ПРОСТРАНСТВЕННЫЕ И ВРЕМЕННЫЕ СТРУКТУРЫ (X—XIII ВВ.) 2 страница

29.КЛЮНИ

1. Притвор; 2. Капелла св. Михаила:

3. Ризница; 4. Скрипторий: 5. Часть старой церкви (Клюни II): 6. Зал капи­тула; 7. Приемная; 8. Дортуар: 9. Ре-фекторий; 10. Старый лазарет:

/

11. Кухня: 12. Кладовые: 13. для белья; 14. Пекарня: 15. ник: 16. Капеллы; 17. 18. Дворы; 19. Ворота или 20. Конюшни: 21. Нужники.

Кладовые Умываль-Клуатры;

порталы:

рек или прудов с пением псалмов и ограничения в пище, которую

• в этих монастырях принимали лишь один раз в день, никогда при этом не вкушая мяса.

' Та же эксцентричность и суровость проявлялась и в покая­ниях, свидетельствующих, по словам Габриэля Ле Бра, «о полу-языческом социальном и моральном состоянии народа, нуждав­шегося в таком монашеском идеале аскетизма». В ирландских мо­настырях в полной силе возродились библейские табу, близкие к древним кельтским запретам. Даже в раннем ирландском искус­стве, представленном каменными крестами и книжной миниатю­рой, ощущается, по определению Франсуа Арди, «еще доистори­ческий вкус, чуждый всякому реализму и тяготеющий к сугубо аб­страктному изображению человека и животных». Оно стало од­ним из источников романского искусства с его причудливыми ор­наментами, а к характерным для него вязям восходит одна из наи­более устойчивых тенденций эстетики и вкуса Средневековья.

• Ирландские монахи, наконец, приняли участие в великом движении за христианизацию Германии и ее окраин в VII—VIII вв., которое опиралось на основанные ими монастыри. Так Сен-Галлен (основан Галлом около 510 г.) дал жизнь монасты­рям св. Бавона в Генте (основан св. Амандом около 630 г.), св. Эммерана в Регенсбурге (основан около 650 г.), в Эхтернахе (ос­нован Виллибродом около 700 г.), в Рейхенау (основан Пирмином

. в 744 г.), в Фульде (основан Штурмом по настоянию св. Бонифа-,ция в 744 г.), в Корвее—в 822 г. С V поIX в. на всех фронтах борьбы за христианизацию — в городах, в сельских местностях и за пределами христианского мира—монастыри играли наиболее важную роль.

В этой долгой ночи Средневековья, с V по VIII в., свет излуча­ли и ученые мужи, которых Р. Ренд назвал «зачинателями средних веков». Их исключительная роль заключалась в том, что они спа­сли основное из античной культуры, изложили его в доступной для средневековой мысли форме и придали ему необходимое хри­стианское обличье. Среди них выделяются четыре человека:

Боэций (480—524), Кассиодор (480—573), Исидор Севильский (560—636), Беда Достопочтенный (673—735).

Боэцию Средневековье обязано всем тем, что оно знало об Аристотеле и его логике до середины XII в., и теми концептуаль­ными и вербальными категориями, которые легли в основу схола­стики. К ним относится, например, определение природы «как формы всякой единичной вещи в ее отличительных особенностях» или человека как «индивидуализированной субстанции разумной природы». Абеляр сказал о нем: «Он неколебимо утвердил нашу веру и свою». Благодаря ему в средневековой культуре исключи­тельно высокое место было отведено музыке.

Кассиодор своими «Наставлениями в божественных и свет­ских науках» дал средневековым людям основы латинской рито­рики, широко использовавшейся христианской литературой и педагогикой. Он поставил перед монахами монастыря Виварий за­дачу, о которой Средневековье никогда не забывало: переписы­вать древние рукописи. Проникнувшись ею, монастырские скрип-тории выполнили великое дело сохранения древних текстов.

Наследство «славного наставника Средневековья» Исидора Севильского, заключенное главным образом в его «Этимоло-гиях», составляют программа семи свободных искусств, научный словарь, вера в то, что природа вещей сокрыта в их названиях, и неоднократно выражаемое им убеждение, что светская культура необходима для глубокого постижения Священного писания. Он передал средневековым клирикам страсть к энциклопедическим познаниям.

Наконец, Беда в наиболее завершенном виде изложил теорию четырех смыслов Священного писания, которая легла в основу средневековой библейской экзегетики, и включил в круг интересов христианской мысли, благодаря экзегетике и церковному лето-счислению, астрономию и космографию. Но, как большин­ство образованных англосаксов Раннего Средневековья, Беда весьма решительно отвернулся от классической античной культу­ры и как бы увлек Средневековье на свой, самостоятельный путь развития.

Пьер Рише в свое время обнаружил, что Каролингское возро­ждение было лишь итогом серии мелких возрождений, которые после 680 г. дали о себе знать в монастырях Корби Сен-Мартен-де-Тур, Сен-Галлен, Фульда, Боббио, а также в Йорке, Павии и Риме. Тем самым он помог нам лучше понять действи­тельные масштабы этого явно переоцененного возрождения.

Прежде всего оно не было новаторским. Принятая им про­грамма обучения была всего лишь программой прежних церков­ных школ, в соответствии с которой «в каждом епископстве и в каждом монастыре учили псалмам, письму, пению, счету, грамматике и заботились о переписке книг».

Культура каролингского двора ничем не отличалась от куль­туры варварских королей, таких, как Теодорих или Сисебут. Она обычно не шла дальше почти что детских забав, столь соблазняв­ших варварские умы. Словопрения, загадки, ученые головолом­ки—все это напоминает игры и упражнения, предлагаемые со­временными журналами для развлечения. Королевская академия была чем-то вроде светского увеселения, которому предавался кружок близких к государю лиц, которые именовали его забавы ради то Давидом, то Гомером. Император, научившийся читать, но не писать, что было уже большим достижением для мирянина, как дитя забавлялся сделанными для него большими буквами, ко­торые он по ночам угадывал ощупью под подушкой. Увлечение античностью чаще всего ограничивалось знакомством с нею по Кассиодору и Исидору Севильскому.

Как убедительно показал -Александр Гейштор, ограничен­ность Каролингского возрождения была предопределена тем,что оно отвечало неглубоким потребностям узкой социальной группы.

Оно должно было обеспечить элементарной культурой выс­ших служащих. Каролингское законодательство предусматрива­ло открытие школ во всех епископствах и всех монастырях, одна­ко Людовик Благочестивый не помешал Бенедикту Анианскому закрыть монастырские школы для мирян якобы ради того, чтобы уберечь монахов от соблазнов, а в действительности—чтобы со­хранить культурную монополию духовенства.

Для этой узкой группы культура, помимо развлечения, пред-/ ставляла собой скорее предмет эстетического наслаждения и спо­соб укрепления престижа, нежели образованность и средство управления. Если она и помогала управлять, то благодаря не про­свещению народа, а производимому на него сильному впечатле­нию.

Рукописи в то время все более становились предметами роско­ши, теряя всякое утилитарное назначение, в том числе и образова­тельное. Их не столько читали, сколько рассматривали. Реформа письма, положившая начало каролингскому минускулу, руковод­ствовалась соображениями каллиграфии, забота о которой свой­ственна людям неглубокого ума, даже необразованным. Так что каролингская культура была роскошью, вкус к которой прояв­лялся так же, как и к дорогим тканям или пряностям.

Тем не менее Каролингское возрождение было одним из эта­пов становления интеллектуального и художественного арсенала средневекового Запада. Многие его создания стали частью куль­турного багажа людей Средневековья. Переписанные и исправ­ленные тексты древних авторов позднее послужили распростране­нию античной литературы. А оригинальные сочинения каролинг-ских писателей составили после Раннего Средневековья новый пласт знаний, оказавшихся в распоряжении образованных людей последующих веков.

Алкуин выполнил роль передаточного звена во внедрении программы семи свободных искусств. Его духовный сын, аббат Фульды, а затем архиепископ Майнца Рабан Мавр, которого на­зывали наставником Германии, оставил Средневековью энцикло­педию «О вселенной» и педагогический трактат «О воспитании клириков» (видоизмененный вариант трактата «О христианском учении» св. Августина, заменивший его для многих средневековых читателей), которые во всех основных библиотеках заняли место рядом с Кассиодором и Исидором. Наконец, был гениальный и загадочный Иоанн Скот Эриугена, которого открыли в XII в.

Осененные славой Карла Великого, самого популярного в средние века политического деятеля, каролингские писатели образовали новый ряд интеллектуальных авторитетов, подобно тому как некоторые архитектурные памятники каролингской эпо­хи, из которых наиболее знаменитой была дворцовая часовня в Ахене, стали образцами для частых подражаний.

Несмотря на то что итоги Каролингского возрождения были далеки от его претензий и упований, своими нереализованными

призывами оно все же передало средневековым людям пристра­стие к выправлению текстов, тягу к хотя еще и не определившейся, но все же гуманистической культуре, и убеждение, что просвеще­ние — одна из основных обязанностей государства и государей, ко­торые черпают в нем немалые силы.-

Наконец, Каролингское возрождение произвело шедевры ми­ниатюры, в которых вновь появился реализм, вкус к конкретным деталям, свобода линии и яркость цвета. Рассматривая их, пони­маешь, что после былой снисходительности в суждениях о нем нель­зя впадать теперь в излишнюю строгость. Как и экономический подъем VIII—IX вв., Каролингское возрождение было, несомнен­но, неудавшейся попыткой двинуться вперед, завершившейся тем, что пришлось свернуть с пути или остановиться. Но тем не менее оно стало первым проявлением того длительного и глубинного Возрождения, которое набирало силы на протяжении Х—XIV вв.

ПРОСТРАНСТВЕННЫЕ И ВРЕМЕННЫЕ СТРУКТУРЫ (X—XIII ВВ.)

Когда юный Тристан, сбежавший от норвежских купцов-пиратов, высадился на побережье Корнуолла, «он поднялся с ве­ликим усилием на утес и увидел перед собой пустынную песчаную долину, за которой простирался бесконечный лес». Но вот из это­го леса внезапно появилась группа охотников, и юноша присоеди­нился к ней. «Тогда они пустились, беседуя, в путь, пока не достиг­ли наконец роскошного замка. Его окружали луга, фруктовые са­ды, рыбные садки, тони и пашни».

Страна короля Марка—вовсе не легендарная земля, создан­ная воображением трувера. Это физическая реальность средневе­кового Запада. Огромный покров лесов и ланд с разбросанными по нему возделанными плодородными прогалинами—таков внешний облик христианского мира. Он подобен негативному от­печатку мусульманского Востока—мира оазисов посреди пу­стынь. Там, на Востоке, лес—редкость, здесь он в изобилии; дере­вья там—признак цивилизации, здесь—варварства. Религия, ро­жденная на Востоке под кровом пальм, расцвела на Западе в ущерб прибежищу языческих духов — деревьям, которые безжа­лостно вырубались монахами, святыми и миссионерами. Любой прогресс на средневековом Западе был расчисткой, борьбой и по­бедой над зарослями, кустарниками и, если нужно было и если техническое оснащение и храбрость это позволяли, над строевым, девственным лесом—«дремучей чащей» Персеваля, selva oscura Данте. Но реальное сосредоточение бьющейся жизни—это сово­купность более или менее обширных прогалин, экономических, социальных и культурных ячеек цивилизации. Долгое время сред­невековый Запад оставался скоплением поместий, замков и горо­дов, возникших среди невозделанных и пустынных пространств. Лес, впрочем, и был тогда пустыней. Туда удалялись вольные или невольные адепты бегства от мира (fuga mundi): отшельники, лю­бовники, странствующие рыцари, разбойники, люди вне закона. Это св. Бруно и его спутники в «пустыне» Гранд-Шартрез или св. Молем и его ученики в «пустыне» Сито, Тристан и Изольда в лесу Моруа («Мы вернемся в лес, который прикроет и защитит нас. Идем, милая Изольда! ...Они идут через высокие травы и вереск, и вот уже деревья смыкают над ними свои ветви, и они скрываются за гусі ой листвой») или предтеча, а может быть, и модель Ро­бина Гуда, искатель приключений Эсташ Монах, который укрылся в начале XIII в. в лесу Булонэ. Мир убежища, лес имел и свои привлекательные черты. Для рыцаря это был мир охоты и приключений. Персеваль открыл там «красивейшие вещи, какие только могут быть», а некий сеньор советует Окассену, заболев­шему из-за любви к Николет: «Садитесь на коня и поезжайте в лес. Вы там развеете свою печаль, увидите травы и цветы, услы­шите, как поют птицы. И, может статься, вы услышите там завет­ные слова, от которых вам станет легче на душе».

Для крестьян и вообще мелкого трудового люда лес был источником дохода. Туда выгоняли пастись стада, там набирали осенью жир свиньи—главное богатство бедного крестьянина, ко­торый после «откорма на желудях» забивал свою свинью, и это сулило ему на зиму если не обильную пищу, то средство к суще­ствованию. Там рубили лес, столь необходимый для экономики, долгое время испытывавшей нужду в камне, железе и каменном угле. Дома, орудия труда, очаги, печи, кузнечные горны существо­вали и действовали только благодаря дереву и древесному углю. В лесу собирали дикорастущие плоды, которые были основным подспорьем в примитивном рационе сельского жителя, а во время голода давали ему шанс выжить. Там же заготовляли дубовую кору для дубления кож, золу кустарников для отбеливания или окраски тканей, но особенно—смолистые вещества для факелов и свечей, а также мед диких пчел, столь желанный для мира, кото­рый долгое время был лишен сахара. В начале XII в. обосновав­шийся в Польше французский хронист Галл Аноним, описывая достоинства этой страны, называет сразу же после целебного воз­духа и плодородия почвы обилие богатых медом лесов. Пастухи, дровосеки, углежоги («лесной разбойник» Эсташ Монах, обря­дившись в углежога, совершил один из самых удачных своих грабе­жей), сборщики меда—весь этот мелкий люд жил лесом и снаб­жал его дарами других. Он также охотно занимался браконьер­ством, но дичь была прежде всего продуктом заповедной охоты сеньоров. Эти последние, от мельчайших до самых крупных, рев­ниво оберегали свои права на лесные богатства. Особые служа­щие сеньоров, «лесные сержанты», повсеместно выслеживали рас-хитителей-виланов. Сами государи были крупнейшими лесными сеньорами в своих королевствах и энергично стремились оставать­ся таковыми. Со своей стороны и восставшие английские ба­роны навязывали в 1215 г. Иоанну Безземельному наряду с Вели­кой хартией вольностей особую Лесную хартию. Когда в 1332 г. Филипп VI Французский распорядился составить перечень прав и владений, из которых он хотел образовать «вдовью долю» ко­ролевы Жанны Бургундской, он приказал расписать отдельно «оценку лесов», дававших треть общих доходов этого домена.

Но из леса исходила и угроза—он был средоточием вымы­шленных или действительных /опасностей, тревожным горизон­том средневекового мира. Лес обступал этот мир, изолировал его и душил. Это была главная граница, «ничейная земля» (no man' land) между сеньориями и странами. Из его страшного «мрака» внезапно появлялись голодные волки, разбойники, рыцари-грабители.

В Силезии в начале XIII в. двое братьев несколько лет удер­живали лес Садлно, откуда они периодически выходили, чтобы брать в плен на выкуп бедных крестьян округи, и препятствовали герцогу Генриху Бородатому основать там хотя бы одну дерев­ню. Синод в Сантьяго-де-Компостелле должен был обнародовать специальный устав, чтобы организовать охоту на волков. Каж­дую субботу, кроме кануна Пасхи и Троицы, священники, рыцари и не занятые на работах крестьяне были обязаны участвовать в истреблении волков и ставить капканы; отказавшихся подверга­ли штрафу.

Из этих прожорливых волков воображение средневекового человека, опираясь на фольклорные образы незапамятных вре­мен, легко делало чудовищ. В каком огромном количестве житий святых встречаем мы чудо приручения волка, подобное тому, как св. Франциск Ассизский приручил свирепого зверя Губбио! Из всех этих лесов выходили человековолки, оборотни, в которых средневековая дикость смешивала животное с полуварваром-человеком. Иногда в лесу прятались еще более кровавые чудови­ща—например, провансальский тараск¹, проклятый св. Мартой. Леса были, таким образом, не только источником реальных стра­хов, но и универсумом чудесных и пугающих легенд. Это Арденн-ский лес с его чудовищным вепрем, убежище четырех сыновей Ай-мона, где св. Губерт превратился из охотника в отшельника, а св. Тибальд Провенский—из рыцаря в отшельника и углежога; лес Броселианд, место чародейств Мерлина и Вивианы; лес Оберон, где Гуон Бордоский поддался чарам карлика; лес Оденвальд, где под ударами Гагена окончил свою трагическую охоту Зигфрид;

Манский лес, где печально бродила Берта Большеногая, а позже сойдет с ума несчастный французский король Карл VI.

Однако если для большинства людей средневекового Запада горизонт ограничивался подчас всю их жизнь кромкой леса, то вов­се не следовало бы представлять себе средневековое общество как мир неподвижных домоседов, привязанных к своему окруженно­му лесом клочку земли. Напротив, нас озадачивает чрезвычайная мобильность средневековых людей.

Она объяснима. Собственность как материальная или психо­логическая реальность была почти неизвестна в средние века. От крестьянина до сеньора каждый индивид, каждая семья имели лишь более или менее широкие права условной, временной соб­ственности, узуфрукта. Каждый человек не только имел над со­бой господина или кого-то обладающего более мощным правом, кто мог насильно лишить его земли, но и само право признавало за сеньором легальную возможность отнять у серва или вассала его земельное имущество при условии предоставления ему экви­валента, подчас очень удаленного от изъятого. Норманнские сень­оры, переправившиеся в Англию; немецкие рыцари, водворив­шиеся на востоке; феодалы Иль-де-Франса, завоевавшие феод в Лангедоке под предлогом крестового похода против альбигой­цев или в Испании в ходе Реконкисты; крестоносцы всех мастей, которые выкраивали себе поместье в Морее или в Святой зе­мле,—все они легко покидали родину, потому что вряд ли она у них была. Крестьянин, поля которого представляли собой более или менее обратимую концессию со стороны сеньора и часто перераспределялись сельской общиной, согласно правилам сево­оборота и ротации полей, был привязан к своей земле только волей сеньора, от которого он охотно ускользал сначала бегством, а позже путем правовой эмансипации. Индивидуальная или кол­лективная крестьянская эмиграция была одним из крупных фено­менов средневековой демографии и общества. Рыцари и крестьяне встречали на дорогах клириков, которые либо совершали предпи­санное правилами странствие, либо порвали с монастырем (весь этот мир монахов, против которых напрасно издавали законы со­боры и синоды, находился в постоянном коловращении). Они встречали студентов, идущих в знаменитые школы или универси­теты (разве не говорилось в одной поэмеXII в., что изгнание, ter­ra aliena, есть непременный жребий школяра), а также паломни­ков, всякого рода бродяг.

Не только никакой материальный интерес не удерживает боль­шинство из них дома, но самый дух христианской религии вы­талкивает на дороги. Человек лишь вечный странник на сей земле изгнания—таково учение церкви, которая вряд ли нуждалась в том, чтобы повторять слова Христа: «Оставьте все и следуйте за мной». Сколь многочисленны были те, кто не имел ничего или ма­ло и с легкостью уходил! Их скудные пожитки помещались в ко­томке пилигрима; тот, кто побогаче, имел при себе несколько мелких монет (а деньги тогда долгое время были редкостью); са­мые же богатые — ларец, куда складывали большую часть своего состояния, немного драгоценностей. Когда путешественники и пилигримы начнут брать с собой громоздкий багаж (сир де Жуанвиль и его спутник, граф Сарребрюк, отправились в 1248 г. в крестовый поход со множеством сундуков, которые доставили на телегах в Оксон, а оттуда по Соне и Роне в Арль), тогда не толь­ко выветрится дух крестовых походов, но и ослабеет вкус к пу­тешествию и средневековое общество станет миром домоседов. Средние века, эпоха пеших и конных странствий, вплотную при­близятся тогда к своему концу — не потому, что Позднее Средне­вековье не знало странствия, но потому, что начиная с XIV в. странники становятся бродягами, окаянными людьми. Прежде они были нормальными существами, тогда как впоследствии нор­мальными стали домоседы. НЬ до тех пор, когда придет пора этой дорожной усталости, Средневековье кишело путниками, и они постоянно встречаются нам в иконографии. Вооружившись посохом в форме греческой буквы тау (он быстро станет симво­лом), согбенные, они идут по дорогам—отшельники, паломники, нищие, больные. Этот беспокойный народ символизировали так­же слепцы, такие, какими их описывает одно фаблио: «Однажды по дороге близ Компьена брели три слепца без поводыря и про­вожатого. На них была ветхая одежда, и имели они одну деревян­ную плошку на троих. Так шли они дорогой в Санлис». Церковь и моралисты относились к странникам с недоверием, и даже само паломничество, за которым часто скрывалось простое бродяжни­чество, суетное любопытство—средневековая форма туризма,— легко вызывало подозрение. Гонорий Августодунский в начале XII в. был склонен его осуждать или по крайней мере воздержи­ваться от рекомендации. «Есть ли заслуга в том,—спрашивает в «Светильнике» ученик,— чтобы идти в Иерусалим или посетить другие святые места?» И учитель отвечает: «Лучше отдать деньги, предназначенные для путешествия, бедным». Гонорий допускает единственный вид паломничества—ради покаяния. В самом деле, очень рано—и это знаменательно—паломничество стало не ак­том доброй воли, но покаяния. Им наказывался любой тяжкий грех, оно было карой, а не воздаянием. Что касается тех, которые предпринимали его «из любопытства или мелкого тщеславия», как говорит тот же учитель в «Светильнике», то «единственный профит, который они из него извлекают, состоит в том, что они смогли увидеть красивые места, прекрасные памятники да поте­шили свое тщеславие». Странники были несчастными людьми, а туризм—суетностью.

Жалкая действительность паломничества—не доходя до трагических случаев с крестоносцами, умершими в пути от голода или истребленными сарацинами,—это часто история того бедно­го человека, о котором рассказывает «Золотая легенда»: «Около 1100 года от воплощения Господа некий француз отправился с же­ной и сыновьями в Сантьяго-де-Компостеллу, отчасти чтобы бе­жать от заразной болезни, которая опустошала тогда его страну, отчасти же чтобы увидеть могилу святого. В городе Памплоне жена его умерла, а хозяин постоялого двора отнял у него все день­ги и даже кобылу, на которой он вез детей. Тогда бедный отец по­садил двоих сыновей на плечи, а остальных повел за руку. Но не­кий человек, проезжавший мимо на осле, сжалился над ним и от­дал ему своего осла, чтобы он мог посадить на него детей. Придя в Сантьяго-де-Компостеллу, француз увидел святого, который спросил у него, узнал ли он его, и сказал ему: «Я апостол Иаков. Это я дал тебе осла, чтобы ты мог прийти сюда, и даю его снова, чтобы ты вернулся домой».

Но сколько паломников осталось без помощи чудесного осла...

У путешественников не было недостатка ни в испытаниях, ни в препятствиях. Конечно, речной путь использовался повсюду, где это было возможно. Но оставалось много земель, которые ну­жно было пересечь. Однако почти исчезла разрушенная вторже­ниями и неподдерживаемая великолепная сеть римских дорог;

впрочем, она была мало приспособлена к нуждам средневекового общества. Для этого пешего и конного народа, перевозки которо­го производились главным образом на спинах вьючных живот­ных или на допотопных телегах и который никуда не торопился (путники охотно делали круг, чтобы обойти замок рыцаря-разбойника или, напротив, чтобы посетить святилище), римская дорога, прямая, вымощенная, предназначенная для солдат и чи­новников, не представляла большого интереса. Средневековый люд шел по тропам, дорожкам, по запутанным путям, которые блуждали между несколькими фиксированными пунктами: ярма­рочными городами, местами паломничества, мостами, бродами или перевалами. Сколько препятствий нужно было преодолеть: лес с его опасностями и страхами, изборожденный, однако, следа­ми (Николет, «идя по заросшей тропинке в густом лесу, вышла на большую дорогу, где скрещивались семь других дорог, ведущих в разные концы страны»); бандиты, будь то рыцари или виланы, засевшие в засаде на краю леса или на вершине утеса (Жуанвиль, спускаясь по Роне, заметил «Ла-Рош-де-Глюн, тот самый замок, который король приказал разрушить потому, что его владелец по имени Роже был обвинен в грабеже паломников и купцов»); бес­численные пошлины, взимаемые с купцов, а иногда и просто с пу­тешественников у мостов, на перевалах, на реках; скверное со­стояние дорог, где повозки тем легче увязали в грязи, чем более управление быками требовало профессионального навыка.

Какой-нибудь персонаж шансон-де-жест вроде Бертрана из «Нимской телеги», племянника Гильома Оранжского, выставляет себя в смешном виде, когда хочет переодеться в возчика. Сред­невековая дорога была удручающе долгой, медленной. Если мы проследим за путешественниками из числа самых занятых, за купцами, то заметим, что дневные этапы варьировались в зависи­мости от характера местности от 25 до 60 км. Требовалось две не­дели, чтобы попасть из Болоньи в Авиньон, путь с шампанских ярмарок в Ним занимал 22 дня, из Флоренции в Неаполь — от 11 до 12. И однако, средневековое общество было охвачено, по сло­вам Марка Блока, «своего рода броуновским движением, одно­временно и постоянным, и переменчивым». Почти все люди Сред­невековья противоречиво эволюционировали между двумя изме­рениями: ограниченными горизонтами прогалины, где они жили, и отдаленными горизонтами всего христианского мира, где каж­дый мог внезапно отправиться из Англии в Сантьяго-де-Компостеллу или в Толедо, как английские ученые XII в., жаж­давшие приобщиться к арабской культуре; из Орийака (Южная Франция) в Реймс, Вик (Каталония), Равенну и Рим, как это сде­лал в конце Х в. Герберт (будущий папа Сильверстр II); из Фланд­рии в Сен-Жан-д'Анжели (Сирия), как множество крестоносцев;

с берегов Рейна на берега Одера и Вислы, как многочисленные не­мецкие колонисты. Единственными подлинными искателями при­ключений в глазах средневековых христиан были те, кто пересе­кал границы христианского мира: миссионеры или купцы, кото­рые высаживались в Африке и в Крыму, проникали в Азию.

Более быстрым был путь по морю. При попутном ветре ко­рабль мог делать до 300 км в сутки. Но опасности здесь были еще большими, чем на земле. Достигнутая волей случая быстрота продвижения могла быть сведена на нет безнадежными штилями, встречными ветрами и течениями.

Отправимся с Жуанвилем в Египет. «На море с нами произо­шла удивительная вещь: мы оказались перед горой круглой фор­мы у берегов Берберии. Был час сумерек. Мы плыли весь вечер и думали, что сделали добрых пятьдесят лье, когда назавтра вновь очутились перед той же горой. И так происходило два или три раза».

Но эти задержки были мелочью, если вспомнить о пиратах и бурях. Жуанвиль скоро убедился, что «купцы-авантюристы» должны обладать бешеной отвагой: «Я поразмыслил над тем, на­сколько безрассуден тот, кто осмеливается подвергать себя такой опасности, присваивая чужое добро или вводя самого себя в смертный грех, ибо он ложится спать, не зная, не очутится ли наутро на морском дне».

Ничто не имело большего успеха в средние века, нежели изби­тый, но живо передающий реальность образ корабля, застигнуто­го бурей. Ни один эпизод не повторяется с такой регулярностью в житиях многочисленных святых, как плавание по морю, реаль­ное или символическое, которое фигурирует на огромном числе миниатюр и витражей. Никакое чудо не было распространено бо­лее, нежели вмешательство святого, который успокаивает бурю или воскрешает потерпевшего кораблекрушение. Так поступает св. Николай в «Золотой легенде» Якова Ворагинского. «Однажды матросы, оказавшиеся в опасности, слезно взмолились: «Нико­лай, слуга Господний! Если то, что говорят нам о тебе, правда, сде­лай так, чтобы мы это сейчас проверили на себе». Тотчас же перед ними предстал некто в облике святого и сказал им: «Вы меня по­звали—и вот он я!» И он принялся помогать им управляться с парусами, с канатами и другими корабельными снастями, и бу­ря немедленно прекратилась».

А теперь нужно постичь, благодаря каким «пружинам» лес, дорога и моря возбуждали чувства средневековых людей. Они воздействовали на них не столько своими реальными аспектами и подлинными опасностями, сколько символами, которые они выражали. Лес—это сумерки или, как в «детской песне» минне­зингера Александра Странника, век с его иллюзиями; море— земной мир и его искушения; дорога—поиски и паломничество.

С другой стороны, люди Средневековья входили в контакт с физической реальностью через посредство мистических и псев­донаучных абстракций.

Природа для них—это четыре элемента, которые образуют вселенную и человека, вселенную в миниатюре, микрокосм. Как объясняет «Светильник», телесный человек сотворен из четырех элементов, «а посему его называют микрокосмосом, то есть

уменьшенным миром. В самом деле, он составлен из земли (плоть), воды (кровь), воздуха (дыхание) и огня (теплота)».

Одно и то же видение вселенной спускается от самых ученых до самых невежественных. Христианизация, подталкиваемая в той или иной мере старыми символами и языческими мифами, персонифицировала силы природы в странную космографию: че­тыре реки рая, четыре ветра на бесчисленных розах ветров в руко­писях вставляют свой образ—по образцу четырех элементов— между природными реалиями и человеческим чувствованием. Людям Средневековья предстояло проделать, как мы увидим, долгий путь, чтобы встретить по другую сторону экрана симво­лизма физическую реальность мира, в котором они жили.

Поиск по сайту: