МАТЕРИАЛЬНАЯ ЖИЗНЬ (X—XIII вв.) 8 страница

Хильдегарда Бингенская была уверена, что Адам и Ева го­ворили по-немецки. Некоторые настаивали на первенстве фран­цузского языка. В Италии XIII в. анонимный автор поэмы об Ан­тихристе, написанной по-французски, утверждал:

Язык французский прочих столь богаче, Что, тот, кто стал его учить впервые, Не сможет говорить уже иначе, Не сможет языки учить другие.

А Брунетто Латини свою «Книгу о сокровище» писал на французском, «так как это наречие более приятно и более доступ­но всем людям».

Когда на обломках Римской империи установилось много­образие варварских наций и когда принцип «национальный» вошел в соприкосновение с «территориальным» принципом зако­нов и даже вытеснил его, клирики создали вид литературных про­изведений, приписывающих каждой нации свой особый порок и особую добродетель. Похоже, что в период подъема национа­лизма после XI в. верх одержал антагонизм, поскольку отныне в качестве «национального атрибута» за каждой нацией признава­лись лишь пороки. Это было особенно заметно в университетах, сводивших вместе магистров и студентов, объединенных в «на­ции», которые, впрочем, не соответствовали «большим» нациям в территориальном и политическом значении этого слова. По Якову Витрийскому, студенты называли «англичан пьяницами хвостатыми (ср. с «хвостатыми англичанами» времен Столетней войны), французов—надменными неженками, немцев— неотесанными распутниками, нормандцев—пустыми хвастуна­ми, пуатьевинцев—предателями и пройдохами, бургундцев— грубыми тупицами, пустыми ветрениками, ломбардцев— порочными и скупыми трусами, римлян—склочными клеветни­ками, сицилийцев—жестокими тиранами, брабантцев—вспыльчивыми головорезами, фламандцев—жирными обжора­ми, бездельниками, разжиженными, словно масло». После чего, продолжал Яков Витрийский, «от оскорблений часто переходила к драке».

Так лингвистические группы выстраиваются попарно с поро­ками, подобно группам социальным, обрученным с дочерьми дьявола. Разделенное общество, казалось, было обречено на по­срамление и несчастья.

И все же, подобно тому как одни из наиболее дальновидных умов оправдали разделение общества на социопрофессиональные группы, другие добились признания лингвистического и нацио­нального разнообразия.

Для этого использовался замечательный текст Блаженного Августина: «африканский, сирийский, греческий, еврейский и все прочие языки придают разнообразие одежде этой царицы— христианской доктрины. Но как разнообразие это соединено в единую одежду, так и все языки соединены в одну веру. Пусть в одежде будет разнообразие, но не будет разрывов».

Иштван I Венгерский утверждал около 1030 г.: «Гости, приез­жавшие из разных стран, привозят языки, обычаи, орудия и раз­личное оружие, и все' это разнообразие служит королевству укра­шением, двору—убранством, а врагам—устрашением. Ибо ко­ролевство, в котором лишь один язык и один обычай,—слабо и непрочно».

Герхох Рейхерсбергский в XII в. провозглашал, что нет глупых ремесел и что всякая профессия может привести к спасению, а святой Фома в XIII в. утверждал, что все языки способны приве­сти к истине: «Quaecumque sint illae linguae seu nationes, possunt erudiri de divina sapientia et virtute».

Здесь чувствуется крах тоталитарного идеала общества и го­товность движения к плюрализму и терпимости.

Средневековое право очень долго не признавало распада этого единства. Законы единства оказались весьма долговечны­ми. Из римского права в каноническое пришла максима, кото­рой руководствовалась вся средневековая юридическая практи­ка: «Что касается всех, должно быть одобрено всеми» («Quod omnes tangit ab omnibus comprobari debet»). И нарушение едино­гласия рассматривалось как скандал. Известный канонист XIII в. Угуччио называл того, кто не присоединялся к мнению большинства, «позорником» (turpis), поскольку «позором являются разногласия и разномыслие в управлении, в корпорации, в коллегии». Ясно, что в этом единогласии ничего не было от «демократии», хотя бы потому, что правители и юристы вполне осознанно открещива­лись от этого понятия, заменяя его в теории и на практике поня­тием «качественного большинства». «Лучшая и основная часть» («maior et sanior pars»), где слово «лучшая» предопределяло не количественный, но качественный смысл слова «основная». Теологи и декретисты XIII в. с грустью констатировали, что «природа человеческая склонна к разногласиям», видя в этой испор­ченности результат первородного греха. Склонности средневеко­вого ума были таковы, что постоянно вызывали к жизни всевоз­можные общины и группы, называемые тогда «университетами^ («universitates»). Под этим термином понималась тогда люба? корпорация или коллегия, а не только университеты в нашем по нимании. Идея группы неотступно преследовала средневековую мысль, пытавшуюся определить наименьшее число составляю щих ее лиц. Отталкиваясь от определения «Дигест»: «Десять чело век образуют народ, десять овец—стадо, но для стада свиней до статочно четырех-пяти голов», канонисты XII—XIII вв. увлечен но спорили о том, с двух или с трех лиц начинается группа. Глав ной задачей было не оставлять индивида в одиночестве. От оди ночки следовало ожидать лишь злодеяний. Обособление счита лось большим грехом.

Пытаясь приблизиться к людям Средневековья в их индиви­дуальности, мы неизменно убеждаемся, что индивид, принадле­жавший, как и в любом другом обществе, сразу к нескольким об­щинам и группам, не столько утверждался, сколько полностью растворялся в этих общностях.

Гордыня считалась «матерью всех пороков» лишь потому, что она являла собой «раздутый индивидуализм». Спасение мо­жет быть достигнуто лишь в группе и через группу, а самолюбие есть грех и погибель.

Средневековый индивид был, таким образом, опутан сетью обязательств и солидарностей, вступавших в конечном счете в противоречие друг с другом, что давало человеку возможность освободиться и самоутвердиться в результате неизбежного выбо­ра. Наиболее типичным было положение вассала нескольких сеньоров, принужденного к выбору в случае конфликта между ними. Но обычно такие отношения зависимости, имеющие целью еще крепче привязать к себе индивидуума, согласовыва­лись друг с другом, образуя иерархию. Из всех таких связей наиболее важными были отношения феодальные.

Показательно, что в течение долгого времени за индивидом вообще не признавалось право на существование в его единичной неповторимости. Ни в литературе, ни в искусстве не изображался человек в его частных свойствах. Каждый сводился к определен­ному физическому типу в соответствии со своей социальной кате­горией и своим рангом.

Благородные имели белые или рыжие волосы, а также золо­тые волосы, цвета льна, часто — вьющиеся; голубые «правдивые» глаза—трудно не усмотреть в этом вторжения северных воинов в каноны средневековой красоты. И если великий деятель случай­но не укладывался в общепринятые условности физической харак­теристики (что, например, произошло с Карлом Великим, дей­ствительно имевшим, как это выяснилось после вскрытия его мо­гилы в 1861 г., семь футов р^ста—192 см, приписываемых ему биографом Эйнхардом), то его личность все равно полностью оставалась погребенной под грудой общих мест. Биограф наделял императора полным набором аристотелевских и стоических ка­честв, необходимых особе его ранга.

По многим причинам автобиографии были крайне редки и часто весьма условны. Как показал Георг Миш в своей «Исто­рии автобиографии», лишь в конце XI в. появляется первая част­ная автобиография, написанная Отлохом Сант-Эммеранским. И речь шла пока лишь о «Книжечке о своих искушениях, превратнос­тях Фортуны и писаниях», стремящейся на примере автора пре­подать моральные уроки. Эту же задачу ставил перед собой и столь независимый ум, как Абеляр, в «Истории моих бед­ствий», которую можно перевести также как «Историю моих дурных примеров». И даже книга «О своей жизни» аббата Гибер-та Ножанского (1115 г.) при всей своей свободной манере из­ложения была лишь подражанием «Исповеди» Блаженного Ав­густина.

Средневековый человек не видел никакого смысла в свободе в ее современном понимании. Для него свобода была привиле­гией, и само это слово чаще всего употреблялось во множествен­ном числе. Свобода—это гарантированный статус. По определе­нию Г. Телленбаха, она была «законным местом перед Богом и людьми», то есть включенностью в общество. Без общины не было и свободы. Она могла реализоваться только в состоянии за­висимости, где высший гарантировал низшему уважение его прав. Свободный человек—это тот, у кого могущественный покрови­тель. И когда клирики в эпоху григорианской реформы требовали «свободы церкви», они подразумевали под этим вызволение ее из-под власти земельных сеньоров и подчинение одному лишь наи­высшему сеньору—Богу.

Индивид в средние века в первую очередь принадлежал семье. Большой семье, патриархальной или племенной. Под руководством своего главы она подавляла индивида, предписы­вала ему и собственность, и ответственность, и коллективные действия.

Эта роль семейной группы хорошо известна нам по отноше­нию к сеньорам, где линьяж определял и реалии жизни рыцаря, и его мораль, и его обязанности. Линьяж был кровной общностью, состоявшей из «родных» «друзей по плоти» — видимо, так имено­вали свойственников. Линьяж отнюдь не был остаточным явле­нием первобытной семьи. Он представлял собой этап в организа­ции той рыхлой семейной группы («Sippe»), что встречалась в германских обществах Раннего Средневековья. Члены линьяжа были связаны узами солидарности. Она проявлялась на поле боя и в вопросах чести. Гильом Оранжский в «Короновании Людо­вика» взывает к Богоматери:

На помощь мне приди,

Не дай мне трусость проявить,

Линьяж позором навсегда покрыть.

Роланд долго отказывается затрубить в рог в Ронсевальском ущелье, чтобы позвать Карла Великого на помощь, из страха обесчестить тем свою родню.

Солидарность линьяжа проявлялась с наибольшей силой в кровной мести—файдах. Во времена Рауля Глабера в Бургун-дии неукротимая ненависть столкнула два линьяжа. «Борьба дли­лась много лет, и вот в день продажи участка земли прямо на нем разгорелась битва. Многие с той и другой стороны нашли там свою смерть. Из дома, что нас занимает, пало тогда 11 человек де­тей и внуков. И ссора продолжалась, через некоторое время раз­дор вспыхнул с новой силой, и несчислимые бедствия продолжали поражать эту семью, членов которой убивали еще на протяжении тридцати и более лет». На средневековом Западе вендетта практи­ковалась долго и признавалась законной.

Родственник имел право ждать поддержки, и это привело к расхожему убеждению, что величина богатства определяется числом родных. У изголовья своего умирающего племянника Вивьена Гильом Оранжский сокрушается:

О горе мне! Потеряно все семя моего линьяжа.

Линьяж соответствует агнатическому роду, цель и основа ко­торого—сохранение общего имущества-патримония. Специфика его феодальной разновидности заключалась в том, что для муж­чин линьяжа военные функции и отношения личной верности бы­ли столь же важны, как и экономическая роль семьи. Но этот ком­плекс интересов и чувств нагнетал в феодальной семье крайнюю напряженность, драматизм в отношениях преобладал над вер­ностью. Прежде всего—соперничество двух братьев. Власть не сразу была обеспечена старшему, но была в руках того из брать­ев, за кем прочие признавали способности командира. Часто при­знание не было безоговорочным, а оспаривалось. В королевских феодальных семьях соперничество и взаимная ненависть братьев подстегивалась еще и притягательностью короны. Такова была борьба между сыновьями Вильгельма Завоевателя, Вильгельмом Рыжим, Робертом Короткие Штаны и Генрихом I, или между свод­ными братьями Педро Жестоким и Энрике Трастамарским в Кас­тилии XIV в. Природа феодального линьяжа порождала своих Каинов.

Она порождала также и непочтительных сынов. Нетерпение юных феодалов возбуждалось многим причинами: сокращенный разрыв между поколениями, малая средняя продолжительность жизни и необходимость для сеньора проявлять себя в качестве военного вождя; как только сеньору позволял возраст, он должен был постоянно подтверждать свой статус на поле боя. Отсюда— многочисленные восстания детей против отцов, от Генриха Мо­лодого, Ричарда Львиное Сердце и Жоффруа Бретонского, вос­ставших против Генриха II Английского, до вполне феодального мятежа будущего Людовика? XI против его отца Карла VII. Впро­чем, экономические причины и соображения престижа обычно

34. БИТВА ПРИ АРСУФЕ

3S. БИТВА ПРИ БУНИНЕ

36. БИТВА ПРИ КУРТРЕ

34, 35, 36. СРАЖЕНИЯ ПОД АРСУФОМ (1191), БУВИНОМ (1214) И КУРТРЕ (1302)

В средневековых военных сраже­ниях решающими условиями победы были боевой порядок и согласован­ность действий. Поэтому столь важна бы­ла солидарность людей, объединяемых кровным родством или общей роди­ной. В битве под Арсуфом (34) 7 сентя­бря 1191 г. армия крестоносцев под ко­мандованием Ричарда Львиного Серд­ца была атакована мусульманской ар­мией Саладина со стороны леса в то время, когда она была на марше и в строгом порядке продвигалась вдоль моря, по которому за ней следовал хри­стианский флот. Король сумел быстро перестроить колонну, создав глубоко эшелонированный оборонительный по­рядок, благодаря чему его армия нане­сла сильные удары мусульманам и раз­била их. Сплоченность людей внутри отрядов, или батальонов, которые бы­ли составлены из сородичей или сооте­чественников, сыграла при этом ре­шающую роль. Особенно отличились тамплиеры, которые сражались, «как братья от одного отца», и державшиеся вместе сородичи, как, например, пред­ставители линьяжа Жака д'Авена. Кре­стоносцы настолько тесно сомкнули свои ряды, что, по словам одного хро­ниста, яблоку некуда было упасть.

Под Бувином (35) 27 июля 1214 г.армия французского короля Филиппа-Августа разбила объединенные войска императора Оттона, графа Фландрии Феррана и Рено Булонского благодаря тому, что командующий французской армией епископ Герен сумел восполь­зоваться рядом просчетов противника. Герен развернул свои войска (1200— 1300 рыцарей и 5000 пехотинцев) по фронту так, чтобы не допустить захода противника с флангов. Войска союзни­ков (1300—1500 рыцарей и 7500 пехо­тинцев) были менее сплоченны. Немцы Оттона, смяв французскую пехоту из городских ополченцев, стремительно бросились вперед и едва не взяли в плен Филиппа-Августа, под которым была убита лошадь, но тем самым нарушили строй, позволили Герену разъединить союзные войска и разбить поочередно левое крыло, центр и правое крыло. Победа обеспечена была прежде всего спаянностью французских отрядов. Описывая сражение, хронист Гийом ле Бретон упоминает пять индивидуаль­ных боев, три из которых велись ры­царями поодиночке против целых отря­дов, и пятнадцать коллективных боев между отрядами. Это придает опреде­ленную достоверность старому пред­ставлению о средневековых сражениях как состоявших из поединков.

Под Куртре (36) 11 июля 1302 г. пе­хота фламандских городов-коммун, одержав победу над цветом француз­ского рыцарства, положила начало ре­волюционным переменам в военном деле. Рыцари из феодальных армий презирали пехоту, считая, что один ры­царь стоит десяти пехотинцев. Фран­цузская армия, насчитывавшая 2,5 тыс. знатных рыцарей и 4 тыс. арбалетчиков и пехотинцев, имела явное качествен­ное преимущество перед 8 тыс. фла­мандских пехотинцев (главным обра­зом из Брюгге) и 500 знатных рыцарей, которые во время боя спешились и воз­главили фламандцев. Благодаря своим рыцарям и братьям миноритам, благо'' славлявшим и исповедовавшим нака­нуне боя, фламандцы преодолели страх. Окружив себя рвами и выставив вперед два ряда пикинеров, они созда­ли себе надежную оборонительную по­зицию. За спиной у них была река Лис, так что бежать было некуда и остава­лось или победить, или погибнуть. Рвы помешали французским рыцарям нане­сти первый мощный удар. Схватка за­кончилась страшным избиением фран­цузов, более половины их рыцарей бы­ло перебито, и фламандцам досталась богатая добыча, в том числе полтысячи позолоченных шпор, по которым за этим событием закрепилось название «битвы шпор» и которые были разве­шены в церкви Нотр-Дам в Куртре, от­куда французы увезли их после реван­ша в сражении под Роозбеке в 1328 г. Рыцарей при Куртре пронял такой страх, что, добравшись вечером до Турне, они, по воспоминаниям современников, они не могли есть. Чуть позже горожане одержали над рыцарями победу в Шотландии (Бэннокберн, 1314) и Швейцарии (Моргартен, 1315). Так начался закат феодальных армий.

Напряженность в линьяже порождалась также многочислен­ными браками, постоянным присутствием большого числа неза­конных детей. Наличие бастардов в низших слоях общества счи­талось постыдным, но у знати не вызывало осуждения.

Все эти противоречия позволяли авторам придавать драма­тизм сюжету эпических произведений. Жесты изобилуют семей­ными драмами. В «Гуоне» их олицетворяет Шарло—не­достойный сын Карла Великого, а также Жерар — родной брат Гуона, узурпировавший его права на наследство.

Для агнатской семьи было характерно особое значение, при­даваемое отношениям племянника и дяди, точнее, брата матери. «Жесты» демонстрируют нам много таких пар: Карл Великий— Роланд, Гильом Оранжский—Вивьен, Рауль де Камбре— Готье... Церковная форма непотизма была в средневековом об­ществе лишь частным случаем.

Эта агнатическая в большей степени, чем патриархальная, семья обнаруживается и у класса крестьян, она более тесно совпа­дает там с земледельческим производством, с экономической собственностью семьи, ее патримонием. Она включила в себя тех, кто жил в одном доме и занимался обработкой одного участ­ка земли. Но нам очень мало что известно об этой крестьянской семье, образующей основную экономическую и социальную ячей­ку обществ, подобных средневековому Западу. Будучи реальной общностью, она не имела своего юридического выражения. Она была тем, что во Франции Старого порядка называлось «умалчи-ваемой общностью» (cornmunaute taisible). Сам термин указывает, что право очень неохотно признавало ее существование.

Трудно понять, какое в точности место занимали женщина и ре­бенок в семье как первичной общности. Без сомнения, женщина находилась в подчиненном положении. Она не была в чести в этом мужском, военном обществе, чье существование постоянно было под угрозой и где, следовательно, плодовитость рассматри­валась скорее как проклятие, чем как благо. Христианство сдела­ло очень мало для улучшения ее материального и морального статуса. Ведь на ней лежала основная вина за первородный грех. Из всех видов дьявольского искушения именно женщина была наихудшим воплощением зла. «Муж есть глава жены» (Эф. 5,23)—христианство верило этим словам апостола Павла и учило по ним. Повышение статуса женщин наиболее ярко читается в культе Девы Марии, расцветшем в XII—XIII вв., поворот в хри­стианской спиритуальности подчеркивал искупление греха жен­щин Марией, новой Евой. Этот поворот виден также и в культе Магдалины, получившем развитие с XII в., как показывает исто­рия религиозного центра в Везелее. Но реабилитация женщины была не причиной, а следствием улучшения положения женщины в обществе.

Роль женщин в средневековых еретических (например, ката­ры) или параеретических (например, бегинки) движениях была знаком неудовлетворенности отведенным им местом. Впрочем, констатация презрения по отношению к женщине нуждается в уточнениях. Хотя женщина и не считалась столь же полезной в средневековом обществе, как мужчина, но тем не менее она играла важную роль в экономической жизни и помимо своей функции деторождения. В классе крестьян в работе она была поч­ти тождественной, если не равной мужчине. Когда Гельмбрехт пытается убедить свою сестру Готлинду бежать из дома отца-крестьянина, чтобы выйти замуж за «вора», с которым она зажи­вет как госпожа, он говорит ей: «Если ты выйдешь за крестьянина, то не будет женщины тебя несчастнее. Тебе надо будет прясть, трепать лен, сучить нить, дергать свеклу». Занятия женщин выс­шего класса были хотя и более «благородными», но не менее ва­жными. Они стояли во главе гинекеев, где изготовление предме­тов роскоши—дорогих тканей, вышивок—обеспечивало боль­шую часть потребностей в одежде сеньора и его людей. Не только разговорный язык, но и язык юридический для обозначения раз­ных полов называл их: «люди меча» и «люди прялки». В литерату­ре поэтический жанр, связанный с женщинами и обозначенный П. Лежентийем как «песни о женщине», получил название «песни полотна», то есть распеваемые в гинекеях, в прядильных мастер­ских. Когда междуIX и XI вв. высший слой хозяйственного клас­са, «laboratores», добился известного социального продвижения, то это коснулось и женщин, принадлежащих к данной категории.

Хотя рождение девочек в средние века и не вызывало особой радости, все же у нас нет оснований подозревать эту эпоху в де­тоубийстве, как иные женоненавистнические общества. Пенитен-циалии, перечислявшие длинный список жестоких и варварских обычаев, как правило, молчат по этому поводу.

С другой стороны, женщины из высших слоев общества всег­да пользовались определенным уважением. Во всяком случае, не­которые из них. Наиболее известные дамы вошли в литературу. Берта, Сибила, Гибур, Кримхильда и Брунхильда, различные по характеру и судьбе, мягкие и жестокие, несчастные и счастливые, они стоят на первом плане в ряду героинь. Они были как бы зем­ными двойниками тех женских образов, что столь ярко засверкали в романском и готическом религиозном искусстве. Иератические мадонны стали более человечными, фигуры изображались теперь в более вольных позах, девы Разумные и девы Неразумные обме­нивались взглядами в диалоге пороков и добродетелей, а в фигу­рах Евы, смущенной и смущающей, само средневековое манихей­ство задавалось вопросом: «Неужели само небо сделало это соб­рание чудес жилищем Змия?» И конечно, главную роль в куртуазной литературе сыграли дамы-вдохновительницы и поэтессы -героини во плоти или героини грез: Элеонора Аквитанская, Ма­рия Шампанская, Мария Французская, равно как и Изольда, Гвиньевьера или Далекая принцесса,— они открыли современную любовь. Но это—другая история, к которой мы еще вернемся.

Часто утверждалось, что крестовые походы, оставлявшие женщин Запада в одиночестве, привели к росту их власти и прав. Д. Херлихи еще раз подтвердил, что положение женщин высших слоев наЮге Франции и в Италии знало два периода улучшения: каролингскую эпоху и время крестовых походов и Реконкисты. И поэзия трубадуров, казалось, отражала это повышение роли покинутых жен. Но поверить святому Бернару, рисующему Евро­пу совсем обезлюдевшей, или Маркабрюну, у которого владелица замка вздыхает, поскольку все, кто был в нее влюблен, ушли во Второй крестовый поход, это означало бы принять за чистую мо­нету чаяния фанатичного пропагандиста и образы поэта с богатым воображением. Впрочем, при чтении трубадуров, мягко говоря, не возникает впечатления, что мир куртуазной поэзии был миром одиноких женщин. Изучение же юридических актов показывает, что, во всяком случае, в вопросах управления совместным имуще­ством супружеской пары ситуация женщин ухудшалась сXII по XIII в.

С детьми дело обстояло иначе. Да и были ли дети на средне­вековом Западе? Если вглядеться в произведения искусства, то их там не обнаружится. Позже ангелы часто будут изображаться в виде детей и даже в виде игривых мальчиков — путти, полуанге­лочков, полуэросов. Но в средние века ангелы обоего пола изобра­жались только взрослыми. И когда скульптура Девы Марии уже приобрела черты мягкой женственности, явно заимствованные у конкретной модели и дорогие для художника, решившего их обессмертить, младенец Иисус оставался ужасающего вида урод­цем, не интересовавшим ни художника, ни заказчиков, ни публи­ку. И лишь в конце Средневековья распространяется иконографи­ческая тема, отражавшая новый интерес к ребенку. В условиях вы­сочайшей детской смертности интерес этот был воплощен в чув­стве тревоги: тема «Избиения младенцев» отразилась в распро­странении праздника Невинноубиенных. Под их патронатом на­ходились приюты для подкидышей, но они появились не ранее XV в. Прагматичное Средневековье едва замечало ребенка, не имея времени ни умиляться, ни восхищаться им. Да и ребенок час­то не имел дедушки—столь привычного для традиционных обществ воспитателя. Слишком мала была продолжительность жизни в средние века. Едва выйдя из-под опеки женщин, не относив­шихся серьезно к его детской сущности, ребенок оказывался вы­брошенным в изнурительность сельского труда или в обучение ратному делу. Это подтверждают и жесты. «Детство Вивьена», «Детство Сида» рисуют очень юного героя уже как молодого че­ловека—скороспелость была обычным явлением в примитивных обществах. Ребенок попадает в поле зрения лишь с возникнове­нием семьи, характеризующейся совместным проживанием тесной группы прямых потомков и предков, которая появилась и получина распространение с развитием города и класса бюргерства. Ре-оенок был порождением города и бюргерства, подавивших и ско­вавших самостоятельность женщины. Она была порабощена до­машним очагом, тогда как ребенок эмансипировался и заполонил дом, школу, улицу.

Находясь в зависимости от семьи, предписывающей как ха­рактер владения собственностью, так и коллективный образ жи­зни, индивид повсюду, за исключением города, принадлежал так­же и другой общности—сеньории, под властью которой он жил. Конечно, между благородным вассалом и крестьянином любого статуса разница была существенной. Но, находясь на разных уровнях и обладая разным престижем, оба они принадлежали к сеньории, точнее, сеньору, от которого она зависела. И тот и другой были «людьми сеньора», хотя для одного это слово име­ло благородное значение, а для другого—уничижительное. Раз­делявшую их дистанцию подчеркивали сопутствующие слова. На­пример, слова для обозначения вассала «человек уст и рук» указы­вали на определенную интимность, сопричастность и ставили вас­сала, несмотря на его подчиненное положение, в одну плоскость с сеньором. «Человек власти» другого (то есть подвластный)— этот термин, напротив, указывал на зависимое положение кре­стьянина от сеньора.

В обмен на покровительство и установление экономической связи (в виде фьефа в одном случае и держания—в другом) оба становились обязаны сеньору: помощью, службой, платежами, оба были подчинены его власти, что отчетливее всего проявля­лось в юридической сфере.

Среди функций, отобранных феодалами у публичной власти, функция судебная оставалась самой тяжелой для всех зависимых от сеньора людей. Без сомнения, вассал вызывался в суд чаще, чтобы сидеть на нем рядом с судьей или даже вместо него, чем чтобы быть обвиняемым, но и он подчинялся вердиктам суда за свои правонарушения, если сеньор обладал правом только «низ­шей юстиции», или за свои преступления, если сеньору принадле­жала и «высшая юстиция». Тюрьма, виселица, позорный столб— эти мрачные продолжения сеньориального трибунала скорее сим­волизировали подавление, чем правосудие. Прогресс королевской юстиции, помимо улучшения работы правосудия, помогал эман­сипации человека, чьи права лучше были защищены в такой ши­рокой общности, как королевство, чем в такой узкой и потому бо­лее стеснительной, а то и подавляющей, как сеньория. Но про­гресс этот был весьма неторопливым. Людовик Святой, государь из числа наиболее озабоченных устранением несправедливости и укреплением авторитета королевской власти, относился к сеньо­риальной юстиции с неизменным уважением. Гильом де Сен-Пату приводит по этому поводу показательный анекдот. На клад­бище церкви в Витри король в окружении толпы слушал пропо­ведь доминиканца брата Ламбера. Неподалеку в таверне так шумело «сборище людей», что заглушало речь проповедника. «Бла­женный король спросил, под чьей юрисдикцией находится эта местность. Ему ответили, что под королевской. Тогда он прика­зал сержантам утихомирить людей, заглушавших слово Божие, что и было исполнено». Биограф государя замечает: «Считают, что блаженный король спросил, под чьей юрисдикцией эта мест­ность, из опасения покуситься на права, ему не принадлежавшие».

Подобно тому как ловкий вассал мог использовать к своей выгоде множественность и порой противоречивость своих ленных обязательств, так и находчивый подданный сеньора мог умело выпутаться из сложного сплетения соперничавших юрисдикции. Но масса чаще испытывала добавочный гнет.

Получалось, что быть индивидом означало быть ловкачом. Многообразный средневековый коллективизм окружил слово «индивид» ореолом подозрительности. Индивид—это тот, кто мог ускользнуть из-под власти группы, ускользнуть лишь при по­мощи какого-то обмана. Он был жуликом, заслуживающим если не виселицы, то тюрьмы. Индивид вызывал недоверие.

Конечно, большинство общин требовали от своих членов исполнения долга и несения тягот не просто так, а в обмен на по­кровительство. Но за то приходилось платить цену, тяжесть кото­рой ощущалась вполне реально, покровительство же не было столь явным и очевидным. В принципе церковь собирала десятину с членов приходской общины на нужды бедных. Но разве с десяти­ны не наживалось духовенство, по крайней мере высшее? Как бы ни обстояло дело в действительности, в большинстве приходов в это верили, и десятина была одним из наиболее ненавистных платежей.

Обмен благодеяниями и услугами был более уравновешен­ным в других общностях, имевших вид более эгалитарный: в сель­ских и городских общинах.

Сельские общины часто с успехом оказывали сопротивление сеньориальным требованиям. Их объединяла экономическая ба­за. Они управляли, распределяли и защищали выпасы и общин­ные лесные угодья, которые имели жизненно важное значение для большинства крестьянских семей, снабжая их дровами и подно­жным кормом для свиней и коз. И все же в сельской общине не бы­ло равенства. Несколько домохозяев—чаще всего ими были бо­гатые крестьяне, но иногда просто потомки наиболее уважаемых родов — господствовали в общине, решая ее дела к своей выгоде. Р. Хилтон и М. Постан показали, что в большинстве английских деревень XIII в. имелась группа зажиточных крестьян, предостав­лявших как индивидуальные займы (занимаясь ростовщичеством вместо евреев, которые в английской деревне уже перестали играть эту роль, если вообще ее когда-либо играли), так и много­численные и часто завышенные ссуды всей общине для уплаты штрафов, судебных издержек, общинных платежей. Эта группа, состоявшая всегда из одних и тех же лиц, выступала в роли гарантов (warrantors) в хартиях. Они, впрочем, часто и образовывали і ильдию или братство, поскольку сельская община, как правило, не являлась наследницей первобытной соседской общины, но бы­ла более поздним социальным формированием, современным то­му движению, которое увенчало расцвет Х—XII вв. созданием но­вых институтов. В XII в. в Понтье и в окрестностях Лана разрази­лись коммунальные революции, затронувшие одновременно и го­рода, и деревни, где крестьяне образовали коммуны, состоящие из федераций деревень. Параллелизм двух аспектов одного движе­ния, известный всему христианскому миру, лучше всего виден на примере Италии. Как известно, в частности, из работ Р. Каджезе, П. Селлы, Ф. Шнайдера и Г. П. Боньетти, рождение городских коммун шло одновременно с рождением коммун сельских. Более того, в обоих случаях главную роль играла экономическая и мо­ральная солидарность, существовавшая между группами «сосе­дей». Эти «соседства» («viciniae») были ядром общин феодальной эпохи. Явления и понятия, обозначавшие соседство, имели фунда­ментальное значение, им противопоставлялись явления и поня­тия, связанные с «чужаками». Добро шло от соседей, зло—от чу­жаков. Но, став структурированными общинами, «соседства» рас­слаивались, и во главе их становились группы «добрых людей», или «прюдомов», «знатных», «нотаблей», из числа которых выхо­дили консулы или должностные лица, общинные чиновники.

Поиск по сайту: