Помощничек
Главная | Обратная связь


Археология
Архитектура
Астрономия
Аудит
Биология
Ботаника
Бухгалтерский учёт
Войное дело
Генетика
География
Геология
Дизайн
Искусство
История
Кино
Кулинария
Культура
Литература
Математика
Медицина
Металлургия
Мифология
Музыка
Психология
Религия
Спорт
Строительство
Техника
Транспорт
Туризм
Усадьба
Физика
Фотография
Химия
Экология
Электричество
Электроника
Энергетика

Сложная, интеллектуальная философская проза в СРЛП.



Ермаков О. «Знак зверя». «Крещение». «Арифметика войны» Новый мир. 2009. № 6, 11. 2010. № 8. Афганская война.

Павлов О. «Казенная сказка».

З. Прилепин «Паталогии» (2004). Позиция участника чеченской войны.

Аркадий Бабченко «Десять серий о войне» Октябрь. 2001. № 12. «Аргун» Новый мир. 2006. № 9. Позиция участника чеченской войны.

В. Маканин «Асан» (2008). Позиция профессионального писателя о чеченской войне.

Владислав Шурыгин «Письма мертвого капитана» (2005). Позиция военного корреспондента.

А. Проханов «Чеченский блюз», «Идущие в ночи» (соловей Генштаба).

 

«Война вообще — так называемая “сука”-война (см., например, Бабченко). Определение невозможное, скажем, в песнях Отечественной, воспевавших светлый долг защитника страны. Современный человек воспринимает войну абстрактно, в отвлечении от ее цели — защиты или нападения. Потому что цели эти из смыслообразующих идей превратились просто в вид стратегии: нападать или защищать — но ради чего? У новых войн идеи нет, и поскольку их нельзя оправдать, отгородившись от правды смерти и убийства верой в насущную необходимость конечной победы и промежуточных потерь, постольку воин в ситуации новых битв оказывается безоружен. В произведениях молодых прозаиков обнажается хрупкость, нестойкость, одиночество человека перед лицом войны»[40]. Важнейшее отличие восприятия Великой Отечественной от других: афганской и чеченской.

 

“Есть две России — одна воевавшая и другая, они живут в параллельных мирах”, — утверждает в интервью “Новой газете” Аркадий Бабченко (“Инопланетянин из параллельной России”, N№ 30, 25.04—27.04.2005). У Бабченко: Человек проходит эволюцию осознания своего нового положения в мире — от сакраментального вопроса: “Зачем мы здесь?”, от чувства обреченности, покинутости, бессмысленности личного существования (ты уже не человек и даже не солдат, а “пушечное мясо”) до твердой мысли, отсекающей сомнения: “Послали — и иди. Твое дело подыхать и не вякать”[41]. Инстинкт самосохранения диктует: ты должен обмануть в первую очередь себя, свой организм, поверить в иллюзию. Человек подчиняется инстинктам, и они формируют вокруг него пелену миражей. Настоящая сущность войны — уродство, грязь, нечистота во всех ее проявлениях, постепенно обволакивающие все мироздание. Но в какой-то момент война входит в привычку и обретает черты реальности, к которой человек должен адаптироваться. Сама — воплощение ирреального, она, однако, дает возможность объективного взгляда, осознание ценности жизни. Чтобы выжить, человек должен научиться жить на войне, понять ее логику. Человек привыкает. На войне происходит постоянная борьба солдата и человека, их ощущений, их восприятия мира. На войне — два человека. Один мертв, другой жив, пока еще барахтается, сражается. Один слаб, другой неимоверно силен. Один подчинен чужой воле, другой — своей волей конструирует мир. Один несвободен, другой ощущает упоение свободой. Один будто во сне пребывает, другой познал единственную и истинную реальность. общее обессмысливание распадающейся на фрагменты реальности.

СЛАЙД 5.

В. Маканин «Асан» (2008). Премия «Большая книга» за 2008 год.Обращение к теме чеченской войны писателя более старшего поколения, относящегося к поколению 1970-х годов. Первый рассказ «Кавказский пленный» был опубликован в 1995 году.

Действие романа «Асан» происходит в Чечне во время второй чеченской войны, в ретроспективных главах повествования затрагиваются и более ранние годы — приход к власти Дудаева, начало первой чеченской кампании в конце 1994-го. Как и в более раннем своем рассказе-притче “Кавказский пленный”, написанном еще до начала войны, Маканин играет с русской классикой. Героя зовут Жилин, точно так же, как толстовского офицера, угодившего в плен к горцам. Повествование ведется от первого лица: Жилин еще и рассказчик. Жилин же — офицер, хоть и строительных частей, бежать ему некуда, только приспосабливаться к войне. Он и приспосабливается. Он не стал торговать оружием — слишком опасно. Он создал более скромный, но и более надежный бензиновый бизнес. Оказалось, что на этой войне слово “дам” ни военные, ни чеченцы не понимают. Они тут же начинают требовать еще больше и совать в ухо пистолет. “Но если я им говорил — да, я дам солярку, бензин, другое-третье, но ты заплати <…> оказывалось, что меня понимают и меня слышат”. Так Жилин стал брать себе каждую десятую бочку бензина с тех, кому он обязан был бензин доставлять бесплатно, а образовавшийся излишек стал продавать.

“снабженец”, “складарь”.

Дело в том, что реалистический роман — лишь оболочка для притчи, которую на самом деле создал Маканин. И в основании притчи должен быть миф, символ или метафора. Маканин выбирает метафору рынка. «Метафоры рынка позволяют писателю артикулировать важнейшие социально-политические и культурно-исторические смыслы не только войны в Чечне, но и в современном обществе в целом»[42]. “Я со своей соляркой для них всесилен. Я полубог. А солярка амброзия” — не без иронии, но и не без самодовольства размышляет герой. В авторском изображении Жилин становится главным кровеносным сосудом, основной жилой войны, по артериям которой бесперебойно текут потоки горючего, возвращая по венам “отработанную” кровь денежных средств. Превращение театра военных действий в массовое торжище, демонизация денег, вырождение общего дела войны в личное дело наживы — все это скрепляет и символизирует в романе вымышленный мифический образ Асана, древнего грозного бога войны, ставшего современным всевластным богом денег. Самое беглое наблюдение маканинского героя над окружающей действительностью позволяет ему вывести простую формулу войны-торга: “Нет правил у этой войны… нет даже закономерностей, кроме одного закона законов. Деньги одолжил? — отдай”.

А теперь попробуем вычленить из кавказского романа Маканина его притчевую составляющую. Итак, служит на Кавказе некто Жилин. Толстовский герой, перенесенный в наше время. Что такое Жилин у Толстого? Дюжинный, но жизнестойкий и смекалистый русский человек. Он недалек и не слишком умен, такие никогда не сделают карьеры, но он не завистлив, дружелюбен и не бросит товарища, как не бросил во время побега мешавшего ему Костылина. Он не в силах просчитать, предугадать легкопредвидимое будущее (зачем, например, надо было отрываться от обоза, рискуя пленением?). Но он не сдается обстоятельствам, в плену он не падает духом, а ищет выхода, у него мощная витальная сила, он мастеровит, он обаятелен, он способен завоевать расположение людей с совершенно чуждым менталитетом, и его скромное благородство основано не на ритуальном чувстве дворянской чести, но на врожденной потребности не сеять вокруг себя зла.

Таков же и маканинский Жилин. Но он действует совсем в иных обстоятельствах. Он живет в неблагородные времена. Русский человек, который умеет ко всему приспосабливаться, — приспособился Жилин и к войне. Повернулась война в сторону рынка — он приспособился и к рынку. Он, в сущности, честно выполняет свой долг: снабжает армию горючим. А то, что берет одну десятую часть себе, — так это по нынешним временам скромный откат. К тому же откат этот — своего рода плата за гарантию доставки. Интендант не обязан заботиться о судьбе отпущенного со склада имущества.

Его мечты дюжинны и скромны. Достаток в семье. Дом на берегу большой русской реки (лучше не называть ее — осторожность для бывшего вояки не помешает). Хорошая школа для дочки. Каждую ночь звонит он домой: поворковать с женой, обсудить, как идет строительство. Ради того, чтобы вернуться в свой дом, к своей семье, к нормальной жизни, и работает Жилин, неутомимо проводя по опасным дорогам машины со складским горючим. Будь он просто рациональным, жестким делягой, мечта бы его, пожалуй, осуществилась. Но Жилин наделен душой. Какой же русский тип без души? А Маканин пытается создать именно современный русский тип. Да-да, как ни высокопарно это звучит, писатель пополняет галерею русских типов, созданных великой литературой. Но Маканину все это не важно. Ему надо показать, что майор Жилин, этот деляга, способен пренебречь денежными интересами и даже жизнью своей рискнуть ради каких-то ему вовсе не известных перепившихся солдат.

При этом на всем протяжении торга с боевиками майор не устает рефлектировать, даже иронизировать над собой. “Пацанов тебе жаль. Ах, ах!.. Будут валяться в траве и в кустах!.. Ах, какие молодые!.. Но взгляни честно. Они приехали убивать. Убивать и быть убитыми… Война. Сиди на своем складе, майор. Считай свои бочки с бензином… и с соляркой… с мазутом…” Но, кляня себя, замирая от страха, майор продолжает переговоры и выручает пьяных пацанов, которых больше никогда не увидит и которые даже не скажут ему спасибо.

На складах у Жилина работает много солдат. Среди них — “контузики” Алик и Олег. Их подобрали в каком-то перелеске на подходе к Грозному, грязных, вонючих, одичавших. Одуревшие после близкого разрыва, чудом выжившие в бою, в котором полегла почти вся их рота, они отползли в кусты и так избежали участи тех, кого добивали чеченцы.

Притча о том, как добро оборачивается злом, о невольной и трагической неблагодарности, о том, как страшно связаны в этом мире деньги и кровь (коварное двурукое божество всегда жаждет крови, даже если от его имени кто-то требует денег), — вот зерно романа Маканина. Алла Латынина. Новый мир. 2008. № 12.

 

Слайд 6.Война как метафора тактильности в прозе молодых писателей З. Прилепина и А. Бабченко.

герой романа «Паталогии» Егор Ташевский приходит к новому ощущению как к новому открытию. Одно из самых первых впечатлений войны — тактильное: “Что-то здесь с воздухом. Какой-то вкус у него другой. Очень густой воздух, влажный. У нас теплей, безвкусней”. Далее эта особенность восприятия нарастает, распространяясь и откликаясь на все происходящее с героем: звук выстрела — “как ломом по челюсти”; вид трупа — будто “в глотку провалилась большая тухлая рыба, и ее необходимо немедленно изрыгнуть”; впечатление от собственных шнурков — “кислые на вкус, их можно пожевывать и посасывать”. Автомат — орган своего владельца: “Как крайнюю плоть, приспускаю возвратную пружину, снимаю шляпку с двух тонких грязных жил, мягко отпускаю пружину”. Нет, даже самостоятельное живое существо: “Большим куском ветоши, щедро обмакнув его в масло, прохожусь по всем частям автомата. Так моют себя. Свою изящную женщину. Так, наверное, моют коня. Или ребенка”.

Оказавшись на войне, рядовой Ташевский кожей и нутром, до деталей и подробностей, ощущает другого человека именно как другого, даже не разделяя еще по принципу “свой / чужой”. Герою кажется, будто он чувствует, как падающий от удара чеченец “пытается мышцами шеи выдержать” его вес и как на его собственном лице, едва он откроет рот, “сразу проступят костяные щеки и околелый подбородок” русского парня — одного из первых увиденных убитых.

Смертельная опасность предельно обостряет чувства, заставляя автора “Патологий” подробно описывать едва заметные в обыденной жизни, мельчайшие телесные проявления: второпях прикушенная щека, нечаянно задетый сигаретой глаз, неожиданное при резком движении вздрагивание зрачков под прикрытыми веками, странно раздражающее прикосновение одежды к коже… При этом парадоксально, что все эти сугубо субъективные переживания, впечатления, ощущения преподносятся почти отстраненно и безоценочно — как простая констатация изменений, происходящих в жизни тела.

Однако в процессе постижения жизненных “патологий” в интерпретации Прилепина постепенно становится ясно: “тактильность” не помогает его герою ни ощутить физическую целостность, ни обрести духовную цельность в условиях войны. В один из описываемых моментов Егор неожиданно отчетливо представляет: “Сейчас я осыплюсь, развалюсь на мелкие куски. И язык, как жаба, упрыгает в траву. И мозг свернется ежом и закатится в ямку”.

“Ваши тела остынут скорее, чем стволы ваших автоматов”, — издевается над однополчанами прилепинский герой Язва. Подобное — неприкрыто циничное, но вместе с тем и беспомощное — отношение рождает наивно-стыдливое, но такое по-человечески понятное и естественное перед оскалом смерти желание “смотреть внутрь себя, перебирая, как на базаре, органы: так, печенка… нет, печенка не болит; селезенка… и селезенка работает; желчный пузырь… в порядке; сердечко… сердечко что-то пошаливает… да и в желудке неспокойно…”.

Таким образом, получается, что очень продуктивная на уровне конкретных описаний: вскрывающая механизм “встройки” человека в быт войны и быта войны — в человеческое сознание, замечательно работающая на раскрытие индивидуальных переживаний ее очевидца и участника — тактильная метафора оказывается бессильна в осмыслении событийной стороны происходящего.

 

Пример из Бабченко: Кожа у меня на ступнях давно уже стала дубовой, как у носорога. Однажды я на спор вогнал себе в пятку иголку, и она вошла больше чем на сантиметр, прежде чем я почувствовал боль.

На траве лежат две сигнальные ракеты. Мы собираемся обменять их на анашу. В этом углу забора есть небольшая щель, и здесь уже образовался рынок. По ту сторону весь день сидят чеченята, с нашей стороны подходят солдаты, предлагают свой товар — тушенку, соляру, камуфляж. Полчаса назад батальонный повар пропихнул в щель коробку с маслом. Фикса предложил набить ему морду, но не хотелось вставать.

— Сейчас бы лучку еще, — говорит Фикса. — Я мясо с зеленью люблю. А больше всего люблю свинину, жаренную с картошкой и луком. У меня жена знает в этом толк. Шкварки она жарит до тех пор, пока они не загнутся краями кверху, иначе сало получается тушеным и невкусным. А вот когда весь жир уже шкворчит на сковороде, она кладет мелко порезанную картошечку, поджаривает с одной стороны, и когда первый раз мешает, то солит и добавляет лук. Лук надо обязательно после картошки кидать, а то подгорит. И вот когда…

Я, Фикса, Олег, Гарик, Пинча… Пятеро солдат посреди огромной Чечни, под бездонным черным небом.

У нас нет возраста. Нет прошлого, нет дома, нет жизни и желаний, нет души, страха и надежд. Нам некуда возвращаться, потому что наше прошлое осталось где-то далеко, за забором этого завода, и оно уже не принадлежит нам. Прошлая жизнь воспринимается нами отстраненно, словно виденный когда-то в детстве мультфильм, персонажем которого ты себя уже не ощущаешь, и эти жалкие обрывки памяти вызывают уже не желания, а лишь гнетущую тоску. Вернуться назад невозможно.

У нас нет будущего; ничто не ждет нас в той жизни, к которой мы так стремимся, и это еще одно предательство по отношению к нам, восемнадцатилетним ветеранам, многие из которых уже седые.

У нас нет фронтового братства. Ремарк врал. Сейчас мы согреваем друг друга теплом своих тел, но каждый из нас все равно сам по себе. Все, что нас связывает, — это война. Убийства людей и смерть товарищей. В будущем мы не захотим видеть друг друга. Мы уже знаем это. Тяжело встречаться с человеком, который знал тебя, когда ты был животным. Улыбаться и хлопать его по плечу. Мы не любим друг друга. Любовь, привязанность — слова не из этого мира. И хотя то чувство, которое мы испытываем друг к другу, выше, чем любовь, — его невозможно описать, в русском языке попросту нет тех слов, которыми можно выразить привязанность одного живого существа к другому, когда им обоим надо умирать, — это чувство может быть только здесь. Ему не место там, как не место любви здесь. У нас нет будущего.

Наш мир — это война. Наша жизнь — смерть. Наши желания и побуждения мертвы — нам всего восемнадцать, но мы уже ничего не хотим от жизни. Разве мы молоды?

 

 




Поиск по сайту:

©2015-2020 studopedya.ru Все права принадлежат авторам размещенных материалов.