Помощничек
Главная | Обратная связь


Археология
Архитектура
Астрономия
Аудит
Биология
Ботаника
Бухгалтерский учёт
Войное дело
Генетика
География
Геология
Дизайн
Искусство
История
Кино
Кулинария
Культура
Литература
Математика
Медицина
Металлургия
Мифология
Музыка
Психология
Религия
Спорт
Строительство
Техника
Транспорт
Туризм
Усадьба
Физика
Фотография
Химия
Экология
Электричество
Электроника
Энергетика

МАТЕРИАЛЬНАЯ ЖИЗНЬ (X—XIII вв.) 2 страница



Долгое время камень по отношению к дереву был роскошью, благородным материалом. Начавшийся с XI в. мощный подъем строительства—важнейший феномен экономического развития в средние века—состоял очень часто в замене деревянной по­стройки каменной; перестраивались церкви, мосты, дома. Владе­ние каменным домом—признак богатства и власти. Бог и Цер­ковь, а также сеньоры в своих замках были первыми обладателя­ми каменных жилищ. Но вскоре это стало также признаком воз­вышения наиболее богатых горожан, и городские хроники стара­тельно упоминали об этом. Не один средневековый хронист пов­торял слова Светония о том, как гордился Август тем, что он при­нял Рим кирпичным, а оставляет мраморным. Прилагая эти слова к великим строителям, аббатам XI и XII вв.; хронисты заменяли кирпич и мрамор на дерево и камень. Принять деревянную церковь и оставить ее каменной—успех, честь и подвиг в сред­ние века.

Известно, что одно из крупных достижений в средние века за­ключалось в том, что удалось вновь овладеть техникой возведе­ния каменных сводов и изобрести их новые системы. Но относи­тельно руин некоторых крупных сооружений XI в. по-прежнему во­зникает проблема: перешли ли уже тогда от деревянного покры­тия к каменному своду? Так, аббатство Жюмьеж все еще остается с этой точки зрения загадкой для историков техники и искусства. Даже каменные здания со сводами сохраняли многие деревянные элементы, прежде всего стропила. Поэтому они были уязвимы Для огня. Пожар, который в 1174 г. уничтожил собор в Кентербе­ри, возник на деревянном чердаке. Монах Жерве рассказывает, как огонь, тлевший под крышей, внезапно вырвался наружу: «Vae, vae, ecclesia ardet!» («Увы, увы, церковь горит!)», как плавились свинцовые плиты на крыше, обрушивались на хоры сгоревшие балки, и огонь охватил скамьи. «Пламя, питаемое всей этой массой дерева, поднимается на пятнадцать локтей, пожирая стены и осо­бенно колонны церкви». Ученые составили длинный перечень средневековых церквей, сгоревших из-за деревянных стропил. Жюль Кишера отметил в одной только Северной Франции кафед­ральные соборы Байе, Манса, Шартра, Камбре, монастырские церкви в аббатствах Мон-Сен-Мишель, Сен-Мартен в Туре, Сен-Вааст в Аррасе, Сен-Рикье в Корби и т. д.

Время, которое идеализирует все, идеализирует и материаль­ное прошлое, оставляя от него лишь долговечное и уничтожая преходящее, то есть почти все.

Средние века для нас—блистательная коллекция камней: со­боров и замков. Но камни эти представляют только ничтожную часть того, что было. Лишь несколько костей осталось от дере­вянного тела и от еще более смиренных и обреченных на гибель материалов: соломы, глины, самана. Ничто не иллюстрирует луч­ше фундаментальную веру средних веков в разделение души и те­ла и загробную жизнь одной лишь души. Тело Средневековья рас­сыпалось в прах, но оно оставило нам свою душу, воплощенную в прочном камне. Но эта иллюзия времени не должна нас обма­нывать.

Самый важный аспект слабого технического оснащения об­наруживается в сельском хозяйстве. В самом деле, земля и аграр­ная экономика являются основой и сущностью материальной жизни в средние века и всего того, что она обуславливала: богатства, социального и политического господства. А средневековая земля скупа, потому что люди были еще неспособны много извлекать из нее.

Прежде всего потому, что имели дело с рудиментарным ин­вентарем. Земля плохо обрабатывалась. Вспашки были недоста­точно глубоки. Долгое время в разных местах продолжали поль­зоваться ралом античного типа, приспособленным к поверхност­ным почвам и неровной местности средиземноморского региона. Его сошник симметричной формы, иногда окованный железом, но часто сделанный просто из затвердевшего в результате обжига дерева, больше царапал землю, чем рассекал ее. Плуг с асимме­тричным сошником, отвалом и подвижным передком, снабжен­ный колесами и влекомый более мощной упряжкой, который мед­ленно распространялся в течение средних веков, являл собой весь­ма значительное достижение.

Тем не менее тяжелые глинистые почвы, плодородие которых зависело от качества обработки, оказывали средневековым ору­диям труда упорное сопротивление. Интенсификация пахоты в средние века — результат не столько усовершенствования инвен­таря, сколько повторения операции. Распространялась практика трехкратной пахоты, а на переломе от XIII к XIV в.—четы­рехкратной. Но оставались ведь необходимые вспомогатель­ные работы. Часто после первой пахоты комья разрыхляли рука­ми. Прополку делали не везде, употребляя для удаления чертополоха и других сорняков простейшие орудия: вилы и насаженный на палку серп. Борона, одно из первых изображений которой поя­вилось на вышивке конца XI в., известной как «ковер» Байе, полу­чила распространение в XII и XIII вв. Время от времени приходи­лось также глубоко вскапывать поле лопатой. В итоге земля— плохо вскопанная, плохо вспаханная, плохо аэробированная — не могла быстро восстанавливать свое плодородие.

Это жалкое состояние инвентаря можно было бы в какой-тс мере компенсировать унавоживанием почвы. Однако слабостъ средневековой агрикультуры была в этой области еще более оче­видной.

Искусственных химических удобрений, разумеется, не суще­ствовало. Оставались естественные удобрения. Они были крайне недостаточны. Главной причиной тому была нехватка скота, вы­званная отчасти второстепенными причинами (например, эпизо-отиями), но прежде всего тем, что луга отходили на второй план пс отношению к пашне, земледелию, потребности в растительное пище, тогда как источником мяса частично служила дичь. Впро­чем, и среди домашних животных наиболее охотно разводили тех которые паслись в лесу — свиней и коз — и навоз от которых боль­шей частью пропадал. Навоз от других животных тщательно со­бирали—в той мере, в какой это позволяло делать блуждание стад, которые паслись обычно на открытом воздухе и редко запи­рались в стойла. Бережно использовался помет голубей. Сеньор подчас облагал держателя тяжелым побором в виде «горшка на­воза». Привилегированные агенты сеньоров получали, напротив, в качестве жалованья «навоз от одной коровы и ее теленка»; тако­вы были пребендарии, управлявшие некоторыми поместьями, на­пример в Мюнвайере в Германии XII в.

Значительным подспорьем служили удобрения растительно­го происхождения: мергель, истлевшие травы и листва, жнивье, оставшееся после пастьбы по нему животных. По многочислен­ным миниатюрам и скульптурным изображениям видно, что зла­ки срезали серпом почти у самого колоса—во всяком случае, в верхней части стебля — таким образом, чтобы оставлять как мо­жно большее количество соломы сперва на корм скоту, а потом для удобрения. Наконец, удобрения приберегали для прихотли­вых и прибыльных культур: виноградников и садов. На средневе­ковом Западе бросался в глаза контраст между огороженными маленькими парцеллами, отведенными под сады, которые об­рабатывались самыми изощренными методами, и большими пространствами земли, отданной на произвол рудиментарной технике.

Результат этой убогости инвентаря и нехватки удобрений за­ключался прежде всего в том, что земледелие носило не интенсив­ный, но в значительной мере экстенсивный характер. Даже в тот период, XI—XIII вв., когда демографический рост повлек за со­бой увеличение площади обрабатываемой земли посредством расчисток, средневековая агрикультура была особенно «стран­ствующей», то есть переложной. К примеру, в 1116 г. жители одной деревни в Иль-де-Франсе получили разрешение расчистить некоторые части королевского леса, но при условии, что «они их будут обрабатывать и собирать урожай только в продолжение двух жатв, а потом отправятся в другие части леса». На бедных почвах было широко распространено подсечно-огневое земледе­лие, что подразумевает некий аграрный номадизм. Сами расчист­ки зачастую приводили к появлению временных распашек—-заимок, которыми изобилует средневековая топонимика и кото­рые так часто встречаются в литературе, когда речь идет о дерев­не: «Ренар пошел на заимку...»

Плохо обработанная и мало обогащенная земля быстро истощалась. Поэтому ей нужно было давать частый отдых для восстановления плодородия—отсюда широко распространенная практика пара. Несомненный прогресс междуIX и XIV вв. состоял в замене тут и там двухпольного севооборота трехпольным, кото­рый приводил к тому, что земля оставалась бесплодной только один год из трех вместо двух, или, точнее, позволял использовать две трети обрабатываемой поверхности вместо одной трети. Но трехполье распространялось, по-видимому, более медленно и не столь повсеместно, как это утверждалось прежде. В средиземно­морском климате на бедных почвах долго держалось двухполье. Автор английского агрономического трактата «Флета» благора­зумно советовал своим читателям предпочитать один хороший урожай в два года двум посредственным в три. В таком районе, как Линкошир, нет ни одного достоверного примера применения трехпольного севооборота доXIV в. В Форэ в конце XIII в. были земли, которые давали урожай лишь три раза за тридцать лет.

Добавим к этому и другие факторы, которые влияли на сла­бую производительность земли. Такова, например, тенденция средневековых хозяйств к автаркии, что было одновременным следствием экономических реалий и менталитета. Прибегать к по­мощи извне, не производить всего нужного—не только проявле­ние бессилия, но и бесчестие. Для монастырских владений стре­мление избежать любого контакта с внешним миром прямо выте­кало из духовного идеала уединения; экономическая изоляция бы­ла условием духовной чистоты. Это рекомендовал даже умерен­ный устав св. Бенедикта. Его LXVI глава гласит: «Монастырь должен, насколько это возможно, быть организованным таким образом, чтобы производить все необходимое, иметь воду, мель- а ницу, сад и разные ремесла, дабы монахи не были вынуждены вы-1 ходить за его стены, что пагубно для их душ». \

Когда цистерцианцы обзавелись мельницами, св. Бернар угрожал их разрушить, потому что они представляют собой цен­тры сношений, контактов, сборищ и, хуже того, проституции. Но і эти моральные предубеждения имели под собой материальную базу. В мире, где средства транспорта были дороги и ненадежны, 1 а денежное хозяйство, отношения обмена развиты слабо, про-;

изводить самому все то, в чем есть нужда, значило следовать здравому экономическому расчету. Вследствие этого в средневе­ковом сельском хозяйстве господствовала поликультура, а это означает, что земледелец был вынужден приспосабливаться к лю­бым, даже самым жестоким географическим, почвенным и клима­тическим условиям. Виноград, например, культивировали в са­мом неблагоприятном климате, далеко на север от его нынешних границ. Его можно было встретить в Англии: крупным центром виноделия был парижский район, а Лан мог быть назван в сред­ние века «столицей вина». В обработку вводили плохие земли и даже непригодную почву заставляли производить тот или иной продукт.

Результат всего этого — низкая продуктивность сельского хо­зяйства. В каролингскую эпоху в королевском поместье Аннап (Франция, департамент Нор) урожай, по всей видимости, был близким к 1:2—2,7, а подчас едва превышал сам-один, то есть всего-навсего возмещал семена. Заметный прогресс произошел между XI и XIV вв., но урожайность оставалась низкой. Согласно английским агрономам XIII в., нормальным урожаем для ячменя следовало считать 1:8, для ржи—1:7, для бобовых— 1:6, для пше­ницы—1:5, для овса—1:4. Действительность, кажется, была не столь блестящей. На хороших землях Винчестерского епископ­ства урожайность составляла 3,8 для пшеницы и ячменя и 2,4 для овса. Для пшеницы правилом было, по-видимому, соотношение три или четыре к одному.

Непостоянство урожаев зависело в значительной степени от территории. В гористой местности их уровень мало отличался от каролингской эпохи (сам-два), в Провансе он возрастал до сам-три или сам-четыре; в некоторых илистых долинах, в Артуа напри­мер, он мог превышать сам-десять и доходить до восемнадцати, то есть приближаться к современному урожаю на землях среднего качества. Еще более важно, что эти колебания могли быть значи­тельными в разные годы. В Рокетуаре, в Артуа, пшеница давала урожай 1:7,5 в 1319 г. и 1:11,6 в 1321 г. Наконец, в одном и том же хозяйстве во многом разнилась урожайность отдельных куль­тур. В маноре аббатства Рамсей урожайность ячменя колебалась между шестью и одиннадцатью, тогда как овес едва возвращал семена.

В области источников энергии явный прогресс сказывался по мере распространения мельниц (прежде всего водяной) и различ­ных приложений гидроэнергии: в сукновальном деле, для обра­ботки конопли, дубления кож, в пивоварении, для заточки инстру­ментов. Следует, однако, быть осторожным, когда речь заходит о хронологии появления и распространения этих механизмов. Этот процесс проходил отнюдь не синхронно. Например, что ка­сается сукновальной мельницы, то в XIII в. во Франции здесь был заметен регресс; Англия переживала подлинный расцвет лишь с конца XIII в., в этом видят признак самой настоящей «промыш­ленной революции»; в Италии такая мельница распространи­лась не сразу и не повсюду. Флоренция в XIII—XIV вв. отправля­ла свои сукна на мельницы в Прато; первое упоминание о сукновальной мельнице в Германии датируется только 1223 г. (в Шпай-ере), и, кажется, это был для XIII в. исключительный случай. Же­лезоделательные мельницы—самые важные для промышленного развития—появились лишь в конце нашего периода. До XIII в. такая мельница являлась редкостью; обнаружение ее в 1104 г. в Ка­талонии нельзя считать бесспорным, хотя подъем кузнечного де­ла в этой провинции во второй половине XII в. и был, возможно, связан с распространением этих мельниц. Первое надежное упо­минание о них датируется 1197 г. для одного монастыря в Шве­ции. Бумажные мельницы, существовавшие с 1238 г. в Ятове (Ис­пания), не получили распространения в Италии до конца XIII в. (Фабриано, 1268 г.); свидетельство о первой французской бума­жной мельнице появилось в 1338 г. (Труа), немецкой—в 1390 г. (Нюрнберг). Гидравлическая пила была еще диковиной, когда около 1240 г. Виллар де Оннекур зарисовал ее в своем альбоме. Водяная мельница по-прежнему применялась главным образом для помола зерна. Согласно «Книге Страшного суда» (1086 г.), в Англии в концеXI в. насчитывалось 5624 мельницы.

Несмотря на прогресс в XII и XIII вв. в использовании энер­гии воды и ветра, основным источником энергии в средневеко­вой Европе все еще служила мускульная сила человека и живот­ных. Здесь также появились важные достижения. Наиболее впе­чатляющим и самым богатым по последствиям было, безуслов­но, то из них, которое вслед за Р. Лефевром де Ноетт и А.-Ж. Орикуром получило название «новая запряжка». Речь идет о совокупности технических усовершенствований, которые позволили к началу второго тясячелетия лучше использовать тягловую силу животных и увеличить производительность их тру­да. Эти нововведения дали прежде всего возможность применять для перевозок, пахоты и других сельскохозяйственных работ бо­лее быструю, чем вол, лошадь.

Античная запряжка, при которой тяга приходилась на горло, сжимала грудь животного, затрудняла его дыхание и быстро уто­мляла. Принцип новой запряжки заключался в том, что посред­ством хомута тягловая сила была переложена на плечи, хомут со­четался с подковами, которые облегчали движение животного и защищали его ноги, а упряжка цугом позволяла перевозить тяже­лые грузы, что имело основное значение для строительства боль­ших религиозных и гражданских зданий.

Первое бесспорное изображение хомута—решающего эле­мента новой запряжки — находится в одной из рукописей муници­пальной библиотеки Трира, датируемой примерно 800 г., однако новая упряжка распространилась только вXI—XII вв.

Не следует также упускать из виду, что средневековый рабо­чий скот был низкорослым и слабосильным по сравнению с совре­менными животными. Рабочая лошадь вообще принадлежала к более мелкой породе, нежели тяжелый боевой конь, который должен был нести на себе если не конные доспехи, то по крайней мере тяжеловооруженного всадника. Здесь снова обнаруживается примат военного начала и воина перед экономическим началом и производителем. Вытеснение быка лошадью не было всеобщим явлением. Преимущества лошади были настолько велики, что па­па Урбан II, провозглашая в Клермоне в 1095 г. ввиду Первого крестового похода Божий мир, брал под божественное покрови­тельство «лошадей, на которых пашут и боронят»; превосход­ство лошади признавалось у славян с XII в. до такой степени, что, согласно хронике Гельмольда, единицей измерения пашни бы­ла площадь участка, который можно было обработать за день па­рой быков или одной лошадью, а в Польше в это же время ло­шадь стоила вдвое дороже быка, поскольку производитель­ность ее дневного труда была на 30% выше. Тем не менее многие крестьяне и сеньоры отступали перед двумя помехами: высокой номинальной ценой лошади и тем, что ее нужно было кормить овсом. Уолтер Хенли в своем «Трактате о ведении хозяйства): рекомендовал предпочитать лошади быка—потому, что егс дешевле прокормить и с него, кроме работы, можно получить мясо.

В Англии после прогресса в использовании лошади к конц) XII в., особенно в восточных и центрально-восточных графствах эта тенденция в XIII в., кажется, застопорилась—возможно в связи с возвратом к прямой обработке земли самим феодаль­ным собственником и барщине. В Нормандии в XIII в. пахота на лошадях была обычным делом: в 1260 г. руанский архиепископ Эд Риго приказал конфисковать лошадей, обнаружив во время своей инспекторской поездки по диоцезу, что на них пашут в праздник св. Матвея. Так же должно было обстоять дело и на землях сеньо­ров Оденард, поскольку на иллюстрациях к описи рент ("Vieil Ren­tier", около 1275 г.) изображается только лошадь. Бык остался владыкой пашни не только на Юге и в средиземноморских регио­нах, где овес выращивать трудно, но в XIII в. его использовали для пахоты также в Бургундии и Бри. О ценности лошади для крестьянина—даже в привилегированном районе (Артуа, около 1200 г.)—можно прочесть в фаблио Жана Боделя «Две лошади», где противопоставляются лошадь, «годная для плуга и бороны», и «тощая кляча».

Не следует пренебрегать и тем обстоятельством, что наряду с лошадью и быком на сельскохозяйственных работах даже вне средиземноморской зоны использовали осла. В одном орлеан­ском документе, где перечислялся рабочий скот, сказано: «или бык, или лошадь, или осел». Согласно другому документу 1275 г. из Бри, крестьяне были обязаны отбывать барщину на пахоте со своими быками, лошадьми и ослами. Вол и осел присутствовали в смиренной реальности Средневековья, как в евангельской сцене Рождества.

И все же основой всего оставалась человеческая энергия. В сельском хозяйстве, в ремесле и вплоть до судоходства, где па­рус служил лишь слабым подспорьем веслу, ручной труд являл­ся главным источником энергии.

Однако производительность этих человеческих источников энергии, которые Карло Чиполла назвал «биологическими преобразователями», была ограничена тем, что класс производите­лей, как мы увидим ниже, почти полностью совпадал с социаль­ной категорией, которая плохо питалась, если не голодала. По расчетам К. М. Мазера и К. Чиполлы, в средневековом доинду-стриальном обществе «биологические преобразователи» давали минимум 80% энергии; отсюда и слабость энергетических ресур­сов: примерно 10 тыс. калорий в день на человека (в современном индустриальном обществе 100 тыс.). Не следует удивляться, что человек представлял для средневековых сеньоров столь ценный капитал, что некоторые из них, например в Англии, облагали осо­бым побором молодых неженатых крестьян. Церковь, вопреки своему традиционному прославлению девственности, делала все больший акцент на «плодитесь и размножайтесь»—лозунге, ко­торый отвечал прежде всего техническим структурам средневеко­вого мира.

Такая же проблема существовала и в области транспорта. Здесь опять-таки не следует пренебрегать значением физической энергии человека. Разумеется, барщинные повинности, заключав­шиеся в ручной переноске клади—остаток античного рабства,— становились все менее частыми и, по-видимому, исчезли после XII в. Но еще в XI в., например, монахи Сен-Ванна требовали от своих сервов, живших в Лаумесфельде в Лотарингии, чтобы они переносили на плечах мешки с зерном на расстояние в шесть миль.

При постройке соборов работы по переноске тяжестей, которые возлагались в качестве епитимьи или богоугодного дела на раз­личные классы общества, имели не только психологический и ду­ховный аспект, но также техническое и экономическое значение.

Взрыв этой своеобразной формы благочестия произошел в 1145 г. в Нормандии. Среди многочисленных свидетельств имеет­ся знаменитый рассказ Робера де Ториньи о строительстве ка­федрального собора в Шартре: «В этот год люди принялись та­щить на своих плечах телеги, груженные камнем, лесом, съестны­ми припасами и другими предметами для сооружения церковных башен... Сначала это происходило в Шартре, а затем почти во всем Иль-де-Франсе, Нормандии и во многих других местах...» В том же году аббат Эмон описывает такое же зрелище в Сен-Пьер-сюр-Див, в Нормандии: «Короли, принцы, люди, могуще­ственные в миру, отягощенные почестями и богатством, мужчины и женщины знатного происхождения склоняли свои надменные выи и впрягались цугом, на манер животных, в телеги с вином, пшеницей, маслом, известью, камнем и прочими продуктами, не­обходимыми для поддержания жизни или постройки церквей». Такой же рассказ мы находим в хронике Мон-Сен-Мишеля и руанской хронике. Может быть, эта кампания 1145 г. по размаху и участию в ней всех классов общества была исключением. «Кто не видел этих сцен, не увидит никогда ничего подобного»,— пишет Робер де Ториньи. Однако аналогичные сцены—более скромного масштаба, но не менее впечатляющие по составу акте­ров—можно было увидеть и в XIII в. с участием в них Людовика Святого — будь то в Святой земле или в аббатстве Ройомон, где король со своими братьями (эти последние волей-неволей) возил строительный материал.

Как бы то ни было, основным способом транспортировки грузов оставалась переноска тяжестей людьми или животными. Это было следствием плохого состояния дорог, ограниченного числа телег и повозок, отсутствия удобных приспособлений— ведь тачка, которая, несомненно, появилась на строительных площадках в XIII в., распространилась лишь к концу следующего столетия, и с ней, по-видимому, не все ладилось—и, наконец, дороговизны гужевого транспорта. Миниатюры показывают нам людей, сгибающихся под тяжестью досок, корзин и заплечных по­клаж. Иногда мы видим тягловых животных в чести—после того, как они потрудились: таковы каменные изображения быков на башнях соборов в Лане. Животные вообще играли главную роль в средневековых перевозках. Мул и осел были незаменимы не только для преодоления гористых участков в средиземноморском регионе; вьючный транспорт широко применялся и там, где усло­вия рельефа этого, казалось бы, не требовали. В контрактах, за­ключенных в 1296 г. на шампанских ярмарках между итальянски­ми купцами, покупателями сукон и холстов, и возчиками, было обговорено, что последние обязуются доставить товары в Ним в течение 22 дней «на своих животных, без телеги»; там же фигури­ровали «десять тюков сукна, которые перевозчик должен привез­ти и доставить в Савон прямой дорогой без телеги в течение 35 дней».

Недостаточно был развит и морской транспорт, несмотря на некоторые технические усовершенствования, которыми не сле­дует пренебрегать. Однако эти улучшения не произвели еще всего своего эффекта до XIV в. (или позже), да и само их значение оста­валось ограниченным.

Невелик прежде всего был тоннаж флотов на христианском Западе. Невелики и сами суда—даже с увеличением их водоизме­щения в XII—XIII вв., особенно на севере, где корабли предназна­чались для перевозки объемных грузов, зерна и леса, и где появи­лась ганзейская кокка, тогда как на Средиземноморье венецианцы строили галеры или, точнее, галеасы—торговые галеры более крупных размеров. О каких величинах можно вести речь? Вмести­мость свыше 200 тонн кажется исключением. Невелик также об­щий тоннаж. Число «больших» кораблей было очень ограничен­но. Конвои, которые Венеция—первая морская держава того вре­мени—направляла с начала XIV в. один или два раза в год в Ан­глию и во Фландрию, насчитывали две-три галеры. Общее число «купеческих галер», которые обслуживали в двадцатых годах XIV в. три главных торговых пути, составляло примерно 25 единиц. В 1328 г., например, восемь кораблей работали на «заморском» направлении (то есть Кипр и Армения), четыре—на фландрском и десять — на «романском» (Византийская империя и Черное мо­ре). В августе 1315 г., когда Большой совет, получив тревожные известия, приказал своим кораблям на Средиземном море сорга­низоваться в конвой, он исключил из их числа большие суда, которые вследствие своей тихоходности были плохо приспособлены для плавания в составе каравана,—таковых насчитывалось де­вять. Впрочем, размеры этих кораблей ограничивались в инструк­тивном порядке, так как большая величина и тихоходность не должны были препятствовать их использованию в военных целях. По подсчетам Фредерика Лайна, общий тоннаж венецианского флота в XIV в. достигал примерно 40 тыс. тонн при среднем во­доизмещении судна в 150 тонн.

Внедрение архиштевня, которое прогрессировало в XIII в. и делало корабли более маневренными, не имело, вероятно, столь большого значения, какое ему приписывали. Что касается употре­бления компаса, которое повлекло за собой составление более точных карт и позволяло плавать в зимнее время, то оно распро­странилось только после 1280 г. Средние века, наконец, не знали квадранта и морской астролябии—инструментов эпохи Ренес­санса.

Недостаточно была развита, наконец, и добыча полезных ископаемых. Слабая производительность землеройных и подъем­ных механизмов и отсутствие приспособлений для откачки воды ограничивали добычу разработкой поверхностных или неглубо­ких месторождений. Добывали железо, медь и свинец. Каменный уголь был, возможно, известен в Англии сIX в.; он недвусмыслен­но упомянут в Форэ в 1095 г., но его разработка началась по-настоящему лишь в XIII в. К этому же времени относится начало добычи соли на шахтах Галле (Саксония), а также Велички и Бох-ни в Польше. Свинец добывался главным образом в Корнуолле, но о методе его добычи нам ничего не известно. Производитель­ность золотых и серебряных рудников вскоре перестала отвечать требованиям развивавшегося денежного хозяйства, и нехватка драгоценных металлов, несмотря на интенсификацию добычи— особенно в Центральной Европе (например, в Кутна-Горе в Че­хии),—повлекла за собой в конце средних веков монетный голод, который прекратился лишь вXVI в. с наплывом американских ме­таллов.

Все эти металлы производились в недостаточном количестве и в большинстве случаев посредством рудиментарного оборудо­вания и техники. Плавильные печи с мехами, которые приводи­лись в действие энергией воды, появились в конце XIII в. в Шти-рии, а затем, около 1340 г., в районе Льежа. Доменные печи конца Средневековья не могли тотчас же революционизировать метал­лургию. Решающие сдвиги появились, как известно, лишь в XVII в., а их распространение пришлось на следующее столетие. Речь идет о применении каменного угля при выработке железа и использовании силы пара для откачки подземных вод.

В результате мы видим, что наиболее значимые технические достижения в «индустриальной» сфере касались ее отдельных и притом не основных отраслей, а их распространение датируется к тому же концом Средневековья. Самое впечатляющее из них—это, несомненно, изобретение пороха и огнестрельного оружия. Однако их военная эффективность сказалась далеко не сразу; это был медленный процесс. В течение XIV в. и даже позже первые пушки сеяли страх в рядах неприятеля скорее благодаря произво­димому ими грохоту, нежели смертоносному действию. Их значе­ние будет определяться главным образом тем, что развитие артил­лерии вызовет начиная с XV в. подъем металлургии.

Масляная живопись была известна с XII в., но она сделала решающие успехи лишь в конце XIV—началеXV в.; ее примене­ние утвердилось, согласно традиции, в творчестве братьев Ван Эйк и Антонелло да Миссина, но она в конечном счете революциони­зировала живопись в меньшей степени, нежели открытие перспек­тивы.

Производство стекла, известного еще в античности, вновь возродилось лишь в XIII в., главным образом в Венеции, но при­обрело форму промышленного производства в Италии только в XVI в. Равным образом и бумага одержала триумф лишь с появ­лением типографии. Стекло в средние века—это в основном ви­траж, и трактат Теофила, написанный в начале XII в., свидетель­ствует о расцвете этого искусства в христианском мире.

Кстати, трактат Теофила «О различных ремеслах» ("De di-versis artibus")—«первый трактат по средневековой технике»— прекрасно показывает ее ограниченные пределы.

Прежде всего и главным образом техника служила Богу. Теофил описывает приемы, которые применялись в монастыр­ских мастерских и предназначались в первую очередь для по­стройки и украшения церквей. Первая книга его трактата посвя­щена изготовлению красок, то есть миниатюре и побочно фреске;

вторая—витражу, третья—металлургии, преимущественно юве­лирному делу.

Затем он описывает технику производства предметов роскоши на примере текстильного промысла, где одежда в основном ши­лась на дому, а мастерские выделывали роскошные ткани.

Техниками и изобретателями в средние века были искусные ремесленники, владеющие секретами изготовления индивидуаль­ных вещей с помощью простейшего инвентаря. Это относится и к тем, в ком хотели видеть интеллектуальную элиту: к итальян­ским или ганзейским купцам, в связи с которыми говорили, на­пример, о некой «интеллектуальной супрематии». Однако долгое время главная работа купца не требовала особой квалификации и состояла в том, чтобы переезжать с места на место. Купец— лишь один из странников на средневековой дороге. В Англии его называли piepowder—«пыльноногий», покрытый пылью дорог. Он появился в литературе—например, в фаблио Жана Боделя «Безумное желание» в конце XII в.—как человек, который целые месяцы проводит вне дома, «в поисках товара», и возвращается «радостный и веселый» после долгого пребывания «в дальних краях». Иногда этот путник/если он достаточно богат, устраи­вался таким образом, чтобы провернуть большую часть своих дел на шампанских ярмарках. Но если в эти дела и вмешивался «интеллектуал» (причем это происходило только в южной части хри­стианского мира), то это был нотариус, который составлял для него, как правило, очень простые контракты. Даже церковь, кото­рая, осуждая как ростовщичество любую кредитную операцию, вынуждала тем самым купца прибегать к более сложным и тон­ким приемам, не достигла того, чтобы заставить его усовершен­ствовать свою технику решающим образом. Два инструмента, ко­торыми был отмечен определенный, хотя технически и ограничен­ный прогресс в коммерческой практике — вексель и двойная бух­галтерия,—получили распространение только с XIV в. Техника торговых и финансовых сделок представляется даже для средних веков одной из самых неразвитых. Наиболее важная операция— обмен—ограничивалась обменом вещей «из рук в руки».

 




Поиск по сайту:

©2015-2020 studopedya.ru Все права принадлежат авторам размещенных материалов.