтаниями? Я бы сказал, что нет, что существуют возможности более современного прочтения истории Украины. Несколько факторов украинской истории будут усложнять любую упрощающую картину. Прежде всего, это культурная и политическая проницаемость, о которой я уже упоминал. Одновременно с попытками бывшего украинского президента Леонида Кравчука вступить в контакт с соседями Украины и остальным мировым сообществом, украинские историки и гуманитарии проводили конференции, пересматривавшие зачастую драматические отношения их народа с Россией и Польшей,[46] с евреями (совместно с Израилем)[47] и с украинской диаспорой. Участники конференций обсуждали проблемы колониальной политики, военного противостояния, религиозных конфликтов и культурных стереотипов, а также сотрудничества в ходе сопротивления и революции, и в целом пытались найти положительные примеры взаимодействия. Также примечателен тот факт, что до сих пор все эти конференции проводились в основном украинской стороной. Это значит, что, например, Россию и Польшу еще надо убедить в легитимности украинской нации и государства.[48]

Ясно, что советский период украинской истории поставит очень сложные вопросы интеграции. В начале исторического ревизионизма, связанного с перестройкой и Горбачевым, украинские историки предприняли несколько целенаправленных усилий по десталинизации своей политической истории путем реабилитации украинских политических и культурных лидеров, которые стали жертвами сталинских чисток.[49] Но так же, как и в других местах Советского Союза, на Украине “эпидемия” антисталинизма распространилась на критику всего советского периода, который теперь характеризуется как оккупационный режим.[50] Рано или поздно несколько комплексов проблем потребуют своего разрешения. Национальное строительство (коренизация) и украинское культурное возрождение 1920-х годов, которые отмечены переизданием и первым изданием многих работ, долгое время запрещенных цензурой или просто игнорировавшихся, явились нечаянным следствием периода независимости во время гражданской войны и экспериментов с национальной политикой в многонациональном государстве. Современные территориальные границы Украины являются наследием советского и даже сталинского периодов, от которого вряд ли откажутся. Также недостаточно понятым, но, безусловно, крайне важным для послевоенной истории Украины является влияние объединения западной и восточной Украины.[51]

Вторая мировая война сама стала объектом политических сражений из-за ее прежнего привилегированного положения в советском патриотическом воспитании как войны Великой Отечественной. В постсоветской Украине конфликт вокруг памяти о второй мировой войне отражает политический раскол внутри нации. Общественные дискуссии здесь имеют аналоги на всех территориях бывшего Советского Союза, оккупировавшихся немцами, где, по меньшей мере, два враждующих лагеря поддерживают различные версии войны. На одной стороне ветераны Советской Армии и их потомки, чей нарратив ближе ортодоксальной советской версии истории войны. На другой – сторонники антисоветского (и, по крайней мере, временно коллаборационистского с рейхсвером) партизанского движения. Эти две версии соревнуются за общественное внимание в государственных церемониях и средствах массовой информации.

Наконец, историки должны будут интегрировать в хронику современной Украины вторую волну украинизации 1960-х годов при Петре Шелесте, возникновение советского украинского диссидентского движения и его роль в политике независимости.

Другая сложная задача, стоящая перед украинскими историками, заключается в том, как интегрировать две большие и влиятельные группы украинцев, которые по той или иной причине, в то или иное время покинули Украину. Украинцы, которые вступили на имперскую службу и были ассимилированы российской или советской политической культурой, могут рассматриваться некоторыми националистическими историками как предатели или коллаборационисты; такие взгляды анахроничны в отношении девятнадцатого века, но, наверное, выглядят слишком упрощающими в отношении века двадцатого. И что делать с украинскими крестьянами, которые были призваны на имперскую военную службу или составляли существенную долю переселенцев в Сибирь и Казахстан в конце девятнадцатого и начале двадцатого веков? По крайней мере, в некоторых случаях, эти группы поддерживали сильное украинское самосознание, но, скорее всего не отличались от русских солдат или местных колонистов.

Другая большая группа украинцев, которые покинули родину, составляет диаспору в точном смысле слова, – это те, кто эмигрировали в Северную и Южную Америку, Европу и Австралию. В период советского правления эти группы сохраняли идею государственной независимости Украины, лелеяли украинское культурное и интеллектуальное наследие и писали историю, альтернативную той, которая создавалась в Советской Украине. Работы этих историков диаспоры переводятся и переиздаются на Украине и, конечно, невероятно влиятельны как в академической историографии, так и в народном историческом сознании.[52]

Последствия для исторических факультетов в университетах Северной Америки и Европы

Подобно международной политической системе, которая должна теперь приспособиться к недавно заявленным суверенитетам восточноевропейских и центральноевропейских народов, ученые за пределами региона должны будут восстановить историческую и интеллектуальную легитимность объектов своего исследования. Более всего новые национальные элиты восточной и центральной Европы хотят (ре)интегрировать свои государства в Европу (даже русские провозгласили свое желание “присоединиться” к Европе), под чем они подразумевают западноевропейские народы и Европейское Сообщество. Пока что, однако, их судьбы будут связаны по многим важным направлениям с их восточными соседями.

Все это не означает, что мы должны учредить повсюду специализацию по украинской истории, также как нереалистично думать, что литовская, эстонская или казахская история будут теперь изучаться повсеместно. Но это, как минимум, может означать, что в будущем факультеты, предлагающие места специалистам по истории России и Восточной Европы, вполне вправе будут настаивать на знании истории не только одного народа Российской империи, а также интеллектуальных и методологических проблем преподавания истории империи. В настоящее время существует немалая угроза того, что маятник, по крайней мере временно, качнется в противоположном направлении, под чем я подразумеваю преувеличенный интерес к национализму и этническому фактору, компенсирующий прежнее, недостаточное внимание к этим проблемам. Однако мы должны двигаться дальше осторожно.

Я хочу аргументировать актуальность изучения украинской истории, и ее появление в качестве академической дисциплины как внутри, так и за пределами Украины тем, что это бросает вызов многим штампам парадигмы национального государства. История Украины является форменной лабораторией для рассмотрения ряда процессов государственного и национального строительства и компаративной истории в целом. В последние несколько лет мы слышали о “возвращении” государства, затем “возвращении” общества; теперь я призываю к некоторому “отзыву” национального государства. Это не значит, что я хочу оспаривать реальность национального государства как способа организации в современном мире, или желание современных украинских элит построить национальное государство. Действительно, недавно получившая независимость Украина нуждается в гражданской, патриотической истории своего строящегося национального государства[53]. Но помимо того, история Украины может служить замечательным способом оспорить концептуальную гегемонию национального государства и исследовать некоторые наиболее спорные вопросы формирования самосознания, создания и функционирования культуры и колониальных структур и институтов.

Литература

[1]Перевод на русский выполнен по статье: Marc von Hagen. Does Ukraine Have a History // Slavic Review, 1995. Vol. 54. No. 3. P. 658-673. © 1996 Slavic Review by the American Association for the Advancement of Slavic Studies, Inc. Печатается с разрешения Slavic Review и AAASS. Редакция особенно признательна госпоже Йоланте Дейвис и профессору Дайан Конкер.

Перевод И. Герасимова.

[2] Литературна Украина, 10 января 1991. См. также Orest Subtelny. The Current State of Ukrainian Historiography // Journal of Ukrainian Studies, 1993. Vol. 18. № 1-2. P. 33-54.

[3] Одна из областей американской исторической науки, в которой также доминируют “профессиональные националы” – еврейская история. Кстати, она обрела академическую респектабельность, которую не смогла получить украинская история. В других исторических направлениях тоже доминируют “профессиональные националы”, особенно в афро-американской, испано-американской и азиато-американской историях, но эти направления также воспринимаются как вид политического заступничества и потому обладают меньшей академической респектабельностью. Примерно в том же положении до сих пор находится “женская” история. Для контраста можно упомянуть ситуацию в российской истории, где на смену ученым-эмигрантам уже давно пришли поколения не-русских американских историков. Соответственно, российская история редко характеризуется как “поиск корней”.

[4] Недавно Майкл Флиер, не являющийся украинцем, был назначен профессором украинской лингвистики имени Потебни. Два других профессорства, одно по украинской литературе, а другое по украинской истории, заняты этническими украинцами Джорджем Грабовичем и Романом Шпорлюком соответственно. Хотя профессор Шпорлюк руководил написанием нескольких великолепных диссертаций по этой теме (во время работы в Мичиганском университете), никто из его студентов не занял видного научного положения по этой специальности в американском университете.

[5] См. недавнее обсуждение параллельных вопросов в области славянских языков и литературы: Oleh S. Ilnytzkyj. Russian and Ukrainian Studies and the New World Order, и Horace G. Lunt. Notes on Nationalist Attitudes in Slavic Studies // Canadian Slavonic Papers, 1992. Vol. XXXIV. №. 4. P. 445-70. Можно добавить, что обществоведы, под которыми я подразумеваю политологов, экономистов, социологов и антропологов, обычно быстрее признавали Украину как важный объект исследования. Реакция истории и славистики, напротив, была гораздо более амбивалентной и медленной.

[6] Термин приписывается Фридриху Энгельсу. См. об этом Jozef Chlebowczyk. On Small and Young Nations in Europe, trans. Janina Dorosz. Wrodaw, 1980; Ivan Rudnytsky. Observations on the Problem of ‘Historical’ and ‘Non-Historical’ Nations // Harvard Ukrainian Studies, 1981. Vol. 5. № 3. P. 358-68.

[7] См. интересные размышления в этом направлении у Geoff Eley. Remapping the Nation: War, Revolutionary Upheaval and State Formation in Eastern Europe, 1914-1923 // Peter J. Potichnyj and Howard Aster (Eds.), Ukrainian-Jewish Relations in Historical Perspective. Edmonton, 1988. P. 222. Eley пишет, что “обладание даром достигнутой государственности является незаменимым условием историографической легитимности.”

[8] См.: Hugh Seton-Watson. Is There an East Central Europe // Sylvia Sinanian, Istvan Deak and Peter D. Ludz (Eds.), Eastern Europe in the 1970s. New York, 1972. P. 3-12; и Stephen Borsody. The Tragedy of Central Europe: Nazi and Soviet Conquest and Aftermath, rev. ed. New Haven, 1980. “Preface to the New Edition” and “From the Preface to the First Edition.”

[9] См.: H.C. Meyer. Mitteleuropa in German Thought and Action, 1815-1945. The Hague, 1955.

[10] Действительно, как российские имперские, так и советские концепции допускали некоторую градацию этого влияния. Украине, к примеру, полностью было отказано в суверенитете, в то время как более западные народы (в особенности в Польше) имели больше символической и реальной автономии — хотя всегда с существенными ограничениями.

[11] Литература, посвященная немецкому Historikerstreit обширна. Полезные руководства можно найти в Charles Maier. The Unmasterable Past: History, Holocaust, and German National Identity. Cambridge, 1988; и Hans-Ulrich Wehler. Entsorgung der deutschen Vergangenheit? Ein polemischer Essay zum ‘Historikerstreit’. Munich, 1988.

[12] См. обзоры в R. W. Davies. Soviet History and the Gorbachev Revolution. Bloomington, 1989; Walter Laqueur. Stalin: The Glasnost Revelations. New York, 1991; а также мою публикующуюся статью: The Stalin Debate and the Reformulation of the Soviet Past.

[13] Американские исторические и общественные науки унаследовали кое-что от обеих этих конкурирующих “имперских” традиций и поэтому продолжили маргинализацию Восточной и Центральной Европы. С одной стороны, российские эмигранты, по большей части сторонники великой российской государственности, либеральной, социалистической или консервативной, с самого начала формировали восприятие и исследовательские программы американских историков российской империи. Позднее интеллектуалы-эмигранты из Германии, включая балтийских немцев, играли важную роль в американской научной жизни до и после второй мировой войны. В результате восточно-европейская и центрально-европейская политика обычно преподавались в США как продолжение советской внутренней политики.

[14] См. критику теории модернизации на этот счет в Walker Connor. Nation-Building or Nation-Destroying? // World Politics, 1972. Vol. 14. №. 3. P. 319-55; а также его Ethnonationalism // Myron Weiner and Samuel P. Huntington (Eds.), Understanding Political Development. Boston, 1987. P. 196-220.

[15] Hugh Seton-Watson // The New York Times Book Review. 5 November 1967. Действительно, социолог из Колумбийского университета Herbert J. Gans в важной статье 1979 года уверял своих читателей, что, несмотря на возобновившийся интерес к этническому, “продолжается окультуривание и ассимиляция.” Его комментарии по поводу национальности ориентировались на американцев еврейского и итальянского происхождения (Symbolic Ethnicity: The Future of Ethnic Groups and Cultures in America // Ethnic and Racial Studies, 1979. Vol. 2. № 1. P. 1-20.

[16] Наиболее влиятельным и недавним примером этого подхода является Liah Greenfeld. Nationalism. Cambridge, Mass., 1992.

[17] Ученые пытались по-разному объяснить различие между восточной и западной Европой с меньшей осторожностью суждений, чем в подходе Greenfield. См.: Perry Anderson. Lineages of the Absolutist State. London, 1974; и John Armstrong. Toward a Framework for Considering Nationalism in East Europe // EEPS, Spring 1988. Изощренный и наводящий на размышления подход к постсоветскому развитию представлен Katherine Verdery. Nationalism and National Sentiment in Post-Socialist Romania // Slavic Review, 1993. Vol. 52, № 2. P. 179-203.

[18] Non-Russian CIS Members Seek Return of National Treasures // RFE/RL Daily Report, 20 January 1993. № 12.

[19] James Mace. Communism and the Dilemmas of National Liberation: National Communism in Soviet Ukraine, 1918-1933. Cambridge, 1983, esp. chap. VII.

[20] См. полемическое обозрение ранней советской национальной политики: Yuri Slezkine. The USSR as Communal Apartment // Slavic Review, 1994. Vol. 53. № 2. P. 414-52.

[21] См. классическое изложение этой идеологии в Iu. Bromlei, ed. Present-Day Ethnic Processes in the USSR. Moscow, 1982.

[22] Примечание переводчика: ср. формулировки в русских изданиях работ Ю. В. Бромлея: “В результате социально-экономических и общественно-политических преобразований в нашей стране возникла такая новая историческая общность, как советский народ.” Ю. В. Бромлей, В. И. Козлов. Заключение // Современные этнические процессы в СССР. Отв. Ред. Ю. В. Бромлей. Москва, 1977. C. 537. “Межэтническая интеграция в узком значении слова теснейшим образом сопряжена с процессом возникновения и развития новой исторической общности – советского народа, представляющего собой первое в истории человечества межэтническое (межнациональное) образование, сложившееся на базе социализма.” Ю. В. Бромлей. Очерки теории этноса. Москва, 1983. C. 358.

[23] Сюда относятся бывшие аппаратчики коммунистической партии, которые открыли для себя национальную идею, особенно бывший президент Леонид Кравчук и нынешний президент Леонид Кучма, но также и члены диссидентской художественной интеллигенции (Олесь Гончар, Дмитро Павлычко и Иван Драч) и правозащитники (Вячеслав Черновил, Иван Дзюба, Левко Лукьяненко), которые формировали ядро украинского народного фронта, РУХ.

[24] См. например труды конференции, прошедшей 12-13 мая в Гарвардском университете “The Military Tradition in Ukrainian History: Its

Поиск по сайту: