Помощничек
Главная | Обратная связь


Археология
Архитектура
Астрономия
Аудит
Биология
Ботаника
Бухгалтерский учёт
Войное дело
Генетика
География
Геология
Дизайн
Искусство
История
Кино
Кулинария
Культура
Литература
Математика
Медицина
Металлургия
Мифология
Музыка
Психология
Религия
Спорт
Строительство
Техника
Транспорт
Туризм
Усадьба
Физика
Фотография
Химия
Экология
Электричество
Электроника
Энергетика

ПРОСТРАНСТВЕННЫЕ И ВРЕМЕННЫЕ СТРУКТУРЫ (X—XIII ВВ.) 6 страница



Действительно, средневековые христианские мыслители пы­тались изо всех сил остановить историю, завершить ее. Феодаль­ное общество с его двумя господствующими классами, рыцар­ством и духовенством (chevalerie et clergie у Кретьена де Труа), рассматривалось как конец истории—точно так же, как Гизо вXIX в. увидел в триумфе буржуазии венец исторической эво­люции.

Схоласты старались обосновать и укрепить представление об остановке истории, исходя из того, что историчность обманчива и опасна, а подлинную ценность имеет одна лишь вневременная вечность.XII век был заполнен борьбой между сторонниками уче­ния о постепенно открываемой истине («Истина—дочь време­ни»,—сказал якобы Бернар Шартрский) и приверженцами теории неизменной истины. Гуго из Сен-Виктора горячо выступал про­тив Абеляра, который даже у ветхозаветных праведников искал ясного знания о воплощении Христа. Он утверждал, что история представляет собой развертывание Божественного провидения во времени. Однако Фома Аквинский скажет спустя столетие, что бесполезно заниматься историей учений: важна лишь та частица истины, которая в них может содержаться. Этот отчасти полеми­ческий аргумент позволял ему заимствовать у Аристотеля, не вступая в дискуссию о языческом окружении его собственного учения. Но перед нами здесь также и глубинная тенденция поиска неизменной истины, стремление уйти от зыбкого исторического времени.

Перед лицом этих двух тенденций — пессимистической концеп­ции упадка истории и вневременного оптимизма, интересовавше­гося только вечными истинами,—пробивались робкие попытки оценить настоящее и будущее. Здесь главной тенденцией была та, которая, принимая схему возрастов мира и диагноз о наступив­шей старости, подчеркивала преимущества старческого возраста. Так, образ измельчания истории был ловко повернут к выгоде на­стоящего времени в знаменитых словах Бернара Шартрского:

«Мы лишь карлики, взобравшиеся на плечи гигантов, но видим благодаря этому дальше их». Св. Бонавентура также использовал образ возрастов и старости мира, чтобы подчеркнуть приумноже­ние человеческих знаний; эту мысль позже подхватил Паскаль.

Исчерпывалось ли этим все то чувство прогресса, на которое было способно Средневековье? Когда изучаешь употребление тер­минов «modernus», «moderni», «modernitas», то возникает ощуще­ние, что в XII в. в концепции времени и в историческом сознании что-то уже было готово измениться. Безусловно, слова эти имели по преимуществу нейтральный смысл. Они обозначали современ­ников, живущих — в отличие от предшествовавших им antiqui — в настоящее время, которое Уолтер Man определял как промежу­ток в сто лет. Но эти слова, как и сама новизна, очень часто вызы­вали подозрения, и тот же Уолтер Man замечает: «Каждой эпохе не нравится ее новизна, и каждый век отдает предпочтение преды­дущим». Мы еще встретимся с этой неприязнью Средневековья по отношению к новизне.

И однако, modernitas и moderni все больше и больше утвержда­ли себя вXII в. с гордостью, в которой чувствуется вызов про­шлому и обещания на будущее. Приближалась эпоха, когда поня­тие «новое время» станет программой, утверждением, знаменем. Четвертый Латеранский собор в 1215 г. санкционирует обновле­ние (aggiornamento) христианского поведения и чувствования, и это откроет врата осознанию новизны переживаемого времени. Поборниками этой переоценки ценностей станут нищенствующие ордена. Как сказано в «Нормандских анналах», «эти два ордена— меньшие братья (францисканцы) и братья проповедники (домини­канцы)—были приняты Церковью и народом с большой радо­стью по причине новизны их уставов». Однако этот новый «за­пуск» колеса истории стал возможен лишь благодаря появлению нового отношения ко времени—отношения, выросшего из эво­люции уже не абстрактного времени клириков, но многих кон­кретных времен, в сети которых жили люди средневекового хри­стианства.

Марк Блок нашел поразительную формулу, которая, каза­лось бы, резюмировала отношение средневековых людей ко вре­мени: полное безразличие.

Это безразличие выражалось у скупых на даты хронистов (они вообще, как мы увидим ниже, были равнодушны к точным цифрам) в неопределенных выражениях типа «в это время», «тем временем», «вскоре после этого». Смешение времен было в пер­вую очередь свойственно массовому сознанию, которое путало прошлое, настоящее и будущее. Оно, это смешение, проявлялось особенно отчетливо в стойкости чувства коллективной ответ­ственности—характерной черте примитивизма. Все ныне живу­щие люди отвечают за проступок Адама и Евы, все современные евреи ответственны за страсти Христовы, а все мусульмане—за магометову ересь. Как было уже отмечено, крестоносцы конца XI в. считали, что они направляются за море, чтобы покарать не потомков палачей Христа, а самих палачей. Равным образом и долго сохранявшийся анахронизм костюмов в изобразительном искусстве и театре свидетельствует не только о смешении эпох, но главным образом о чувстве и вере средневековых людей в то, что все существенное для человечества является современным. Каж­дый год на протяжении тысячелетий литургия заставляла христиан заново переживать сжатую в ней с необычайной силой священную историю. Здесь мы имеем дело с магической ментальностью, ко­торая превращает прошлое в настоящее, потому что канвой исто­рии служит вечность.

Однако уже само воплощение Господа влекло за собой необ­ходимость датировок. Жизнь Христа разделила историю на две части, на этом событии основывалась христианская религия; от­сюда — и склонность, более того, чрезвычайная чувствительность к хронологии. Но эта хронология не определялась протяженно­стью времени, которое делится на равные отрезки и может быть точно измерено,—то, что мы называем объективным или науч­ным временем. Она имела знаковый характер. Средневековье, столь же жадное на даты, как и наша эпоха, датировало события по другим правилам и с другими целями. То, что важно было да­тировать в средние века, отличалось от того, что важно датиро­вать нам. Приняв это, несомненно, существеннейшее различие, мы, как мне кажется, поймем, что средневековый человек был да­лек от безразличия ко времени. Напротив, он был к нему особенно чувствителен. Просто-напросто, если он не был точен, так это по­тому, что не испытывал в том нужды, ибо само событие не рас­сматривалось им в плане отсылки к определенной дате, то есть числу. Однако ссылка на время отсутствовала редко. Так обстоя­ло дело в шансон-де-жест. В поэме «Мене» ее герой, юный Карл Великий, нападает на своего врага Бреманта в Иванов день. На­мек ли это на то, что в рукоять его меча была заделана релик­вия—зуб Иоанна Крестителя? Или здесь следует видеть более или менее осознанную связь с обрядами Иванова дня и ролью, ко­торую играла в них молодежь? Во всяком случае, поэт не преми­нул датировать этот эпизод.

Адене Леруа в начале поэмы «Берта Большеногая» рассказы­вает, как прочел о приключениях своей героини в «Книге исто­рии», посетив аббатство Сен-Дени:

В городе Париже я был в пятницу, А так как это была именно пятница, То пришла мне в голову мысль Направиться, едабы почтить Бога, в Сен-Дени, И пробыл я там вплоть до среды.

Употребляемые в этих примерах обозначения того или иного дня зависели от различных хронологических систем, которые со­существовали в сознании средневекового человека. Истина со­стоит в том, что он не знал ни унифицированного времени, ни еди­нообразной хронологии. Множественность времен—такова ре­альность для средневекового разума.

Нигде потребность в хронологии не была столь сильной, как в священной истории. Все, что касалось Христа, требовало изме­рения во времени, поэтому в «Светильнике» земная жизнь Иисуса излагается самым детальным образом. «Почему девять месяцев пребывал Он во чреве Богоматери? В котором часу Он родился? Почему в течение тридцати лет не объявлял Он о Себе? Сколько ча­сов пребывал Он в смерти?—Сорок».

В строгой хронологии нуждались также шесть дней творения и история грехопадения: «Сколько времени Адам и Ева пребыва­ли в раю?—Семь часов.—Почему не дольше?—Потому что не­медленно после того, как женщина была создана, она предала. В третий час по своему сотворению мужчина дал имена живот­ным, в шестой час только что созданная женщина вкусила от за­претного плода и предложила его мужчине, который съел его из любви к ней, и вскоре, в девятом часу, Господь изгнал их из рая».

Средневековые люди доводили до крайности аллегорическое толкование содержавшихся в Библии более или менее символиче­ских дат и сроков творения. И в то же время они преувеличивали буквальный смысл данных Священного писания. Особенно все то, что фигурировало в «исторических книгах» Библии, понималось ими как реальные и датированные факты. Всемирные хроники на­чинались с дат, в которых проявляется подлинная одержимость хронологией. Но здесь, впрочем, не существовало единодушия. Яков Ворагинский откровенно признавал: «Нет согласия относи­тельно даты рождения во плоти Господа нашего Иисуса Христа. Одни говорят, что это произошло через 5228 лет после сотворения Адама; другие—через 6000 лет; третьи, следуя хронике Евсевия Кесарийского,—через 5199 лет, во времена императора Октавиа-на». И он осмотрительно добавляет: «Первым, кто установил да­ту в 6000 лет, был Мефодий, но он, кажется, нашел ее скорее по мистическому вдохновению, нежели по хронологическому расчету».

Конечно, средневековая хронология в собственном смысле слова, способы измерения времени, приемы определения да­ты и часа, сам хронологический инструментарий — все это носило рудиментарный характер. Здесь полностью сохранялась преем­ственность с греко-латинским миром. Устройства, служившие для измерения времени, оставались либо связанными с капризами природы — таковы солнечные часы, либо определяли лишь отдель­ные временные отрезки—как песочные и водяные часы. Исполь­зовались, наконец, и заменители часов, которые не измеряли время в цифрах, но определяли конкретные временные вехи: ночь разделялась на «три свечи», короткие промежутки определяли временем, потребным для чтения молитв «Miserere» или «Отче наш».

Это были неточные инструменты, целиком зависящие от не­предвиденной случайности вроде облака, слишком крупной пес­чинки и мороза, а также от умысла человека, который мог удли­нить или укоротить свечу, прочесть молитву быстро или медлен­но. Но это были также различные системы счета времени.

В разных странах год начинался по-разному, согласно рели­гиозной традиции, которая отталкивалась от различных момен­тов искупления человечества и обновления времени: с Рождества, Страстей Господних, Воскресения Христова и даже с Благовеще­ния. Самый распространенный хронологический «стиль» на сред­невековом Западе начинал год с Пасхи. Очень мало был распро­странен стиль, которому, как известно, принадлежало будущее: с 1 января, Обрезания Господа. С различных моментов начина­лись и сутки: с заката, полуночи или полудня. Сутки делились на часы неодинаковой протяженности; это были более или менее христианизированные старые римские часы. Час был примерно равен нашим трем: утреня (около полуночи), хвалины (3 часа по­полуночи), час первый (6 часов утра), час третий (9 часов), час ше­стой (полдень), час девятый (15 часов), вечерня (18 часов), навече-рие (21 час).

В повседневной жизни средневековые люди пользовались хронологическими ориентирами, заимствованными у различных социовременных систем. Измерение времени зависело от эконо­мических и социальных структур. В самом деле, ничто не выра­жает лучше структуру средневекового общества, как метрологи­ческие феномены и возникавшие вокруг них конфликты. Времен­ные и пространственные меры были орудием социального господ­ства исключительной важности. Тот, кто распоряжался ими, в высшей степени усиливал свою власть над обществом. Множе­ственность времен в средние века можно уподобить социальным битвам этой эпохи. Подобно тому как в деревне и городе шла борь­ба вокруг мер емкости, которые определяли рационы питания и уровень жизни (за и против сеньора или городских властей), так и мера времени была ставкой в борьбе, которую вели за нее го­сподствующие классы: духовенство и аристократия. Как и пись­менность, мера времени оставалась в течение большей части Средневековья достоянием могущественных верхов. Народная масса не владела собственным временем и была неспособна даже определить его. Она подчинялась времени, которое предписывали колокола, трубы и рыцарские рога.

Но средневековое время было прежде всего временем аграр­ным. В мире, где самым главным была земля, с которой жило— богато или бедно—почти все общество, первым хронологичес­ким ориентиром был аграрный.

Сельское время—это время большой длительности. Время сельскохозяйственных работ, крестьянское время, было временем ожидания и терпения, постоянства, возобновления и если не не­подвижности, то по крайней мере сопротивления переменам. Оно не было насыщено событиями и не нуждалось в датах — или, вер­нее, его даты подчинялись природному ритму. Ибо сельское время было природным временем с его делением на день, ночь и времена года. Проникнутое контрастами, оно подпитывало средневековую тенденцию к манихейству: оппозицию мрака и све­та, холода и тепла, деятельности и праздности, жизни и смерти.

В том мире, где искусственный свет был редкостью (техника освещения даже применительно к дневному времени начала раз­виваться лишь в XIII в. с появлением оконного стекла), ночь была чревата угрозами и опасностями. Духовенство пользовалось вос­ковыми свечами, сеньоры факелами, простонародье обходилось сальными свечами. Поэтому особенно велика была опасность по­жара—достаточно прочесть по этому поводу, среди множества других, рассказ Жуанвиля о пожаре, вспыхнувшем ночью в каюте французской королевы на корабле, который вез Людови­каIX в Святую землю.

Против угроз, исходивших от людей, запирались на ночь во­рота, в церквах, замках и городах выставлялась бдительная стра­жа. Средневековое законодательство карало с исключительной силой правонарушения и преступления, которые совершались ночью. Это было серьезным отягощающим обстоятельством.

Но главным образом ночь была временем сверхъестествен­ных опасностей, искушений, привидений и дьявола. Немецкий хронист Титмар Мерзебургский в начале XI в. приводит множе­ство историй о привидениях: «Бог даровал день живым, а ночь от­дал мертвым». Ночь принадлежала ведьмам и демонам. С другой стороны, для монахов и мистиков она была предпочтительной по­рой их духовной битвы, бдений и молитв. Святой Бернар приво­дит слова Давида-псалмопевца: «Ночью вспоминал я имя Твое, Господи, и хранил закон Твой».

Время борьбы и победы, всякая ночь напоминала о символи­ческой ночи Рождества. Откроем снова «Светильник» Гонория Августодунского на главе, посвященной Христу. «В какой час Он был рожден?—В полуночный.—Почему в полуночный?—Чтобы нести свет истины тем, кто скитается в ночи заблуждения».

В эпической и лирической поэзии ночь была временем не­взгод и приключений. Часто она связывалась с другим темным пространством—лесом. Лес и ночь, соединившись воедино, вну­шали ужас. Так однажды заблудилась там Берта Большеногая:

Она горько плакала, оказавшись в лесу, А когда настала ночь, начала причитать: «Ах, ночь! Как ты длинна и как многого должно страшиться!»

Напротив, все «светлое» — ключевое слово средневековой ли­тературы и эстетики—было прекрасным и добрым: солнце, свер­кающее на латах и мечах воинов, голубые глаза и белокурые во­лосы молодых рыцарей. «Прекрасен, как день»—это выражение никогда не ощущалось глубже, нежели в средние века. Когда героиня «Ивейна» Лодина говорит: «Пусть ночь станет днем», это значило нечто большее, чем нетерпеливое желание снова увидеть возлюбленного.

Другой контраст между временами года. По правде говоря, Средневековье знало лишь зиму и лето. Слово «весна» появляется в ученой латинской поэзии, в частности у вагантов: «Проходит весна жизни. Близится наша зима». Здесь также противостоят друг другу лишь два времени года, каковыми являлись обычно ле­то и зима. В литературе на национальных языках лето было вре­менем обновления. Мария Французская говорит о «летнем вечере, когда леса и луга вновь покрываются зеленью и расцветают сады».

Оппозиция «зима—лето» занимает большое место в поэзии миннезингеров. «Услады лета» противопоставляются в ней «зим­ней тоске». В своей знаменитой поэме «Майская песнь» Вальтер фон дер Фогельвейде воспевает лето, которое гонит прочь зиму, лишенную ярких красок, пения птиц и радостей на вольном возду­хе. Более близкий к крестьянскому сознанию поэт Нейдхарт обра­щается к зиме в стиле обрядов—фольклорных празднеств: «Уби­райся прочь, зима, беги, ты творишь зло!»

Персонификацией лета у миннезингеров был май, месяц обнов­ления, что подтвержает мысль об отсутствии весны—или, точнее, ее поглощении летом. «Чувство мая» было настолько сильным в средневековом сознании, что миннезингеры придумали даже глагол «маить» («es maiet»), означавший освобождение и радость.

Лучше всего выражает аграрный характер времени в средние века повторявшаяся повсюду—в рельефах церковных тимпанов, на фресках и миниатюрах, в литературе, и особенно в поэзии,— тема двенадцати месяцев. Изображали месяцы в виде сцен сель­ских будней — от рубки леса и выпаса свиней до забоя свиней и пи­рушек по этому поводу у очага. Иконографические традиции или географические особенности сельского хозяйства в той или иной стране вносили свои вариации в трактовку темы. На Севере обыч­но позже изображалась жатва и не фигурировал сбор винограда. Во французской поэзии, как было замечено, апрель часто занимал то место, что май в немецкой, и поэтому французскому влиянию приписывается тема поэмы Генриха фон Фельдеке, воспевающего апрель («В месяце апреле распускаются цветы») вместо обычного для немецкого миннезанга мая.

Повсюду тема двенадцати месяцев представлялась в виде цик­ла сельских работ, но в этот почти полностью крестьянский цикл включились и сцены сеньориальной, куртуазной жизни, приходя­щиеся на апрель—май. Это конная прогулка сеньора, обычно мо­лодого, как и пробуждающаяся природа, или феодальная охота. Так классовая тема проникала в тему экономическую,

При этом важно то, что наряду или, лучше сказать, вместе с крестьянским временем выступали и другие формы социального времени: время сеньориальное и время церковное.

Сеньориальное время было прежде всего военным. Оно со­ставляло особый период года, когда возобновлялись военные дей­ствия и когда вассалы обязаны были нести службу сеньорам. Это было время военного сбора.

Сеньориальное время было также и временем взноса кре­стьянских податей. Вехами годичного времени были большие праздники, и некоторые из них аккумулировали чувство време­ни крестьянской массы: это праздники, к которым приурочи­вались натуральные оброки и денежные платежи. Даты взносов варьировались в разных районах и сеньориях, но в хроноло­гии взносов выделялся общий период—конец лета, когда пос­ле сбора урожая взималась основная часть податей. Наибо­лее важной датой был день св. Михаила (29 сентября), иног­да же взносы отсрочивались до дня св. Мартина зимнего (11 ноября).

Но средневековое время прежде всего было религиозным и церковным. Религиозным потому, что год в первую очередь представал как год литургический. И особенно важной чертой средневековой ментальности было то, что этот литургический год воспринимался как последовательность событий из драмы вопло­щения, из истории Христа, разворачивавшейся от Рождественско­го поста до Троицы, а кроме того, он был наполнен событиями и праздниками из другого исторического цикла—жизни святых. Дни памяти великих святых вклинивались в христологический ка­лендарь, и наряду с Рождеством, Пасхой, Вознесением и Троицей одной из важнейших дат религиозного года был деньВсех святых. Что еще более усиливало значение этих праздников в глазах сред­невековых людей, окончательно придавая им роль временных вех, так это то, что они, помимо сопровождавших их внушитель­ных религиозных церемоний, давали и точки отсчета экономиче­ской жизни, определяя даты крестьянских платежей или выходные дни для ремесленников и наемных рабочих.

Церковным же время было потому, что только духовенство умело измерять его. Церковь одна нуждалась в этом в целях ли­тургических и одна способна была это делать, хотя и с небольшой точностью. Церковный счет времени, и особенно расчеты дней Пасхи (в Раннее Средневековье предмет спора ирландской и рим­ской систем), дал первый толчок прогрессу в измерении времени. Духовенство было хозяином времени. Колокольный звон, призы­вающий священников и монахов к службе, был единственным сред­ством отсчета дневного времени. Лишь с его помощью можно бы­ло приблизительно определить время дня, ориентированное на часы церковных служб, благодаря чему регламентировалась жизнь всех людей. Крестьянская жизнь была настолько подчинена этому церковному времени, что Жан де Гарланд в начале XIII в. дал слову «колокол» («сатрапа») следующую фантастическую, но характерную для той эпохи этимологию: он произвел его от слова «поле», «село» («campus»), утверждая, что «такое название дали крестьяне, живущие в селах и не умеющие определять часы иначе, как по звону колоколов».

Время аграрное, время сеньориальное, время церковное. Ха­рактерным для них было, наконец, то, что все они тесно зависели от природного времени. Наиболее очевидна эта связь в аграрном времени, но если присмотреться, то она столь же явна и в двух других его видах.

Сеньориальное время было привязано к природному благо­даря военным действиям. Они начинались только летом и на его исходе заканчивались. Хорошо известно, что феодальные ополче­ния распускались, как только завершался трехмесячный срок вас­сальной военной службы. Еще более увеличивало эту зависимость от природного времени постепенное превращение средневековой феодальной армии в кавалерию. Эта эволюция была санкциони­рована еще капитулярием Пипина Короткого от 751 г. С тех пор сбор армии происходил не в апреле, как раньше, а в мае, когда зе­ленеют луга и лошадей можно обеспечить подножным кормом. Куртуазная поэзия, заимствовавшая свой лексикон у рыцарства, называла время служения возлюбленного своей даме «летней службой».

Церковное время было не менее подчиненным ритму приро­ды. Не только большинство крупных религиозных праздников, которые были наследниками старых языческих, приуроченных к важным явлениям природы (Рождество, например, заменило древний праздник зимнего солнцестояния), но и весь литургиче­ский год был согласован с природным ритмом сельскохозяй­ственных работ. Литургический год, от Рождественского поста до Троицы, охватывал период приостановки сельских работ. Лето и часть осени, период наиболее напряженных работ, были свобод­ны от крупных праздников, за исключением Успения Богороди­цы, 15 августа, празднование которого прививалось, кстати, мед­ленно. В иконографии сюжет Успения получил распространение в XII в., а праздник утвердился не ранее XIII в. Яков Ворагинский засвидетельствовал примечательный факт переноса первоначаль­ной даты дня Всех святых ради того, чтобы не сбивать календарь сельскохозяйственных работ. Изначально этот праздник, утвер­жденный папой Бонифацием IV в начале VII в., отмечался 13 мая, как и в Сирии, где он появился в IV в., приспособленный к ритму преимущественно городской жизни этой страны. В конце VIII в. он был перенесен на 1 ноября, ибо, как сказано в «Золотой леген­де», «папа счел за лучшее праздновать его в такое время года, ког­да собран весь урожай и паломникам легче найти пропитание». Рубеж VIII—IX вв., когда Карл Великий дал месяцам новые на­звания, в общем отражающие сельские труды, представляется за­ключительным этапом аграризации средневекового Запада.

Фундаментальная зависимость временных структур средне­вековой ментальности от природного времени, характерная для сельского общества, лучше всй"о проявляется у хронистов. Среди главных событий они неизменно отмечали необычные для есте­ственного порядка явления: ненастья, эпидемии, неурожаи. Эти столь ценные для исследователей социальной и экономической истории указания непосредственно предопределялись средневеко­вой концепцией времени как упорядоченной природой длитель­ности.

Эту зависимость можно найти даже в мире ремесла и торгов­ли, на первый взгляд как будто более свободном от природы. У ремесленников противоположность дня и ночи, зимы и лета да­вала о себе знать в цеховой регламентации. Ночной труд обычно запрещался. Многие ремесла имели сезонные ритмы активности, как, например, ремесло каменщикоь, жалованье которых в конце XIII в. было различным зимой и летом. В мире морской торговли, в которой видят один из двигателей средневековой экономики, зи­мой замирала навигация, и так было по крайней мере до конца XIII в., пока не получили распространения компас и ахтерштевне-вый руль. Суда стояли на якоре даже в Средиземном море с на­чала декабря до середины марта, а в северных морях часто и дольше.

Несомненно, однако, что в течение XIV в. средневековое время хотя и медленно, но менялось. Успехи городов, возвышение купе­ческой буржуазии и различных работодателей, нуждавшихся в точном измерении рабочего времени и времени торговых и денеж­ных операций, особенно развитие векселей, подтачивали тради­ционные формы времени и способствовали их унификации. Уже в XIII в. начало дня стало возглашаться стражниками звуком тру­бы, а в торговых городах и особенно в центрах суконного про­изводства Фландрии, Италии и Германии появился рабочий коло­кол. Технический прогресс и развитие науки, подвергшей критике аристотелевскую и томистскую физику, раздробили время и сде­лали его дискретным, подготовив появление новой меры време­ни—часа, двадцать четвертой части дня. Часы Герберта Аври-лакского, созданные около тысячного года, были, несомненно, во­дяными, но более совершенными, нежели описанные кастильским королем Альфонсом Мудрым в XIII в. Но в конце этого века бы­ло сделано решающее усилие, приведшее к изобретению механи­ческих часов, получивших распространение в Италии, Германии, Франции, Англии, а в XIV—XV вв. и во всем христианском мире. Время начало секуляризироваться и стало мирским временем ба­шенных часов, теснившим церковное время звонниц. Механиче­ские часы, еще очень хрупкие и часто ломавшиеся, оставались данниками природного времени, поскольку начало дня варьиро­валось от города к городу и обычно привязывалось к столь непо­стоянному моменту, как восход или заход солнца.

Тем не менее переворот свершился достаточно глубокий, что­бы Данте, этот защитник былого, почувствовал, что прежний спо­соб измерения времени уходит в прошлое, а вместе с ним и все об­щество. Сожаление об этом выражает у него Каччагвида:

Флоренция тогда, в окружье древних стен, Когда часы показывали терции и ноны, Жила размеренно, счастливо и без перемен.

Но до того, как совершился переворот в осознании време­ни, наиболее важным для средневекового человека было не то, что меняется, а то, что пребывает в неизменности. «Для средневекового христианина ощущать свое существование значи­ло ощущать свое бытие, которое мыслилось как неизменная сущ­ность». Иначе говоря, существовать значило сознавать сопри­частность вечности, поэтому время спасения было главным для человека.

В глазах западного мира между небесами и землей, столь тес­но связанными между собой нерушимыми узами, тем не менее су­ществовала напряженность. Надежде заслужить здесь, на земле, небесное блаженство в умах и сердцах людей противостояло страстное желание, чтобы небесное совершенство снизошло на землю.

Надежда заслужить вознесение на небо побуждала к бегству от мира (fuga mundi). В христианском обществе оно началось с то­го времени, когда после признания государством новой веры наи­более требовательные к себе и ближним люди стали с IV в. выра­жать свое неприятие мира уходом в пустыню. Первые и наиболее яркие тому примеры дали отцы Востока и Египта. Жития отцов-пустынников на протяжении всего Средневековья пользовались необычайным успехом на Западе. Презрение к миру (contemptus mundi) стало одной из главных тем средневековой культуры. При­чем оно не была лишь уделом мистиков и теологов, таких, как, на­пример, Иннокентий III, который в конце XII в., еще до своего понтификата, написал трактат «О презрении к миру», содержав­ший идейную квинтэссенцию этого чувства. К ней обращались и поэты, среди сочинений которых на эту тему хорошо известны поэмы Вальтера фон дер Фогельвейде и Конрада фон Вюрцбурга о «Frau Welt», о даме, персонифицирующей мирскую суетность, которая соблазнительна сзади и отвратительна спереди. Презре­ние к миру, таким образом, было глубоко укоренившимся в мен-тальности широких социальных слоев.

Далеко не все могли следовать этому чувству в жизни, но не­которые отдавались ему, становясь отшельниками и преподнося людям образец праведности. С самого начала, еще в Египте, от­шельничество породило два течения—уединение в пустыне по примеру св. Антония и объединение в общины, начало чему поло­жила обитель св. Пахомия. Оба эти течения были представлены и на Западе, но народом почитались только представители перво­го. Несомненно, что поначалу монахи картезианского или цистер-цианского орденов пользовались большим духовным авторите­том, чем монахи традиционных орденов, более обмирщенных да­же и после клюнийской реформы, как бенедиктинцы. Белое мона­шество—а их белое одеяние было символом смирения и чисто­ты—противостояло черному и с самого начала оказывало более сильное влияние на воображение народа. Но очень скоро в глазах народа оно слилось с черным/монашеством и даже с клириками, Живущими в миру. Отшельник же, живущий в одиночестве, не перестал в представлении мирян воплощать собой идеал пустынножительства, который был в христианстве наиболее возвышен­ным.

Развитие отшельничества происходило в соответствии со своей конъюнктурой, и в одни эпохи отшельников появлялось боль­ше, а в другие—меньше. В то время, когда западный мир вы­рвался из раннесредневекового состояния застоя и вXI—XII вв. добился важных социальных, демографических и экономических успехов, как бы в противовес мирским победам, желая сбаланси­ровать их, поднялось мощное отшельническое движение. Оно на­чалось, несомненно, в Италии, имевшей через Византию контакты с богатым отшельническо-монашеской традицией Востоком, с деятельности св. Нила Гроттаферратского, св. Ромуальда, осно­вавшего в началеXI в. близ Флоренции орден камальдулов, и св. Иоанна Гуальберта, создавшего общину в Валломброзе.

 




Поиск по сайту:

©2015-2020 studopedya.ru Все права принадлежат авторам размещенных материалов.