Помощничек
Главная | Обратная связь


Археология
Архитектура
Астрономия
Аудит
Биология
Ботаника
Бухгалтерский учёт
Войное дело
Генетика
География
Геология
Дизайн
Искусство
История
Кино
Кулинария
Культура
Литература
Математика
Медицина
Металлургия
Мифология
Музыка
Психология
Религия
Спорт
Строительство
Техника
Транспорт
Туризм
Усадьба
Физика
Фотография
Химия
Экология
Электричество
Электроника
Энергетика

МАТЕРИАЛЬНАЯ ЖИЗНЬ (X—XIII вв.) 9 страница



В городе корпорации и братства, обеспечивавшие экономиче­скую, физическую и духовную защиту своих членов, также не бы­ли теми эгалитарными институтами, какими их часто представ­ляют.

Контролируя труд, они более или менее эффективно боро­лись с обманом, браком и подделками, регламентируя произ­водство и сбыт, они устраняли конкуренцию, будучи, согласно Г. Миквичу, подобны протекционистским картелям. Но под ви­дом «справедливой цены» («justum pretium»), которая, как пока­зал, анализируя схоластические трактаты, Дж. Болдуин, была не чем иным, как рыночной ценой (pretium in mercato), корпорации позволяли функционировать естественному механизму спроса и предложения. Протекционистская в локальном плане, корпора­тивная система была свободной в более широком контексте, в ко­торый вписывался город. Из этой свободы проистекало социаль­ное неравенство, которое корпоративная система лишь усилива­ла. Но и на локальном уровне протекционизм действовал в инте­ресах меньшинства. Корпорации имели иерархическую структу­ру, и если ученик рассматривался как потенциальный мастер, то работник, подмастерье, оставался низшим без всякой надежды на продвижение. Важно, что корпорации не включали в себя две ка­тегории, чье существование значительно мешало экономической социальной гармонии, которую в принципе должна была обеспе­чить корпоративная система.

Выше корпораций /находилась группка богачей, подкре­плявших свое экономическое могущество обладанием политиче­ской властью, реализуемой ими через подставных лиц или непосродственно. Они были эшевенами, консулами, «жюре» (присяжны­ми), избегая корпоративных пут и действуя по своему усмотре­нию, как это показал (для крупных итальянских купцов) А. Сапо-ри. Они могли объединяться в корпорации, такие, как «Калима-ла», господствовавшая во Франции экономически и весьма ве­сомая политически, но могли и попросту игнорировать корпора­тивные барьеры и их статуты. К этим людям прежде всего относи­лись купцы, ведущие дальнюю торговлю (mercatores), и «раздат­чики работ», контролировавшие локальное производство и про­дажу сырья и готовой продукции. Ж. Эспинас в своем классиче­ском труде приводит уникальный документ, относящийся к Жану Буанброку, купцу-суконщику из Дуэ (конец XIII в.). Церковь тре­бовала от верующих, а в особенности от купцов, хотя бы на смерт­ном одре при составлении завещания возмещать нажитое ростов­щичеством и лихоимством, дабы обеспечить спасение души. Обычно в завещаниях такая формула фигурировала, но крайне ред­ко выполнялась на деле. Однако в случае с Жаном Буанброком это все же случилось. Его наследники предложили пострадавшим получить им причитающееся. До нас дошли тексты некоторых жалоб. Вырисовывающийся ужасный портрет не был единичным случаем, но представлял целую социальную категорию. Обеспе­чивая себя шерстью и красильными веществами по заниженной цене, купец платил «мало, плохо или не платил вовсе», часто рас­плачивался натурой (что позже будет называться «truck system») с низшими — крестьянами, работниками, мелкими ремесленника­ми, которые зависели от него из-за денег (он был ростовщиком), работы и жилья (он сдавал его своим рабочим, получая дополни­тельное средство давления). Он обладал и политической властью: девять раз избираясь эшевеном, он стал им и в 1280 г., жестоко по­давив стачку ткачей в Дуэ. Он так запугал ткачей, что и те, кто ос­мелился прийти с жалобами, делали это с робостью—страшна была даже память об этом тиране. И это не была только власть какого-то особо жестокого человека, но власть целого класса, го­родской эквивалент феодальной тирании.

Ниже корпораций пребывали массы, лишенные всякой защи­ты, к которым мы еще вернемся.

Но если сельские и городские общины более угнетали, чем ос­вобождали индивида, то надо отметить, что они были основаны на принципах, заставлявших трепетать весь феодальный мир. «Коммуна—это отвратительное слово»,—записал свою знаме­нитую формулу в начале XII в. церковный хронист Гиберт Но-жанский. В этом городском движении, продолженном в деревнях созданием сельских коммун, революционный смысл имело то, что клятва, связывающая членов первоначальной городской комму­ны, в отличие от вассального договора, соединявшего высшего с низшим, была клятвой равных. Феодальной вертикальной ие­рархии было противопоставлено горизонтальное общество. «Vici-nia», группа соседей, объединенных вначале лишь пространствен­ной близостью, была преобразована в братство—«fraternitas». Это слово и обозначаемая им реальность имели особый успех в Испании, где процветали «германдады», и в Германии, где клятвенное братство—«Schwurbruderschaft»—вобрало в себя всю эмоциональную силу старого германского братства. Клятва устанавливала между бюргерами отношения верности («Treue»). В Зосте в середине XII в. бюргер, нанесший физический или мо­ральный ущерб своему «concivis» («со-бюргеру»), лишался бюр. герских прав. Братство сменилось общиной, скрепленной клят­вой: conjuratio или communio. У французов или итальянцев такая община называлась коммуной, а у немцев—«Eidgenossenschaft». Она объединяла равных, и хотя неравенство экономическое оста­валось неискоренимым, оно должно было сочетаться с формула­ми и практикой, сохранявшими принципиальное равенство всех граждан. Так, в Нейсе в 1259 г. было провозглашено, что если надо будет произвести сбор на нужды коммуны, то бедные и богатые будут присягать equo modo и платить пропорционально своим возможностям.

Даже если города и не были тем вызовом феодализму, тем антифеодальным исключением, какими их зачастую описывают, все равно они представлялись явлением необычным и для челове­ка, жившего в эпоху возникновения городов, выступали как некая новая реальность, в том скандальном значении, которое придава­ло понятию новизны Средневековье.

Для людей, ничего не знавших, кроме земли, леса, пустоши, город одновременно был манящим и пугающим, был соблазном, как драгоценности, деньги, женщины.

Средневековый город не производил впечатления монстра устрашающих размеров. В начале XIV в. очень немногие города достигли стотысячного числа жителей: Венеция и Милан. Населе­ние Парижа, самого крупного города к северу от Альп, без сомне­ния, не превышало 80 тысяч, а приписываемые ему 250 тысяч жи­телей надо признать явным преувеличением. Брюгге, Гент, Тулу­за, Лондон, Гамбург, Любек, как и другие города первого ранга, насчитывали от 20 до 40 тысяч горожан.

Часто и справедливо обращали внимание на то, как деревня проникала в средневековый город: горожане вели полукрестьян­скую жизнь, внутри городских стен скрывались виноградники, са­ды, даже луга и поля, бродил скот, высились навозные кучи.

И все же для Средневековья контраст города и деревни был ярче, чем для иных обществ и цивилизаций. Городская стена слу­жила наиболее укрепленной границей из всех, известных в ту эпо­ху. Стены, башни и ворота разделяли два мира. Города заявляли о своей оригинальности, о своеобразии, кичливо помещая на своих печатях изображения стен, хранивших их покой. Трон сла­вы—Иерусалим или престол зла—Вавилон, город всегда оста­вался для Средневековья символом экстраординарности. Быть го­рожанином или быть крестьянином — здесь проходил один из ве­личайших разломов средневекового общества.

Конечно, раннесредневековый город также обладал престижем в глазах дофеодального и раннефеодального общества. Он был средоточием власти политической и религиозной, резиден­цией короля, графа или епископа, единственным местом, где были монументальные постройки, где концентрировались основные со­кровища. Штурм, разграбление или обладание городом приноси­ли богатство и славу. Обычно мало замечают, насколько притяга­тельным был город для героев жест. В «Песне о Роланде» по кон­трасту с враждебной природой, скалами, горами, равнинами го­рода сияют как маяки: Сарагоса и Экс —«лучшее место Фран­ции». Мираж Константинополя был миражем города. Города на­зывали «гордыми», «высокомерными», «благородными». Таков Париж—«благородный град» в «Майне» и в «Большеногой Берте», герои которых находят там конец своим испытаниям. Оберон, связанный с лесом, где он творил свои чары, тоскует о своей родине: «Монимур, мой град». Действие всего цикла о Гиль-оме Оранжском разворачивается вокруг городов Оранж, Ним, Вьенн, Париж, опять Париж, отнюдь не идеализированный в «Монашестве Гильома»: «Франция была тогда мало населена и едва освоена, не было всех этих богатых доменов, замков, могу­щественных городов, что покрывают ее в наши дни. Париж в ту эпоху был совсем мал». Гильом прибыл, чтобы вызволить из оса­ды короля Людовика. И после долгой скачки город встает перед ним как видение: «Когда Гильом открыл глаза, утро было ясным и он увидел Париж среди лугов». Сегодняшним парижанам Гиль­ом оставил о себе память—имя своего противника, язычника, сакса Изоре, которого он убил в поединке и похоронил на месте, получившем название «могила Изоре—«Томб Иссуар». Но осо­бенно блещет Нарбонна, которую берет штурмом Эмери: «Меж двух утесов на берегу залива он увидел подымавшийся вверх укрепленный город сарацин. Он был надежно заперт невидан­но крепкими стенами. В тисовых рощах на ветру трепетали листья, и не было зрелища прекраснее. Там сверкали двадцать белокаменных башен. Но взгляд привлекала та, что в цент­ре. Не найдется в целом свете рассказчика, что смог бы описать все хитрости неверных, воздвигших эту башню. Бойницы были так укрыты свинцом, что защитники не боялись стрел врага. Ее венчала глава из чистого заморского золота, на ней был укреплен карбункул, пылавший, как утренняя заря. Ко­роль созерцал город и возжелал его в сердце своем».

Но между Х и XIII вв. произошел взлет, столь блестяще опи­санный А. Пиренном, и образ западных городов изменился. В них возобладала одна функция, оживлявшая старые города и созда­вавшая новые,—функция экономическая, торговая, а чуть позже и ремесленная. Город стал очагом того, что было столь ненавист­но феодальным сеньорам: постыдной хозяйственной деятельно­сти. На город обрушивали анафемы.

В 1128г. городок Дейц, расположенный на противополож­ном Кёльну берегу Рейна, выгорел дотла. Аббат монастыря святого Гериберта, знаменитый Руперт, теолог, верный старым традициям, сразу же усмотрел в этом гнев Божий, покаравший место, втянутое в орбиту развития Кёльна и превратившееся в центр обмена, в логово проклятых купцов и ремесленников. Сквозь Библию прочитывалась антигородская история человече­ства. Основателем первого города был Каин, которому подража­ли все злодеи и тираны, враги Господа. Напротив, патриархи, справедливые и богобоязненные, жили в шатрах, в пустыне. Обосноваться в городе означало выбрать сей мир, и действитель­но, возникновение городов вместе с оседлостью, с установле­нием собственности и развитием инстинкта собственника спо­собствовало становлению нового менталитета, заключавшего­ся в выборе жизни деятельной, а не созерцательной.

Расцвету городского менталитета благоприятствовало скорое появление городского патриотизма. Без сомнения, город был аре­ной борьбы классов, и правящие слои, стоявшие у истоков этого городского духа, первыми и воспользовались его выгодами. Но, как подчеркнул А. Сапори, по крайней мере в XIII в. крупные куп­цы умели жертвовать и собой, и деньгами на благо города. В 1260г., когда вспыхнула война между Сиеной и Флоренцией, один из богатейших сиенских купцов-банкиров Салимбене деи Са-лимбени передал коммуне 180 тысяч флоринов и, закрыв свои лавки, сам отправился на войну.

Если сельская сеньория не могла внушить массам живущих в ней крестьян ничего, кроме чувства угнетенности, если укреплен­ный замок хотя и предоставлял крестьянам защиту и убежище, но отбрасывал ненавистную тень на их жизнь, то силуэт величествен­ных городских зданий, инструмент и символ господства богачей в городе, рождал у городского люда смешанные чувства, в коих преобладали гордость и восхищение. Городское общество сумело создать ценности, в известной мере общие для всех жителей,— ценности эстетические, культурные, духовные. Дантов «красавец Сан-Джовани» был объектом почитания и гордости всех флорен­тийцев. Городская гордость проявлялась прежде всего в наиболее урбанизованных регионах Фландрии, Германии, Северной и Цен­тральной Италии. Приведем свидетельства лишь о трех итальян­ских городах. Милан, чудеса которого описывал в 1288г. брат Бонвезино далла Рива в своем труде «О великих града Милана» ("De magnalibus urbis Mediolani"): «Город имеет форму круга, и его удивительная форма есть знак его совершенства». Генуя, красоты которой описывал на лигурийском диалекте анонимный поэт конца XIII в.:

Генуя, град до краев населен Людом, чей скарб навсегда защищен Стенами дивной красы и убранства, Что окружили большое пространство.

И наконец, Флоренция, которую до Данте прославил Чиаро Даванцати в 1267 г.: /

О, сладкая, веселая земля Флоренции, Родник ты доблести и наслаждения.


Но какова была роль и каково было будущее этих городских островков Запада? Их процветание могло питаться только зем­лей. Даже города, больше других обогатившиеся за счет торгов­ли, основывали свое могущество на сельской округе. Такими го­родами были Гент и Брюгге, Генуя, Милан, Флоренция, Сиена и Венеция, вынужденная преодолевать трудности своего примор­ского расположения. Слово «контадо»—округа итальянских ^ городов—дало имя всем итальянским крестьянам.

Между городами и их сельской округой установились слож­ные отношения. На первый взгляд городское влияние было благо­приятным для населения деревень. Крестьянин-переселенец обре­тал там свободу: или, обосновавшись в городе, он автоматически становился свободным—зависимое состояние не признавалось на городской земле,—или же город, завладев своей округой, спе­шил освободить сервов. Отсюда знаменитая немецкая правовая норма: «Городской воздух делает свободным» ("Stadtluft macht frei"). Она имела уточнение: «Городской воздух делает свобод­ным через год и один день», то есть после того, как человек про­будет этот отрезок времени в городе.

Но округа эксплуатировалась городом, превратившимся в своеобразную сеньорию. Городская сеньория, осуществлявшая право бана над своей округой, предпочитала эксплуатировть ее экономически: она скупала там продукты по низким ценам (зерно, шерсть, молочные продукты для снабжения города, его ремесла и торговли) и навязывала округе свои товары, часто выступая лишь в роли посредника: например, город обязывал селян покупать соль в установленных количествах и по фиксированной завышен­ной цене, что означало возникновение нового налога. За счет вербовки крестьян города формировали свои ополчения вроде «вольных брюггцев»—солдат из окрестностей Брюгге. Города развивали к своей выгоде сельское ремесло, полностью удер­живая его под своим контролем. Достаточно быстро они нача­ли опасаться крестьян. Как сельские сеньоры запирались в своих укрепленных замках, так и города с наступлением ночи убирали подъемные мосты, натягивали цепи перед воротами, выставляли часовых на стенах, опасаясь наиболее близкого и наиболее ве­роятного врага—окрестного крестьянина. Город породил уни­верситеты и юристов, разработавших в конце Средневековья пра­во, обращенное против крестьян.

Но в итоге оказалось, что города, сумевшие в средние века стать государствами—Венецианская республика, Великое герцог­ство Тосканское, вольные ганзейские города,—двигались против течения истории, их существование мало-помалу становилось все более анахроничным. Италия и Германия, страны, где города долгое время составляли экономический, политический и куль­турный каркас, отстали от других стран, добившись объединения лишь в XIX в. Городское средневековое общество не имело перед собой исторического будущего.

Мечты церкви о гармоничном обществе наталкивались на же стокую реальность противоречий и борьбы классов. Удерживае мая клириками по крайней мере до XIII в. почти полная монопо лия на написание литературных сочинений скрывала интенсив ность классовой борьбы в средние века и могла создать впечатле ние, что только лишь отдельные сеньоры и крестьяне время о' времени пытались нарушить социальный порядок, нападая на служителей церкви или на ее имущество.Все же церковные писате ли сообщили достаточно, чтобы мы смогли убедиться в постоян стве существующих антагонизмов, прорывавшихся подчас во вне запных вспышках насилия.

Наиболее известное из этих противоречий восстанавливал< бюргеров против дворян. Оно всегда было на виду. В стенах горо да рассказы хронистов, хартии, статуты, мирные договоры мно гократно усиливали эхо бурных событий. Достаточно частые слу чаи городских восстаний против епископов, сеньоров города с ужасом описываемые церковными хронистами, демонстрирую' нам захватывающие картины выхода на сцену не только новых классов, но и новой системы ценностей, в которой не было мест; сакральному почитанию прелатов.

Вот описание событий 1074 г. в Кёльне монахом Лампертої» Герсфель деким. «Архиепископ проводил в Кёльне время Пас хальных праздников со своим другом, епископом Мюнстерским приглашенным им, дабы справлять праздник вместе. Когда жі епископ захотел вернуться к себе, архиепископ велел своим сер жантам найти ему подобающий корабль. Ими было разыскан< хорошее судно, принадлежавшее богатому купцу из этого города и востребовано для архиепископских нужд. Люди купца, служив шие на судне, протестовали, но люди архиепископа пригрозил] им расправой, коли те немедленно не подчинятся. Люди купца по спешили разыскать хозяина, рассказать ему о случившемся, спро сив, как им быть дальше. У сего купца был сын, сильный и дерз кий. Он находился в родстве с главнейшими городскими семей ствами и был весьма угоден людям в силу своего характера. Oi быстро собрал своих людей и столько городской молодежи, сколь ко смог, и ринулся к кораблю, приказав затем сержантам архи епископа покинуть его, и выдворил их силой... Друзья обеих сто рон взялись за оружие, и стало затеваться большое побоище. Но вости об этом дошли до архиепископа, который тотчас же напра вил своих людей, чтобы укротить мятеж, и, будучи весьма разгне ван, пригрозил юным бунтовщикам суровым наказанием на бли жайшей сессии своего суда. Архиепископ обладал всеми доброде телями и часто доказывал свое превосходство во всех областях как в делах церкви, так и в делах государственных. Но у него бы. один недостаток. Когда он гневался, он не мог удержать язы свой и поносил каждого без разбора самыми крепкими выраже ниями. Мятеж наконец стал, как казалось, утихать, но молодо) человек, находясь в большом гневе и в опьянении от своего перво го успеха, не прекратил сеять великую смуту. Он ходил по город} затевал с людьми речи о дурном архиепископском управления, обвиняя его в возложении на город несправедливых служб, в отъ- ным и светским сеньорам за то унижение, в котором их держали ятии имущества у безвинных людей и в оскорблении честных го- (это видно на примере Кёльна 1074 г.), то эти чувства были еще рожан. Ему был нетрудно поднять чернь... Притом все считали,что народ Вормса свершил подвиг, изгнав эпископа, управлявшего ими слишком строго. Поскольку они были многочисленнее и богаче, Вормсцев и к тому же имели оружие, они опасались, что сложится впечатление, будто они менее смелы. Им показалось постыдным, подобно женщинам, склоняться под властью архиепископа, управляшего ими тиранически…»

Из знаменитого рассказа Гиберта Ножанского известно, как в 1111 г. восстание горожан Лана закончилось убийством епископа Годри и надругательством над его телом – один из бунтовщиков отрубил ему палец, чтобы снять перстень.

Эти городские движения удивляли церковных хронистов даже больше, чем возмущали. Они если не оправдывали, то обьясняли гнев народа чертами характера того или иного прелата. Но восстание против феодального порядка, против общества, освященного церковью, против мира, который, стал крестьянским, должен был лишь ждать перехода града земного в град небесный (такова была мысль Оттона Фрейзингенского и его «История двух градов»), церковная история понять была не в силах.

Так, в Мансе в 1070г. жители подняли восстание против герцога Вильгельма Незаконнорожденного,занятого в ту пору завоеванием Агнглии и против бежавшего к нему епископа. «Они создали тогда, - пишет епископский хронист, - сообщество, названное ими комунной, связав друг друга клятвой и принудив сеньоров округа присягнуть на верность их комунне. Осмелев от своего заговора, они принялись вершить бесчисленные преступления, приговаривая многих людей без разбора и без должной причины. По пустяковому поводу ослепляли одних и, страшно вспомнить, вешали других за незначительные ошибки. Они жгли окрестные замки во время Великого поста и, что еще хуже, на Святой неделе. И все это они проделывали без основания».

Но основанием была социальная напряженность в деревне. Между сеньорами и крестьянами борьба была эндемической, обостряясь порой в виде приступов крайней жестокости.

Если в городах с ХІ по ХІІІ вв. восстание возглавлялись бюргерами, добивавшимися политической власти, чтобы обеспечить себе свободу профессиональной деятельности, основы их богатства, и чтобы доьиться престижа, равного их экономическому могуществу, то в деревне восстания крестьян имели целью не только улучшене положения благодаря фиксации, уменьшению или полной отмене их повинностей, но часто были простым выражением борьба за выживание. Большинство крестьян представляло собой массу, постоянно находившуюся на грани недоедания, голода, эпидемий. Именно в этом черпало свою исключительную силу отчаяния движение, которое позже назвали Жакерией. Если и горожами двигал и гнев, желание новых слоев отомстить церковным и светским сеньорам за то унижение, в котором их держали (это видно на примере Кельна 1074 г.), то эти чувства были еще сильнее в деревне в силу величайшего презрения, которое сеньоры испытывали к мужланам. Несмотря на улучшение в своем положении, буквально вырванные крестьянами у сеньоров в Х1-Х11 вв., последние до самого конца Х111 в. признавали за ними только одну собственность – собственность на свою шкуру (правда, и это было немаловажным, отличая крестьян от античных рабов). Аббат Бартон напоминал об этом своим крестьянам Стэффордшире, у которых монастырь отобрал всю скотину – 800 быков, овец и свиней. Крестьяне с женами и детьми следовали за королем от резиденции к рециденции, пока наконец не добились от него распоряжения о возврате им животных. Аббат же заявил им, что они не владеют ничем, кроме живота своего», забыв, что по его вине животы эти часто остаются пустыми.

В 1336 г. цистерцианский аббат монастыря Вейл-Роял в Чешере при помощи Священного писания внушал своим крестьянам, что и «они были вилланами, и дети их пребудут вилланами во веки веков». Тексты повторяли с вызовом, что крестьянин подобен дикому зверю. Он звероподобен, безобразно уродлин, едва ли емеет человеческое обличье. Он был средневековым Калибаном», но по меткому выражению Култона. Ат-его естественное предназначение. Ему нужна исключительная ловкость, какой-нибудь обман, чтобы попасть в рай. Таков сюжет Фаблио «О виллане, рая добившегося тяжбой».

Вот описание Риго из жест Гарина Лотарингского: «Он видел, как к нему приближается Риго, сын Виллана Эрве.Это был парень крепкого сложения, со здоровенными руками, мощными бедрами и широкими плечами. Глаза его отстояли друг от друга на длину ладони. В 6-ти десятках стран нельзя было подыскать рожи страшнее и угрюмее. Его голосы торчали в разные стороны, щеки были в угрях и весьма черны, за последние полгода их омывала лишь небесная влага».

В лесы, где скакал Окассен, появился молодой крестьянин: «Он зарос длинной щетиной чернее угля, меж глаз могло поместиться большое яблоко, у него были толстые щеки и огромный приплюснутый нос, большие широкие ноздри и толстые губы краснее копченого мяса, а также уродливые желтые зуби»..

Та же враждебность проявлялась и по отношению к нравственным качествам крестьян. От слова «виллан» в феодальную эпоху был образован термин «виллания», обозначавший подлость, моральное уродство. Особенно непримеримы по отношению к крестьянам были голлиарды. Декласированные клирики, чьи кастовые предрассудки были поэтому обострены. Вот пример из голиардической поэмы «Склонение крестьянское».

«Крестьяне, что работают на всех, Труа,—что в любой час, в любое время года надрываются, пол­ностью отдаваясь рабскому труду, столь презираемому их хозяе­вами, постоянно унижаемые, чтобы другим хватало на одежду, на жизнь, на забавы... И их преследуют огнем, полоном, мечом; их бросают в темницы и в кандалы, затем заставляют выкупаться, или убивают их голодом, или предают всевозможным пыткам».

По словам Фруассара, во время Великого восстания 1381 г. английские крестьяне кричали: «Мы — люди, созданные по подо­бию Христа, а нами помыкают, как скотиной».

Ценнейшая поэма первой половины XIII в. «Сказание о версонских вилланах» описывает бунт крестьян деревни Версон-сюр-Одон против их сеньора, аббата монастыря Мон-Сен-Мишель. Жалобы вилланов заканчиваются репликой:

Пора пришла заставить их платить.

А чтоб свой долг из них никто не позабыл,

Придите и возьмите их кобыл.

Сгодятся и волы их, и коровы—

Ведь все вилланы плутовать здоровы.

Как справедливо отметил Ф. Граус, крестьяне «не только эксплуатировались феодальным обществом, но еще и высмеива­лись литературой и искусством». Францисканец Бертольд Регенс-бургский обратил еще в XIII в. внимание на то, что из крестьян не было ни одного святого (тогда, как, например, в 1197 г. Иннокен­тий III канонизировал купца, Гомебона Кремонского).

В этих условиях не должны удивлять ни нетерпение, ни вечное недовольство, преобладавшее в сознании крестьян. «Крестьянин всегда злобен,—говорится в чешской голиардической поэме,—их сердца никогда не бывают довольны». Ничего не было удивитель­ного и в том, что гнев этот прорывался порой в виде эксцессов. Монах, описывающий конфликт между аббатом Вейл-Рояла и кре­стьянами Дарнелла и Овера в 1336 г., с негодованием уподобляет последних «псам бешеным».

Гильом Жумежский и Вас в «Романе о Ру» («Романе о Ролло-не») рассказывают нам о восстании нормандских крестьян в 997 г.:

Вилланы и крестьяне

Сходились на поляне

По двадцать, тридцать, по сто,

Держали речи просто,

Шел ропот в том совете:

«Сеньор за все в ответе». Хранили все в секрете, И многие решили, Что больше в этом мире Сеньоров им не нужно, О чем твердили дружно. Иные в ослепленье В знак своего решенья Друзей призвали клясться, Чтоб вместе всем держаться И скопом защищаться. И вскоре тех избрали, Кто громче всех кричали, В округу их послали, Чтоб клятвы собирали...

«Как только герцог узнал об этом, он отправил в поход графа Рауля с большим числом рыцарей, чтобы жестоко наказать дерев­ни...»

И вот—картины сеньориальных кар:

Рауль так вспылил, Что без суда много душ погубил. Он обошелся с крестьянами грубо, Выбил глаза, не оставил и зубы, Многих вилланов он на кол сажал, Жилы тянул, кисти рук отсекал. Прочие были живьем сожжены, Иль раскаленным свинцом крещены. В успокоенье сумел преуспеть— Без содроганья нельзя посмотреть. И не осталось деревни одной, Где б не запомнили мести такой. Но без следа та коммуна пропала И соблазнять мужиков перестала: Благоразумно они отказались От предприятий, что здесь затевались.

В иконографии довольно часто борьба крестьянина против рыцаря изображалась как борьба Давида и Голиафа. Костюмы персонажей подтверждали это намерение.

Все же привычной формой борьбы крестьян с сеньорами бы­ла глухая партизанская война: воровство с господских полей, бра­коньерство в лесах сеньора, поджоги его урожаев. Это было пас­сивное сопротивление в виде саботажа на барщине, отказа пла­тить натуральные оброки, денежные сборы. И иногда—бегство

В 1117 г. аббат монастыря Мармутье в Эльзасе отменил дді своих сервов барщину и заменил ее денежным оброком «из-за не радения, непригодности, вялости и лени барщинников».

В трактате о домашнем хозяйстве («Housebondrie»), написан ном в середине XIII в., Уолтер Хенли заботился о повышении доходности сельских владений, для чего давал множество рекомен­даций по надзору за работой крестьян. (Иконография доносит до нас изображения сеньориальных приказчиков, вооруженных пал­ками и надзирающих за работой крестьян.) Признавая, что ло­шадь превосходит быка в работе, Уолтер Хенли считал, что сеньору нет смысла тратиться на покупку лошади, «ибо конь та­щит плуг не быстрее быков из-за козней пахаря».

Враждебность крестьян техническому прогрессу была вопию­щей. Она объяснялась не страхом безработицы, лежавшим в осно­ве бунта против машин на заре промышленного переворота, но тем, что средневековая механизация сопровождалась сеньориаль­ной монополией на машины, делавшей их использование обяза­тельным и весьма обременительным. Многочисленны были кре­стьянские бунты против сеньориальных «баналитетных» мель­ниц. Часто сеньоры, в особенности аббаты, распоряжались разру­шить ручные мельницы крестьян, чтобы обязать их нести зерно на сеньориальные мельницы и платить мельничный сбор. В 1207 г. монахи Жюмьежа велели разбить последние ручные мельницы в своих землях. Широкую известность получила борьба англий­ских монахов Сент-Олбанса со своими крестьянами из-за водяных мельниц. В 1331 г. победивший наконец аббат Ричард II вымостил конфискованными жерновами свою приемную.

Среди скрытых форм борьбы классов особое место занимали бесчисленные конфликты вокруг мер и весов. Право устанавли­вать и хранить эталоны, фиксирующие количество труда и размер натуральных платежей, являлось важнейшим средством экономи­ческого господства. В. Кула проложил путь к изучению социаль­ной истории мер и весов. Присвоенные одними и оспариваемые другими, эти меры хранились в замке, в аббатстве, в бюргерском городском доме и были объектом постоянной борьбы. К этой форме классовой борьбы наше внимание привлекают многочи­сленные документы, повествующие о наказаниях крестьян и реме­сленников за использование фальшивых мер (это преступление приравнивалось к переносу межевых знаков своих владений). Точ­но так же как множественность юрисдикции способствовала сеньориальному произволу, многочисленность и разнообразие зависимых от воли сеньора мер и весов были инструментами сеньориального угнетения. Когда английские короли в XIV в. пы­тались ввести королевский эталон для основных мер, они не рас­пространяли свои указы на ренты и на арендную плату, чье изме­рение было оставлено на усмотрение сеньоров.

 




Поиск по сайту:

©2015-2020 studopedya.ru Все права принадлежат авторам размещенных материалов.