МАТЕРИАЛЬНАЯ ЖИЗНЬ (X—XIII вв.) 5 страница

Вот один текст среди многих прочих, который показывает, как быстро средневековая экономика оказывалась бессильной перед лицом природы, ибо ответ природы на технический про­гресс, который ее лишь насиловал,—это истощение, которое в свою очередь заставляло прогресс идти вспять. На территории Кольмара, во французских Нижних Альпах, городские консулы по­становили в конце XIII в. уничтожить гидравлические пилы, кото­рые вызывали обезлесение региона. Эта мера имела то следствие, что леса наводнила толпа «бедных и неимущих людей», воору­женных ручными пилами, которые причиняли «ущерба в сто раз больше». Множились меры, призванные защитить леса, сужение площади или исчезновение которых влекло за собой не только уменьшение основных ресурсов—дерева, дичи, меда диких пчел, но и усиливало в некоторых регионах и на некоторых почвах— особенно в средиземноморских странах—действие процесса обез­воживания, приобретавшего часто катастрофический характер. На южной кромке Альп, от Прованса до Словении, была органи­зована начиная с 1300 г. защита рощ и лесов. Общая ассамблея жителей Фольгары в области Трентино, созванная 30 марта 1315г. на городской площади, постановила:

«Если кто-либо будет застигнут на том, что он рубил лес на горе Галилен до тропы, которая ведет от Коста до горы, и от вершины до подножия, то заплатит пять су с каждого пня. Да не смеет никто рубить стволы лиственницы, чтобы разводить на го­ре костер, под страхом штрафа в пять су со ствола».

Человек в данном случае был не единственным виновником. Опустошителем являлся также скот, бродивший по полям и лу­гам. Поэтому увеличивалось число «заповедников», где был за­прещен выгул или пастьба животных—особенно коз, этих глав­ных врагов средневековых крестьян.

Например, в Фольгаре: «Если кто-либо будет обнаружен в ви­ноградниках со стадом коз или овец, то он заплатит двадцать су за все стадо или пять су, если это произойдет в другом месте. Если обнаружат, что кто-либо поехал на телеге, запряженной волами или коровами, не по общественной дороге, а пересек чужой луг, то он заплатит пять су с пары скотов».

Кризис, который был описан как «кризис XIV века», заявил о себе тем, что забрасывались плохие, второстепенные земли, по которым только что прокатилась волна расчисток, вызванная де­мографическим ростом. С конца XIII в., особенно в Англии, оставлялись земли, которые неспособны были быстро восстановить свое плодородие. Ими снова овладевали ланды и лесные по­росли... Средневековое человечество не вернулось к отправным основам, но оно не могло расширить, как того хотело, свои возде­ланные прогалины. Природа оказывала ему сопротивление, а подчас и побеждала его. Эта картина наблюдается от Англии до Померании, где тексты XIV в. говорят нам о «мансах, вновь за­несенных песком и поэтому заброшенных или, во всяком случае, невозделанных». Истощение земли становилось важнейшей про­блемой для средневековой, по преимуществу аграрной экономики.

Но когда начала вырисовываться экспансия денежного хозяй­ства, она также, наряду с другими трудностями, скоро наталкива­лась на естественное ограничение—истощение рудников. Несмо­тря на возобновление в XIII в. чеканки золотых монет, важную роль играло серебро. Но с конца XIII в. заметен упадок его тради­ционной добычи в Дебришире и Девоншире, в Пуату и Централь­ном Массиве, в Венгрии и Саксонии. Здесь также узким местом была прежде всего техника. Большинство этих старых разработок достигло такой глубины, где становилась большой опасность за­топления, и рудокоп был бессилен перед водой. Иногда также рудные жилы просто-напросто истощались.

Альфонс де Пуатье, брат Людовика Святого, озабоченный тем, чтобы скопить драгоценный металл для крестового похода в Тунис, выговаривал в 1286 г. своему сенешалю в Руэрге за «столь малую сумму серебра», добытого в руднике Орзеала. Он распорядился установить там все возможное техническое обору­дование—водяную и ветряную мельницы, а при нехватке лоша­дей и рук увеличить число рабочих. Напрасно...

Конечно, на смену шли новые рудники в Богемии, Моравии, Трансильвании, Боснии, Сербии. Но их продукции было недоста­точно для нужд христианской Европы в концеXV в. Христиан­ский мир страдал от «монетного голода». Его утолили в следую­щем столетии золото и особенно серебро Америки.

Последнее ограничение—истощение людских ресурсов. Дол­гое время западная экономика не страдала от нехватки рабочей силы. Конечно, беглый раб активно разыскивался хозяином; но­вые монашеские ордена во главе с цистерцианцами старались воз­местить отсутствие сервов введением института конверсов, «мирских братьев». Но то был поиск наиболее дешевой рабочей силы, а не истинный недостаток рабочих рук. Число нищих и то уважение, которым они пользовались — францисканцы и домини­канцы сделали из нищенства духовную ценность,—свиде­тельствуют о существовании опекаемой и почитаемой безра­ботицы. Во второй половине XIII в. у Гильома де Сент-Амура и Жана де Мена появились первые нападки на здоровых нищих. Остановка демографического роста, а затем и попятное движение сделали менее многочисленной и более дорогой крестьянскую ра­бочую силу, которая и без того уже сократилась и вздорожала вследствие освобождения сервов от личнонаследственной зависи­мости. Многие сеньоры в целях экономии рабочих рук обращались к животноводству. Великая эпидемия чумы 1348 г. превратила демографический спад в катастрофу, и спустя несколько десятиле­тий наступил кризис рабочей силы. Повсюду слышались только жалобы на обезлюдение, которое влекло за собой запустение но­вых возделанных земель. Вот лишь один текст из сотен. Бранден­бург в 1372 г.: «Известно, что чума и мор были столь свирепыми, что унесли с собой большинство земледельцев, так что сегодня они очень малочисленны и редки, а большая часть земель пребы­вает невозделанной и заброшенной». В конечном итоге средневе­ковой экономике не хватало самого крестьянина, недоедающего и наполовину истребленного эпидемиями. Демографическое не­благополучие было последним тормозом для мира, находивше­гося на крайнем пределе.

Материальная нестабильность объясняет в большой мере при­сущее человеку средних веков чувство неуверенности. Люсьен февр хотел написать историю чувства безопасности, фундамен­тального стремления человеческих сообществ. Остается сделать это. Средневековье фигурировало бы в этой истории с отрицатель­ным знаком. Люди в конечном счете обретали ощущение безопас­ности единственно в религии.

Безопасность в этом мире достигалась благодаря чуду, кото­рое спасало рабочего—жертву несчастного случая на производ­стве: упавших с лесов каменщиков, которых святой чудесным образом поддерживал в падении или воскрешал на земле; мельни­ков или крестьян, попавших в мельничное колесо и чудом вырван­ных из рук смерти; лесорубов, от которых молитва отводила па­дающее дерево. Такой случай произошел в XI в. со спутником святого лимузенского отшельника Гоше д'Орейлем. Чудо в сред­ние века занимает место общественной безопасности.

Но в первую очередь безопасность была связана с потусто­ронним миром, где рай сулил избранным жизнь, свободную нако­нец от страхов, внезапных бед и смерти. Но кто мог быть уверен, что он спасется? Боязнь ада усугубляло чувство земной неуверен­ности.

Разумеется, материальная жизнь в средние века знала опреде­ленный прогресс. Правда, отсутствие точных количественных данных, а также то обстоятельство, что феодальная экономика пло­хо годится для применения тех статистических методов, с помо­щью которых оценивают темпы развития если не капиталистиче­ского, то по крайней мере денежного хозяйства, не позволяет до­стичь точности, присущей исследованиям по экономической исто­рии Нового и Новейшего времени. Тем не менее можно сделать набросок средневековой экономической конъюнктуры и заметить Долгую фазу экспансии, которая соответствует в определенной мере улучшению благосостояния.

Напомним основные данные этого подъема. Прежде всего де­мографический рост. Между концом Х и серединой XV в. населе­ние Запада удвоилось: в Западной Европе, вероятно, проживало, согласно Дж. Расселу, от 22,5 млн. жителей около 950 г. до 54,5 млн. накануне «черной смерти» 1348 г., а во всей Европе, по подсчетам М. Беннета, от 42 млн. около тысячного года до 73 млн. в 1300 г. Демографический подъем был, по всей вероятнос­ти, особенно сильным около 1200 г. Выведенные Слихером Вав Басом индексы прироста населения за пятидесятилетний период дают 109,5 за 1000—1050 гг., 104,3 за 1050—1100 гг., 104,2 за 1100— 1150 гг., 122 за 1150—1200 гг., 113,1 за 1200—1250 гг., 105,8 за 1250—1300 гг. С 1200 г. по 1340 г. население Франции возросло, очевидно, с 12 до 21 млн. человек, Германии—с 8 до 14 млн., Анг­лии — с 2,2 до 4,5 млн. Эта фаза роста расположена между двумя пе­риодами демографического спада, когда население Европы сокра­тилось приблизительно с 67 млн. чел. в 200 г. до 27 млн. к 700 г. и с 73 млн. в 1300 г. до 43 млн. к 1400 г. Отметим, что число евро­пейцев начала XIV в., по максимальной оценке, было чуть выше, чем в конце II в., в эпоху римского процветания. С демографиче­ской точки зрения Средневековье можно, кажется, количественно определить как простое наверстывание.

Такая же эволюция характеризует аграрное производство, це­ны и заработную плату. Численная оценка сельскохозяйственного производства на средневековом Западе невозможна—во всяком случае, для современного состояния исторической науки. Фраг­ментарно и грубо может быть прослежен один индекс— увеличение урожайности, о чем уже шла речь. Но как не забыть при этом, что расширение площади обрабатываемых земель спо­собствовало росту сельскохозяйственного производства в боль­шей мере, нежели интенсификация земледелия?

Индекс цен более надежен. Мы не располагаем в на­стоящее время кривыми цен до 1200 г., а для Англии—до 1160 г. Если принять за 100 уровень цен на пшеницу в 1160—1179 гг., то этот индекс возрастает, по подсчетам Слихера Ван Баса на осно­вании данных лорда Бивериджа, до 139,3 (1180—1199), 203 (1000— 1219), 196,1 (1200—1239), 214,2 (1240—1259), 262,9 (1260—1279), 279 (1280—1299), с высшей точкой в 324,7 во время сильного голо­да 1314—1315 гг. и относительным (по сравнению с аномальным вздорожанием предыдущего периода) снижением до 289,7 в 1320—1339 гг. Это делает очевидным тот феномен, который Майкл Постан назвал «подлинной революцией цен».

Несколько возросла и заработная плата. В Англии реальная оплата труда сельскохозяйственных рабочих выросла с 1251 по 1300 г. на 5,1%, а дровосеков—на 9,4%. Однако это увеличение осталось слабым, и, несмотря на возрастание роли наемного тру­да, наемные рабочие все еще составляли меньшинство в трудя­щейся массе.

Это замечание, которое, впрочем, не ставит под сомнение реальность определенного экономического роста между Х и XIV вв., показывает очевидную необходимость сопоставить дан­ную конъюнктуру с эволюцией экономических и социальных струк­тур, то есть с тем, что традиционно называется, с одной стороны, переходом от натурального хозяйства к денежному, а с дру­гой—эволюцией феодальной ренты.

В середине прошлого века Бруно Гильдебранд разделил эко­номическое развитие общества на три фазы: Naturalwirtschaft, Geld-wirtschaft и Kreditwirtschaft—натуральное хозяйство, денежное хозяйство и кредитное хозяйство. В 1930 г. Альфонс Допш в своей великой книге «Натуральное и денежное хозяйство в мировой истории» ввел эти термины и, во всяком случае, эту проблему в оборот медиевистов.Речь, стало быть, идет о том, чтобы оце­нить роль денег в экономике. Эта роль незначительна, когда мы имеем дело с натуральным хозяйством, где производство, потре­бление и обмен осуществлялись, за редким исключением, без вме­шательства денег. Если, напротив, они являлись главным в функ­ционировании экономической жизни, тогда перед нами денежное хозяйство.

Как же обстоит с этим дело на средневековом Западе?

Напомним прежде всего вслед за Анри Пиренном и Марком Блоком о некоторых необходимых уточнениях. Прежде всего ме­новая торговля играла весьма слабую роль в средневековых обме­нах. Под натуральным хозяйством на средневековом Западе сле­дует понимать хозяйство, где все обмены были сведены до край­него минимума. Натуральное хозяйство, следовательно, является почти синонимом замкнутого хозяйства. Сеньор и крестьянин удовлетворяли свои экономические потребности в рамках вотчи­ны, а крестьянин главным образом в рамках своего двора: он пи­тался за счет примыкающего к дому сада-огорода и той части урожая со своего держания, которая ему оставалась после уплаты сеньориальных поборов и церковной десятины; одежду изготовля­ли дома женщины, имелся у семьи и основной инвентарь— ручная мельница, гончарный круг, верстак.

Если в текстах указываются денежные оброки, это еще не зна­чит, что они действительно были уплачены звонкой монетой. Де­нежное исчисление не было жестко связано с денежным платежом. Деньги были лишь отношением, «они служили мерой стоимости», были оценкой—apreciadura, как сказано в одном месте «Песни о Сиде» по поводу расчетов в товарах. Безусловно, нельзя сказать, что этот пережиток денежного словаря не имел никакого значе­ния. Остаток, как и во многих других областях античного насле­дия, он был в конечном счете лишь свидетельством упадка. Тем более не следует принимать «за чистую монету» упоминания о монете в средневековых текстах: в христианской средневековой литературе сохранялись языческие выражения. Когда море назы­валось Нептуном, а лошадь, обещанная монахами Сен-Пер в Шартре в 1107 г., была представлена в акте двадцатью солида-ми, то в первом случае речь шла о языковой привычке, а во вто­ром—об уточнении стоимости лошади, объекта сделки. Просто-напросто, поскольку церковь не сражалась против денежных исчи­слений с тем же рвением, как с выражениями, напоминавшими о язычестве, они лучше сохранились. Марк Блок обратил внима­ние на примечательный текст из Пассау, где слово «цена» употре­блено парадоксальным образюм для обозначения натурального эквивалента денежной суммы.

Ясно, наконец, что деньги на средневековом Западе никогда не исчезали из обихода. Не только церковь и сеньоры располагали все время определенной наличностью для престижных расходов, но и сам крестьянин не мог полностью обойтись без денежных по­купок: он должен был, например, покупать соль, которую ему ред­ко удавалось обменять на другой продукт. Возможно, что кре­стьяне, да и вообще бедняки, добывали несколько нужных им мо­нет скорее милостыней, чем продажей своих продуктов. Во время голода, когда особенно жестоко ощущалось отсутствие у бедня­ков звонкой монеты, распределение продовольствия сопровожда­лось раздачей денег. Так поступал фландрский граф Карл Добрый в голодном 1125 г.: «Каждодневно, во всех городах и селениях, че­рез которые он проезжал, вокруг него теснилась толпа, и он соб­ственноручно распределял продукты, деньги и одежду». Когда голод кончился и наступила пора нового хорошего урожая, бам-бергский епископ дал каждому бедняку «одно денье и серп», орудие труда и „подъемные"».

Следует заметить, что сфера денежного хозяйства была гораз­до большей, чем это кажется на первый взгляд, если принять во внимание два весьма распространенных на средневековом Западе явления: употребление сокровищ, предметов роскоши и ювелир­ных изделий как денежных резервов и существование других де­нег, кроме металлических.

Действительно, Карл Великий продал, кажется, часть своих са­мых драгоценных рукописей, чтобы помочь беднякам. Вот один пример из сотен: в 1197 г. некий немецкий монах встретил своего поспешно идущего собрата. «Я спросил у него, куда он бежит, и услыхал в ответ: ,,Менять. Накануне жатвы нам приходится за­бивать скот и закладывать чаши и книги, чтобы кормить бедняков. Но только что Господь послал нам человека, который дал золо­та, коего достаточно для покрытия наших долгов. И вот я иду ме­нять его на деньги, дабы выкупить залоги и восстановить стада"».

Но эта форма тезаврации, которая отступает только перед нуждой, свидетельствует о слабости и негибкости денежного обращения.

Равным образом и существование неметаллических денег (бык или корова, кусок ткани и особенно перец) является бесспор­ным признаком архаизма, проявлением экономики, которая с трудом переходит от натуральной стадии к денежной. Впрочем, и природа металлической монеты сама долгое время оставалась архаичной. В самом деле, монета оценивалась по стоимости не как знак, но как товар; она стоила не столько, какова была ее тео­ретическая стоимость, написанная на лицевой или оборотной сто­роне (на последней вообще ничего не пишут), но столько, какова была реальная стоимость содержащегося в ней драгоценного ме­талла. Чтобы узнать это, ее взвешивали. Как сказал Марк Блок, «монета, которую надо положить на весы, очень похожа на сли­ток». Лишь в самом конце XIII в. французские легисты с трудом начали различать ее действительную стоимость (вес в золоте) и нарицательную, то есть ее трансформацию в денежный знак, ин­струмент обмена.

Впрочем, на каждой фазе средневековой истории денег явле­ния, которые часто интерпретировались как признаки возрожде­ния денег, свидетельствуют гораздо скорее о пределах денежного хозяйства.

В Раннее Средневековье увеличилось число монетных дворов. Многие исчезнувшие ныне населенные пункты (особенно в вест­готской Испании), которые, несомненно, были лишь местечка­ми, имели мастерскую, где чеканили монету. Но, как справедливо заметил Марк Блок, «главной причиной монетной раздробленно­сти было то, что деньги мало циркулировали».

Монетная реформа Карла Великого, который ввел систему «ливр—су—денье» (1 ливр = 20 су, 1 су = 12 денье), отвечала не­обходимости приспособиться к упадку денежного хозяйства. Зо­лотые монеты больше не чеканились. Ливр и су были не реальны­ми монетами, но переводными, счетными. До XIII в. единствен­ной монетой, которую действительно чеканили, было серебряное денье, то есть очень маленькая единица, но вроде бы только в нем и была нужда. Однако это исключало существование еще более мелкой разменной монеты для еще более скромных обменов. По­казательна реакция участников Второго крестового похода, по­павших в 1147 г. на территорию Византии. «Там,—пишет Эд Дейльский,—мы впервые увидели медные и оловянные монеты. За одну из них мы, к несчастью, отдали, а вернее сказать, пода­рили пять денье».

Монетный ренессанс XIII в. особенно ослепил историков во­зобновлением чеканки золотых монет: genois и флорина в 1252 г., экю Людовика Святого, венецианского дуката в 1284 г. Но, сколь бы значительно ни было это событие, оно — ввиду малого количе­ства монет в обращении—является скорее симптомом, нежели экономической реальностью. Реальность же состоит в том, что че­канили серебряный грош в Венеции (1203 г.), Флоренции (около 1235 г.), во Франции (около 1265 г.), в Монпелье (1273 г.), во Фландрии (около 1275 г.), в Англии (1275 г.), в Чехии (1296 г.). На этом среднем уровне обменов находился тогда прогресс денежно­го хозяйства. Ибо этот прогресс реален.

Особняком стоит, быть может, пример Испании, так как бли­зость мусульманской экономики (эмиры Кордовы не прекращали чеканку золотых монет, а с продвижением Реконкисты это продол­жали делать христианские короли—например, в Толедо в 1175 г.) внесла в испанскую экономику некий элемент соблазна. Работы испанских и аргентинских медиевистов (Клаудио Санчес-Альборноц, Луис Гарсиа да Вальдевиллано, Рейна Пастор да Тог-нери) показали, однако, что и там очень ясно обнаружился—с не­которым отрывом от остального христианского мира—цикл «натуральное хозяйство—денежное хозяйство». Наличие мусуль­манских центров производства на Юге продлило до начала XI в. фазу повышения цен, которая совпала с концом периода денеж­ной экономики. В XI и в первой половине XII в. произошло падение цен, отразившее наступление фазы натуральной экономики после того как с предыдущей фазой завершилась «демонетиза^ ция» христианских королевств. С середины XII в., напротив, снова развивается фаза денежной экономики.

Об этой экономической эволюции косвенно осведомляет нас также отношение к монете и к деньгам вообще. Конечно, в хри­стианстве заключено недоверие к злату и серебру, однако ред­кость денег в Раннее Средневековье придала им скорее некий пре­стиж, усиленный тем фактом, что чеканка монеты была призна­ком власти. Короче, деньги стали символом политической и со­циальной мощи в большей мере, нежели экономического могуще­ства. Суверены чеканили золотые монеты, которые не имели эко­номического значения, но служили для демонстрации престижа. Сцены чеканки монет занимают изрядное место в иконографии: мы их видим в Сен-Мартен-де-Бошервиле, Сувеньи, Вормсе. Мо­неты и монетчики были причастны к сакральному и одновремен­но проклятому характеру кузнецов и вообще металлургов; это усиливалось особым очарованием драгоценных металлов. Роберт Лопес назвал монетчиков аристократией Раннего Средневековья. Аристократия—да, но скорее магическая, чем экономическая. Подъем денежного хозяйства вызывал, напротив, взрыв ненави­сти против денег. Действительно, начавшийся экономический прогресс совершался к пользе определенных классов и предста­вал, следовательно, как новый гнет. Св. Бернар Клервосский ме­тал громы и молнии против проклятых денег. Обличалась за жад­ность церковь, которой эта эволюция в своем начале пошла осо­бенно на пользу, так как благодаря платам за требы, пожертвова­ниям и церковной фискальной системе она накопила большие бо­гатства и могла быстро пустить часть денег в обращение.

Вырисовывается эволюция и в морали. Superbia, гордыня, по преимуществу феодальный грех, до этого рассматриваемая обыч­но как мать всех пороков, начинала уступать первенство avaritia, сребролюбию.

Осуждалась также и другая группа, которая выиграла от эко­номической эволюции и которую мы ради простоты будем назы­вать буржуазией, то есть высший слой нового городского обще­ства. Ее клеймили писатели и художники, состоявшие на службе традиционных правящих классов: в церковных скульптурах пока­зан, к отвращению и ужасу верующих, ростовщик, отягощенный мошной, которая влечет его в ад.

Медленное замещение натурального хозяйства денежным до­статочно продвинулось к концуXIII в. для того, чтобы привести к важным социальным последствиям.

Несмотря на превращение части натуральных поборов в де­нежные, относительная «жесткость» структуры феодальной рен­ты и уменьшение вследствие быстрой порчи монеты ее денежно­го эквивалента привели к обеднению части сеньориального класса в тот самый момент, когда рост престижных расходов усиливал его нужду в деньгах. Это и лежало в основе «кризисаXIV века»— первого кризиса феодализма.

Перед лицом этого кризиса сеньориального мира раскололся и крестьянский мир. Меньшинство, способное извлечь доход из продажи своих излишков, богатело и образовывало привилегиро­ванную категорию, класс кулаков ⁵. Мы встречаем эту категорию как в документах английских маноров, так и в литературных тек­стах. Вот, к примеру, «Роман о Лисе»:

«Наступает рассвет, встает солнце, освещая заснеженные до­роги, и мессир Констан Дегранж, зажиточный фермер, выходит из дому в сопровождении своих работников. Он трубит в рог, зовя собак, а потом приказывает, чтобы ему привели коня... Однажды Ренар подкрался к ферме, стоявшей близ леса: там было множе­ство кур и петухов, а также уток и гусей. Она принадлежала месси-ру Констану Десно, фермеру, который имел дом, наполненный всякими припасами, и сад, где росло множество фруктовых дере­вьев, приносивших вишни, яблоки и прочие плоды. Дома у него были в изобилии и жирные каплуны, и соленья, и ветчины, и сало. Все это добро защищал крепкий палисад из дубовых кольев и ко­лючего кустарника...»

Зато пауперизация основной массы усилилась. Демографиче­ский подъем проявился не только в расширении площади обраба­тываемых земель и повышении в некоторых случаях их плодоро­дия. Еще с большим основанием можно утверждать, что он по­влек за собой дробление держании, в результате чего мелкие кре­стьяне должны были либо наниматься в услужение к своим более состоятельным соседям, либо залезать в долги. В этом крестьян­ском мире, эксплуатируемом сеньорами или его же собственными более богатыми сочленами, где земля была скупа, а рты многочи­сленны, задолженность представляла собой великое бедствие. Эта была задолженность городскому ростовщику, часто еврею, или более богатому крестьянину, обычно достаточно ловкому для то­го, чтобы избежать клейма ростовщика, которым был отмечен только еврей.

Преобладание мелких держании видно на примере Бёврекена, вблизи Булони, где на землях, принадлежавших аббатству Сен-Бертен, в 1305 г. из 60 держании 43% имели площадь менее 2 га; 27%—от 2 до 4 га; 20%—от 4 до 8 га и только 10%—свыше 8 га. В Видон-Беке (Англия) с 1248 г. по 1300 г. доля крестьян, вла­девших менее чем 6 га, выросла с 20,9% до 42,8%.

Крестьянская задолженность ростовщикам-евреям выявля­ется на примере Перпиньяна, где нотариальные регистры показы­вают, что около 1300 г. среди дебиторов городских ростовщиков 60% составляли крестьяне, из которых 40% делали займы осенью, когда играли свадьбы и платили сеньориальные поборы, причем 53% должников обязывались погасить заем в августе и сентябре, после жатвы и сбора винограда. Кредиторами были так­же итальянские купцы и менйлы, которых называли ломбардцами. Их можно было встретить повсюду—будь то Намюруа (Фландрия), где документы показывают, как между 1295 г. и 1311 г. у них в долгу оказались почти все жители одной деревни, или Альпы, где в начале XIV в. ростовщики из Асти имели ссудно-за-логовые лавки (casana) почти в каждом маленьком местечке во владениях Савойского дома.

Развитие денежного хозяйства больше всего, по-видимому, пошло на пользу купцам. Действительно, рост городов был связан с прогрессом денежной экономики, а «возвышение буржуа­зии» представляло собой появление общественного класса, эконо­мическая власть которого покоилась скорее на деньгах, чем на зем­ле. Но каков был численный вес этого класса к 1300 г. или к 1350 г.? Сколько мелких купцов являлись всего лишь уличными тор­говцами, во всем сходными с теми ростовщиками более близких к нам времен, о которых мы знаем, что они имели малое отноше­ние к капитализму? Что же касается меньшинства крупного купе­чества или (что не одно и то же) городской элиты, к которой мы еще вернемся—назовем ее патрициатом,—то какова была при­рода его доходов, экономического поведения и воздействия на эко­номические структуры?

Купцы лишь в малой мере вмешивались в сельскохозяйствен­ное производство. Несомненно, те ростовщики, о которых у нас только что шла речь, в особенности из Намюруа, камуфлировали займом под залог опережающую скупку урожая, который затем они продавали на рынке. Однако доля сельскохозяйственной про­дукции, которая поступала таким путем в торговлю при их по­средничестве и к их выгоде, оставалась слабой.

Купец в начале XIV в.—это всегда главным образом прода­вец особенных, редких, роскошных и экзотических товаров, расту­щий спрос на которые со стороны высших общественных катего­рий влек за собой увеличение численности и значения коммерсан­тов. Они были неким дополнением, привносили ту малую часть необходимого избытка, которую не могла произвести местная экономика. И в той мере, в какой они были «побочным элемен­том» и не посягали на основы экономической и социальной струк­туры, понятливые клирики их извиняли и оправдывали. Так, Жиль Ле Мюизи, аббат монастыря Сен-Мартен в Турени, писал в своем «Сказе о купцах»:

Чтобы могла страна всем нужным ей снабдиться,

Приходится купцам в поте лица трудиться,

Чтоб все, чего в ней нет, привесть со стороны.

Преследовать же их не должно без вины.

Поскольку, по морям скитаясь беспокойны,

Везут в страну товар, за что любви достойны.

(Перев. А.Х. Горфункеля)

По правде говоря, купцы являлись маргиналами. Основным предметом их сделок служили дорогие, но малообъемные товары: пряности, роскошные ткани, шелка. Это особенно верно по отношению к первопроходцам торговли — итальянцам. Их главная сно­ровка заключалась, по-видимому, всего-навсего в том, что, зная стабильные цены на Востоке, они могли заранее рассчитать свою прибыль. Руджеро Романо был, конечно, прав, видя в этом основ­ную причину купеческого «чуда» в христианской Европе. Так же обстоит дело, хотя и в более слабой степени, с ганзейцами, но по­хоже, как это утверждал наряду с другими исследователями М. Лесников, что до середины XIV в. торговля зерном и даже ле­сом имела для ганзейцев второстепенное значение, тогда как воск и меха приносили им большие доходы.

Сама природа зачастую огромных купеческих прибылей от торговли предметами роскоши показывает, что эти операции со­вершались на «обочине» основной экономики. Об этом же говорит и структура торговых компаний: большинство купеческих ассо­циаций, кроме прочных сообществ семейного типа, создавалось лишь для одной сделки, деловой поездки или на срок от 3 до 5 лет. Не было ни подлинной непрерывности в их предприятиях, ни дол­говременных инвестиций—если, конечно, не принимать в расчет долго сохранявшийся обычай растрачивать значительную, а иног­да и основную часть своего состояния в посмертных дарениях.

Чего же домогались купцы и особенно городские патриции? Это либо землевладение, которое не только защищало их от голо­да, но и приобщало к более высокой категории земельного соб­ственника, а при благоприятном случае, приобретя поместье, они могли даже возвыситься до ранга сеньора. Либо это были до­ходные земли и недвижимость внутри городских стен или займы сеньорам и князьям, а иногда и совсем скромным дебиторам. Но прежде всего это были вечные ренты.

Вспомним очерченную выше экономическую и социальную эволюцию. Высшие слои, сеньоры, вследствие развития феодаль­ной ренты все больше превращались в «земельных рантье», по вы­ражению Марка Блока, и все меньше занимались непосредствен­ным ведением хозяйства. Деньги, которые они при этом могли извлечь, не вкладывались в той же мере в экономический про­гресс. Существовавший в большинстве стран институт дерожеан-ции^б мешал земельной аристократии делать дело, и средства, которые могли бы быть по меньшей мере вложены в землю и под-питать прогресс сельского хозяйства, бесследно исчезали во все более растущих и всепожирающих расходах на престиж и рос­кошь.

Поиск по сайту: